Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

ГЛАВА VI

Гагели, прибыв в Антиохию, не стал задерживаться в городе, так как здесь правил Боэмунд, человек, привыкший к насильственным действиям, соединявшийся то с крестоносцами, то с войсками Саладина, готовый изменить всем и каждому, всегда преследуя только цели личного обогащения. Гагели помнил, что Боэмунд искал руки Тамары для своего сына, но, получив отказ, затаил обиду против иверской царицы и мог причинить ему большие неприятности.

Не открывая никому своего имени, он поселился в иверском монастыре на Черной горе и стал ожидать здесь возвращения Сослана и Мелхиседека из Акры. Место было глухое и уединенное, и Гагели, боявшийся преследования исмаэлитов, избегал всякого общения с антиохийскими жителями и вел беседы только с монахами и настоятелем монастыря. Перед окнами его кельи рос большой платан, всегда возбуждавший в нем веселые и приятные мысли. Его подвижная листва, колеблемая ветром, умеряла солнечный жар и освежала воздух; однако она не заслоняла собою неба, и Гагели мог свободно любоваться бледными переливами красок коротких сирийских вечеров и ярким блеском восходящего солнца, с невольной грустью вспоминая при этом сходные очертания и виды родной Иверии.

Стремясь найти успокоение в занятиях, Гагели усердно переписывал богословские книги, совершал длительные прогулки в горах и изредка беседовал с монахами. Он быстро выяснил, что Липарита Орбелиани в монастыре никогда не было и о нем никто не знал ничего достоверного. Одни говорили, что он бежал в Персию, другие – что он погиб у исмаэлитов, иные уверяли, что видели его в Антиохии при дворе Боэмунда.

Гагели скоро убедился в бесцельности своих поисков в стенах монастыря и начал бродить по окрестностям, бывать тайно в Антиохии, вести беседу с простолюдинами о всех пришельцах и беглецах из дальних мест.

Путем расспросов он надеялся напасть на след Липарита или, по крайней мере, выяснить время его окончательного исчезновения.

В одно из путешествий в Антиохию случайно на базаре он натолкнулся на чистильщика обуви, внешним видом и одеждой похожего на иверийца, но весьма в жалком и печальном состоянии. Желая помочь ему, Гагели спросил, кто он и откуда, и был крайне изумлен и обрадован, узнав, что это башмачник Вальден, недавно бежавший из Иверии от преследований князя Джакели в Палестину искать себе заработка, но он нигде не мог устроиться. Обрадованный Гагели обещал достать ему заказ на обувь для монахов и взял с собой в монастырь. По дороге Вальден успел рассказать ему про все, что делалось в Иверии: про нового царя, про недовольство князей, про царицу, которую насильно выдали замуж. Гагели не мог прийти в себя, слушая рассказ Вальдена об этих новостях, которые до основания разрушили все надежды Сослана и делали в известной степени бессмысленным не только их пребывание в Палестине, но самое главное – уничтожали значение всего предпринятого ими путешествия к Саладину и тех скитаний и лишений, какие пришлось перенести в прошлом, и ожидавших их в будущем страданий. Гагели со всей ясностью представлял себе отчаяние Сослана, когда он узнает о браке Тамары с Юрием и обо всех происшедших в Иверии переменах.

Но Гагели быстро поборол овладевшие им ужас и растерянность и начал напряженно думать о том, как приготовить Сослана к такому роковому известию, которое могло изменить все направление его жизни. Он проговорил весь вечер с Вальденом, и ему стало легче на душе, так как из разговора он узнал, что положение русского князя шаткое, что его никто не слушается, и все знают, что он – нелюбимый муж, что царица живет отдельно от него. Выслушав все эти новости, Гагели пришел к убеждению, что когда они с Сосланом благополучно возвратятся в Иверию, царица примет их, и все положение в стране сразу изменится.

Наверное, царица уверилась, что нас нет в живых. Неизвестно, дошло ли до нее какое-нибудь известие. Самое важное сейчас послать к ней вестника, что царевич возвращается. Если царица узнает об этом, она будет ждать его и примет все меры к тому, чтобы удалить русского князя.

Рассудив так, Гагели спросил Вальдена:

– Хочешь ты вернуться домой?

Слезы градом покатились по лицу Вальдена. Веселый башмачник изрядно намучился в дороге, в чужой стране, и ему даже трудно было представить себе такое счастье, как возвращение в Иверию.

– Птица, и та, вылетая из гнезда, опять летит на старое место. Медведь, и тот, идет в свою берлогу, как же мне не хотеть вернуться на родину! – воскликнул Вальден. Я бы продался в рабство, лишь бы иметь деньги, чтобы отправиться домой. Но мне не на что ехать!

– Ну вот слушай, что я скажу тебе. Я дам тебе денег. Поезжай сейчас же в Иверию. Доберись до царицы, скажи ей, что царевич Сослан жив и возвращается на родину вместе со своими спутниками. Больше ничего! Исполнишь поручение – получишь награду и деньги и в мастерскую вернешься. Но помни, что об этом поручении никто не должен знать. Не попадайся на глаза русскому князю. Сделаешь, о чем говорю?

– Ну, как не сделать? – воскликнул Вальден, и Арчил поможет мне в этом деле. Он бывает при дворе и проведет к царице. Что хотите все сделаю, лишь бы попасть в Иверию.

Вальден долго не мог понять, что в жизни может произойти такой неожиданный поворот. Гагели подробно рассказал ему, как нужно вести себя, и Вальдену стало ясно, что дело серьезное и касается не только личной жизни царицы, но и государства.

Будучи толковым и сметливым по природе, Вальден быстро разобрался во всем и на следующий день с первым караваном, отходившим в Киликию, пустился в путь, надеясь по дороге найти доброго коня и спутников.

Проводив Вальдена, Гагели еще с большей энергией принялся за поиски Липарита Орбелиани, полагая, что теперь это может иметь решающее значение и для судьбы Сослана, и для завершения борьбы царицы с князьями.

Однажды один из монахов, много лет живший на Черной горе, выслушав сетования Гагели, что он не может нигде получить сведений о Липарите Орбелиани, сказал ему:

– Не печалься раньше времени! Хочу я дать тебе один совет. Здесь, недалеко от монастыря, в пещере, живет один отшельник, ввергнувший многих в соблазн своим странным поведением. Он никогда не бывает в храме и, хотя ведет жизнь суровую и уединенную, нисколько не похож на благочестивого пустынника. Люди видели, как он бродит по окрестностям, собирает травы и сушит их, но что он делает с ними – никто не знает. Слышно, что он бежал из Иверии и, надо полагать, что совершил большое преступление, если вынужден укрываться от людей в пещерах. Сходи к нему и тщательно расспроси, кто он, откуда, да смотри, будь осторожен! Говорят, будто он общается с бесами, а такие люди редко когда приносят человеку счастье!

Гагели поблагодарил его за совет, расспросил о месте, где укрывался отшельник, и быстро отправился в путь, радуясь, что, благодаря случайности, мог, наконец, напасть на след, который, возможно, приведет к давно исчезнувшему Орбелиани. Он прошел несколько селений и ущелий: то поднимался в гору, то спускался вниз, наконец, он увидел миндальный сад, где, по описанию монаха, находилось убежище пустынника. Осторожно подошел он к отвесной скале, в которой была пробита низкая дверь, нагнувшись, вошел в пещеру и с изумлением осмотрел небольшую комнату, освещенную многочисленными разноцветными лампадами. В келье было пусто и тихо, сильно пахло сушеными травами, вдоль стен стояли высокие сосуды и кувшины, как видно, наполненные пряностями, благовониями, тонкий аромат которых разносился по комнате.

Гагели с большим интересом осматривал келью, совсем забыв о том, зачем он пришел сюда. Он долго стоял неподвижно, взирая на мерцавшие лампады, отрываясь от всего земного.

– Как ты попал сюда, дерзновенный? – вдруг раздался сзади чей-то голос. Оглянувшись, он увидел высокого старца с длинной седой бородой, глядевшего на него строго и укоризненно. Хотя и в полумраке, Гагели однако рассмотрел, что он был в длинной рубахе, подпоясанной вышитым поясом, в башмаках из цветной кожи и в высокой синей шапке, простой и важный, грубоватый по внешнему виду, но сановитый по своим манерам и движениям.

– Не гневайся на путника, нечаянно забредшего в твою обитель, – скромно ответил Гагели по-иверийски, в то время как старец обратился к нему со своим нелюбезным приветствием на местном наречии, очевидно, предполагая, что гость был из соседних селений и зашел к нему из праздного любопытства.

Старик посмотрел на него пристальным, изумленным взглядом, как бы раздумывая, что это значит, и начал тихо тоже по-иверийски:

– Воды жизни давно унесли всех моих близких, и я забыл про страну, где я родился и где испытал столько несчастий. Если ты из Иверии – будь моим гостем! Поведай мне, что творится в жизни, какие перемены произошли в мое отсутствие? Весь мир движется вперед в сроках, положенных ему провидением. Только я один остался на земле – живой среди мертвецов и мертвый среди живых, ожидая дня, когда отзовет меня к себе всевышний судья.

Сказав это, старец пригласил Гагели сесть на скамью, служившую ему вместо постели, и сел напротив него, не прибавив больше ни слова. То ли мысли унесли его к далеким временам, и он переживал свое прошлое, то ли напоминание о смерти встревожило его совесть, но он забыл о пришельце. При свете лампады трудно было различить черты его лица, тем не менее Гагели, уже не стесняясь, разглядывал своего соотечественника, который вблизи оказался вовсе не таким древним стариком, как можно было судить по его виду и речи, устремленной больше к вопросам вечности, чем к интересам здешнего мира. Хотя он был седой, однако, его большие глаза сверкали ярким огнем и меньше всего говорили о бесстрастии и равнодушии ко всему земному. В них горела неугасимая любовь к жизни, жадное стремление к людям.

Пока Гагели был занят созерцанием незнакомца, тот уже успел прийти в себя от неожиданной встречи и вернуться к тихим и неизменным устоям отшельнической жизни. С глубоким вздохом прервал он тягостное молчание и, указывая на стол, где лежали хлеб, смоквы и маслины, попросил его разделить с ним скромную трапезу. К удивлению Гагели, он достал из ларца две серебряные чарки, поставил на стол высокий кувшин и налил оттуда густого вина с золотым отливом.

– Давай выпьем за наше прекрасное отечество, – предложил он. – Память о нем вечно живет в моем сердце. Пей! Едва ли земнородные пили такой напиток, как этот. Много лет я трудился над ним, собирая травы, добывая сахар и сок из ягод, и добился секрета, как сделать вино, превосходящее своим вкусом, крепостью и ароматом напиток святого Бенедикта, известный всему миру. Я радуюсь, что могу выпить с тобой и вспомнить прекрасную Иверию, откуда меня за мои прегрешения изгнало провидение.

После первой же чарки Гагели почувствовал, что напиток необычайной густоты, крепости и вкуса, приведший его сразу в приятное расположение духа. Но вместе с тем он отнял у него возможность передвигаться и приковал к одному месту.

– Что станет с человеком, если он выпьет полкувшина этого доброго вина? – подумал Гагели, заметив, что сам хозяин легко перенес действие своего напитка и уже собирался налить по другой чарке.

– Я с утра не ел ничего, – признался Гагели, – а твой напиток по своей крепости превосходит все напитки, известные мне. Опасаюсь, что после второй чарки не смогу уйти из твоей кельи и лишусь прежде времени способности управлять своим языком и мыслью.

Улыбка осветила лицо отшельника, настолько ему понравились слова Гагели, бывшие для него лучшей похвалой.

– Не бойся! – добродушно промолвил он. Вторая вернет тебе силы, а третья – разгорячит мысль и утроит твои способности. В этом убежище найдется для тебя место, если ты не обретешь в себе силы возвратиться обратно. А пока не препятствуй мне угостить дорогого гостя и вспомнить о далекой отчизне, по которой неумолчно стонет и болит мое сердце.

Он достал из ящика несколько штук жареной на вертеле дичи, и Гагели, поев, охотно опорожнил вторую чарку, а за ней третью и через некоторое время почувствовал, что хозяин был прав. Напиток возымел обратное действие, вернув ему ясность мысли, свежесть и крепость тела и повышенную возбудимость ко всем впечатлениям.

Дичь, маслины и финики быстро утолили голод Гагели. Усталость с дороги прошла, и, сильно разгорячась хорошим крепким вином, он воспылал неудержимым желанием узнать о жизни отшельника и о причинах, побудивших его навсегда оставить Иверию.

Вероятно, такое же сильное возбуждение испытывал и гостеприимный хозяин, так как глаза его разгорелись, дыхание стало учащенным, движения – более порывистыми, а выражение удовольствия – более громким и частым.

– Давно всевышний не посылал мне такого желанного гостя, как ты, произнес он, когда они выпили, закусили и уже стали бросать друг на друга нетерпеливые взгляды, ожидая, кто первый из них переступит грань осторожности и недоверия и начнет, наконец, беседу дружескую и чистосердечную.

– Ты, верно, хочешь знать, как я попал сюда, почему покинул свое отечество, где я с детства жил в праздности и роскоши, – начал он с сильным душевным волнением, теребя седую бороду, стремясь рассказать Гагели о постигших его скорбях и напастях. – Признаюсь тебе, как перед богом, что страшит меня мысль уйти в тот мир и унести с собой в могилу тайну, которую я таил от всех много лет, опасаясь, как бы она не была обнаружена моими врагами. Но твое нечаянное появление здесь, приятный и дорогой сердцу облик сородича всколыхнул давно забытые воспоминания о родине. Мысли мои стали подобно соколу – то взлетают ввысь, то низвергаются в бездну, и я не обрету более покоя, пока не откроюсь перед тобою и не очищу души моей хотя и поздним, но чистосердечным признанием.

Гагели с нескрываемым интересом смотрел на отшельника, с нетерпением ожидая, что он скажет дальше. Самые невероятные предложения теснились в его уме, заставляя мысленно забегать вперед и разгадывать тайну, о которой намекнул ему отшельник. Гагели едва удержался от порывистого восклицания: «Кто ты? Знаешь ли ты Липарита Орбелиани?» Но, боясь расхолодить его и внушить ему подозрение, Гагели сказал совсем другое, более спокойно и безразлично.

– Не утаивай ничего! Открой мне всю правду! Я найду способ вырвать тебя из этого мрачного подземелья!

– Я вижу, ты из знатного рода, и мне перед тобой скрываться нечего, со вздохом начал отшельник, – скажи мне, знаешь ли ты о тех событиях, которые произошли в Иверии перед воцарением нашей царицы? – Гагели притих, поняв по вопросу отшельника, что он говорит о восстании Демны и что перед ним, наверное, был один из защитников этого восстания и хотел рассказать ему о своем участии в этих кровавых событиях.

– Не только я, но все близкие к царскому дому помнят про ту мрачную годину, когда Иверия была потрясена смутой, – откровенно признался Гагели. До сих пор у всех в памяти гибель царевича Демны. К сожалению, до сего дня не открыт виновник этого страшного злодеяния. Хотелось бы мне знать, что ты слышал об этом деле, какая участь постигла несчастного царевича?!

Гагели еще не успел окончить своих слов, как отшельник, бывший до того общительным и радушным, вдруг потемнел, нахмурился и сразу потерял охоту к продолжению беседы. Гагели раскаивался в своей неосторожности, оттолкнувшей от него старика, терпеливо ждал, когда тот успокоится и вернется опять к прерванному разговору. Отшельник поднялся со своего места, прошелся по комнате, перекрестился, точно примиряясь с неизбежной судьбой, и остановился перед Гагели.

– Я – Липарит Орбелиани, – твердо сказал он. – Я бежал от царского гнева, и над моей головой тяготеет проклятие. Весь наш род истреблен. Я остался один, бежав из своего отечества. Живу, как преступник, в нищете и бесчестии, не имея надежды вернуться на родину! Беги отсюда, пока тебя не постигло наказание!

– Липарит Орбелиани?! – вскочил в волнении Гагели, уже не сдерживая своей радости. – Спасение к тебе ближе, чем ты думаешь. Царица поручила мне найти тебя. Ты вернешься в Иверию, если чистосердечно поведаешь мне, что сталось с царевичем Демной?

Ошеломленный его словами Липарит поднял руки кверху, точно обращаясь к небу с мольбою о пощаде, и на некоторое время застыл в неподвижности. Крутой поворот судьбы от горя к радости, от отчаяния к надежде обессилил старика, и он, потрясенный, грузно опустился на скамью. Но вскоре он пришел в себя, поднял голову и просветленным взглядом посмотрел на Гагели.

– После многих лет позора и страдания впервые свет проник в мое омраченное сердце, – наконец, промолвил он с печальной важностью, – мог ли я ожидать, что царица вспомнит про меня и хоть на склоне лет разрешит мне вернуться в Иверию? Но признаюсь тебе. Тяжел был для меня гнев царя, еще тяжелее бегство с родины, но самое лютое для меня – воспоминание о несчастном, загубленном царевиче Демне. Кровь его пала на нас и свела всех моих родичей в могилу.

Он замолчал, и в келье опять наступила тишина. Мерцанье лампад, крепкий аромат трав и полумрак углубляли чувство отрешенности от жизни, усиливали тяжесть безмолвия. Но Гагели не торопил Липарита, видя, как трудно ему даже мысленно вернуться к прошлому, и терпеливо ждал его признания. Когда он сел и обратился к своему собеседнику, Гагели заметил, что он стал совсем иным, чем был в начале их встречи.

– Страшно открыть уста после долгого молчания, – тихо начал Липарит, – и касаться событий, скрытых от нас во мгле времени. Как тебе и многим известно, царевич Демна воспитывался в семье моего брата – Иванэ Орбелиани, который надеялся через него получить доступ к власти. Демна, воспитанный в духе противления своему дяде и усиления княжеских родов, однако, про себя таил совсем иные мысли и вполне сочувствовал тому, что делал Георгий. Когда Иванэ поднял восстание, то мятежники вместе с Демной заперлись в Лорийской крепости, а меня отправили просить пощады у азербайджанского правителя. Юный царевич стремился к примирению с дядей, а Ивана хотел насильно удержать царевича при себе, чтобы иметь в его лице орудие против царя и привлечь на свою сторону народ. Вынужденный скрывать свои намерения Демна тайно ночью покинул крепость и направился к лагерю, где находился командующий войсками царевич Сослан, надеясь найти у него защиту. Опасаясь измены и предательства, Демна не взял с собой никого из приближенных, кроме оруженосца. Он не знал, что по приказанию Иванэ за каждым его шагом следили, чтобы не допустить его перехода к Георгию. Оруженосец, боясь нападения, предпочел ехать с ним глухими горными тропинками, но в одном из ущелий они были внезапно окружены вооруженными всадниками, которые потребовали, чтобы царевич следовал за ними. После отказа Демны они обнажили мечи, и завязался жаркий бой, где никто не мог, кроме оруженосца, оказать помощь несчастному царевичу, оказавшемуся в горах без всякой защиты. Когда Демна был вышиблен из седла и тяжело ранен, его подхватили всадники и скрылись вместе с ним, навеки похоронив в горах тайну своего злодеяния. Обо всем этом нам рассказал оруженосец, которого мы нашли уже истекавшего кровью и который вскоре после того умер на наших руках. Он был уверен, что никто из царского лагеря не знал об их выходе из крепости, никто не мог преследовать царевича, Я шел на помощь с войсками, но по дороге до нас дошли слухи, что мятежники сдались Георгию. Иванэ ослепили и бросили в темницу. Услыхав эту грозную весть, я повернул с войском обратно и с двумя сыновьями бежал в Персию. Бог будет судить Георгия за его деяния, нас же постиг суд земной.

Воцарилось тяжелое молчание, так как от волнения и усталости Липарит не мог больше говорить, покорно предоставляя Гагели выносить свое решение: простить или осудить его, взять под свое покровительство или отвергнуть всякую надежду на его примирение с царицей.

Гагели был так поражен всем слышанным, что долго не мог отозваться на признание Липарита и высказать ему сочувствие. Его рассказ о гибели Демны не открывал истинного виновника злодеяния, но все-таки устанавливал причастность Иванэ Орбелиани к этому убийству. Рассудив про себя, что Липарит своим свидетельством может заставить патриарха снять обвинение с царевича Сослана. Гагели, наконец, отозвался и с искренним дружелюбием ободрил его.

– Твой рассказ мог бы тронуть и самые камни, источая из них кровь и слезы. Но не впадай в уныние. Пусть порукой тебе служит мое слово, что ты будешь помилован и возвращен в Иверию. Полагаю, что судьба нас с тобой свела, чтобы послать тебе избавление.

Здесь мысли Гагели вдруг перенеслись к недавнему плену у исмаэлитов. Он пристально посмотрел на Липарита, что-то вспоминая, и вдруг неожиданно спросил:

– Скажи мне, где же твои сыновья? Давно ли не имеешь от них известий?

Липарит очнулся от оцепененного состояния и тяжело вздохнул.

– Судьба разбросала нас в разные стороны. Я не знаю, какая участь их постигла. Одного я утерял в Персии, а с младшим – Иванэ – несколько лет жил в Антиохии; затем мы направились в Палестину, но по дороге на нас напали разбойники и похитили сына. До сих пор не могу найти следов его и узнать, кем он был похищен. Думаю, что его убили, иначе он прислал бы известие о себе. Видно, господь сулил кончить мне свою жизнь в одиночестве!

– Вспомни, как говорит наш песнопевец: «Ни одна слеза в мире не пропадет бесследно, и никогда всевышний не оставит человека, если он остается ему верным», – с некоторой торжественностью начал Гагели и, помолчав, веселее добавил: – Никогда радость не приходит одна. Если ты не смог найти своего сына и ты думаешь, что он мертв, то я тебе принес радостную весть о нем. У меня есть основания полагать, что он жив, и ты скоро с ним увидишься!

– Иванэ жив?! – воскликнул Липарит и поднялся. – Не ошибся ли ты? Говори скорей, что ты знаешь о нем? Где ты его видел? – дрожа от волнения, не веря, боясь и сомневаясь, Липарит смотрел на Гагели, жадно ловя каждое его слово. Гагели подробно, не торопясь, рассказал ему об исмаэлитах, о своем пребывании в их замке и о служителе-иверийце, который оказал им неоценимую услугу, помог освободиться из плена.

– Хотя он и скрыл от нас свое имя, очевидно, боясь мести исмаэлитов, – продолжал Гагели, – но, прощаясь, сказал нам: «Найдите на Черной горе, близ Антиохии, Липарита Орбелиани и передайте ему все, что видели и слышали от меня. Он один может спасти меня из плена и открыть вам мое имя». Суди сам, кто другой, кроме сына, мог знать, где ты находишься, и ждать от тебя спасения?!

На глазах Гагели произошла удивительная перемена. Липарит выпрямился, глаза его засверкали живостью и огнем, лицо от радостного возбуждения покрылось ярким румянцем, и весь он так преобразился, что нисколько больше не походил на дряхлого старика, проводившего свои последние дни в пещере.

– Ты принес мне жизнь, мертвого оживил. Кто бы ты ни был, как бы высоко или низко ни было твое положение, ты для меня – вестник с неба, принесший мне спасение. Сын мой жив, и ничто в мире больше меня не страшит!

Он обнял Гагели, выражая ему горячую признательность, и просил его провести с ним ночь в пещере, так как от волнения и радости он лишился сна и больше не мог переносить одиночества.

Утром они сердечно простились, довольные и счастливые своим свиданием.

– В следующий раз я приду к тебе не один, а с тем, кто имеет власть и силу даровать тебе прощение и взять с собой в Иверию, – обещал Гагели. – Ты увидишь царевича Сослана.

Липарит посмотрел на него и во взгляде его одновременно отражались удивление, страх и уважение.

– Всего я ожидал в жизни, но никогда не думал, что встречусь с царевичем Сосланом, – задумчиво ответил он. – Да будет благословенно его имя! А теперь дозволь мне на время отлучиться и выполнить просьбу моего сына. Я возьму быстрого коня и, не замедлив, вернусь обратно. Когда-то исмаэлиты звали меня к себе, и Старец с горы обещал меня укрыть от царского гнева. Наверно, ради этой цели они похитили моего сына, ожидая, что я, рано или поздно, явлюсь к ним, чтобы спасти его. Но не слишком ли поздно я узнал об этом!

– Ни слова не говори о нашей встрече и не упоминай имени царевича Сослана, предупредил его Гагели, и они дружески расстались, овеянные воспоминаниями о прошлом и исполненные радостных надежд на будущее.

После этого свидания прошло уже много времени, а Гагели продолжал жить в одиночестве, не получая ни от кого вестей.

Однажды ночью, когда Гагели находился в особо тревожном состоянии и не спал, переписывая богослужебные книги, он услышал вдруг дальнее ржание коней, стук копыт и отдаленные возгласы, гулко разносившиеся в ночной тишине. Он поспешил к воротам монастыря, трепеща от неизвестности, внезапно вспыхнувшей надежды и страха от мысли, что может обмануться в своих ожиданиях.

Светила луна, ночь была тихая и прозрачная. Гагели неподвижно стоял в нише ворот, глядя, как приближались к нему всадники, тихо переговариваясь между собою. Видно было, что кони сильно устали, так как шли медленно, а всадники не ускоряли их бега, спокойно и уверенно направляясь к монастырю.

Гагели не выдержал и, выйдя из ниши, громко позвал:

– Мелхиседек!

Он намеренно из предосторожности не назвал Давида Сослана, опасаясь, что это могли оказаться чужеземцы или, что хуже всего, исмаэлиты, и замер от неожиданности, когда увидел, что передний всадник быстро соскочил с коня и бросился к нему навстречу. При свете луны фигура Сослана выросла до гигантских размеров. Прежде, чем Гагели пришел в себя от радости, он заключил его в свои объятия и высоко поднял, показывая его Мелхиседеку и остальным слугам. Все они смеялись и плакали от радости, не будучи в силах произнести ни слова, издавая только бессвязные, отрывистые восклицания, выражавшие их счастье от долгожданной встречи друг с другом; они вновь соединились все вместе и могли думать, наконец, о своем возвращении в Иверию.

– Где найти слова, чтобы выразить мою радость! – воскликнул Гагели, а Сослан тихо сообщил:

– Мы привезли древо креста. Наконец завершилось дело, ради которого мы покинули родину и претерпели столько бедствий!

– Надо спрятать святыню! – прошептал Мелхиседек, точно боясь быть кем-либо услышанным в этом глухом монастыре. – Мы скитались по разным местам и передвигались ночью, так как были предупреждены, что на нас готовится нападение. Мы не спали ни одной ночи. Боялись либо лазутчиков, либо исмаэлитов, могущих напасть на нас и отнять древо креста!

– Идите за мной! Я укажу вам безопасное место, – сказал Гагели, и все тронулись за ним, стараясь не производить в монастыре шума. Слуги тихо вели на поводу коней, Сослан нес ковчег, а следом за ним шли Мелхиседек и Тимофей. Они вошли в небольшой домик, который занимал Гагели, и по его указанию опустили ковчег в каменное подземелье, где хранились церковные вещи, утварь, одежда и бесчисленное множество книг и пергаментных свитков.

Успокоившись немного от пережитых впечатлений, они сели за стол, чтобы подкрепиться пищей, и тут только Гагели заметил, как Сослан изменился и какая невыразимая печаль сквозила в чертах его мужественного открытого лица, носившего на себе следы перенесенных им страданий. Не понимая еще причины этой странной скорби, Гагели принялся рассказывать им о своей встрече с Липаритом Орбелиани, их беседе и его сообщении о гибели Домны.

Мелхиседек, услыхав, кто был таинственный ивериец, которого они видели у исмаэлитов, не мог удержаться от изумленного восклицания.

– Кто мог подумать, что он – сын такого важного вельможи, находится в услужении у извергов, каких еще не носила земля на себе?

Сослан глубоко задумался.

– Жестокое наказание постигло весь род Орбелиани за их измену и предательство, – со вздохом сказал он, особенно за то, что они погубили Демну, избрав его орудием своей мести. Но пусть мертвые спокойно почивают в своих могилах! Если Георгий был вынужден проявить жестокость и подавлять восстание, то теперь наступила иная пора, и вместо строгости нужно выказывать великодушие и снисходительность к врагам. Пусть никто из пострадавших не вспоминает больше своей печали и не сетует на постигшие его испытания!

Гагели из этих слов понял, что Сослан решил помиловать Орбелиани, и тут же попросил его взять с собой сына и отца в Иверию, если только они вернутся от исмаэлитов.

Когда удалился Мелхиседек и они остались одни, Гагели не мог скрыть своей тревоги.

– Я вижу, глубокая печаль терзает Вашу душу, – сказал он Сослану, – и радость покинула Вас. Какое известие смутило покой и Лишило моего повелителя привычной бодрости духа?!

Сослан сделался еще более задумчивым, как бы не решаясь открыть Гагели мучивших его дум. В свою очередь, Гагели, вспомнив рассказ Вальдена, сильно расстроился, не зная, как сообщить Сослану печальную новость о царице. Затем у него явилось подозрение, не дошли ли какие-нибудь зловещие слухи до Сослана, и, боясь еще более встревожить его, замолчал. Каждый ждал, что скажет другой. Сослан, наконец, пересилил себя и тихо, как-то покорно произнес:

– Много мы видели всяких бедствий. Были в плену, терпели кораблекрушение, преследование и всякие невзгоды, но того не испытывала моя душа, что я переживаю теперь, находясь на пути в Иверию. – Он вздохнул и долго смотрел, как разгоралась заря на востоке, как постепенно светлело вокруг монастыря и сквозь листву платана уже просвечивало бледно-голубое небо.

– Слушай, что я узнал в пути, – начал он еще тише, точно боясь быть кем-либо подслушанным, – оказывается, царица была замужем за русским князем, и только недавно Микель на соборе лишил его престола, расторгнул брак и велел изгнать из Иверии. Страшно подумать, сколько горя перенесла царица.

Сослан посмотрел на Гагели, ожидая, что его сообщение ошеломит друга, но тот, обрадованный тем, что тяжелое объяснение с царевичем отпадало, и восторге воскликнул:

– Если бы Вы знали, какую великую радость Вам ниспослала судьба! Об этом нужно было бы молить небо целые годы. Если сам Микель решил изгнать русского князя из Иверии, то, надо полагать, он жестоко досадил всем и отомстил им за все Ваши обиды. Не печалиться надо, а ликовать, что русский князь довел их до того, что они сами расторгли его брак с царицей. Теперь Вы можете легко усмирить мятежников и оградить царицу от всяких испытаний!

– Ты сказал истину! – оживился Сослан и крепко обнял Гагели. Под влиянием дружеской беседы тоска его рассеялась, чувства гнева и ревности утихли, и он на короткое время забылся сном.

На другой день они поспешили к пещере, где скрывался Липарит Орбелиани, желая обрадовать его приятной вестью о прощении и возвращении на родину, но, когда они подошли к миндалевому саду, Мелхиседек издал вдруг радостный крик и бросился к человеку, выходившему из пещеры. То был молодой ивериец, с которым они встретились у исмаэлитов. Увидев их, он с громким рыданием упал на грудь Мелхиседека. Гагели остановился.