Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– Будь спокоен! Никто не узнает о вашем пребывании здесь. Царица ваша далеко славится своей красотой, затмевая, как говорят, своей прелестью всех известных цариц в истории мира! Скажи мне, правильны эти слухи или любовь подданных так возвеличивает свою повелительницу?

Гагели видел, как оживился Филипп, говоря о достоинствах Тамары, и пожелал еще больше возвысить ее перед ним.

Поэты не находят достойных слов, чтобы воспеть красоту ее, а где найти такую похвалу, чтобы Ваше величество имели хоть малейшее представление о красоте нашей царицы? Как говорит поэт: «Солнце теряет свой блеск рядом с нею, а планеты меркнут при виде ее!»

Филипп приятно улыбнулся, так как был молод и горяч сердцем, воображение ему ярко нарисовало пленительный образ иверской царицы, он от души откликнулся на слова Гагели:

– Ни один смертный не останется хладным к красоте женской, особенно если она соединена с умом и любезными чертами характера. Рад был услышать о вашей царице. Верно, твой повелитель из-за любви к ней дал обет сражаться за освобождение гроба господня.

– Ваше величество! Вы сказали сущую правду! – с радостью подтвердил Гагели, так как предположение Филиппа освобождало его от необходимости объяснять королю, зачем они попали в Палестину.

– Если так, – разительно заявил Филипп, – то я готов принять вас в свое воинство и охранять от всех лазутчиков византийского императора. На время похода вы будете подданными французского короля и получите соответствующие грамоты за моей подписью. Отныне ты будешь именоваться рыцарем де Пуртиньяк, тем более, что ты владеешь нашим языком в совершенстве.

Гагели, удивленный предложением Филиппа, хотел возразить ему, что не может менять своего подданства, но умолчал, вспомнив, что таков был обычай в лагере крестоносцев: независимо от национальности, они должны были числиться во время войны подданными того короля, в чьей армии служили как воины или как рыцари.

Почтительным поклоном он выразил свою благодарность, а Филипп продолжал:

– Не разглашай никому, что у вас имеется золото. Здесь много охотников наполнить свою тощую казну за чужой счет. Я не лишаю тебя возможности заплатить выкуп за своего господина, но надо сделать так, чтобы об этом никто не знал. Не следует возбуждать зависть в корыстных людях, чтобы не расхитили вашего имущества.

Гагели уловил тайную мысль короля, хотя и прикрытую видимой заботой об их безопасности.

– Если, Ваше величество, – осторожно начал он, – соблаговолили принять нас в число Ваших подданных, то кто, кроме Вас, может вступить в переговоры с султаном и дать богатый выкуп за пленного рыцаря! Пусть Ваши воины, узнав о снисхождении, которое Вы нам оказали, прославят Вашу щедрость и Ваше великодушие. А мы в глазах всех останемся теми же бедными рыцарями, какими были до сих пор и каким я хотел предстать пред Вами, пока Ваша мудрость не раскрыла моей тайны.

Филипп благосклонно улыбнулся. Находчивость и деликатность иверского рыцаря очень понравились королю и вызвали то дружеское доверие, каким редко кто пользовался со стороны осмотрительного и осторожного Филиппа. Мысль о том, что он без всяких расходов, которые обычно болезненно ударяли по его бюджету, приобретал себе в подданство неустрашимого рыцаря, способствовала наилучшему расположению его духа и приводила в истинное восхищение. Это удовольствие усиливалось тем соображением, что он мог нанести сильный ущерб славе Ричарда, который был всем известен своей безмерной щедростью и никогда не останавливался ни перед какими затратами, если они могли возвеличить его имя. Ричард не был разборчив в изыскании средств для пополнения своей казны, в то время как Филипп был уверен и благоразумен и не хотел ни с чьей стороны вызвать нареканий. Втайне, однако, он терзался досадой на восхваления Ричарду и желал хоть чем-нибудь повредить его славе. И вдруг представился случай, когда Филипп мог надолго вывести из хорошего настроения брата Ричарда, как он величал его, найдя ему достойного соперника.

Оставшись довольным беседой с Гагели, Филипп решил еще больше обласкать его и сказал:

– Ты повезешь от меня в подарок султану одного из моих любимых соколов, который один раз уже нечаянно залетел к нему и был выкуплен мною за большую сумму золота, достаточную для выкупа многих христиан. Нам известно, что султан весьма пристрастен к этой птице и ради нее не пожалеет отдать своего пленника.

– Ваше величество! Как мне благодарить Вас за все Ваши милости! Я полагаю, что это лучший подарок для повелителя Востока, который, говорят, столько же любит соколиную охоту, сколько свои боевые успехи. Надеюсь, что мой господин, вернувшись, возместит Вам эту утрату.

– Приобретение храброго рыцаря в число защитников креста стоит много дороже, чем утеря любимого сокола, – любезно ответил Филипп и улыбнулся. – Я напишу письмо Саладину и воспользуюсь возможностью поблагодарить его за то внимание и расположение, какое он проявил к нам во время нашей болезни с братом Ричардом. Да переменит он гнев свой на милость и отпустит твоего господина!

Упоминание о Ричарде сразу заставило Гагели вспомнить о событиях дня, и он спросил:

– Разрешите, Ваше величество, узнать, чем кончилась осада Акры, где было пролито столько крови и столько положено человеческих жизней!

– Акра не взята, – с досадой сказал Филипп, и лицо его омрачилось. – Легче было бы завоевать целую Азию, чем два года сидеть под этой крепостью. Можно предположить, что море и земля Сирии сошли в соглашение между собою поглощать то, что доставляет им Европа. В ближайшие дни мы с братом Ричардом завершим это дело – в том порукой мое слово! Но, – добавил он уже веселее, – для твоего господина лучше, что Акра не взята. Иначе султан был бы в расстройстве и не выдал бы своего пленника.

Далее он сообщил, что пошлет с Гагели двух рыцарей, хорошо знающих Палестину, арабский язык и местные нравы и обычаи, которые будут ему незаменимыми помощниками в ведении переговоров с султаном, и кроме них, еще сокольничего с соколом.

Гагели умолчал, что он умеет хорошо объясняться по-арабски, и испросил позволение у короля взять с собой оруженосца Мелхиседека. Во время беседы с Филиппом он тщательно продумал, что нужно захватить с собой для выкупа Сослана. Для того, чтобы не вызвать ни в ком подозрений, Гагели решил взять ларец с драгоценностями и некоторое количество золота, поручив слугам хранить остальные сокровища.

Филипп расстался с ним дружески, сказав, что письмо султану он передаст своим доверенным лицам, и выразил надежду в самое ближайшее время видеть его вдвоем со знаменитым иверским витязем.

На рассвете, как было условлено, примчались франкские рыцари, в полном боевом вооружении, и Гагели с Мелхиседеком, уже готовые к отъезду, отправились с ними, не подозревая о тех трудностях, какие ожидали их в пути к Саладину. Гагели быстро познакомился со своими спутниками, но оба рыцаря произвели на него неприятное впечатление. Один из них, Рауль Тулузский, самонадеянный, вспыльчивый, был известен тем, что уже много лет подвизался в Палестине, и вместе со своим отрядом совершал безумные по смелости набеги на мусульман, и не знал иного дела, кроме войны и боевых приключений. Он был беден, добывая средства к жизни ратными подвигами и нещадным грабежом мусульман, не стесняясь никакой наживы. Другой, франк Густав Бувинский, солидный, украшенный длинной бородой, был хитер, изворотлив, беспрестанно кочевал из одной армии в другую и стяжал расположение герцога Леопольда Австрийского, который объединился с Филиппом на почве зависти и недоброжелательства к Ричарду Английскому. Густав Бувинский бывал несколько раз в Палестине, в Византии, без стеснения меняя вождей, королей, армии. Он презирал военную славу, снедаемый только одним корыстолюбием, мечтая поживиться при взятии Акры и затем отбыть на родину. Он знал, что происходило на Востоке, и прекрасно разбирался во взаимоотношениях, сложившихся в стане крестоносцев, предугадывал мысли и желания своих властителей и был желанным собеседником для Филиппа. Он умело разжигал его зависть к Ричарду, передавая сплетни, ходившие о нем в лагере крестоносцев.

Спутники с самого начала почувствовали недоверие и неприязнь друг к другу. Рауль с пренебрежением отнесся к Гагели, почитая его за слугу пленного рыцаря, издевался над его хромой ногой в интимной беседе с Густавом и не допускал даже мысли, чтобы он мог быть причастным к рыцарскому званию. Гагели, слыша непристойные шутки Рауля, несколько раз порывался выхватить меч и начать поединок, но мысль, что тогда было бы расстроено все их посольство к Саладину, удерживала его от резкой выходки, и он подавлял гнев, опасаясь повредить Сослану.

Гагели не пришлось раскаиваться ни в своей сдержанности, ни в проявленном благоразумии в отношении спутников, так как он вскоре убедился, что без них не мог бы выехать из стана, и невольно принес в жертву самолюбию спасение Сослана.

Все проходы и выходы из лагеря строго охранялись тамплиерами, сторонниками Филиппа и ярыми врагами Ричарда Английского. Проезжая мимо вооруженных отрядов, проверявших их пропуска, Гагели мог оценить всю важность услуги, оказанной ему французским королем. Тамплиеры любезно пропустили их, указав кратчайшие пути, ведшие к ставке Саладина. Миновав последнюю заставу, они оказались на пустой равнине и быстро поскакали вперед.

Видя крайнюю зависимость от них и полную невозможность пробраться к султану без их помощи, Гагели про себя решил, что если он не может защищать свое рыцарское достоинство мечом, то ему лучше всего оставаться на положении слуги под именем де Пуртиньяка.

«Пребывая Пуртиньяком, – рассуждал Гагели, – я могу спокойно переносить болтовню франков, так как она относится не к иверскому рыцарю, а к некоему Пуртиньяку, защита чести которого вовсе не лежит на моей совести. В создавшихся обстоятельствах полезнее не кичиться своим происхождением, а казаться простаком, который нуждается в их советах и руководстве».

Успокоясь на этой мысли, Гагели больше не стал чуждаться франков и хладнокровно переносил их презрительное обращение с ним. В то же время он внимательно ловил их отдельные замечания, какими они перебрасывались во время езды, выражая свои мнения и догадки. Из отрывочных восклицаний, донесшихся до него. Гагели быстро выяснил, что они больше всего дивились внезапному расположению Филиппа к неизвестному рыцарю, попавшему в плен, снарядившего для его выкупа специальное посольство. Рауль, слышавший о подвиге Сослана, всячески умалял его заслугу, говоря, что каждый из рыцарей не мог бы поступить иначе и должен был, подобно ему, защищать стан: что биться под стенами Акры было гораздо труднее и опасней. Густав же, совсем не интересуясь Сосланом, больше всего дивился тому, что король вручил им письмо к Саладину и необходимые грамоты, однако золото из государственной казны отпустил Пуртиньяку. Он высказывал предположение, что, наверное, сумма выкупа была крупная, и Филипп, не баловавший рыцарей особыми щедротами и умеренный в расходах, очевидно, не хотел обнаруживать перед ними свою расточительность.

Гагели, видя, что Густав знал все до тонкости, что происходило в армиях крестоносцев, решил спросить его про герцога Гвиенского и получил решительный и короткий ответ:

– Такого рыцаря нет в Палестине, за это могу ручаться головой. Герцог Гвиенский должен был бы находиться при королях, а я знаю всех рыцарей и никогда не слышал его имени.

Гагели при этом ответе убедился, что предположения и предчувствия его были правильны, и Сослан сделался жертвой роковой ошибки, доверившись неизвестному рыцарю.

Мелхиседек был погружен в мрачную задумчивость и время от времени говорил Гагели по-иверийски, указывая на рыцарей:

– Недобрые то люди, недобрые! Страшно подумать, что от них зависит освобождение нашего царевича!

Утренняя заря слабым блеском заливала равнину и освещала Кайзанские горы, где раскинул шатры Саладин. Не успели они немного проехать, как на горизонте показались черные точки. Через несколько минут обозначилась группа всадников, несшихся к ним с явным намерением остановить смельчаков, дерзнувших приблизиться к их лагерю.

– Обнажим мечи и приготовимся драться, – сказал Рауль, забывая о мирной цели их посольства, но Густав остановил его:

– Не время драться! Предоставь мне говорить с неверными. Здесь нужно работать языком, а не мечом!

Рауль послушно опустил руку, видимо, доверяя опытности Густава больше, чем собственному благоразумию. По приказу Густава они остановились, ожидая, когда к ним подъедут всадники. Вскоре разноцветные чалмы, дротики и развевающаяся одежда показали, что то были сарацины. Один из них, подъехав, крикнул:

– Клянусь чалмой пророка, вы не дорожите вашей жизнью! Кто позволил вам вступать на священную землю, где обитает царь царей, великий султан Дамаска и Египта? Разве вы не знаете, что обрекаете себя на верную смерть, никто не даст вам пощады?

– Мы едем по повелению могущественного из монархов, короля Филиппа Французского, – ответил Густав на арабском языке. – Мы везем подарки великому султану Саладину, а также письмо ему от короля Филиппа.

Густав говорил уверенно и спокойно, так как хорошо знал нравы мусульман и умел приобретать их уважение и доверие. При имени Саладина всадники соскочили с коней, простерлись ниц в знак почтения и преданности тому, кого они называли «десницей пророка», быстро проверили все бумаги и предложили подождать ответа; они посоветовались между собою, затем тот, кто говорил с ними, вернулся и заявил:

– Сегодня на рассвете наш великий повелитель, царь царей, отбыл на несколько дней в Дамаск, дабы найти там отдохновение от ратных подвигов.

– Как отбыл? Не может того быть! – не удержавшись, воскликнул Гагели тоже по-арабски, чем вызвал большое удивление Густава. – Вчера он участвовал в сражении, я видел его! Ты, наверное, ошибся или не хочешь пропускать нас?!

Лицо всадника сделалось печальным. Он на минуту задумался, как бы колеблясь: открыть им истину или нет, но, видимо, охваченный страхом, не посмел ничего сказать.

– Клянусь аллахом, я не лгу! Ангелы защитили жизнь его! Воздадим хвалу пророку! – загадочно и коротко проговорил он.

Эти странные слова еще больше смутили Гагели, он сразу потерял надежду на быстрое освобождение Сослана.

– Да разрешит тебе твоя мудрость, служитель пророка, поведать мне следующее, – обратился к нему Гагели. – Вчера в сражении мы потеряли одного воина, который попал к вам в плен. Его печальная участь терзает мою душу! Я, как верный слуга, хотел бы знать – последовал ли он за вашим великим султаном или же остался здесь дожидаться его возвращения?

Вопрос Гагели вызвал изумление у сарацин и, спустя некоторое время, один из них ответил:

– Много пленных было захвачено вчера нашим великим повелителем. Царь царей не издал еще распоряжения, что делать с ними, так как внезапно отбыл в Дамаск. Иные из них нашли себе достойную смерть на кострах, зажженных в честь одержанной нами победы.

Гагели пришел в отчаяние, услышав такой ответ, но отчаяние и заставило его принять решение, от которого он не отступил бы, если бы ему даже угрожали смертью.

– Едем в Дамаск! – воскликнул он, обращаясь к своим спутникам. – Я должен во что бы то ни стало получить свидание с Саладином и добиться освобождения моего господина.

– Твой господин, наверное, сожжен на костре и давно обратился в пепел, – не без удовольствия пробурчал Рауль, завидовавший славе Сослана. – Король не поручал нам ехать в Дамаск, и мы должны вернуться обратно.

Но Густав посмотрел на дело иначе и, подумав, сказал Раулю:

– Почему бы нам не поехать в Дамаск? – и, обратясь к Гагели, деловито прибавил: – Дамаск – город богатый, полный всяких развлечений. Мы бы охотно согласились побывать в нем и, подобно великому султану, отдохнуть там от ратных подвигов. Но король Филипп, столь щедрый к твоему господину, не дал нам золота на такую приятную прогулку. Потому мы не можем следовать за тобою. Поезжай один, пускай сарацины проводят тебя, а мы с письмом и грамотами вернемся обратно к королю Филиппу.

Находясь в возбуждении и безмерной тревоге за Сослана, Гагели не обратил внимания ни на испытующий взгляд Густава, ни на слова его, таившие в себе вместе с насмешкой очень коварное предложение.

Боясь, что они уедут и увезут с собою письмо к Саладину, которое пока являлось для него единственной надеждой к спасению Сослана, он необдуманно заявил:

– В золоте у нас нет недостатка, благородные рыцари! Если вы согласны следовать за мною в Дамаск, то вы будете хорошо награждены за ваше усердие. Эти воины, – сказал он, указывая на сарацин, – также получат щедрую награду, если согласятся сопровождать нас до Дамаска. Помогите мне спасти моего господина!

На лице Густава появилась довольная улыбка, обозначающая, что он не ошибся в своих тайных предположениях. Он снисходительно выразил согласие поехать в Дамаск и оказать услугу по выкупу пленного рыцаря.

– Смотри, не вводи в заблуждение благородных рыцарей, – предостерегающе сказал он. – Иначе понесешь наказание за обман и повредишь своему господину.

Гагели подтвердил свое обещание, но в волнении не заметил, как Рауль и Густав обменялись между собой многозначительными взглядами, сопровождая их какими-то непонятными знаками. Вслед за этим Густав сделался любезным и общительным и твердо заявил, что берет на себя устройство всего дела. Он, не медля ни минуты, договорился с начальником отряда и сделал это так умело, проявил такую распорядительность, что тот не оказал ни малейшего сопротивления и выразил согласие исполнить его требование. Они вместе поскакали в Дамаск, надеясь прибыть туда вслед за султаном. Густав успокоил Гагели заверением, что немедленно после приезда он устроит свидание с Саладином и добьется освобождения его господина.

_____

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА I

Между тем Давид Сослан претерпевал все злоключения своего неожиданного пленения. Сарацины, принявшие его за нечистого духа, как только он попал в их руки, настойчиво требовали немедленной казни. В то же время устрашенные его силой, они трепетали перед своим пленником, и никто из них не решался приблизиться к нему, чтобы обезоружить. Сослан несколько минут стоял один, окруженный сарацинами. Если бы его конь не пал в битве, он прорвался бы через неприятельскую цепь и умчался к своему стану, но пеший и изнемогавший от усталости, он не мог ничего сделать для своего спасения и покорился печальной неизбежности. Угрюмое молчание, царившее среди сарацин, было прервано появлением эмира, который с удивлением посмотрел на неподвижно стоявшего великана и оцепеневшую перед ним толпу сарацин.

– Клянусь Мухамедом, – промолвил он, невольно разделяя чувство страха соплеменников, – земля еще не носила на себе такого человека. Ни один из нас не отойдет в рай, прежде чем не отправит в ад сего демона, который один больше истребил львов ислама, чем целые полки христиан вместе взятые.

Он говорил по-арабски, будучи уверен, что Сослан не понимает его речи, и возбуждал против него фанатизм своих единоверцев. Однако они предпочитали, чтобы эмир сам отправил в ад этого страшного демона, не обращаясь к ним за помощью. Но хотя эмир и славился ловкостью и проворством, тем не менее он никак не решался вступить в единоборство с таким неустрашимым рыцарем.

Сослан, понимая, что подобная нерешительность не могла продолжаться долго и он будет с боем или без боя обезоружен и схвачен мусульманами, решил действовать иным способом, могущим защитить его лучше меча и открытой силы.

– Клянусь моим мечом, храбрый эмир, что тебе нечего желать моей смерти, так как я случайно попал к крестоносцам и прибыл в Палестину вовсе не сражаться против великого султана. Да будет тебе известно, что я принадлежу к народу, который пользуется особыми милостями и благоволением твоего могущественного повелителя и находится с вами в мире и согласии.

На одно мгновение эмир замолчал, услышав родное наречие в устах противника, но вслед за этим он принял важный вид и с негодованием ответил:

– О, дерзновенный! Как смеют твои оскверненные уста говорить о мире, когда ты нарушил и человеческие, и божеские законы, уничтожив столько мусульман, сколько Самсон за всю свою жизнь не перебил филистимлян. Секира или пламя костра будут достойным для тебя наказанием. Сейчас ты увидишь, как правоверные по моему приказу исторгнут твой лживый язык и предадут тебя казни! – Он поднял руку, прекращая разговор и как бы призывая мусульман броситься на нечестивца, но Сослан потряс мечом и остановил эмира.

– Ты не имеешь никакой власти надо мною и можешь казнить меня лишь по повелению великого Саладина. Прошу тебя немедленно известить своего повелителя, что в его стане находится пленником иверский царевич, который имеет к нему личное поручение от державной царицы Иверии Тамары. Я приму смерть, лишь повинуясь приказу великого Саладина.

Эмир почтительно склонил голову при имени султана и пребывал некоторое время в безмолвии.

– Слава тебе, что ты принадлежишь к такому отважному народу, который пользуется у нас особым почетом и уважением, – снисходительно произнес он. – Счастлив ты, что мне не удалось лишить тебя жизни, иначе я нарушил бы предсказание царя царей и навлек на себя наказание.

Сослан едва сдержал улыбку при хвастливых словах эмира, смотря на его сухощавую и невысокую фигуру, которая отнюдь не казалась воплощением силы и непреодолимости. Но положение, в котором он находился, обязывало его к крайней сдержанности и тактичности, и он ответил ему вежливо и учтиво:

– Мир царит между нашими народами, храбрый эмир, и нам ли нарушать его, когда мы призваны к тому, чтобы прославлять наших повелителей и исполнять их волю?

– Клянусь пророком, что вражды нет в моем сердце, ты можешь спокойно следовать за мною, пока я не доложу о тебе царю царей и не получу его повеления.

Эмир хотел уже уходить вместе со своим пленником, как между мусульманами начался глухой ропот, вскоре перешедший в открытое возбуждение. Суеверный страх, владевший ими, рассеялся, раздались неистовые крики, требовавшие от эмира, чтобы он отдал им пленника для сожжения на костре, и этим кончить дело. Они никак не хотели мирно отпустить Сослана и меньше всего мирились с обещанием, что он будет казнен по личному приказанию Саладина. Крик, шум, общее возмущение все усиливались; эмир чувствовал себя бессильным перед разъяренной толпой и уже мысленно решил пожертвовать именитым пленником, лишь бы выйти невредимым из рук своих соплеменников.

Видя его колебания, Сослан собрал последние силы и воскликнул, подняв меч:

– Кому не дорога жизнь, пусть сразится со мной! Клянусь пророком, никому из вас не дам пощады! Смерть за смерть! – и в исступленном порыве, прощаясь с жизнью, он хотел ринуться в толпу, но в это мгновение прозвучал сигнал, возвещавший тревогу, и сарацины в страхе отпрянули от Сослана и бросились к своим шатрам, будучи уверены, что лагерь их подвергся внезапному нападению крестоносцев. Разнеслось какое-то ужасное известие, повергшее в смятение всю мусульманскую рать.

Стоны и вопли неслись по всему лагерю сарацин, затем они сменились не менее исступленными молитвами, возносимыми к небу и призывавшими проклятие на всех злодеев, убийц и изменников. Эмир, ни слова не говоря, оставил своего пленника в шатре под охраной вооруженной стражи и исчез мрачный, утеряв сразу общительность и веселость. Сослан сидел одинокий, покинутый всеми, не видя и не слыша, что делалось вокруг него. Объятый печальной думой о судьбе Гагели, о всех событиях сегодняшнего дня, превративших его из свободного человека в пленника, Сослан сознавал, что обречен нести наказание за свою опрометчивость, за то, что нарушил повеление Тамары, соединившись с крестоносцами.

Теперь обращаясь мысленно к прошлому, он жестоко корил себя, что, выполняя поручение герцога Гвиенского, взялся за дело, которое имело такие зловещие для него последствия. Тогда он не думал, что, охраняя стан, вынужден будет сражаться на стороне франков и участвовать в одной из самых яростных битв против Саладина. Из-за своей непростительной горячности он неожиданно сделался противником Саладина и навлек на себя заранее гнев и мщение со стороны султана. Сослан видел теперь все свое спасение в эмире, который мог доброжелательно сообщить о его пленении Саладину, и если бы султан даровал ему жизнь, то в дальнейшем он мог бы испросить у него свидания. Сослан ничего не боялся и ни на минуту не задумывался о предстоящей впереди казни. Его терзала мысль, что он находится в ставке Саладина, куда стремился попасть столько времени, и не может выполнить поручения, данного ему Тамарой. Несколько шагов отделяли его от человека, державшего в своих руках все будущее счастье его жизни; и он не мог преодолеть это короткое расстояние, и, вместо того, чтобы вступить с ним в переговоры о выкупе древа креста, должен был ждать от него пощады. Его грустные мысли были прерваны приходом эмира, который вместе с важностью соединял теперь в себе суровость и, как видно, не был расположен больше миловать своего пленника. Но он не мог удержаться, чтобы не высказать волновавших его мыслей, и, отослав стражу из шатра, с ужасом рассказал Сослану:

– Наш великий царь царей отрекся принять учение исмаэлитов и поклялся истребить их с лица земли. И сегодня, когда мы должны были праздновать победу над врагом, двое исмаэлитов напали на него, и один из них ранил его кинжалом в голову. Наш великий повелитель схватил его за руку, но убийца не переставал наносить ему удары, пока сам не был убит на месте. Удрученный печалью царь царей удалился в ставку, отменил празднества и предался молитвенному размышлению.

Сослан выразил искреннее негодование по поводу нападения исмаэлитов и радость по случаю избавления султана от смертельной опасности. Проявленное им сочувствие, а также изъявление готовности сразиться с исмаэлитами смягчили раздражение эмира.

– Не знаю, что делать с тобою, – признался он. – Едва ли великий султан в течение ближайшего времени будет распоряжаться судьбой пленных и согласится даровать тебе жизнь. Он разгневан нападением и не пощадит теперь врагов ислама.

– Великодушный султан не захочет нарушить мира с Иверией в то время, как он отовсюду тесним врагами, – с живостью возразил Сослан. – Я не собираюсь бежать от тебя. До тех пор я не уйду отсюда, пока не увижу султана и не выполню данного мне царицей поручения.

Его смелость понравилась эмиру, который боялся навлечь на себя гнев Саладина и остерегался проявлять миролюбие к пленнику, но в то же время в нем зародилось желание провести время в приятной беседе с чужеземцем и узнать от него, что делается в стане крестоносцев. Эмир предложил гостю снять вооружение, отдохнуть на мягких подушках и освежиться вместе с ним прохладительным напитком из серебряных чаш, стоявших на маленьких столиках из черного Дерева. Заметив колебание Сослана, эмир торжественно провозгласил:

– Разве тебе неизвестно, что служители пророка нерушимо и свято хранят данное слово, хотя бы оно служило во вред им?! Клянусь Абубекром, преемником Мухамеда, что жизни твоей не грозит никакая опасность! Ты предстанешь перед лицом нашего великого повелителя, который сообразно со своим великодушием и мудростью решит твою участь!

– Клянусь крестом быть верным твоим другом, пока сама судьба не разлучит нас! – произнес радостно Сослан, знавший нравы сарацин и то, что они никогда не нарушали своей клятвы и священных законов гостеприимства. Исторгнув у него клятву, он вполне доверился эмиру.

Несколько успокоившись, Сослан заметил, что палатка была пышно убрана коврами, индийскими тканями, золотою парчою и, как видно, служила местом приятного отдыха после ратных подвигов и сражений. Он положил меч, снял шлем и панцирь и скромно уселся против эмира, доставляя ему удовольствие рассматривать себя вблизи без всякого риска и страха для своей жизни. Сам эмир представлял полную противоположность Сослану. Он был худощав и миниатюрен. Зеленый полукафтан прикрывал его тонкий стан, а чалма вместе с черной курчавой бородой несколько удлиняла его худое лицо, отличавшееся мягкостью и приятностью. Веселое выражение блистало в глазах его, показывая, что он был жизнерадостен, не чуждался развлечений и крайне интересовался нравами и обычаями европейцев.

Сослан подробно рассказал ему о всем, что довелось видеть в лагере крестоносцев, и эмир не мог сдержаться от изумленных и сочувственных восклицаний.

– Во время перемирия, – признался он, – на Акрской равнине всегда происходили празднества, и мы участвовали в них вместе с ними, а в турнирах состязались вместе с их рыцарями. В прежнее время между народами царила ненависть: и верные, и неверные беспомощно истребляли друг друга. Теперь же вводятся всюду новые обычаи, никто не хочет возвращаться к древним порядкам. – Затем, помолчав, он добавил. – Доселе мы подвизались со славой, и ислам повсюду торжествует. Но великий султан подвержен недугам, а непрерывная война сильно расстроила его здоровье. Слышно, что короли ищут мира, узнав много любезного от нашего повелителя. Что говорят об этом рыцари?

Из его слов Сослан понял, что среди мусульман господствовали такие же разногласия, как и среди крестоносцев, а при подобных раздорах Саладину трудно было бы долго выдерживать осаду Акры.

– О, храбрый эмир, я должен сказать тебе, что, хотя и к крестоносцам прибывают подкрепления в неиссякаемом количестве, войска их не имеют полководца, который мог бы сравниться по своему искусству с великим Саладином. Рвение к славе запрещает им бесславно покинуть твердыни Акры, но, как только будет взята крепость, никто из королей больше не будет сражаться в Палестине.

Это сообщение доставило эмиру большое удовольствие, обещая ему конец войны, хотя и с некоторым ущербом для славы их великого султана. Помолчав, он сказал с покорностью, проникнутой светлой надеждой:

– Ангелы окружают царя царей и защищают его на поле брани. Но было бы благоразумней подчиниться правилу корана, повелевавшего принять мир от врагов, если они того требуют.

Для Сослана стало ясно, что если у крестоносцев были несметные полчища без полководца, то Саладин, напротив, походил на полководца без войска, так как не встречал поддержки среди своих военачальников. Эмир во время беседы приказал принести разнообразные закуски, показывая своему гостю, что он не с особенной строгостью придерживался постановлений корана. Они предались пиршеству, совсем забыв, что еще недавно были врагами и один угрожал другому смертью. Но их приятная беседа и отдохновение были прерваны внезапным приходом гонца от султана, который кратко известил эмира: