Текст книги "Литература 2.0"
Автор книги: Александр Чанцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)
Выходом становится готовность к самоумалению. Готовность отступить от некогда избранных человеком для себя религиозных правил ради общего (как предполагает Улицкая) для разных религий этического чувства. Моделью такого самоумаления для Даниэля Штайна становится упоминаемая одной из героинь романа (католичкой, а потом православной) иудейская молитва «Кол Нидре» – об «освобождении от обетов и клятв, которые давал человек. <…> Это очень глубокое проникновение в человеческую природу и великое снисхождение к человеческой слабости»[698]698
Молитва «Кол Нидре» (буквально «все обеты») произносится раз в году в начале вечерней литургии в синагоге – на праздник Иом-Киппур (Судный День). Молитва написана во множественном числе от первого лица («мы»). Во время праздничной службы кантор трижды провозглашает вступление (приписываемое рабби Меиру бен Баруху из Ротенбурга), согласно которому «с согласия Всевышнего и с согласия общины, именем небесного и земного суда» преступившим Закон разрешается молиться вместе со всеми (Электронная еврейская энциклопедия: http://www.eleven.co.il/article/12167).
[Закрыть]. Такое расширительное понимания смысла «Кол Нидре», на первый взгляд, чревато моральной индифферентностью и мнимой беспринципностью: Даниэля Штайна осуждают за службу в НКВД и гестапо, но он гораздо больше помог людям, служа в этих организациях, чем если бы не воспользовался этой возможностью. Однако не считающаяся с людьми принципиальность может обернуться гораздо худшим – воинствующим религиозным радикализмом и готовностью к насилию (эти качества в книге олицетворяет персонаж по имени Гершон Шимес). «…Суждение – необязательно. Не обязательно иметь непременно мнение по всем вопросам. Это ложное движение – высказывать суждение», – пишет Улицкая как героиня романа после встречи с Руфайзеном в 1992 году.
Отказываясь от формальных норм собственной религии или даже переходя в другую конфессию (католичка, перешедшая в православие; японец, который называет себя «синтоист-сионист»; Штайн, принявший католичество[699]699
Ситуация, когда спасенный католиками от фашистов еврей сам выбирает для себя католичество, реализована в повести «Дети Ноя» Э.-Э. Шмитта (см.: Шмитт Э.-Э. Секта эгоистов. СПб.: Азбука-классика, 2005) – правда, для перехода в католичество у ее персонажа все же не хватило решимости.
[Закрыть]; люди самых разных вероисповеданий, которых он крестит, соборует или которым он просто помогает), герои романа «Даниэль Штайн», как ни парадоксально, в действительности сохраняют настоящую веру. Однако окружающие чаще всего осуждают их за конформизм, отступничество или терпимость к иноверию[700]700
Очевидно, что Улицкой давно близка тема веротерпимости и, скажем так, транспарентности религий: в ее ранней повести «Веселые похороны» после смерти Алика (который был наречен Абрамом, но предпочитал называться Аликом) священник и раввин поют вместе.
[Закрыть] («Уживаться с врагом! Ладить с оппозицией! Не кажется ли уже непонятной подобная покладистость?» – более полувека назад суммировал суть подобной нетерпимости Ортега-и-Гассет[701]701
Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс / Пер. с исп. А. Гелескула. М.: ACT; Ермак, 2005. С. 69.
[Закрыть]). Глубинная вера этих «парадоксальных верующих», согласно роману Улицкой, вытесняет человеческое «эго»: «…очень важно, что твое „я“ сжимается, делается меньше, меньше занимает места, и тогда в сердце остается больше места для Бога. Вообще это правильно, что с годами человек занимает меньше места». Получается, что чем меньше жестких религиозных воззрений и собственного «я» остается у человека, тем он праведнее.
Носителем, проповедником и примером подобной индивидуальной автономности и диспаратности (то есть возможности выйти из своей среды ради чужеродного окружения)[702]702
«Ни христианство, ни иудаизм, ни ислам не дают выхода: все они слишком правы, чтобы признать страдания другого. Авраамические религии непримиримы. <…> Не важно, во что ты веришь, важно, как ты себя ведешь» (Улицкая Л. «Более актуальной темы сейчас я не вижу»: Интервью газете «Взгляд» от 6 ноября 2006 года [www.vz.ru/culture/2006/11/6/55866.html]).
[Закрыть] становится, конечно же, Даниэль Штайн.
Роман Улицкой – разумеется, не классическое житие, однако ощущение сакральности происходящего с ним и вокруг него Штайн, несомненно, вызывает – недаром его сподвижница Хильда говорит: «…такое чувство, что я стою рядом с горящим кустом». Но все-таки Даниэль похож не на традиционных святых, а скорее на юродивого. Он ходит не в сутане, а в мирской, сильно помятой одежде; не скрывает, что в душе неравнодушен к женщинам; позволяет себе нарушать религиозные каноны и даже «редактирует» произносимые во время службы тексты по собственному усмотрению. Главная религиозная идея Штайна заключается в том, что современное христианство отошло от своей еврейской основы, которая должна быть вновь включена в него как необходимый элемент. В Израиле должна существовать община католиков, служащих Богу на иврите, языке, восходящем к наречию первых христиан (как уже сказано, Руфайзен действительно организовал такую общину), она-то и может способствовать возрождению апостольской традиции. Даниэль излагает свои неканонические взгляды не только высокопоставленному ватиканскому чиновнику, которому поступила на него жалоба, но и самому Папе Римскому[703]703
Это «сходит» с рук Даниэлю не столько из-за личной благосклонности Папы Римского, сколько из-за очевидных качеств его духовной личности и, что немаловажно, личности реципиента его речей: «Святости ничего нельзя противопоставить, ибо ее возобновляемый источник действия пребывает за границами общественного разума и его институтов. Святость – асоциальный феномен, всегда замкнут на себе и не может повлиять ни на что, от чего отторгнут и с чем не должен никогда смешиваться» (Сакральное в современном обществе: беседа В. Подороги и Ж.-Л. Нанси // Пушкин. 2009. № 3. С. 89–90).
[Закрыть] (здесь Улицкая не отступает от исторической основы: в 1985 году Руфайзен был принят Иоанном Павлом II и в течение полутора часов излагал свою концепцию возрождения в Израиле древней, первоначальной формы христианства, а также призвал Святейший Престол к установлению дипломатических отношений с Израилем[704]704
Соглашение между Ватиканом и Израилем, сделавшее возможным установление дипломатических отношений, было подписано в Иерусалиме в 1993 году.
[Закрыть]).
Это сближает образ Даниэля Штайна с образом отца Анатолия из нашумевшего в 2006 году и премированного на различных кинофестивалях фильма Павла Лунгина «Остров». Собственно, сопоставить эти два произведения имеет смысл хотя бы уже потому, что в обоих случаях главный герой – человек, которого окружающие считают святым. В фильме Лунгина он даже творит чудо – своей молитвой изгоняет бесов из одержимой. Юродствующий пожилой монах[705]705
В рецензиях на фильм и многочисленных дискуссиях в Интернете обсуждалось, как корректнее называть отца Анатолия – старцем или юродивым. Принимая во внимание то, что «Остров» все же мирской фильм, а не экранизация канонических писаний, я предпочел бы избежать строгой дефиниции героя Лунгина (как и героя Улицкой).
[Закрыть] в замечательном исполнении Петра Мамонова постоянно провоцирует (кажется, вполне сознательно) других иноков и монастырское начальство своим нарочито «неблагостным» внешним видом, странным поведением и «ошибками» во время службы, но все же настоятель внимательно прислушивается к речам этого нелепого, конфликтного человека, а герой Мамонова поучает его – хоть и с растерянно-лукавой интонацией, но все же как «власть имеющий»[706]706
Кроме того, отец Анатолий весьма напоминает одного из героев «Современного патерика» М. Кучерской, что, разумеется, говорит не только об архетипичности этих образов, но и об их востребованности в современном обществе: «Люди думали: „Сейчас мы увидим великого старца, и он нам все объяснит“. А отец Николай говорил им: „Зачем вы приехали? Я вам все равно ничего не скажу“. Он был старенький. Только руки у него были сильные, он бил ими по лбу всех глупых и непослушных» (Кучерская М. Современный патерик. М.: Время, 2005. С. 63).
[Закрыть].
Манера общения двух героев с паствой, пожалуй, дает наибольшее количество поводов для сравнения: и брат Даниэль, и отец Анатолий обращаются с мирянами более чем свободно и без лишнего пафоса. Можно вспомнить эпизод из фильма, в котором отец Анатолий в довольно грубой форме убедил пришедшую к нему в начале фильма женщину отказаться от аборта и рожать, потому что у нее будет замечательный мальчик; Даниэль советует дочери прихожанки оставить ребенка, говоря ей: «Радуйся, дура!»
Обоих на путь пастырства наставило то, что, как говорит Даниэль, ему «жизнь была подарена», – имея в виду свое неоднократное чудесное избавление от смерти. Отец Анатолий «купил» себе жизнь во время Великой Отечественной войны: после того, как нацисты взяли его, юного матроса, в плен, они заставили его выстрелить в его сослуживца. Почти до самой смерти монах был уверен, что убил однополчанина, и всю оставшуюся жизнь замаливал свой грех («убитый» матрос, ставший адмиралом, в финале фильма случайно находит отца Анатолия и снимает вину с его души).
Тем важнее представляются различия этих персонажей. Жизнь Даниэля Штайна напоминает истории «неканонических» святых – прежде всего Франциска Ассизского, на что есть намеки и в тексте Улицкой. Персонаж «Острова», при всей своей жесткости и парадоксальности, оказывается при ближайшем рассмотрении намного более каноничным и укорененным в житийной литературе и православном фольклоре. Главный герой Улицкой, всерьез предлагающий глубоко религиозной паре, заключившей исключительно «духовный союз», в кратчайшие сроки озаботиться заведением потомства, неканоничен несколько иначе, чем о. Анатолий: в нем еще больше, как сказал бы о. Александр Мень, «антизаконничества». Кроме того, для Штайна очень важен ведущийся «через него» диалог между христианами и иудеями и, шире, между разными религиями.
Почему два таких разных художника, как Павел Лунгин и Людмила Улицкая, в столь разных произведениях обращаются к одинаковому образу – популярного у простых людей, но не одобряемого официальной церковью «народного святого»? Появившиеся почти одновременно, эти обращенные к широкому читателю/ зрителю произведения не только легитимируют значение подлинной, не сводимой к ритуалам религиозной веры, не только говорят о возможности сопротивляться властной ортодоксии, ставшей одной из тяжелейших проблем наших дней, – они вновь ставят проблему открытости религиозного мира и его толерантности.
Этот важный вопрос в книге и фильме решается по-разному. Так, Лунгин, еще со времен «Такси-блюза» (где одну из двух главных ролей играл тот же Петр Мамонов) размышлявший о теме отношений с Другим, как представляется, не очень верит в возможность взаимопонимания между различными культурными, идеологическими, этническими мирами – можно вспомнить сюжеты фильмов «Такси-блюз» (таксист «из народа» и талантливый саксофонист так и не становятся друзьями), «Луна-парк» (фашиствующий сын узнает о том, что у него есть отец-еврей) и «Бедные родственники» (здесь ситуация Другого обыгрывается в комическом ключе – главный герой помогает обращающимся к нему людям найти родственников в других странах, когда же их найти не получается, он организует клиентам «замену»), Символичен в этом смысле и фильм «Остров», действие и центр духовной жизни в котором локализированы на острове (фильм снимался на Соловках), куда весьма трудно добраться «с большой земли»; эта трудность, необходимость приложить специальные усилия, чтобы попасть в «место веры», постоянно подчеркивается в фильме. В романе же Улицкой религиозная жизнь, напротив, намеренно «децентрализирована»: Даниэль выбирает для себя жизнь не в монастыре, а «в миру», рядом с Хайфой; не просто среди людей, но и людей очень разных (символами этой религиозной, расовой и т. д. различности выступают Израиль и община Даниэля, в которой работает и живет «каждой твари по паре»).
«Нет ничего вульгарнее, по моему разумению, чем произведения, которые тщатся что-то доказать»[707]707
Кокто Ж. Орфей // Кокто Ж. Тяжесть бытия / Пер. с фр. Е. Баевской. СПб.: Азбука-классика, 2003. С. 415.
[Закрыть], – писал в свое время Жан Кокто. Осознавая возможную неоднозначность трактовок своей книги («…прошу прощения у всех, кого разочарую, у кого вызову раздражение резкими суждениями или полное неприятие. Я надеюсь, что моя работа не послужит никому соблазном…»), Улицкая не навязывает свои ответы на «неудобные вопросы», – тем не менее они в книге есть. Однако важнее не столько ответы Улицкой, сколько обсуждение самых «неудобных» вопросов современного религиозного сознания в новом романе – оно свидетельствует о писательском мужестве.
2. Побег в отель «Будущее» в униформе тюремщика[*]*
Опубликовано в: Новый мир. 2008. № 6.
[Закрыть]
(О книге «Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран») А. Ленель-Лавастин)[709]709
Александра Ленель-Лавастин. Забытый фашизм: Ионеско, Элиаде, Чоран / Пер. с фр. Е. Островской. М.: Прогресс-Традиция, 2007. 528 с.
[Закрыть]
Суммировать впечатления об этой книге можно формулой записных шутников: есть две новости, хорошая и плохая. Или можно сказать так: «Забытый фашизм» – очень познавательная книга с массой малоизвестных фактов из жизни очень интересных писателей, которую при всем при этом очень трудно, а если честно, то зачастую просто неприятно читать…
Французская исследовательница А. Ленель-Лавастин – специалист по восточноевропейской интеллектуальной истории XX века. Закончила Сорбонну, там же защитилась; издала ряд книг по своей тематике, среди героев которых, в частности, Чеслав Милош.
«Забытый фашизм» – сравнительная работа о трех «великих парижских румынах»[710]710
Кроме того, можно вспомнить еще одного выходца из Бухареста – поэта Герасима Луку, известного широкой публике прежде всего тем, что в 1994 году, в возрасте 70 лет, он утопился в Сене, оставив записку: «Я не хочу жить в мире, где больше нет поэзии».
[Закрыть] – Эжене Ионеско, Мирче Элиаде и Эмиле Мишеле Чоране, точнее – об их близости к националистическим движениям в молодости и последующем преодолении, трансформации и сокрытии прежних взглядов. Исследование, действительно, добротное в плане проработки темы и охвата источников; как пишет сама исследовательница: «…я оказалась в более выгодном положении, чем многие западные толкователи творчества Элиаде и Чорана <…>. Мои предыдущие изыскания по проблематике румынского национализма с 1920-х годов и вплоть до коммунистического периода позволили создать необходимый для данного исследования исторический фон; возможность непосредственного доступа к источникам обеспечила проведение контекстуального сопоставления ранних работ Чорана, Элиаде, Ионеско, прежде очень мало известных и оказавшихся крайне интересными, с их более поздними трудами».
При этом исследование не столь уж уникально по теме – имена трех румын в Париже очень часто шли сообща, а об их неоднозначном прошлом заговорили тоже не вчера – можно вспомнить вышедшую вскоре после оригинального издания «Забытого фашизма» статью об Элиаде[711]711
См., например: Лихачев В. Космос против истории: Мирна Элиаде и «еврейский вопрос» // Еврейское слово. 2004. № 4 (177) (http://www.e-slovo.ru/177/10pol1.htm).
[Закрыть], в которой очевидным образом возникало рассуждение о Чоране и Ионеско.
Автор посвящает довольно много места обоснованию значимости своей работы, вплоть до ее (гео)политических последствий – работа должна помочь румынскому обществу стать более открытым и демократичным, сам же разговор о фашистском прошлом влиятельных культурных деятелей из стран Восточной Европы поможет изменить подход со стороны западных стран к своим восточным соседям с патерналистского (имидж «жертв истории») на более взвешенный и равноправный… Добавлю, что дискуссия о фашистском прошлом и о его замалчивании оказывалась в фокусе общественного внимания в последние несколько лет[712]712
О принимающем иногда неадекватные формы недавнем всплеске интереса к фашистской молодости Чорана свидетельствует и М. Кундера: «Наступает время великого сведения счетов с прошлым, и фашистские высказывания молодого Сиорана тех времен, когда он жил в Румынии, внезапно приобретают актуальность. Он умирает в 1995 году, в возрасте восьмидесяти четырёх лет. Я открываю крупную парижскую газету: на двух страницах серия статей-некрологов. Ни единого слова о его творчестве; именно его румынская юность обескураживала, очаровывала, возмущала, вдохновляла этих надгробных писарей. Они облачили труп большого французского писателя в румынский фольклорный костюм и заставили из гроба поднять руку в фашстском приветствии» (Кундера М. Занавес / Пер. с фр. А. Смирновой. СПб.: Азбука-классика, 2010. С. 16–197). В качестве примера наиболее полемичной «античорановоской» работы см.: Petreu М. An Infamous Past: Е. М. Cioran and the Rise of Fascism in Romania (1999, английский перевод – Chicago: Ivan R. Dee, 2005).
[Закрыть] не только в отношении восточноевропейских интеллектуалов – буквально на наших глазах в один ряд с фигурами Л. Ф. Селина, Э. Паунда, М. Хайдеггера[713]713
По поводу недавних требований пересмотреть роль Хайдеггера в связи с его увлечением фашизмом см. не парадоксальную апологию Бодрийяра, но его инвективы по поводу некоторых феноменов современности в связи с этими «обвинительными процессами»: «Хайдеггера обвиняют в том, что он был нацистом. Впрочем, какая разница, обвиняют его или пытаются оправдать: все люди, как с той, так и с этой стороны, попадают в одну и ту же ловушку низменной и вялой мысли, в которой нет ни гордости за свои собственные рекомендации, ни энергии, чтобы их преодолеть, и которая растрачивает то, что у нее еще осталось, в тяжбах, претензиях, оправданиях, исторических проверках. Самозащита философии, поглядывающей на двусмысленность своих мэтров (даже топчущихся на одном месте великих мыслителей), самозащита всего общества, обреченного, за неимением возможности породить другую историю, муссировать историю предшествующую, чтобы доказать свое существование и даже свои преступления. Но что это за доказательства? Именно потому, что сегодня мы более не существуем ни политически, ни исторически (и в этом суть нашей проблемы), мы хотим доказать, что мы умерли между 1940 и 1945 годами, в Освенциме или Хиросиме: ведь это, по крайней мере, достойная история. <…> Поскольку философия сегодня исчезла (в этом и состоит ее проблема: как существовать в исчезнувшем состоянии?), она должна доказать, что была окончательно скомпрометирована, как, например, в случае с Хайдеггером, или же была лишена голоса, как это произошло в Освенциме. <…> Жертва и палач меняются местами, происходит преломление и распад ответственности – таковы добродетели нашего чудесного интерфейса. У нас нет больше сил на забвение, наша амнезия – это амнезия изображений. Кто же объявит амнистию, если виноваты все? <…> Опасна не ностальгия по фашизму; действительно опасным, хотя и смехотворным, является это патологическое возрождение прошлого, в котором все, как ниспровергатели, так и защитники факта существования газовых камер, как хулители, так и апологеты Хайдеггера, становятся одновременно дейсвующими лицами и почти сообщниками; опасна эта коллективная галлюцинация, которая переносит всё отсутствующее воображение нашей эпохи, всякий смысл насилия из столь призрачной на сегодняший день реальности на другую эпоху, провоцируя при этом некое принуждение заново пережить ее и вызывая глубокое чувство вины, порожденное нашим неучастием в ней» (Бодрийяр Ж. Прозрачность зла / Пер. с фр. Л. Любарской и Е. Марковской. М.: Добросвет; КДУ, 2006. С. 133–135, 137–138).
[Закрыть], К. Шмитта, Э. Юнгера и М. Бланшо были поставлены Гюнтер Грасс и папа Бенедикт XVI…
Несмотря на то что русский перевод книги символически совпал с очередным расширением Евросоюза, в который были приняты в том числе Румыния и Венгрия, для нашей страны актуальность книги объясняется скорее другими факторами. Так, Б. Дубин в предисловии к книге сожалеет о том, что у нас работа с «заговорами молчания» обычно ведется «в обличительно-оправдательных разборках у телевизионных „барьеров“ или в форме организованного „слива“ компрометирующей информации на страницах бульварных газет». А безымянный рецензент «Независимой газеты» едко замечает о близости некоторым деятелям нашей страны самой стратегии создания успеха на Западе благодаря «именно имиджу изгнанников и скитальцев, своего рода посланцев из другого мира, где ни один из новых почитателей их талантов толком не ориентируется»[714]714
«Мистики и циники»// Ex Libris НГ. 2007. 27 декабря (http://exlibris.ng.ru/koncep/2007-12–27/10_mistiki.html).
[Закрыть].
«Мы сталкиваемся с необходимостью решительного сопротивления всему, что представляет собой „современная цивилизация“, и принятия соответствующих мер, направленных на духовную и умственную дезинтоксикацию; с другой стороны, налицо потребность в особой „метафизике“, которая позволит обосновать европейский – как национальный, так и наднациональный – принцип истинного авторитета и законности»[715]715
Эвола Ю. Люди и руины // Эвола Ю. Люди и руины. Критика фашизма: взгляд справа / Пер. с ит. В. Ванюшкиной. М.: ACT; Хранитель, 2007. С. 243. Любопытно, как упреки традиционалистов современному миру удивительным образом повторяют идеи, звучавшие до этого у сюрреалистов и взятые впоследствии на вооружение бунтующими студентами в Париже 1968 года – борцы с Системой не меняют лексики… Ср.: «Замороженный Дух трещит под каменными глыбами, которые на него давят. Это вина ваших заплесневелых систем, вашей логики „дважды два четыре“, это ваша вина, руководители университетов, попавшие в сети своих собственных силлогизмов. Вы плодите инженеров, судей, докторов, неспособных постигнуть истинные тайны тела, космические законы бытия, фальшивых ученых, не видящих дальше Земли, философов, претендующих на то, что они могут реконструировать Дух…» («Письмо ректорам европейских университетов» А. Арто цит. по: Эсслин М. Арто // Арто А. Театр и его Двойник / Пер. с фр. Г. Смирновой. СПб.: Симпозиум, 2000. С. 321).
[Закрыть]. Эта мысль Ю. Эволы характерна для многих интеллектуалов того времени – схожие высказывания можно легко найти у Э. Канетти и Э. Юнгера, Р. Генона и О. Ортеги-и-Гассета – и отчасти объясняет то, почему, страдая от тоски по сакрализованной, древней традиции и не принимая механизированную, дисгармоничную современность, некоторые мыслители восприняли зарождающиеся в 30-е годы прошлого века националистические движения как своего рода панацею от всех бед мира Модерна. Если же учесть румынскую специфику – величие Священной Римской империи ушло в прошлое, в настоящем страна стала беспомощной игрушкой в руках больших и воинственных соседей, у нее, кажется, не только нет годных для подражания исторических героев, но и вообще какой-либо исторической потенции (об этом много и горько пишет Чоран[716]716
«Все-таки это чудовищное, хоть и переносимое унижение – нести в себе кровь народа, который никого и никогда не заставил о себе говорить» («Разлад»), «Все эти безмятежные, объевшиеся счастьем народы – французы, англичане… Я из другого мира, у меня за плечами – века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Наша радость закончилась в Вене, дальше нас ждало только Проклятие!»; «В ответ на слова Эндре Ади о „проклятье родиться венгром“ я недавно написал, что судьба румына во много раз тяжелее. Только в нашем случае речь не о проклятии, а о несчастье, состоянии пассивном…» (Записные книжки 1957–1972 гг.) (Чоран Э. М. После конца истории / Пер. с фр. Б. Дубина, Н. Мавлевич, А. Старостиной. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 248, 391, 525). Ср.: «Апелляциями к „синдрому жертвы“ не без основания объясняют многие сюжеты нашей истории» (Тиугеа Г.-В. Перспективы Восточной Европы и румынский опыт // Неприкосновенный запас. 2007. № 6).
[Закрыть]), – то становится понятна привлекательность румынского фашизма («Легион архангела Михаила», он же – «Железная гвардия») для молодых умов. К тому же нужно учесть, в какой резонанс с интересами и исканиями Элиаде и Чорана вошло легионерское движение с его повышенным интересом к традиции и увлеченностью жертвенной гибелью во имя Родины[717]717
О влечении к смерти как отличительной черте всех фашистских движений см. в эссе У. Эко «Вечный фашизм»: «Культ героизма непосредственно связан с культом смерти. Не случайно девизом фалангистов было: Viva la muerte!» (Эко У. Пять эссе на тему этики / Пер. с ит. Е. Костюкович. СПб.: Симпозиум, 2002. С. 75).
[Закрыть]. Элиаде, будущий историк религий, только вернулся после обучения в Индии, где его поразило трепетное отношение к древней религиозной традиции, Чоран же, справедливо считавший Элиаде лидером молодого поколения интеллектуалов, был не только уже увлечен темой смерти, но и жаждал возрождения Румынии.
Да, оба они заболели «болезнью легионеров» с полной клинической картиной симптомов – разве что не ходили в зеленых рубашках и формально так и не стали членами движения (хотя Элиаде даже однажды агитировал за легионеров на выборах, а потом несколько месяцев просидел за свои взгляды в заточении). Публицистическая поддержка ими движения действительно имела место, была разнообразна и полна искреннего энтузиазма. «При том, что в идеологии Элиаде и Чорана наблюдалось много сходного (в том числе ксенофобия, антисемитизм, вера в Нового человека и в тоталитарное государство), – пишет Ленель-Лавастин, – обнаруживаются поразительные расхождения между спиритуалистским фашизмом одного и революционно-консервативными взглядами другого, в которых к тому же явно просматривались национал-большевистские интонации».
Что касается Ионеско, он к легионерам не примыкал, традиционалистско-националистических взглядов не разделял, а с Чораном и Элиаде в те времена (в Румынии и в первые годы в Париже) резко и мучительно ссорился именно из-за идеологических расхождений. Однако степень его вовлеченности в фашизм едва ли меньше – дело в том, что он в прямом смысле находился на службе у вишистского режима.
Всех троих фигурантов «дела о фашистском прошлом» судьба вообще с самой юности вела одними путями, что можно объяснить их пассионарностью. Они, несмотря на разницу во взглядах, стремились вырваться из отсталой Румынии во Францию. И Чоран, и Ионеско стажировались во Франции (Чоран в свое время еще получил стипендию Гумбольдта для учебы в Германии). И все трое состояли на дипломатической службе. Так, Элиаде работал в Лиссабоне и Лондоне (там он был под подозрением в шпионаже у английских спецслужб: когда выезжал из Англии, подвергся досмотру, который долго не мог забыть, – чету Элиаде раздевали догола, вскрывали подметки ботинок…). Чоран четыре месяца проработал помощником советника по культуре в румынском посольстве при правительстве Виши, но подвергся скандальному увольнению с формулировкой «не годен к службе». Ионеско же не мог оставаться в Румынии еще и из-за антисемитской политики (мать Ионеско, как теперь выяснилось, все-таки была еврейкой), поэтому, как он образно описывает это, осуществил «побег в костюме (хотя у тюремщика скорее должна быть униформа. – А.Ч.) тюремщика» – в должности атташе румынского диппредставительства в Виши.
Закончилось все, впрочем, благополучно для всех троих – они осели во Франции (Элиаде позже перебрался преподавать в Америку), опять сблизились и, как считает автор, начали различными способами замалчивать свое прошлое. Для Ленель-Лавастин главное, что никто из троих так никогда и не выступил публично с откровенным рассказом об этом прошлом и принесением извинений за него. Скрывать же компрометирующие факты, по мнению автора, им было легко: сначала железный занавес почти на три десятилетия закрывал доступ к их писаниям политического характера, опубликованным до 1945 года, затем «на первое место выдвигалась борьба с коммунизмом», поэтому трех интеллектуалов, занимающих антикоммунистические позиции (особенно выделился здесь Ионеско с его резкой критикой СССР, в частности за антисемитизм), трогать было не с руки, а потом – и вовсе неполиткорректно по отношению к выходцам из исторически неблагополучной Восточной Европы. Сами же «великие румыны» не только искусно хитрили, как не устает повторять исследовательница, но и использовали свой сложившийся к тому времени авторитет, чтобы подавить малейшие попытки сомнения в их прошлом.
И здесь, подходя к разговору о методе автора, нельзя не вспомнить сцену из «Носорога» Ионеско – пьесы о зарождении фашистской идеологии. Один из первых носорогов растоптал, пробегая по улице, кошку, и персонаж по имени Ботар пускается выяснять, что в данном случае «подразумевается под кошкой»:
«Ботар. Но все-таки, кошка это или кот? Какого цвета? Какой породы? Я вовсе не расист, скорее даже противник расизма.
Мсье Папийон. Позвольте, мсье Ботар, не об этом же речь, при чем тут расизм?
Ботар. Прошу прощения, господин начальник. Вы не можете отрицать, что расизм – одно из величайших заблуждений нашего века.
Дюдар. Разумеется, и мы все с этим согласны, но ведь не об этом же…
Ботар. Мсье Дюдар, нельзя к этому подходить так просто. Исторические события ясно показывают, что расизм…
Дюдар. Повторяю вам, не об этом же речь…
Ботар. Я бы этого не сказал.
Мсье Папийон. Расизм здесь ни при чем.
Ботар. Нельзя упускать случай изобличить его»[718]718
Ионеско Э. Носорог// Ионеско Э. Пьесы. М.: Эксмо, 2004. С. 330.
[Закрыть].
Не ставя задачу оправдать троих героев книги и даже не совсем разделяя принцип «понять – значит оправдать», вынужден заметить, что свой шанс «изобличить» автор «Забытого фашизма» использует не только при каждом удобном и неудобном случае, но и таким образом, каким в приличных научных работах это делать не принято. Ведь о том же можно писать так, как, например, в предисловии к русскоязычному изданию самого Чорана (Сиорана – во франкоязычной транскрипции): «Все эти факты, разумеется, не делают чести студенту-философу былых времен. Однако в ту пору все преступления нацизма еще только ждали своего часа и обо всех чудовищных издержках национализма и диктатуры можно было только догадываться»[719]719
Никитин В. Сиоран, или Горькие силлогизмы на вершинах отчаяния Сиоран. Искушение существованием / Пер. с фр. В. Никитина. М.: Республика; Палимпсест, 2003. С. 6.
[Закрыть].
В конце концов, можно вспомнить фразу Чорана об Элиаде: «…Может быть, это чересчур дерзко с моей стороны, но, по-моему, Элиаде, прекрасно понимая умом, что такое грех, чувства греха не имеет, он для этого слишком горяч, динамичен, быстр, слишком полон проектов и заряжен возможным»[720]720
Чоран Э. М. Мирна Элиаде // Чоран Э. М. После конца истории. С. 334–335.
[Закрыть].
Стиль А. Ленель-Лавастин настолько субъективен и пристрастен, что в качестве аналогии приходит на ум «Ярость и гордость» Орианы Фалаччи, итальянской журналистки, выступившей с гневной публицистической критикой арабской цивилизации и ее роли в современном мире. По прочтении «Забытого фашизма» не покидает ощущение, что главной задачей для автора было убедить в том, что все три румынско-французских мыслителя – нераскаявшиеся нацисты, юдофобы и вообще мракобесы, которые паразитировали на приютившей их Франции, попирали в своей жизни моральные законы и вообще известны и популярны по какой-то чудовищной ошибке, лишь благодаря своей хитрой имиджмейкерской стратегии…[721]721
Это тем более вредно, что тут же было подхвачено. См., например: «И тут вопрос: а чем господа [Чоран, Элиаде] занимались в свободное от фашизма время? Каков их вклад в культуру, помимо статей „Почему я верю в победу Легионерского движения“? Что дает основания ставить их рядом с одним из крупнейших драматургов XX века?» (Смирнов И. «Забытый фашизм». Театр абсурда в колоде одной масти // Сайт радио «Свобода». 2008. 18 января (http://www.svobodanews.ru/article/2008/01/18/20080118152233667.html)).
[Закрыть] Впрочем, Ионеско, которому Ленель-Лавастин симпатизирует, она часто пытается оправдать, не проявляя ни малейшей объективности в отношении двух других персонажей.
В заслугу Ионеско ставится то, что ему «с удивительной прозорливостью удалось предугадать негативный потенциал современного рационализма. О приверженности этой традиции свидетельствуют ионесковские критика дегуманизации и приверженность понятию индивидуального сознания». Но то, что это были основные философские темы Чорана на протяжении всей его жизни, сделавшие ему имя, французская исследовательница не считает должным отметить даже в скобках (зато пишет, как трудно ему давался французский язык, который он-де так и не освоил…). Говоря о службе Ионеско в вишистском правительстве и ее последующем замалчивании, А. Ленель-Лавастин легко проявляет терпимость и понимание там, где в отношении Элиаде и Чорана раздались бы резкие инвективы: «…служба при вишистском режиме, несомненно, была компромиссом, к которому Ионеско прибег в целях выживания». Когда после ужесточения антисемитской политики в 1943 году положение евреев во Франции стало гораздо опаснее, «Ионеско, разумеется, на своем невысоком посту не мог сделать ничего», – констатирует автор, но на следующей странице мимоходом упоминает, как Чоран, к тому времени безработный и бедняк, делает все, чтобы вытащить из лагеря еврейского философа… Сообщая, что Ионеско стремился всеми правдами и неправдами остаться в Париже и не возвращаться в Румынию, автор тут же упрекает в сходных мотивах Чорана. Читая, как исследовательница характеризует Чорана в терминах «вечный студент» и «социальный паразит», впору вспомнить советские фельетоны о «тунеядце» Бродском. Кроме того, Чорану ставится в вину даже то, что он недолго продержался не только на дипломатической службе, но и в армии, где ему явно было не по себе и откуда он был комиссован по состоянию здоровья. И это обвинение любопытно по двум причинам. Во-первых, надо совершенно не понимать свой объект исследования – Чорана, хронически больного человека, законченного меланхолика и убежденного индивидуалиста-аутсайдера; во-вторых, здесь автор «забывает» припомнить чуть ранее поставленного Чорану в пример антифашиста Томаса Манна, который вообще сделал все возможное, чтобы поскорее вырваться из казармы. Понятие моральной вины Чорану вообще «явно совершенно чуждо», и он давно уже «трансформировался… в носорога», – заявляет исследовательница.
Впрочем, с Элиаде автор обходится еще круче. Элиаде в ее изображении – параноидальный себялюбец, «воинствующий румынский ультранационалист» с амбициями «планетарного масштаба», да и вообще «псевдоисторик»…
Этот зашкаливающий субъективизм в трактовке фактов – главный упрек автору. Есть и другие моменты, которые не дают считать эту книгу научной работой в полном смысле слова. Так, А. Ленель-Лавастин довольно странно подходит к выбору источников (один из главных – мемуары второстепенного румынского литератора, у которого, наряду с завистью, вполне могли быть и другие личные причины для неприязни к «великим румынам»).
Книга довольно небрежно издана (подчас встречаются просто смешные опечатки) и переведена. Перевод не то чтоб совсем плох (так, переводчица употребляет более аутентичные румынскому транскрипции фамилий), но именно что небрежен, поэтому в нем можно встретить выражение «создавать карьеру», некое «модернити» (на странице 65 оно идет рядом с «современностью», но чем-то от нее, видимо, отличается), «воля к силе» – вместо «воли к власти», у Эрнста Юнгера вдруг появляется инициал «Е», и многое другое.
Все это тем более жаль, что «Забытый фашизм» – подробное и тщательное привлечение целой россыпи малоизвестных фактов о таких писателях из такой страны, о ком у нас очень мало известно. Например, рассказывается, как однажды Чоран пошутил о том, что Сартр вполне мог бы получить после смерти телеграмму «Спасибо. Кремль», об общении Элиаде с П. Мораном и Э. Юнгером и о его лиссабонском дневнике, о том, что думали, делали и как проводили время в Париже молодой Ионеско с компанией, как Чоран ранним утром кидал сигареты пленным на парижской улице и как заказал Элиаде номер в гостинице под названием «Будущее»…
Впрочем, книга интересна еще по одной причине. При всем «зашкаливании» субъективизма эта работа является отчасти типичной в том смысле, что представляет очень распространенное в последнее время на Западе явление – под красивыми изначальными лозунгами беспристрастности, либерализма и политкорректности создаются научные труды, в которых все вышеперечисленные принципы меняют в итоге свой знак на противоположный. Готов ли читатель принять подобный конъюнктурный стиль исследования – выбор, разумеется, не столь роковой, как поддержка или не поддержка героями этой книги профашистских движений, но, думается, не менее принципиальный…
