Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Бумаги, лежавшие перед нею, состояли, главным образом, из прошений и жалоб на различные беззакония, творившиеся в Иверии, благодарственных писем из разных монастырей за пожертвования, пространных сообщений эриставов, военачальников о положении в областях, просительных грамот купцов о предоставлении им всяких льгот и преимуществ и, наконец, обращений послов иноземных стран. Просматривая все эти бумаги, Тамара с огорчением вспомнила о Микеле, который как министр просвещения, должен был заниматься благотворительными делами, опекать больных, вдов и сирот, заботиться о развитии образования в стране, а вместо этого он награждал угодных ему лиц и только изредка докладывал о книгах, полученных из Византии, и о помощи бедным.

Вошла Астар и доложила Тамаре:

– Из монастыря Опизы прибыл мастер Бека и просит принять его. Он сказал, что выполнил повеление царицы.

– Бека? Зови его! – с живостью отозвалась Тамара, так как с его именем у нее было связано воспоминание об иконе Спаса в Анчисхатской церкви, и она давно ждала его появления.

На пороге показался знаменитый мастер Бека в монашеском одеянии, державший в руках массивный чеканный оклад на икону Спасителя. Он низко поклонился царице, не имея возможности пасть пред нею на колени с окладом, царица ласково пригласила его сесть рядом с собою.

– Покажи мне твою работу, – с живейшим участием произнесла Тамара и приготовилась слушать объяснения Бека.

Бека с торжественной медлительностью раскрыл золотой чеканный оклад на икону Спасителя, осыпанный крупными алмазами, яхонтами, сапфирами и окатистым жемчугом, имевший двенадцать эмалевых изображений праздников, украшенных драгоценными каменьями. Верх оклада был увенчан короной с огромным сапфиром, перекрещенным бриллиантами. Работа была сделана так искусно, тонко и богато, с такой изящной отделкой, что поражала каждого, кто смотрел на это великолепное сочетание драгоценных камней с золотым фоном всего чекана, отливавшего несравненным блеском различных цветов и оттенков. Тамара долго молчаливо созерцала это дивное произведение своего любимого мастера, в глазах ее стояли слезы радости и восторга.

– Ты достоин большой похвалы, мой дорогой Бека, и будешь прославлен в веках! Ты утешил мое сердце и наполнил его радостью.

Бека упал к ее ногам, не зная, как благодарить царицу за ее великодушные слова, которые поставили его превыше всех мастеров в Иверии. Затем он показал ей другой оклад на Цхароставское евангелие. Это был богатейший чеканный оклад, каких до сей поры в Иверии не было.

– Не могу тебе сказать, Бека, – с чувством благодарности произнесла она, – как я довольна твоей работой, и не знаю, как оценить и наградить твое усердие и старание на пользу нашей церкви. Скажи мне, в чем ты нуждаешься, как мне достойно возвысить и отблагодарить тебя?!

– Всемилостивая царица! – воскликнул Бека, – не нуждаюсь я ни в чем, кроме Вашей милости и благоволения! Да будет эта работа во славу творца нашего, кто дал нам жизнь и разум!

– Да будут твои слова, мой дорогой Бека, вечной хвалой твоей мудрости! Из нашей казны тебе будет отпущено все потребное, и даю тебе царское слово, что любая твоя просьба будет немедленно мною исполнена! Я никогда не оставлю тебя, и жизнь твоя отселе будет охраняться нашим престолом.

Бека едва удержался от слез и не знал, что ему ответить царице. От сильного, но скрытого волнения краска выступила на его бледном лице, он хотел говорить и не мог.

– Что с тобой, Бека? – заметив его смущение, тихо спросила царица. – Я вижу, что у тебя что-то лежит на сердце. Поведай мне всю правду, не бойся! Если что случилось в монастыре – говори! Я приду к вам на помощь! – Наступило молчание. Затем Бека вынул хранившийся у него на груди под одеждой сверток и, повалившись к ногам царицы, промолвил:

– Простите Вашего верного раба, державная царица. Выслушайте милостиво, что я скажу Вам. На днях из Константинополя в Опизу прибыл монах с тайным поручением от какого-то важного лица, передал мне этот сверток и велел немедленно отвезти его иверийской царице. Кто он и кем он прислан, мы не могли допытаться. Он сказал мне только одно: «Вези царице! Царица все знает. А меня не расспрашивай!» И, так как работа у меня была вся готова, собрался и приехал в столицу.

По знаку Тамары он поднялся и передал ей большой пакет, обвязанный тесемкой. Царица развернула с большим волнением таинственный свиток и среди духовных песнопений на греческом языке она с удивлением увидела письмо, лежавшее отдельно, написанное на небольшом куске старого пергамента.

«Милостивейшая царица! – читала она. – Смиренный и убогий Ваш раб Никифор всегда возносит молитвы за Вас, моля всевышнего умножить лета Вашей жизни, утвердить и возвеличить Ваше царствование!

Согласно Вашему изволению, двое Ваших усердных богомольцев вместе со слугами благополучно отплыли в святую землю, напутствуемые моим пасторским благословением, воссылая за Вас к небу горячие благодарственные молитвы.

Да сохранит Вас всевышний и ниспошлет Вам свою милость!

Никифор».

Царица глубоко задумалась над этим загадочным посланием. Она несколько раз перечитала его, стараясь понять смысл необычайного письма и разгадать его содержание. О каких двух богомольцах со слугами мог писать ей Никифор, когда она никого, кроме Сослана и Гагели, не посылала в Палестину и никому не давала на то своего изволения?

После недолгого раздумья Тамара утвердилась в мысли, что письмо могло касаться только Сослана и Гагели и что Никифор был лицом, у кого они скрывались и кому поручили известить ее о своем отъезде. Тамара была так обрадована и взволнована этим неожиданным известием о Сослане, что больше не могла продолжать беседу с любимым мастером и отпустила его, пригласив на следующий день в Анчисхатскую церковь. Бека упал к ее ногам:

– О, любезная царица! – взмолился он. – Окажите мне такую милость, отпустите меня в Опизы! Не могу я оставаться в столице, где не буду иметь покоя ни днем, ни ночью! – И тут же Бека рассказал ей, что по повелению царя он должен теперь остаться в столице и заняться таким важным делом, как выработка эмалевых изделий для Иверии.

Сообщение Бека встревожило Тамару, она поняла, что приказание царя имело какое-то большое значение.

– Успокойся, Бека! – сказала она, подумав. – Я поговорю с царем и постараюсь исполнить твою просьбу. Иди с миром!

Бека ушел. Наконец, она осталась одна, испытывая глубокое чувство радости от сознания, что близкие ей люди спасены от гибели.

Она забыла обо всем, что происходило в Иверии. Забыла о предстоящем свидании с Юрием и перенеслась мыслью в далекую Палестину, где теперь находился Сослан со своими спутниками и где должна была произойти встреча с султаном Саладином.

ГЛАВА IV

Был уже вечер, когда Астар вошла в покои царицы, встревоженная ее долгим молчанием, и доложила, что главнокомандующий Мхаргрдзели и царь просят принять их и что они ждут ее в приемном зале.

– Проводи их сюда, – распорядилась Тамара.

Когда Юрий и Захария вошли в покои царицы, она сидела в кресле такая строгая, задумчивая и неприступная, что Юрий сразу растерялся и оробел, но потом преодолел свою застенчивость и, опередив Мхаргрдзели, решительной походкой направился к царице.

Тамара с удивлением посмотрела на него, как он резко изменился. Юрий был в парадном костюме иверского царевича, в кафтане, отороченном мехом, с золотыми пряжками и – серебряным чеканным поясом. Нарядная одежда так красила его похудевшее, но оживленное лицо, так выделяла его стройную фигуру, что Юрий отнюдь больше не походил на угрюмого и разочарованного царя, который одним своим видом отвращал от себя взоры подданных. Его смелая, отважная манера, беззаветная преданность, горячность невольно тронули Тамару, и она, встретив их официально, затем приветливо улыбнулась и пригласила занять места возле себя, намереваясь вести с ними продолжительную и серьезную беседу. Юрий сел молча в кресло напротив Тамары и велел Мхаргрдзели докладывать царице о задуманном походе и о новых способах осады крепостей, какие были применены крестоносцами в Палестине.

К большому удовольствию Юрия Захария с добросовестной последовательностью начал излагать царице все подробности предполагаемого наступления на Карс. Царь, довольный тем, что предоставлен самому себе, и впервые находясь напротив Тамары на таком близком расстоянии, беспрепятственно наслаждался созерцанием красоты и желал только одного – не покидать этого места. Тамара быстро угадала эту невинную хитрость Юрия и как ни была смущена и раздосадована, она не могла не сделать замечания Юрию, ни посадить его на другое место. Доклад Захария, имевший большое государственное значение, требовал пристального внимания, и нельзя было прерывать его.

Между тем Юрий безмолвно и неотрывно смотрел на Тамару, любуясь каждым ее движением и особенно той серьезностью, с какой она слушала Мхаргрдзели, изредка задавая вопросы.

Восхищенный, он неотступно следил, как быстро и неуловимо менялось выражение ее блестящих черных глаз, отражавших, как в зеркале, все то, чем жило и билось ее сердце. Юрий видел, как внезапно разгорался румянец на ее бледных щеках и как сразу лицо становилось невыразимо грустным и в своей грусти еще более прозрачным.

Теперь Юрию казалось, что вся его предыдущая жизнь была подобна темной, беззвездной ночи, и он тоскливо, одиноко бродил, не видя перед собой дороги. И вдруг перед ним засиял яркий свет, жизнь озарилась тысячей огней, но, к его ужасу, огни вспыхнули, ослепили его и тотчас же погасли. Любовь росла в нем, точно трава из земли ранней весною, неудержимо, стремительно, но солнце безжалостно сжигало ее палящими лучами и превращало в сухие и мертвые стебли. Мысль, что надеждам его не суждено никогда сбыться, сводила его с ума.

Чрезмерная тоска поглощала его душу, жизнь представлялась непосильным бременем, а смерть – освобождением. На минуту он отводил глаза и погружался в беспросветный мрак. Тоска становилась острей, непереносимей, и он вновь оборачивался к Тамаре, испытывая временное облегчение и отраду. Теперь глаза его не отрывались от нее, в них попеременно отражались боль и мука, очарование жизнью, отчаяние и превосходящая сознание любовь, с которой он бессилен был бороться. Он совсем не стеснялся Мхаргрдзели, видя в нем своего сторонника, и готов был перед всем миром кричать о своих страданиях, лишь бы вызвать к себе внимание и сочувствие царицы.

Несколько растерянная таким откровенным, хотя и безмолвным любовным признанием, Тамара с усилием слушала мерное и обстоятельное повествование главнокомандующего, делая вид, что она не замечает странного поведения Юрия. Между тем Захария, отличавшийся тонкой наблюдательностью, преднамеренно затягивал свое сообщение, подробно излагая стратегические преимущества иверских войск под Карсом. Он особо остановился на разработанном им плане наступления, которое должно было привести к полному разгрому турок и быстрому овладению крепостью.

– Всемилостивейшая царица, – неторопливо говорил он, изредка бросая взгляд на страдальческое лицо Юрия и тотчас опуская глаза, чтобы не быть свидетелем его мучений, – давно было у меня желание поведать Вам, что мы не должны больше давать спуску сельджукам, которые высматривают наши незащищенные места и производят набеги. В такое время, когда крестоносные войска сражаются с мусульманскими полчищами, нам подобает нанести сокрушительный удар по сельджукам, отогнать их навсегда от наших границ и защитить Армению. Мы должны пойти на Карс, на Эрзерум, на Хорасан, дабы навсегда пресечь происки неприятелей и предотвратить нападения, коим наше отечество может подвергнуться в любое время… – Он взглянул на Юрия и не узнал его: взгляд его померк, лицо сделалось бесцветным, безжизненным, а неподвижно склоненная фигура дышала усталостью и безразличием ко всему, что происходило вокруг него.

– А что поведает нам царь? – внезапно произнесла Тамара, обращаясь прямо к нему, с явным желанием вовлечь его в беседу. В голосе еле слышалась непривычная теплота и участие, и Юрий мгновенно воспрянул духом, в его душе возникло мучительное подозрение: не смеется ли царица над ним, не желает ли она поймать его на рассеянности и показать своему главнокомандующему: «Вот какой у нас безрассудный царь, не слушает кашей беседы, не вникает в государственные дела, а хочет управлять народом». – Эта мысль настолько сильно уязвила Юрия, что, не помня себя, он поднялся с кресла, в котором несколько минут тому назад хотел бы просидеть всю свою жизнь. Глаза его засверкали гневом, он с запальчивостью произнес:

– Главнокомандующему подобает составлять планы, следить за нуждами и состоянием войска и руководствоваться больше измышлениями ума своего, чем силой меча, а царю надлежит крепко держать меч в руках и не давать пощады врагам, воодушевляя и ободряя воинов своим примером. Посему каюсь, царица, за свою беспамятность и невнимательность! Мое дело орошать землю кровью противников, а не вступать в обсуждение дел, какие решаются не словами, а мечами!

Не постигая причины его внезапного раздражения, Тамара укорила себя за снисходительность, проявленную к его печали и отчаянию. Она решила, что, благодаря своему дурному, вспыльчивому нраву, Юрий не умеет ценить великодушия и, как воин, закаленный в боях и житейских буднях, привык больше к суровому, чем к нежному обхождению. Она промолвила сдержанно, без досады, но со строгостью, давая ему понять, что он оскорбил Захария своим резким замечанием, умалявшим его честь и достоинство:

– Царю надлежит, прежде всего, беречь жизнь своих подданных. Мы должны предвосхищать намерения противников, превосходить их не только доблестью нашего войска, но и воинскими планами, рассчитанными на их быстрое поражение.

Захария Мхаргрдзели воспринял вспышку Юрия несколько иначе, чем Тамара, и не мог подавить сожаления по поводу размолвки между Юрием и царицей.

– Храбрость Ваша, царь, – залог нашей победы! – со вздохом произнес он. – Не льщу надеждой, чтобы мои измышления могли что-либо прибавить к Вашему испытанному в боях мужеству. Но да будет мне разрешено предохранить Вашу жизнь от опасности, дабы непродуманным наступлением не предать Вас в руки врагов и кровью наших воинов не обагрить вражескую землю.

– О, мой храбрый и верный Захария, – воскликнул Юрий, раскаиваясь в своем гневе, – прости меня, если я тебя чем обидел! В мыслях моих не было корить тебя и заноситься перед тобою, зная, как предан ты своему отечеству и как горишь желанием сразиться на ратном поле. Поведаю тебе истину. Погружен я в задумчивость и не слыхал слов твоих. Но, воспрянув, как бы ото сна, я не помыслил, что надо было сказать, и произнес речь, неосмысленную и обидную! – Затем, обратившись к царице, закончил: – Витязи сражаются или за жизнь, или за честь свою, или за отечество. Ни жизнью, ни честью я не дорожу и проливать за них кровь не стану, Отечества я давно лишился и, хотя ваша страна стала для меня новым отечеством, не скрою, что не любовь к нему воодушевляет меня на ратные подвиги! Я горю желанием, царица, пролить свою кровь ради тебя, чтобы каждая капля ее прославляла твое имя и слава о тебе прошла по всей земле!

На пылкое признание Юрия царица ответила не сразу. Ей надо было подумать и решить, что же сказать Юрию. Она хорошо понимала, как чистосердечен и искренен был Юрий, как он страдал от ее холодности и искал малейшей возможности проявить свою любовь к ней. Она также не могла не заметить печальных взглядов Мхаргрдзели и была в нерешительности, как ей поступить дальше. В такой радостный день, когда она получила известие о Давиде, ей не хотелось огорчать Юрия резким отпором и показать перед Мхаргрдзели свою нелюбовь и неприязнь к мужу. Но и опасно было мягко отнестись к Юрию, так как он захотел бы продолжить свидание с нею и возгорелся бы надеждой на взаимность. Поэтому она ответила коротко и сухо:

– Не во власти земных царей распоряжаться жизнью человека и непристойно пользоваться ею для своего честолюбия, – и затем попросила Мхаргрдзели продолжать изложение о войне, а также о положении дел в Палестине.

Несколько охлажденный замечанием царицы, Юрий после своей гневной вспышки ослабел, сел в кресло против Тамары и на некоторое время замер, не находя больше ни в чем для себя утешения. Он закрыл глаза и унесся мыслями в родную землю, не видя и не слыша ничего, что кругом происходило. Ему казалось, что высоко в небе блестят стяги русской земли, раздается заунывный перезвон колоколов Великого Новгорода, где он княжил, хоть и недолго, но жил беспечно, не видел горя. Здесь же его постигла неизведанная до той поры любовь, сердце его как бы иссохло от печали, и жизнь перестала пленять своей сладостью. Не было ничего, что могло бы сейчас доставить ему отраду или вновь вернуть веселые дни юности, но вместе с тем он, к удивлению своему, и не рвался к прошлому, не хотел расставаться с мучениями, наполнявшими все его существование в Иверии. Он чувствовал себя пленником, утерявшим все основы жизни, но в то же время и не стремился вырваться на волю, так как свобода казалась ему теперь хуже плена.

Он очнулся, открыл глаза в тот момент, когда смолк голос Мхаргрдзели и в покоях водворилась тишина. Он испуганно посмотрел на царицу, но взгляд ее был устремлен мимо него. Она, видимо, ждала его пробуждения, полагая, что он забылся от утомления или печали. Захария молча стоял перед царицей, ожидая, когда она его отпустит. Юрий в страхе понял, что свидание кончилось, царица ждет, когда они удалятся, и она останется одна в своих покоях. Но мысль о расставании так ужаснула Юрия, что он в волнении приподнялся, обернулся к Мхаргрдзели и решительно заявил:

– Мой добрый Захария! Не сетуй, что тебе придется одному совершать свой путь обратно! Завтра утром ты явишься ко мне, мы закончим наши переговоры. Готовься к выступлению, которое, по всему видно, сулит нам победу! Пускай трубят трубы и знамена развеваются в столице!

Мхаргрдзели про себя одобрил намерение Юрия, но внешне отнесся безразлично к его словам. Он почтительно простился с царем и сказал, что будет ждать его распоряжений и сделает все необходимые приготовления к походу.

Тамара менее всего желала сейчас оставаться наедине с Юрием, но из деликатности молча отпустила Мхаргрдзели, проводив его долгим и сожалеющим взглядом.

После ухода Захария, в покоях некоторое время господствовало безмолвие, как будто каждый любезно предоставлял другому право начать свою речь первым.

Но как ни избегала Тамара опасного столкновения с Юрием, она ясно видела по его выразительным взглядам, что он возложил слишком большие надежды на свидание с нею и готов был выдержать самое лютое испытание, лишь бы она не удалила его от себя и не напоминала о Сослане. Свидание предстояло тягостное и мучительное. Тамара решила дружески повлиять на Юрия, склонить его к мысли добровольно расстаться с нею и покинуть навсегда Иверию. Но объяснение началось иначе, чем она предполагала. Прежде чем она успела подумать и подготовиться к беседе, Юрий стремительно бросился к ее ногам и зарыдал, будучи не в состоянии произнести ни слова. Испуганная таким бурным и неожиданным проявлением чувства, Тамара хотела успокоить Юрия, но чувствовала свое полное бессилие перед человеком, который ничего не просил, не требовал, а только слезами и немыми страданиями молил о милости и снисхождении. А между тем это был царь и венчанный муж ее, терпевший столько времени ее пренебрежение и холодность.

– О, солнце светлое! О, милая, желанная! Ненаглядная и прекрасная! – восклицал Юрий, целуя ее ноги и как бы находясь в забвении. – Ты всем даруешь тепло, отраду и радость! Зачем ты меня одного безжалостно изнурила немилостью и презрением и безвременно сводишь в могилу? Разве мало тебе терзать мою душу, обагрять кровью мое сердце, которому смерть стала милее жизни?

Тамара с содроганием прислушивалась к его речам, не замечая, как из глаз ее текли слезы жалости и сострадания. Она не прерывала его излияний, но оставалась неподвижной, боясь усилить его возбуждение как излишней строгостью, так и мягкостью и участием. Она уже больше не могла ни о чем думать, как только о том, как бы вернуть ему утраченную силу жизни, могущую погасить пламя любви и облегчить его страдания.

– Мужайся, царь! – тихо промолвила она, и в голосе ее зазвучала неслыханная им до того проникновенная нежность и ласка. – Помни – бранные подвиги залечивают сердечные раны. Не подобает сыну великого государя Андрея Боголюбского терять мужество, проливать слезы и забывать про свою честь и славу!

Юрий вспыхнул и встрепенулся не столько от слов, сколько от нежных и мелодичных звуков ее голоса: он поднялся и с гордостью произнес:

– Ни про честь свою, ни про славу я не забывал, и нет бесчестья в любви моей к той, величию, красоте и уму которой дивятся все народы. Затмила ты мою душу, и здесь, у твоих ног, я обрету себе или погибель, или счастье, а вместе с ним и честь, и славу!

В его словах прозвучала непреклонная решимость не отступать и не уходить отсюда до тех пор, пока царица не сжалится над ним и не дарует ему свою любовь и милость.

Видя, что он несколько пришел в себя и готов слушать ее, Тамара рассудила, что лучше всего действовать на него кротостью и лаской.

– Ты был бы истинным витязем и достойным всяческой похвалы, если бы сердце твое было подчинено разуму, – примирительно промолвила она. – Порывы твои губительны и не принесут тебе ничего, кроме несчастья.

– Голубица моя чистая! – воскликнул Юрий, опять придя в необычайное возбуждение от ее ласковых слов. – Горлинка моя! Заклинаю тебя! Не отвергай моей любви! Не ввергай меня во тьму могильную, откуда мне нет возврата! Пожалей меня не за любовь, а за безумие мое!

Однако, умоляя о пощаде, он ни разу не упомянул о правах своих, освященных церковью, и, теряя рассудок, все же надеялся только мольбами и лаской исторгнуть согласие Тамары, которая уже не имела сил резко оттолкнуть его от себя. Сейчас она больше всего страшилась озлобить Юрия и вынудить его обратиться к защите церкви. Тамара ни на одну минуту не забывала, что перед нею был ее законный муж, она не имела никаких нравственных оснований отвергать его любовь и лишать надежды на счастье. Но в то же время из ее памяти ни на одну минуту не исчезал образ Давида, она ясно понимала, что сейчас решалась их судьба на всю жизнь.

Обескураженный молчанием и необычайной снисходительностью Тамары, Юрий очнулся и, увидев ее грустное лицо, залитое слезами, ужаснулся собственной дерзости, причинившей ей такое огорчение. В его затемненном сознании блеснула мысль, что царица склоняется на его мольбы, любовь его не останется безответной. Эта надежда оживила Юрия, вернула – ему утраченное самообладание и желание показать перед царицей свое великодушие и благородство.

Он поднялся, сел рядом с нею и более спокойно промолвил:

– Ты – моя жизнь, светозарная царица! Хотя божественный закон дал мне власть над тобою, чтобы ты во всем подчинилась мне, но я не хочу вопреки твоей воле владеть тобою. Склоняю свою голову под твою милость, но молю тебя: не отвергай меня!

Тамара видела, какой ценой досталась Юрию его победа над самим собой. Она не могла не оценить его благородного порыва, отказа от своих прав и великодушной решимости подчиниться ее воле. Но она не только не имела возможности вознаградить Юрия за принесенную жертву, но должна была горько разочаровать его, отняв последнюю надежду на свое согласие. Однако Тамара ясно понимала, что в том душевном состоянии, в каком находился Юрий, опасно было доводить его до отчаяния. Поэтому она вступила с ним в беседу, стремясь подготовить его к походу, где как ей казалось, он мог скорее излечиться от тяжкого душевного недуга.

– Если бы ты осмелился посягнуть на мою честь без моей воли, – начала она мягко, но непреклонно, – то никогда больше ты бы не увидел меня, я навсегда сохранила бы о тебе память, как о человеке грубом и жестоком. Но судьба предостерегла тебя от подобного несчастья. Зачем ты терзаешь себя напрасно, зачем забываешь, что всевышний никогда не покинет человека, не пошлет испытания сверх силы, даруя ему то, чего он достоин?

Слова Тамары можно было истолковать различно – и как желание подготовить его к отказу, и как неясное обещание соединиться с ним, ссылаясь на волю всевышнего. Юрий воспринял ее слова в благоприятном для себя смысле, и радостная надежда окрылила его, заставив мгновенно забыть про все страдания. Тамара перешла к мягким увещаниям, стремясь отвлечь его внимание от себя, но Юрий все время порывался выразить ей свою благодарность и любовь. Тамара, видя, что он нисколько не утихает, а разгорается все сильнее от ее близости, решила прекратить опасное свидание, тем более, что измученный вид его не предвещал ничего доброго. Но как только она поднялась, изъявила желание удалиться, Юрием вновь овладело безумство.

– Не оставляй меня! Знай, что живым я отсюда не уйду, и, если не здесь, то в вечности соединюсь с тобой!

Эта угроза скорее разгневала, чем испугала Тамару, но мрачное и искаженное от боли и ужаса его лицо заставило ее прислушаться к голосу его призыва.

– Если ты будешь держать себя пристойно, как подобает благородному витязю, я останусь с тобой и не помяну твоей дерзости, – промолвила она твердо, – но помни, как только ты изменишь своему слову, – никакие угрозы не заставят меня сносить твое присутствие.

Спокойствие и твердость царицы сразу отрезвили Юрия. Он дал клятву не выходить из повиновения, послушно сел возле ее ног, сокрушенно каялся в своем дерзком порыве и несчетное число раз повторял:

– Ты моя жизнь! Ты моя радость и отрада! Не губи мою душу, будь моей женою!

Впервые за все время их супружества они мирно сидели вдвоем, вели задушевную беседу, лучше узнавая друг друга и даже находя удовольствие от этого неожиданного сближения. Тамара внимательно выслушивала его рассказы о прошлом, о неудачах в жизни и примечала по отдельным высказываниям, что он обладал большим природным умом, смелым и решительным характером и мог быть хорошим правителем. Она умело направляла его внимание к государственным вопросам, воинским подвигам, и он послушно следовал за нею, сливая мечты любовные с мечтами о славе.

– Когда ты будешь моею и даруешь мне свою любовь, – в упоении говорил Юрий, – клянусь твоей родиной, весь Восток будет покорен, слава о тебе прогремит по всему свету!

Мысль о просьбе Бека неожиданно всплыла в ее памяти, и она вдруг тихо прервала его излияния и спросила:

– Скажи мне, ты ли выписал мастера Бека из Опизы? Для какого дела он нужен тебе?

Юрий вначале как бы смутился от ее вопроса, затем оживился и уклончиво произнес:

– Разреши мне сейчас не отвечать на твой вопрос. Пока не будет начато важное дело, не следует преждевременно разглашать его. Бека не должен сидеть в монастыре, когда требуется его помощь и искусство у нас в столице.

– Он просил меня отпустить его в Опизу. Я обещала исполнить просьбу Бека, – тем же тихим, но непререкаемым тоном сказала Тамара и строго посмотрела на Юрия, как бы не позволяя ему думать об отказе.

Юрий низко склонил пред нею голову и еще тише, чем она, почти беззвучно, прошептал:

– Твоя воля – для меня закон! Да будет так, как ты хочешь!

– Поведай мне, что ты хочешь делать! Я должна знать о всех твоих начинаниях, дабы не мешать и помогать тебе в их выполнении.

Ничего не утаивая, Юрий со всей искренностью рассказал ей о своем плане построить храм по тому образцу, по какому был выстроен храм во Владимире отцом его, Андреем Боголюбским.

До рассвета они пробыли вместе, хотя Тамара не произнесла ни одного слова о будущем, тем не менее Юрий преисполнился уверенностью, что после похода, когда он вернется с победой, Тамара станет, наконец, его женой.

Прощаясь, Юрий сказал:

– Помни: ни смерть, ни враги, ни сам дьявол – не страшны мне. Одно страшно: если ты покинешь меня, и я не увижу тебя в жизни. Молю тебя, не толкай меня в пропасть, дабы тьма не поглотила меня и неоплаканным не сошел в могилу!

– Да сохранит тебя всевышний от этой страшной участи! – поспешно вымолвила царица, испытывая теперь к Юрию чувство большее, чем жалость, и благословляя его.

Он долго смотрел на ее бледное, расстроенное лицо и точно стремился угадать: было ли это свидание последним или оно являлось преддверием к их будущему счастью? Потом низко поклонился и дрогнувшим голосом, оставшимся у нее навсегда в памяти, тихо произнес:

– Полюбил я тебя, чистую голубицу, не на жизнь, а на смерть! Не губи меня, а ежели отвергнешь, не видать мне больше жизни… – не кончив, быстро вышел, боясь утерять разум и опять впасть в безумство.

Когда Астар, спустя некоторое время, вошла в покои царицы, она нашла свою повелительницу повергнутой ниц перед иконой богоматери и потрясаемой горькими рыданиями.