Текст книги "Тамара и Давид"

Автор книги: Александра Воинова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– Царь царей повелел тебе вместе с ним ехать в Дамаск. Он хочет вознести благодарственные молитвы аллаху за свое спасение в главной мечети. Кони готовы, собирайся в дорогу!

Гонец ушел, доставив этим сообщением радость эмиру, который уже давно стремился в Дамаск, чтобы отдохнуть от длительных и упорных боев под Акрой. Но Сослан пришел в ужас при мысли, что ему придется сейчас расстаться со своим покровителем и переносить одному все ожидавшие его в неволе бедствия.

Эмир быстро поднялся и на некоторое время забыл про Сослана, весь поглощенный поспешными и короткими сборами. Затем, вспомнив о нем, остановился и повелительно произнес:

– Ты останешься здесь до моего приезда! К сожалению, я не могу взять тебя с собою.

Сослан понял, что если он сейчас не заставит эмира переменить свое решение, то опять попадет в руки ожесточенных сарацин, и больше никто уже не спасет его от смерти.

– Не ты ли говорил мне час тому назад, благородный эмир, – решительно возразил он, – что по велениям Абубекра, нерушимо хранишь данное тобою слово, хотя бы оно служило во вред тебе? И ты дал мне слово не отпускать меня от себя до тех пор, пока не представишь мое дело великому султану. Еще заря вечерняя не сменилась зарей утренней, как ты нарушил свое слово и хочешь оставить меня одного здесь. Скажи, что мешает тебе взять меня с собою и выполнить данное слово?

– Клянусь Меккой и Мединой, ты, видно, захотел испробовать моего дротика! – заносчиво сказал эмир, и гнев на одно мгновение исказил приятные черты его лица. Но он был веселого и подвижного нрава. Мысль, что в дороге он будет иметь приятного собеседника и, не в пример прочим военачальникам, ехать в сопровождении знатного пленника, быстро вернула ему хорошее расположение духа.

– Кто тебе сказал, что я нарушил данное слово? – с важностью промолвил он. – Если ты хочешь сопровождать меня в Дамаск в качестве пленника, то поедем со мной. Но помни, что тебе нечего рассчитывать на хорошее обращение, ибо сказано мудрым: – «Не ищи друга в бою, не жди снисхождения от врага». При первой же попытке к бегству ты будешь предан смерти, не дождавшись суда великого султана.

– Если бы я хотел бежать, то предпочел бы остаться здесь, а не ехать с тобою, – с твердостью ответил Сослан. – Но клянусь тебе своим мечом, что если бы ты мне предложил сейчас на выбор: свободу и возвращение в стан крестоносцев или ехать пленником к Саладину, я избрал бы последнее. Надежда видеть великого султана преодолевает горечь неволи, и я готов ехать за тобой даже в оковах!

Ответ Сослана убедил эмира в том, что он может вполне положиться на благоразумие пленника. Больше не колеблясь, он вынес решение:

– Храни свое слово так же, как хранят его правоверные, и ты возблагодаришь аллаха за свою судьбу. Разрешаю тебе ехать в полном вооружении как представителю отважного и правдивого народа!

Эмир распорядился дать Сослану лучшего арабского скакуна, затем они вместе быстро присоединились к отряду конницы, сопровождавшей Саладина. Этот отряд, как заметил Сослан, был снабжен оборонительными и наступательными орудиями и мог служить крепкой защитой в дороге могущественному султану Дамаска и Египта. Вслед за конницей следовал многочисленный корпус телохранителей, среди которых Сослан, к своему изумлению, быстро распознал иверийских невольников, вооруженных кинжалами и саблями. За ними шли негры, нубийцы, и все это многочисленное воинство как бы замыкало круг, в котором находился Саладин, который пока не был виден. Они двинулись в путь под звуки труб, цимбал с литаврами, освещенные факелами, усиливавшими торжественность всей процессии. Необычное и красивое зрелище на некоторое время развлекло Сослана, а мысль, что через короткий промежуток времени он будет в Дамаске и добьется свидания с Саладином, волнующей радостью отозвалась в сердце, помогая верить в благополучное завершение всего дела. С большой страстностью желал узнать он о судьбе своих спутников и о том, что с ними сталось. В этих думах он не заметил, как погасли звезды, темная синь неба поблекла и осветила утренние краски. Стало как-то особенно тихо и трогательно грустно. Но как только заблистал первый луч солнца и искрами рассыпался по песчаной степи, раздался чей-то одинокий громкий возглас:

– На молитву! – и, к удивлению Сослана, все мусульмане соскочили со своих коней и простерлись ниц, обратясь лицом к востоку. Вместе с эмиром опустился на землю и Сослан. Когда молитва кончилась и он поднялся, глазам его предстал тот всадник на белом коне, которого он видел во время сражения. Сослан сразу понял, что то был знаменитый Саладин. В то же мгновение всадник скрылся из вида, но образ его навсегда запечатлелся в памяти Давида. Весь остальной путь он думал о Саладине, о том, как встретиться с ним и какие найти слова, чтобы убедить султана не только вернуть ему свободу, но и отдать крест для Иверии. Между тем они проезжали по местам, как бы являвшимся некрополем древних цивилизаций, покрытым облаками развалин когда-то могучих империй. Триумфальные арки, воздвигнутые проходившими здесь великими завоевателями, гробницы, памятники эпохи Цезаря, остатки дворцов и театров сохранились здесь с незапамятных времен, несмотря на все бури и разрушения.

Печальная пышность развалин и величавость обстановки больше располагали к молчанию, чем к веселой беседе, и Сослан промолчал всю дорогу, слушая эмира, который был доволен присутствием такого внимательного и почтительного слушателя.

Подъезжая к Дамаску, эмир оживился и с увлечением начал рассказывать Сослану о резиденции великого султана, куда были устремлены теперь все чаяния народов Востока и взоры западных монархов, видевших в Саладине самого могущественного и непобедимого своего противника.

– Дамаск существует 30 веков! – говорил эмир. – Все, что земля может породить приятного для человека, есть здесь, и недаром предание говорит, что сады, окружающие его, были тем земным раем, где жили наши прародители. Этот город – место откровения. Здесь отдыхает служитель божий, великий Саладин, и испрашивает помощь бога на борьбу с неверными.

– Скажи мне, – обратился к эмиру Сослан, прерывая поток восторженных похвал, – где находится сейчас крест, отнятый султаном у крестоносцев в битве при Тивериаде? В Дамаске или в Иерусалиме?

– О, неверный, зачем ты вспомнил о знамени христиан, принесшем им столько несчастья? Наш великий султан никому не отдает его и держит в Дамаске, дабы не подвергать крест случайностям войны и не дать похитить изуверам.

– «Итак, крест в Дамаске! – подумал Сослан. – Здесь я могу получить его и, известив Гагели с Мелхиседеком, уехать в Иверию!»

Сослан меньше всего был склонен сейчас восхищаться резиденцией султана, но он не мог скрыть своего изумления, когда с вершины горы внезапно Открылся перед ним один из древнейших городов мира, овеянный легендами и сказаниями последователей двух религий, неизменно враждовавших между собою.

Среди песчаной и мертвой пустыни Сирии, в долине с яркой зеленью, под шатрами пальм как бы сиял красками бело-розовый Дамаск с бесчисленными озерами, прудами и каналами, на которые дробилась горная речка Хризофроас, или Золотой поток, почитавшийся дамаскинцами за священную реку. Она спадала вниз с высоты гор и, катясь по песку золотого цвета, золотыми струями блестела на солнце, золотя источники вод, доставлявшие городу прохладу и свежесть. Среди садов и бело-розовых зданий особенно выделялись необычайно высокие минареты главной мечети, напоминавшие путникам, что патриарх городов сменил свои верования, сделавшись оплотом исламизма.

Обилие воды, смешение климатов породили здесь такую причудливую и пышную растительность, которая делала Дамаск одним из привлекательнейших городов Востока. Наряду с масличными деревьями и кипарисами, здесь весело тянулись к небу орешники, под шатрами пальм раскидывали свои ветви яблони и вместе с бананами и лаврами росли сливы, терновик и можжевельник – уроженцы далекого Севера.

Чудесное впечатление от города, однако, вскоре сменилось у Сослана чувством брезгливости и отвращения, когда они поехали по кривым улицам Дамаска с бросавшимися в глаза нищетой и грязью. Эту нищету не могли прикрыть ни роскошные дома с журчащими фонтанами, ни яркие ковры цветников, украшавших почти каждое здание. Нищета и роскошь так же мирно уживались здесь, как и разнообразная растительность Севера и Юга, и никто не обращал на это внимания, привыкнув к печальному зрелищу.

Они проехали великолепную аллею из колонн, построенных в римскую эпоху, миновали прелестные чащи садов, затем въехали на улицу, пестревшую зданиями из разноцветного мрамора, и, минуя древнюю базилику, приблизились к главной мечети с тремя высокими минаретами.

Толпы жителей приветствовали возвращение султана, заиграли трубы, полились звуки цимбал с литаврами; в одно мгновение все сарацинские всадники соскочили со своих коней и простерлись ниц, пропуская в мечеть Саладина с его свитой и выражая ему свое преклонение. То была пятница, когда имамы совершали богослужение и воспевали его победы. Служитель божий, как именовали здесь Саладина, повелел отпустить всех, чтобы наедине вознести свою благодарность аллаху и предаться молитвенным размышлениям.

Когда они отъезжали от мечети, Сослан издали заметил одного странного всадника в греческом одеянии. Он с презрением взирал на парадное зрелище, как бы показывая всем своим видом, что хоть он и чужестранец, однако, заслуживает не меньшего почтения и уважения, чем сопровождавшая султана пышная свита. Его радушно-презрительный взгляд, однако, загорелся живым интересом, когда он увидел Сослана с эмиром. Пришпорив коня, он поехал к ним навстречу, очевидно, желая проверить, действительно ли Сослан был тем лицом, за которое он его принял, или то была ошибка, вызванная случайным внешним сходством. Когда они поравнялись, он окинул Сослана пытливым и пристальным взглядом, и они тотчас же узнали друг друга. От изумления грек даже остановился, видимо, пораженный мыслью, как мог иверский царевич появиться в Дамаске, да еще в сопровождении сарацинского эмира? Недоумение его еще увеличилось оттого, что Сослан был без своего неизменного спутника Гагели и по своему странному виду не походил на почетного гостя Саладина. Затем он бросил любопытный взгляд на эмира, очевидно, стремясь хорошенько запомнить его, чтобы не ошибиться при новой встрече. Когда они, наконец, разъехались в разные стороны, эмир сказал Сослану:

– Это злой человек и твой враг. Откуда он знает тебя?

– Ты верно угадал, мой добрый эмир! Этот человек – мой враг, но я столько же знаю о нем, сколько и ты. Зовут его Лазарис, он – приближенный византийского императора Исаака – искал, моей гибели в Константинополе. Лучше быть пленником у Саладина, чем свободным у Исаака. Я буду тебе очень признателен, если ты узнаешь, зачем он прибыл в Дамаск и долго ли здесь пробудет?

– Если не хочешь, чтобы змея кусала тебя, избегай с ней встречи, – предусмотрительно сказал эмир, – но не твоя вина, что она тебе попалась по дороге. Обещаю тебе все узнать про Лазариса и в случае нужды защитить тебя от его нападения.

На этот раз самоуверенность эмира не вызвала даже подобия улыбки на устах Сослана, так как защита эмира была более действенна в Дамаске, чем меч, который он держал в своих руках и с которым не мог напасть на хитрого грека.

Они остановились невдалеке от дворца Саладина, в одном из тех пышных зданий, окруженных садами и фонтанами, какие больше походили на загородные виллы, чем на городские дома, и являлись лучшим украшением Дамаска.

Ни в этот день, ни на другой эмир, однако, не был принят Саладином, который не позволял никому нарушать своего уединения и, устранясь от государственных дел и занятий, проводил время в молитве и беседе с имамами. Эмир, столько же любезный, сколько живой и веселый, пользуясь нежданно представившимся отдыхом, наслаждался праздностью и развлечениями Дамаска и почти не виделся со своим пленником. Окруженный воинской стражей Сослан находился в почетном плену и, будучи отрезан от общения с внешним миром, был предоставлен самому себе и своим горестным размышлениям. Он не мог торопить эмира, так как задержка была не по его вине, и не имел возможности что-либо предпринять самостоятельно, остерегаясь допустить ошибку и вызвать гнев Саладина.

Как лев, который после сильного раздражения обычно прохаживается, чтобы охладить свою воспаленную кровь, так и Сослан ходил взад и вперед по обширному помещению, хотя и убранному со всеми претензиями на восточную роскошь, но с окнами, загороженными стальными решетками, отгонявшими соблазнительную мысль о побеге.

Сарацины находились в соседней комнате, но они мало заботились о пленнике, полагаясь больше на его честность, чем на свою силу. Богатырская фигура Сослана внушала им страх, а любезное обращение с ним эмира удостоверяло их в том, что пленник был особенный, не подлежащий строгому присмотру и наблюдению.

Томясь в одиночестве, Сослан невыносимо терзался поздним раскаянием за свою непростительную оплошность и не знал, как ее поправить. Без внутреннего содрогания он не мог теперь думать о Тамаре, которая, наверно, ждала его возвращения и, конечно, была в полной уверенности, что он добьется свидания с султаном и выкупит древо креста. А вместо того, чтобы твердо идти к намеченной цели, Сослан увлекся воинственными планами крестоносцев, взялся по поручению герцога Гвиенского охранять стан, принял самое горячее участие в сражении против Саладина, нарушил волю царицы, потерял друзей и превратился в пленника, который должен был ждать милости от султана. Он представлял себе, как будет гневаться царица, узнав о его злополучном соединении с крестоносцами и о том бесчестии, какое он нанес Иверии, попав в плен к сарацинам, тем самым ломая всю осторожную, мудрую политику Тамары на Востоке и грозя сорвать мир между нею и султаном. Последствия его поступка казались Сослану теперь такими ужасными, неотвратимыми, что он с радостью казнил бы себя, чтобы не испытывать мучительных угрызений совести за свою измену. Но самое страшное заключалось в том, что Сослан был уверен, что, как только в Иверии узнают о его пленении Саладином, Абуласан с патриархом тотчас же выдадут царицу замуж за Юрия и, таким образом, навсегда освободятся от ненавистного им царевича. Эти картины, создаваемые больным воображением, доводили Сослана до безумия; он терял здравый смысл и готов был на самые отчаянные и дерзкие поступки.

Однажды к вечеру, ожидая возвращения эмира, Сослан находился в сильном возбуждении; необъяснимое беспокойство овладело им, нетерпение и тревога возрастали с каждой минутой, и он в исступлении метался по комнате, не находя ничего отрадного, чем бы он мог себя успокоить. Нечаянно взор его приковался к окну. Думая чем-нибудь отвлечься от докучных и горьких мыслей, он подошел к решетке и стал вглядываться сквозь зелень сада в очертания минаретов мечети и пролегавшую невдалеке улицу. Внимание его привлекли два всадника, которые приближались к дому, не были похожи на мусульман и, очевидно, принадлежали к крестоносцам. Не отдавая себе отчета в охватившем его жгучем волнении, Сослан прильнул к решетке, с напряжением всматриваясь в лица медленно ехавших всадников, причем, один из них показался ему очень знакомым и близким. Когда они поравнялись с домом, где находился Сослан, лица их и фигуры отчетливо обрисовывались в ярком освещении вечернего солнца, и, к своему удивлению и радости, Сослан в первом всаднике узнал Гагели, который и не подозревал, что был близко от своего повелителя.

Он ехал, как быстро догадался Сослан, в сопровождении франка с таким непринужденным и спокойным видом, что становилось ясным и его добровольное прибытие в Дамаск, и доверчивое отношение к своему спутнику. Сослан успел заметить, что ни конь, ни сам Гагели не были отягощены боевыми доспехами, на нем было рыцарское одеяние, но без щита и копья, очевидно, он не предвидел впереди никаких опасностей и чувствовал себя в Дамаске, как в стане крестоносцев. Они ехали не спеша, и франк все время осматривался кругом, как бы с трудом разбираясь в незнакомой местности, чего-то ища и не находя, наконец, остановился возле одного дома и обратился с вопросом к привратнику. Гагели тоже остановился, и теперь Сослан мог ближе рассмотреть его лицо, на котором ясно отпечатлелись тревога и напряженное ожидание, вероятно, связанные с теми переговорами, которые вел франк, и относившиеся, несомненно, к чьим-то поискам.

Сослан из всего виденного заключил, что они искали его, что Гагели, наверное, подкупил какого-нибудь франка и вместе с ним бежал из стана крестоносцев. Оставалось необъяснимым только одно обстоятельство: каким образом Гагели мог узнать, что он в Дамаске, и как его пропустили мусульмане, тщательно охранявшие все пути и дороги, ведшие в резиденцию султана? Сослан едва утерпел, чтобы не выскочить из своего помещения и не опрокинуть охранявшую его стражу, но всадники уже поскакали вперед и скоро исчезли из вида. Мучаясь неизвестностью и стремясь угадать, куда они поехали, Сослан раскаивался, что не выломал решетку и пребывал в созерцательном бездействии, но раскаяние его тотчас сменилось ужасом, когда он увидел, что по тому же направлению, куда ехал Гагели со своим спутником, промчались вдруг несколько всадников, и в одном из них он узнал Лазариса. Движимый огромным беспокойством за судьбу Гагели, Сослан не мог больше сидеть в своем помещении. Он был уверен, что Лазарис выследил их обоих и, не имея возможности заманить его в свои сети, решил напасть на Гагели и взять его к себе заложником. Желая выручить своего друга, Сослан решил умертвить стражу, если она будет препятствовать ему выйти на улицу, и, схватив меч, направился к выходу. В тот же момент дверь отворилась и вошел щеголевато одетый веселый эмир. В надвинувшихся сумерках он не заметил возбужденного лица своего пленника и мрачной решительности, овладевшей им, и торжественно произнес:

– Желание твое, храбрый ивериец, исполнено! Царь царей, великий служитель пророка назначил тебе завтра явиться к нему на прием. Он с благосклонностью принял весть, что ваша именитая царица прислала к нему свое посольство, хотя и удивился, что ты находишься у меня в качестве пленника. Готовься предстать пред ним и благодари аллаха, что мне удалось исполнить свое обещание!

Сослан бросил меч, который с мягким звоном упал на ковер, устилавший пол, и в восторге протянул руки к эмиру, благодаря его за счастливое известие, ради которого он претерпел плен, разлуку с другом и пытку долгого и неопределенного ожидания. Эмир был доволен изъявлениями радости и благодарности со стороны пленника, который являлся для него теперь почетным гостем, но, тем не менее, помня о суровой требовательности султана, он промолвил с укоризной:

– Завтра тебе предстоит дать отчет нашему повелителю, почему ты сражался вместе с неверными и нарушил мир, установленный вашей царицей между двумя народами? Не хочу вводить тебя в заблуждение и заранее оповещаю тебя: пролитая кровь правоверных не останется без отмщения! Служитель божий столь же милостив, сколько и справедлив, ему ты и дашь отчет о своих действиях!

Произнося эту речь, несколько огорчившую Сослана, эмир посмотрел на брошенный меч, затем перевел взгляд на своего пленника.

– Не хотел ли ты покинуть это мирное убежище, не дождавшись милости султана? – с укоризной спросил эмир. – О, вероломный, ужели ты уготовлял мне измену и, подобно всем неверным, собирался нарушить свою клятву? Клянусь аллахом! Смерть избавила бы тебя от подобного позора!

– Благородный эмир! Я не утаю от тебя своих сокровенных помыслов и признаюсь тебе, что заставило меня взяться за меч, – с искренностью ответил Сослан.

– Ты удержал меня от совершения поступка, в котором мне пришлось бы потом всю жизнь жестоко раскаиваться! – Сослан чистосердечно рассказал, как он видел своего друга в окно, как за ним погнались лазутчики императора Исаака во главе с Лазарисом и как он решил спасти Гагели, бросившись к нему на выручку с мечом, чтобы вырвать его из рук противников.

Выслушав сообщение Сослана, жизнерадостный эмир непривычно задумался и сел на ковер, поджав под себя ноги. В этой позе он сидел долго и безмолвно, выражая тем крайнюю печаль и озабоченность. Сослан тоже присел на одном из низеньких стульев, ожидая, пока, наконец, эмир выйдет из своего задумчивого состояния и пояснит ему, какая кручина внезапно легла на его душу. Молчание, однако, длилось продолжительное время, и Сослан, подозревая, что эмир скрывал от него печальную новость, воскликнул:

– Верно, ты что-нибудь узнал про Лазариса, открой мне всю правду! Незнание беды – хуже самой беды. Будучи во время открыта, она перестанет внушать страх, и можно найти средство к ее преодолению.

– Клянусь бородой моего отца, ты близок к истине, но напрасно ты думаешь с помощью меча избавиться от противника, – наконец, ответил эмир, проявляя большое сочувствие к судьбе своего знатного пленника. – Этот лазутчик, как ты называешь его, прибыл сюда не один, а сопровождает принца по имени Алексей Дука, или, как именуют его греки, Мурзуфл, который подобно тебе, ищет свидания с нашим великим султаном по какому-то весьма важному и секретному делу. Завтра тебе предстоит встретиться с ним во дворце царя царей, так как и ему на завтра назначен прием. Храни спокойствие, памятуя, что император Исаак находится в тесном союзе с нашим султаном и оказал нам многие неоценимые услуги в борьбе против неверных. Служитель божий дорожит миром с греками, и тебе не следует говорить о том, что тебя преследовал Исаак. Помни, не вовремя и без нужды сказанное слово отвратит от тебя лицо нашего повелителя. Вместо милости ты обретешь его гнев, и не только не спасешься сам, но и погубишь своего друга.

Предупреждение эмира о прибытии Мурзуфла с каким-то тайным поручением к султану и предстоящая встреча с ним на приеме сильно расстроили Сослана, и он в должной мере оценил всю важность оказанной ему эмиром услуги.

– Клянусь моей родиной, у меня найдутся сокровища, которыми я смогу выразить тебе свою благодарность! Какая бы беда не постигла тебя в сей временной жизни, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, то ли мечом, то ли золотом. Клянусь моим покровителем, святым Георгием, что мы, иверийцы, так же нерушимо храним верность в дружбе, как вы храните свои клятвы, и так же, как вы, презираем вероломство и измену. Прошу тебя еще об одной услуге! Помоги мне узнать, где находится мой друг и, если ему угрожает опасность, дай мне возможность спасти его от гибели!

Эмир не без удовольствия выслушал горячую речь Сослана, которая вполне соответствовала его понятиям о дружбе и поднимала пленника в его глазах.

– К сожалению, отважный ивериец, я твоей просьбы исполнить не могу, – с грустью сказал эмир, – я не хочу подвергать тебя испытанию гораздо большему, чем прежние. Если ты прибегнешь к оружию в Дамаске, в этом священном городе, где обитает служитель божий, то тебе придется, вместо назначенного свидания с ним, потерять навсегда свободу и никогда больше не увидеть своей родины. Но вижу, что сердце твое смятено, и ты не обретешь покоя, пока не узнаешь о своем друге. Не беспокойся, у нас есть средства получить о нем достоверные сведения и найти иные пути к его спасению.

Он встал, дал знак страже, и через минуту явился невольник в разноцветной шелковой одежде, в парчовой чалме и с кинжалом, украшенным дорогой инкрустацией. Эмир на местном наречии весьма пространно что-то объяснял ему, на что невольник отвечал все время одной и той же фразой по-арабски: «Слышать – значит повиноваться!» – и, отвесив земной поклон, неслышно скрылся.

Эмир не объяснил ничего Сослану, видимо, предпочитая вести свои дела тайно, и затем удалился, сказав, что завтра утром он явится к нему, они вместе отправятся к султану.

В полном безмолвии и печальном одиночестве провел Сослан ночь, готовясь к предстоящему свиданию с Саладином, от которого была в зависимости его личная судьба, судьба Тамары и всего царства. Он искал ответа на все волновавшие его вопросы в тишине ночи, в сиянии ярких звезд, мерцающими искрами рассыпанных по небу, в неумолчном журчании золотого потока, в благоухании ливанских роз, напоминавших ему дворец в Исани в ту последнюю ночь, какую он провел у царицы.