Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА VI

Через несколько дней после встречи Арчила с незнакомым всадником его вызвали к царице. Не ожидая для себя ничего хорошего, он отправился во дворец со страхом.

Тамара, обычно ласковая и приветливая к простым людям, встретила Арчила сурово, испытывающе.

От ее взгляда Арчил окончательно оробел и низко поклонился, как бы прося сжалиться над ним и не карать его своей немилостью.

– Тебя вызвала, чтобы узнать, правду ли говорят, что визирь сделал тебе большой заказ на оружие и ты принял его? – Тамара говорила с ним повелительно, и Арчил понял, что она сильно разгневана.

– Истинная правда! – прошептал он и повалился перед ней на колени. – Милостивая царица, как я мог отказаться? Но я только взял малую часть, а большой заказ он передал в главную мастерскую. Там по его приказу работают день и ночь.

– Не открыл ли ты визирю, что готовишь оружие и для царевича? – тем же строгим голосом продолжала Тамара, и видно было, что она сдерживает свое недовольство и хочет во что бы то ни стало узнать от него правду, проверить, не обманывает ли ее оружейник.

– Ничего я не говорил ему, милостивая наша благодетельница. Ничего он не знает и не спрашивал меня ни о чем. Требовал только, чтобы я срочно приготовил оружие.

– Все ли ты говоришь, что знаешь? Говори без утайки, что было, – еще строже сказала Тамара.

– Как я могу что-либо утаить от Вас, милостивая царица? Да покарает меня господь! Бог видит, что я служу Вам верой и правдой и в мыслях не имел никогда ничего дурного, – и тут же Арчил вдруг почему-то вспомнил про свою встречу с грозным рыцарем, его перевернуло от страха: неужели и царица узнала об этом?

Тамара заметила, как Арчил вздрогнул, и нетерпеливо произнесла:

– Говори и не скрывай, что на душе у тебя?

«Может быть это важно для нее», – подумал Арчил и решил рассказать ей про встречу со всадником.

– Был я ночью в мастерской, где готовят оружие для визиря, а на обратном пути вот что со мной приключилось, – начал Арчил и подробно рассказал, как он встретил неизвестного всадника, как тот схватил его и повез с собою и как вначале спрашивал про «первого человека в государстве», а затем пристал к нему, чтоб он узнал, где находится царевич Сослан, и обещал хорошо вознаградить за это.

– Уверил я его, милостивая царица, – заключил Арчил, – что знать ничего не знаю о царевиче и не в моих силах найти его…

Оружейник даже испугался и замер, когда увидел, как от его слов о царевиче изменилась царица и долго испытывающим взглядом смотрела на него.

– Каков был из себя этот всадник? – вдруг резко спросила Тамара.

– О, державная царица! Не утаю от Вас ничего, – воскликнул испуганный Арчил. – Поведаю Вам все, что было. Возле Сионского собора он скинул меня и сразу отвернулся, что я не видел его. Но я все-таки успел разглядеть, что на лице у него был глубокий шрам и глаз стянут к щеке. Страшный человек! Уезжая, он крикнул: «Пусть трепещут властелины! Придет их смертный час!»

Сообщение Арчила глубоко поразило Тамару, так как оно оказалось гораздо более серьезным и опасным.

Еще накануне Астар осведомила царицу, что какой-то неизвестный всадник чуть не увез в горы оружейника Арчила. Удивление Тамары еще более возросло, когда Астар в заключение сказала: «Всадник был страшный на вид. Неизвестно, откуда взялся разбойник!» Тамара хорошо помнила, что еще при покойном отце Георгие III в Иверии появились эмиссары с Ливанских гор от грозной секты исмаэлитов для сношения с владетельными князьями. Среди них, она знала, находился один рыцарь, сильно изуродованный шрамом, воспоминание о котором осталось у нее в памяти. Появление этого рыцаря в столице не предвещало ничего доброго, и потому она распорядилась немедленно вызвать к себе оружейника, чтобы подробно расспросить его и проверить, действительно ли этот всадник был со шрамом и о чем он с ним говорил.

Выслушав Арчила, Тамара поняла, что Давиду угрожает опасность. «Эмиссары исмаэлитов не разъезжают понапрасну. Надо думать, что они готовят тайное преступление». Эта мысль сильно взволновала Тамару. Она обернулась, и ее взгляд остановился на Арчиле, который беспокойно сидел и дожидался своей участи. Вспомнив, что Арчил выполнял заказы владетельных князей, и опасаясь, что он может нечаянно проговориться и своей неосторожностью наделает много бед, Тамара решила предостеречь его. Она намеренно холодным и властным тоном спросила его:

– Кому ты говорил о своей встрече со всадником?

– Говорил Мелхиседеку, милостивая царица, – признался Арчил, – кроме Мелхиседека никому ничего не говорил.

– Ты видишь сколько врагов кругом. Если до меня дошло известие о твоей встрече со всадником, то и другие могут узнать об этом и причинить нам горе. Впредь будь настороже и следи за языком, помня, что от него исходит всякое зло.

– Буду молчать, милостивая царица. Не гневайтесь на меня, убогого, неразумного. У меня глаза ослепли от огня, еле вижу, работаю день и ночь, может что и сделал по неразумию, простите окаянного!

– Иди с миром, – уже мягче сказала Тамара, но посмотрела на него строго, показывая, что она еще не простила и он должен непрестанно помнить о ее предостережении и всячески стараться послушанием заслужить утраченное царское доверие.

Оставшись одна, Тамара с привычной рассудительностью начала обдумывать надвинувшуюся грозу не только для царевича, но и для ее собственной судьбы. Она больше всего дорожила своим царским достоинством и всегда приносила мелкие личные соображения в жертву большим государственным начинаниям, какие могли возвеличить и укрепить ее власть в стране. Но ей не на кого было опереться. К сожалению, у Тамары не было иных советников, кроме Русудан, которая узко понимала государственные вопросы, а относительно Давида Сослана горела только одним желанием скорей от него освободиться. Рыцарь со шрамом заполнил теперь все мысли Тамары, как бы являясь предвестником тех бедствий, какие могли постичь Иверию, если она своевременно не оградит себя и страну от всевозможных грозных потрясений. Она была прекрасно ознакомлена с положением в Византии, знала, что Палестина охвачена пожаром нескончаемых войн и, к довершению всего, там свирепствовала фанатичная секта исмаэлитов, распространившая свое влияние далеко за пределами Дамаска и Египта.

Загадочная фраза рыцаря «Пусть трепещут властелины!» как раз и напоминала ей, что в Иверии были тайные сторонники этой секты, не брезговавшие никакими средствами борьбы против царской власти. «Наши враги не дремлют, – решила Тамара, – они могут обратиться за помощью к этим людям, недаром таинственный всадник искал свидания с Абуласаном».

День клонился к вечеру, и после томительного зноя наступила, наконец, желанная прохлада. Особенно страдали от жары ремесленники, прикованные к душным мастерским с утра до вечера. Башмачник Вальден успел уже навестить Арчила и полюбоваться на его клинки. Спрос на оружие возрастал непрерывно, и к тому же воинственные рыцари, побывав в Сирии и Аравии, стремились перещеголять друг друга богатой отделкой своих боевых доспехов.

Вальден знал, что у Арчила свой особый секрет изготовления булатных клинков, нисколько не уступавших по блеску и крепости дамасским, поэтому всегда с интересом следил за его работой. Помимо этого, Арчил славился красивой и прочной выделкой оружия, филигранными украшениями, бывшими тогда в большой моде на всем Востоке, и его изделия украшали дома многих знатных иверцев и служили крепкой защитой рыцарям в боевых походах и битвах с персами и арабами.

Вальден от природы любознательный и переимчивый, не прочь был поучиться у Арчила его ремеслу, так как спрос на оружие никогда не прекращался. Но он заметил, что Арчил последнее время занимался необычным делом: вместо клинков ковал кольца для кольчуг, не разгибая спины, сидел в мастерской, не отлучался ни на минуту, сделался неразговорчивым, невеселым, ссылался на работу и все о чем-то думал. В этот день, зайдя к нему под вечер, Вальден решил вызвать его на разговор и допытаться, расспросить о такой перемене в нем.

– Больно хороша кольчуга! – начал Вальден, рассматривая ее со всех сторон. – Такой я еще нигде не видел!

Арчил любил свои изделия, и похвала Вальдена была ему приятна. Он прилагал большие усилия, чтобы сделать кольчугу крепче и неуязвимей для ударов и в то же время как можно тоньше и легче, чтобы она была гибкая, прилегала к телу и не давила своей тяжестью. Для красоты же он прибавлял серебряные и золоченые кольца, а остальные перевивал серебром, отчего кольчуга отливала матовым блеском и издали казалась скорей нарядным одеянием, чем воинским доспехом.

– Для кого ты ее делаешь? Скажи! – настойчиво пристал к нему Вальден. – Зачем скрываешь? Такая кольчуга под стать самому царю или знаменитому витязю.

Арчил молчал.

Молчание Арчила удивило Вальдена, и он перевел разговор на другое.

– Был я сегодня на базаре. Много слышал жалоб от крестьян. Не жизнь, а слезы! Земли столько, сколько блоха напрыгает, одни горы да ущелья, а князья задушили поборами. Каждый волосок на голове считают, каждый листок винограда исчисляют. Давай им жита, лошадей, овец, птиц, рыбы всякой, вина, налоги и подати, а жаловаться некому. На князей суда нет.

– Зато нам, ремесленникам, жить легче стало, – отозвался Арчил.

– Царица все делает напротив. Князья жмут, а она льготы дает. Простых людей вперед продвигает. Оттого князей ненавидят, а за нее богу молятся. Слыхал, что в Константинополе делается?

– Не слыхал. Некогда мне слухами заниматься.

– Некогда! – Усмехнулся Вальден. – Там бунты за бунтами. Цари сменяются чуть ли не каждый день. Перерезались все. Как бы и до нас не дошло.

– До нас далеко. У каждого народа своя жизнь.

– Говорят, будто царицу замуж выдают за русского князя. Новый царь будет.

Арчил оторвался от работы и посмотрел на Вальдена.

– Зря много болтаешь.

– А ты слыхал?

– Мало ли что слыхал, всего не переслушаешь, – уклонился Арчил от прямого ответа.

– Говорят, с гор спустился какой-то необыкновенный всадник: не то князь, не то рыцарь. Полагают, что прибыл к нам по большому делу.

– Всадник? – повторил Арчил и сразу вспомнил про свою ночную встречу, про рыцаря со шрамом, хотел расспросить Вальдена, но вдруг увидел, что к мастерской подъехал на муле человек в темном полукафтане, похожий на монаха.

– К тебе гость приехал. Наверно, из монастыря, – сказал Вальден, простился и вышел.

Между тем прибывший быстро соскочил с мула, привязал его к дереву и уверенно направился к мастерской. Было видно, что он хорошо знаком с местностью, знает все привычки и образ жизни Арчила.

Когда гость появился у входа, Арчил узнал в нем своего старого друга, мастера Бека, который жил в Опизском монастыре и получил широкую известность своей чеканной работой золотых и серебряных риз для окладов на иконы и церковные книги. Арчил изредка навещал его, особенно когда нужно было отдать ему для украшения рукоятки сабель и мечей именитейших вельмож Иверии, но в последнее время они оба были обременены работой и давно не виделись. Неожиданное появление друга тем более удивило Арчила, что Бека редко покидал Опизы, выполняя бесчисленные заказы для церквей и монастырей. Он настолько прославился своей чеканкой, что все почитали за особую честь оковать икону и Евангелие рукой мастера Бека. Наиболее знаменитые оклады того времени имели короткую, но очень памятную для всех надпись: «Окован рукою Бека из Опизы».

Друзья крепко обнялись и поцеловались, и хотя Арчил был очень озабочен своей работой, он на время отложил кольца в сторону и принялся расспрашивать Бека о причине его внезапного появления в столице.

– Прибыл я сюда, брат, не по своему желанию, – объяснил, наконец, Бека, найдя подходящее место в глубине мастерской, где его не могли видеть любопытные горожане, интересующиеся каждым лицом, прибывшим в столицу, – а по повелению епископа Анчийского, которому наша великая царица поручила вызвать меня в столицу для свидания с нею.

Услышав эти слова, Арчил от удивления и испуга невольно положил на себя крестное знамение.

– Что ты говоришь, Бека? – воскликнул он. – Как же ты не узнал, для чего вызвала тебя царица? У меня даже работа из рук валится после такого известия. Боюсь, не случилось ли чего плохого. Царица понапрасну никого не вызывает.

– Возносил я к небу усердные молитвы, чтобы уразуметь мне, ради чего я понадобился нашей царице, – ответил Бека в раздумье, – но полагаю, что для какого-либо срочного и важного заказа. Давно я не был в столице и не знаю, что у вас делается.

– Много всяких перемен у нас, какие тебе и во сне не снились. Мира и покоя не стало на нашей земле.

– Не так мирно течет жизнь и у нас, – признался Бека с грустью, – хотя мы и удалены от мира. Покажи мне свое изделие.

– Ты, брат, не видел еще многих клинков, а про себя, наверно, думаешь: пустая работа, – говорил Арчил, радуясь случаю показать такому мастеру, как Бека, свою работу, – а они сберегут жизнь любому воину, кому надо сражаться с недругом. Могу тебе сказать, не хвалясь, что по узору везде узнаешь мои клинки. На них узор крупный, сетчатый, белый, а грунт черный, а на черном рисунок всегда виднее. Я тебе покажу для сравнения чужие изделия. Вон они валяются, – указал Арчил, – ты на них не найдешь рисунка, на цвет бурые. А мои отливают золотом, либо красным цветом. Ты послушай только, как они звенят! – Арчил с гордостью ударил один клинок о другой – раздался ровный, протяжный и чистый звон, – такого звона ты нигде не услышишь. И в самом Дамаске не будет лучше.

Бека задумчиво смотрел на узорчатую сталь, мягко отливавшую золотистым блеском, на замысловатый узор, отчетливо выделявшийся на черном фоне, и думал, что работа Арчила куда труднее, чем его искусство выбивать рисунки и фигуры на золоте или серебре. Затем они вместе направились к горе, где у крепостной стены находился домик Арчила.

Проходя по улицам, Бека заметил, что город изменился, в нем появилось много новых строений, предназначенных не для жилья, а для каких-либо иных целей.

Арчил, указывая на них, с горячностью объяснил:

– Посмотри, брат, вот где наша сила! Куда ты ни глянешь, теперь всюду увидишь мастерские. За всем, что нужно для жизни, обращаются к нам. В одном месте выделывается оружие, конская сбруя, в другом – домашняя утварь, там дальше идут мастерские для тканья сукон разных сортов, шелковых материй, позументов, ковров. Вот ближе сюда сидят мастера по эмали, таких изделий не найдешь и в самом Константинополе. А по мастерству плетения ни одна страна на свете не сравнится с нами!

Бека внимательно слушал его, не прерывая и с любопытством осматривая мастерские по эмали, особенно близкие его сердцу.

Когда они вышли за город, Арчил переменил разговор и начал рассказывать про все новшества, вводимые царицей в Иверии. Она всячески помогала земледельцам, стремясь облегчить их положение, поощряла торговлю с иноземными странами и, главное, старалась объединить и усилить ремесленников, в руках которых сосредотачивалась вся промышленная жизнь городов. Но царедворцы и князья усмотрели в действиях царицы угрозу своим кровным интересам и ни за что не хотели допускать к государственному управлению никого из простых лиц, кто мог бы выдвинуться и потом верно служить царице.

– И вот, Бека, что я скажу тебе, – говорил Арчил не умолкая, торопясь передать новости своему другу, – сегодня наш башмачник Вальден рассказал мне, будто царедворцы хотят насильно заставить царицу выйти замуж за русского князя, а ее жениха, царевича Сослана, хотят убить.

Арчил смолк, обернулся и, не видя кругом никого, тихо рассказал о своей встрече с грозным всадником, о том, как его вызвала царица и сколько он пережил страха.

– Вот какие дела у нас творятся, Бека, и какую власть забрали князья, трудно даже передать, что делается с бедным людом! – закончил Арчил.

Бека был настолько ошеломлен его сообщением, что долго не мог прийти в себя и ничего не ответил Арчилу. Ему всегда жизнь в столице представлялась необычайной и привлекательной, а теперь вдруг оказалось, что жизнь в Опизе, где он чеканил украшения для церквей, была гораздо спокойней и радостней.

Незаметно они подошли к жилищу Арчила. Бека привязал своего мула, накормил, напоил его, а потом они вошли в дом, сели за стол, чтобы закусить и несколько подкрепить свои силы.

После обильной еды и красного вина, выпитого ими обоими в достаточном количестве, полилась еще более задушевная и теплая беседа. Арчил признался, что делал кольчугу для царевича Сослана, для него же он готовил и остальные боевые доспехи, с которыми царица, видно, хотела отправить его куда-нибудь, в дальние страны.

– Никому не говорил, а тебе скажу, Бека, – признался Арчил. – Не так давно какой-то Куртлу-Аслан попытался поставить шатер на Исанийском поле и стал чинить суд и расправу над населением, а когда царица хотела взять его, то он поднял против нее восстание. Царица едва усмирила его, а князья после того еще собрали силу и принялись опять теснить нас. Может случиться, приведут неверных и тогда начнется смута.

Они улеглись спать поздно. Бека, взволнованный всеми услышанными новостями и предстоящей встречей с царицей, не мог уснуть до утра и, рано поднявшись, начал собираться во дворец.

Бека не мог вспомнить впоследствии, как дошел до дворца и о чем думал дорогой. Одна мысль была у него на уме, что нет мира в стране и кругом измена и предательство. С этой мыслью он вошел в приемную залу, где уже собрались и гордо восседали придворные вельможи, ожидая приема у царицы. Бека скромно сел возле дверей. Перед ним проходила вся иверская знать – министры, эриставы, военачальники, сановники. Среди них выделялся один старый важный монах, сидевший поодаль с несколькими светскими лицами и терпеливо ожидавший, когда его позовут к царице. Из разговоров присутствующих Бека понял, что важный монах был игумен Иверского крестного монастыря в Иерусалиме, приехавший в столицу по какому-то важному делу. Бека не успел подойти к нему и попросить благословения, как его назвали по имени и пригласили к царице. Бека с волнением вошел в залу, где сидела царица, и повергся к ее стопам. Тамара попросила его встать и любезно осведомилась, он ли тот самый мастер Бека, о работах которого пошла слава по всей Иверии. Затем она поблагодарила его за быстрое и точное исполнение ее повеления о прибытии в столицу.

– Для Вашего верного раба, о милостивая и боголюбивая царица, нет большей радости, как выполнять Ваши приказания, – с почтительностью ответил Бека. Он с удивлением, смешанным со страхом, смотрел на царицу, которая казалась очень простой и ласковой, а между тем во всем ее облике была видна такая величавость и строгость, что Бека невольно испытывал страх перед нею.

Она попросила Бека рассказать о своих последних работах, в точности ли он следует византийским образцам или вносит изменения в свою чеканку. Затем сказала, что она, посоветовавшись с Иоаном, епископом Анчийским, решила сделать ему два заказа: оковать древнюю икону Спаса из Анчисхати и Цхароставское четвероевангелие, недавно переведенное на иверский язык, украсить их драгоценными каменьями.

– Прошу тебя поспешно, но со всей тщательностью заняться этим делом, – прибавила царица, – так как мной дан священный обет и я желаю, чтобы он был выполнен твоею рукою. Не жалей ни труда, ни золота, ни дорогих каменьев, дабы сохранились эти святыни на многие века в память о нашем царствовании!

Бека едва нашел слова, чтобы поблагодарить царицу за проявленное к нему доверие, и поклялся, что приложит все силы к тому, чтобы своим искусством прославить Иверию и царицу. Сидя почти рядом с Тамарой, Бека обстоятельно рассказал ей, как он думает делать работу, в чем намерен следовать греческим образцам, в каких деталях сделает необходимые изменения.

– Не гневайтесь, милостивая царица, если что предложу от себя сделать по нашему, иверскому образцу, – говорил он, – думаю, что выйдет куда лучше, ризу и поля иконы чеканить по золоту и покрыть рисунками праздников. Для евангелия, по моему смиренному разумению, оклад надо сделать тоже серебряный, золоченый, чеканный с разводами – по греческому образцу, а по кайме посадить аметисты, бирюзу и сапфиры, либо другие камни, какие Вашему величеству приглядней покажутся.

– Требуй все, что понадобится, – сказала царица, выслушав его объяснения. – Чего не хватит – закажи в константинопольских мастерских. Помни, что эта священная икона будет покровом и хранителем моего царства, нашей победой и прославлением.

– О, державная царица! – воскликнул Бека в радости, что удостоился милости выполнить такую важную и славную работу. – Все сделаю по Вашему повелению. Икону вставлю в золотое поле и усыплю жемчугами, рубинами, изумрудами и топазами. Пусть блеском своим они прославляют наше великое отечество.

Царица милостиво отпустила Бека, дала ему грамоту на получение драгоценных камней из казны и простилась с ним.

Когда Бека вышел из дворца, его остановил человек в одежде поселянина и тихо сказал:

– Ты был у царицы. Научи, как мне попасть к ней?

Бека смутился. Он видел, что перед ним стоял бедный человек, очевидно, обиженный и искавший справедливости у царицы. Но Бека не имел права выслушивать жалобы на государевом дворе, где проходили на прием именитые вельможи, иноземные послы, и не знал, что ответить и как помочь поселянину.

– Какое у тебя дело к царице? – прервал, наконец, тягостное молчание Бека, отойдя с ним в сторону. В это время подошел секретарь Тамары, поэт Шавтели, который спешил на прием, и стал прислушиваться к их разговору.

– Несколько времени тому назад, – начал поселянин свой рассказ, – по приказу нашего владельца сожгли деревню, где я жил, мы все разбежались в разные стороны. В горах я встретил царского оруженосца, и он, будучи свидетелем моего горя, устроил меня на работу в Хахульский монастырь, а мальчонку моего поставили там стеречь стадо, и мы были сыты. На мою беду наш князь заехал на богомолье в монастырь, увидел меня, узнал, что я там на послушании, рассвирепел хуже зверя, как я смел устроиться на работу без его ведома, мальчонку схватили, уволокли, куда – не знаю, а я успел убежать и скрылся в горах. Князь так и сказал в монастыре, что если найдет меня, то убьет, чтобы другим не было повадно бегать от хозяев. Добрые люди, скажите, что мне теперь делать? Куда деваться? И мальчонку потерял – жалко, и жизнь загублена, и что делать – не знаю! Он жаловался, и слезы текли по его лицу; Бека готов был все для него сделать, лишь бы утешить бедного человека.

– У меня есть место для тебя, – сказал Бека, – в нашем Опизском монастыре я тебя устрою. Но для этого надо испросить разрешение у царицы, иначе, если князь тебя найдет, будет плохо и тебе, и нам. Как тебя звать?

– Вартан. Спасите меня, добрые люди! – взмолился он, обращаясь к Шавтели. – Попросите за меня царицу! Пусть смилуется надо мной и даст жизнь мне и сыну.

Он плакал, а вместе с ним плакал и Бека, но вдруг Вартан оглянулся, весь сжался, в диком ужасе прошептал: – Он! Спасите! – и скрылся.

Шавтели взглянул: на коне, украшенном богатой сбруей, подъехал знатный феодал эристав Карталинии – Рати Сурамели, коротко осведомился, есть ли на приеме Абуласан, и, узнав, что его нет и не будет, быстро отъехал. Шавтели обрадовался, что Сурамели не заметил Вартана, иначе он бросился бы за ним в погоню. Бека стоял ни жив, ни мертв от страха, и Шавтели, который хорошо знал знаменитого мастера по чекану, тихо сказал ему:

– Будь спокоен! Я доложу обо всем царице. Если можно спасти – спасем его. Найди несчастного и помоги!

– Все сделаю! – сказал Бека и потрясенный пошел к Арчилу, чтобы вместе с ним искать беглеца.

Шавтели понимал, что царица была бессильна перед феодалами, которые сидели в своих поместьях, как цари, и никому не позволяли вмешиваться в их отношения с крестьянами. Поэтому он решил действовать с крайней осмотрительностью, чтоб никому не причинить вреда и добиться смягчения участи несчастного. Он был известен как поэт-одописец. Он слагал хвалебные песни в честь Тамары, веря, что Тамара призвана стать оплотом христианства на Востоке, спасительницей Иверии от исконных врагов – сельджуков и персов. Шавтели звал, какими испытаниями и жертвами наполнена была жизнь царицы и сколько у нее было вероломных друзей, покрывавших свое предательство личной мнимой покорности и преданности, а в действительности стремившихся ограничить ее власть и ослабить единство страны. Шавтели был горячим приверженцем Тамары и с искренним воодушевлением восхвалял ее царствование.

Высокий и худой, с проникновенным выражением лица, Шавтели был всегда задумчив и серьезен, никогда не смеялся, был поклонником высоких идей любви, красоты, верности и чести.

Он вошел тихо и застенчиво, по этикету преклонил колено перед царицей и, получив разрешение, сел напротив нее в златокованное кресло.

– О, солнцеподобная, мудрая царица! – начал он возвышенно. – Хотя враги Ваши не дремлют и замышляют коварное, но царствование Ваше освещается лучами нетленной славы и Вам нечего опасаться своих противников. Цветы поэзии наполнили своим благоуханием все долины и увенчали все вершины. Мы свидетели Ваших страданий, о мудрая и терпеливая, как Иов, царица! Уста наши никогда не умолкнут слагать Вам песни, а в песнях, как известно, сила непобедимая!

После такого патетического вступления Шавтели немного помолчал, а Тамара, с улыбкой посмотрела на него и с живостью спросила:

– Скажи мне, благочестивейший из людей, где находится наш чудный певец? Зачем он покинул нас и больше не веселит моего сердца своими дивными стихами? Что случилось с ним? Какие думы и печали отягощают его душу?

– О, прекрасная царица! Он удалился от суеты мира и, подобно отшельнику, проводит жизнь свою в тишине и уединении; стремясь создать песнь великую, превышающую человеческий ум и могущую покорить самых непримиримых и всесильных противников. Объятый желанием достойно воспеть свою повелительницу, он избрал себе на помощь двух спутников – молчание и терпение. При прощании он сказал мне: «Мысль, искусство и чувство – вот три светила, освещающие мне путь к прославлению моей богини».

Шавтели смолк, не решаясь даже взглянуть на царицу. Он боялся, что принесенная им весть об отъезде любимого и знаменитого поэта Руставели сильно огорчит царицу, особенно в такое время, когда он один мог облегчить ее скорбь. Но Тамара, вероятно, думала иначе, так как на лице ее не появилось и тени недовольства, а в глазах отразилось живое сочувствие к тому, кто ради любви к искусству сменил пышную и праздную жизнь при дворе на тихое уединение.

– Зачем мне скрывать от тебя, – наконец, промолвила она, – что новые беды прибавились к нашим бедам и врагов у нас стало больше, чем шипов на розе, но не всем надлежит нести брань с вероломными. Поэт не должен попусту расточать свой труд и время. Высшая доблесть в том, чтоб претерпеть временные страдания и лишения и создать вечное и прекрасное. Я радуюсь, что он пренебрег утехами жизни и вступил на путь, где может стяжать себе славу и бессмертие.

После этого Тамара переменила тему беседы, интересовалась, как распространялось в стране просвещение, какие переведены книги с греческого и персидского языков, сколько юношей отправлено в Афины для завершения образования.

Шавтели обрадовал ее сообщением, что в стране появилось большое число любителей просвещения, ораторов, переводчиков, богословов, философов, историков, рисовальщиков, миниатюристов и поэтов.

Были переведены творения Платона, Аристотеля, Сократа и множество других сочинений духовного, философского и литературного содержания.

– Немыслимо обнять умом всего содеянного Вами, о могущественная и просвещенная царица! Невозможно поведать, сколько милостей изливается на Ваших подданных, благославляющих судьбу за то, что им довелось жить в столь счастливое время!

Тамара с грустной недоверчивостью выслушала горячие излияния Шавтели о счастье ее подданных, так мало они совпадали с ее собственным представлением о внутреннем состоянии государства, и оставила его слова без ответа. Она коснулась в беседе с ним также миссионерской и благотворительной деятельности иверских монастырей на Востоке, особенно Крестного монастыря, который славился в Палестине; игумен монастыря являлся официальным представителем Иверии, через него иверские цари имели связь с иерусалимским патриархом и вели сношения с дамасским султаном.

Видя, что беседа заканчивается и надо уходить, Шавтели осторожно рассказал Тамаре о том, что слышал от поселянина. Тамара сильно изменилась в лице; впервые увидел на нем Шавтели выражение безмерного негодования, смешанного с состраданием, и смутился. Чтобы успокоить возбужденное чувство царицы, он прибавил, что мастер Бека, который был всем известен, обещал устроить его в Опизах, если на то будет воля царицы.

– Кто этот князь? Скажи мне его имя, – гневно спросила Тамара. – Вот кто порочит и бесчестит мое царствование! Он должен понести наказание.

Шавтели глубоко вздохнул. Он знал, что Тамара не имела власти над эриставами, могла их только награждать, но не наказывать, и тихо промолвил:

– Это могущественный князь Карталинии, его нельзя делать Вашим врагом, великая царица! Он один из самых яростных противников Сослана, и в такое время нельзя озлоблять его, нарушать мир с ним.

Тамара задумалась, сейчас, в эти решительные дни, когда нужно было соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не повредить Сослану, она могла совершить непоправимую ошибку и ввергнуть страну в кровавую междоусобицу.

«Милосердие должно быть разумно», – решила она и подняла глаза на Шавтели. Ее одописец стоял убитый, не зная, что сказать и какой предложить выход царице.

– Изготовь указ! – вдруг произнесла Тамара, и лицо ее осветилось. – Крестьяне, повинные перед своим князем, имеют право убежища в монастыре и могут жить там без согласия хозяина, если пройдут послушание и примут пострижение с благословения настоятеля. По этому указу несчастного не тронут, и он может работать в Опизах. А эристав Сурамели не будет знать, что этот указ направлен против него!

– О, мудрейшая из мудрых! – воскликнул обрадованный Шавтели. – Все будет сделано согласно Вашей воле! Милость и справедливость теперь восторжествуют.

Он низко поклонился Тамаре, чувствуя, что Вартан, к которому он почувствовал искреннее расположение, будет спасен, и счастливый вышел от царицы, думая о том, как найти Бека и передать ему радостную весть.

Вслед затем она вызвала игумена Антония и обсудила с ним многие важнейшие вопросы государственной политики на Востоке. Тамара настолько горячо относилась к государственным делам и, главное, к поднятию могущества своей родины, что, слушая Антония, перенеслась мысленно в иные страны. Сейчас решалась не только судьба Палестины, но от столкновения западного и восточного миров зависела вся дальнейшая жизнь Иверии, ее процветание и благосостояние или, напротив, упадок и разрушение. Она внимательно выслушала Антония, который подробно рассказал ей о нуждах своего монастыря и затем передал Тамаре письмо Льва II, царя Киликийской Армении, через владения которого он проезжал, направляясь в Иверию.