Текст книги "Танцы со Зверем (СИ)"
Автор книги: Александр Быков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
– А ты, ты сама сочла бы меня достойным стать мужем графини? Мне только твоё мнение важно.
– Конечно сочла бы… Да только меня никто даже не спросит.
– Это мы никого не спросим, – Жан решительно посмотрел ей в глаза. – Я ещё не придумал, как, но я сделаюсь знатным. Разбогатею, стану бароном, взломаю все эти ваши сословные предрассудки как… как старый сундук! Ты только глупостей не наделай, моя хорошая. Не говори никому про то, что любишь меня. Никак вообще не показывай на людях своего ко мне отношения. И думай. Ищи. Уверен – вместе мы найдём верный способ… Может, я подкуплю кого-нибудь, подделаю бумаги о том, что я знатного рода. Может, придумаю, как быстро отличиться на войне, или как разбогатеть. Я докажу им всем, что достоин тебя. Если бы я был знатного рода, тогда бы твоя мать…
– Тогда бы да, – Лин горько улыбнулась. Потом вдруг у неё в глазах сверкнула искорка. – Знаешь, у меня ведь есть драгоценности, которые я могла бы продать. Отдам тебе деньги. Купишь на них поместье. Поместье это, конечно, ещё не баронский титул, но всё же… А лучше начни на них какую-нибудь торговлю. Торговцам иногда удаётся очень быстро увеличить свой капитал. Ты так много знаешь, так быстро умеешь считать, что у тебя точно должно получиться… А ещё, я могу написать письма своим управляющим в поместья, и потребовать у них что-то… какой-нибудь товар, который ты мог бы потом выгодно продать… Трисе, Господи! Пресвятая Алисия! Неужели в нашей любви всё-таки возможно честное, непорочное счастье?
– Возможно, радость моя. Возможно. Надо только верить, думать, искать…
***
Утром следующего дня, вспоминая и сопоставляя прочитанные ранее хозяйственные бумаги, которые проходили через его руки, Жан кое что нашел. Нет – не возможность сказочно обогатиться. Скорее, возможность брать теперь за свою работу куда больше, чем прежде.
Ещё раз всё перепроверив, Жан, с папирусными документами в руках, постучался в кабинет графского мажордома.
– Кто там ещё? – Энтерий поднял свой взгляд от большой учётной книги и недовольно скривился: – Что, уже всё посчитал?
«Конечно. Что там считать-то сегодня? Работы на час. Но дело не в этом».
– Скажи мне, господин, сколько ты мне заплатишь, если я найду в твоих расчётах и бумагах изъян, исправив который, ты заработаешь целую либру?
– Целую либру? Интересно, где это я так обсчитался?
– Ты не обсчитался. Тебя обманули, причём, самым бессовестным образом. Я заметил это, изучая бумаги, читая вот эти отчёты управляющих. Есть возможность исправить этот обман и так увеличить твой доход. Если бы я сэкономил тебе либру, сколько бы из этой либры ты мне заплатил?
Энтерий потрогал свой изъеденный оспинами мясистый нос и хитро сощурился:
– Ну, если ты вдруг выявишь у них в податях недостачу в целую либру, то я готов заплатить тебе за это тридцать со. Да, тридцать!
– А если там найдётся недостача на две либры, тогда шестьдесят?
– Да что ты там такое нашел?
– Десятую часть от обнаруженной мной недостачи. Лично мне на руки, серебром. Обещаешь? И тогда я расскажу, что именно и где я обнаружил.
***
Одиннадцать либр и ещё сорок со! Ровно столько, судя по отчётам, которые принёс Жан, управляющие недоплатили Энтерию за прошлый год. Поняв, как именно его обвели, толстяк-мажордом рвал и метал. Тряс своей чёрной бородкой, брызгал слюной, грозился обрушить на жуликов все кары небесные. Жан не отстал от него, пока не получил на руки причитающиеся ему триста тридцать четыре со. Теперь, плотно отобедав на графской кухне, он, впервые за несколько дней, покинул графский дом и отправился по мастерским и лавкам Тагора.
Уже много месяцев, с того момента, как он понял, что люди тут не знакомы с устройством и работой самогонного аппарата, Жан крутил в голове мысль о том, как мог бы обогатиться, делая из плохого, дешевого вина самогон. Железный котёл для выпаривания спирта, плотно подогнанную к нему деревянную крышку, сшитую из кожи и пропитанную воском гибкую трубку, которая отводила бы из котла спиртосодержащий пар – всё это можно было добыть или сделать самому, «на коленке». Но вот для быстрой конденсации спирта нужна была медная трубка.
Пройдя по тагорским ювелирным лавкам – по всем трём – Жан нашел у одного из ювелиров медную трубочку сантиметров в десять длинной. Выкупил её и тут же заказал другую – длинной в полметра. А сам, с выкупленной трубкой, отравился искать место, где было бы можно устроить самогонный цех.
***
Встречи с Лин за бочками, в винном погребе, происходили теперь каждый вечер. А днём они почти не пересекались. При встрече Лин на людях вела себя с ним нарочито высокомерно. Жан тоже, как мог, изображал безразличие и холодную почтительность. Лишь в тесном закутке между стеной и двумя бочками они давали волю чувствам. Казалось, это было уже невозможно, но с каждым днём Жан влюблялся в Лин всё сильнее. Там, в закутке, они не просто целовали и ласкали друг друга. Они говорили, мечтали, строили планы. Жан рассказал про то, как он научился вытягивать деньги из Энтерия, как купил участок со старой халупой рядом с пустырём и соорудил там первый самогонный аппарат. Деньги и драгоценности, которые Лин собрала для него, Жан не взял. Посоветовал припрятать их, чтобы использовать только в самом крайнем случае. А однажды Лин принесла ему письмо, написанное собственной рукой:
«Подателю сего немедля, не взимая платы, выдать шесть бочек скисшего вина из наших прошлогодних запасов. Элинор Тагорская, дочь Рудегара»
– Отлично. То, что надо. Это вино всё равно уже никто пить не будет. Так что нет никакого ущерба для твоих поместий. А я сделаю из него такое, что будет сшибать с ног посильнее пэйлорской скаленции… Вот только, когда Карин узнает что ты дала мне такое письмо… Управляющие ведь начнут спрашивать у неё, у Энтерия, что это за человек приезжал с письмом, зачем ему такое вино…
– Пусть спрашивают. Я скажу Энтерию, что это для благотворительных целей, и не буду никаких имён называть. А ты посылай за вином того сообразительного слугу, про которого мне вчера говорил. А сам по поместьям не мотайся.
– А Карин? Она ведь всё равно узнает.
– Не узнает. Через два дня мама уезжает из Тагора. И я вместе с ней. И ещё много кто… Господин герцог, Арно Гвиданский, сделал ей предложение. Позвал её замуж. И она согласилась. Через два дня мы все отправляемся в Анлер, на мамину свадьбу.
– Вот как… А это надолго? – Жан прижал её к себе так крепкою словно боялся, что кто-то прямо сейчас попытается отнять Лин.
– На неделю. Может, на две… Но я поскорей постараюсь вернуться.
– Они там, после свадьбы, попытаются и тебя выдать замуж.
Лин покачала головой:
– Не могут. У нас есть ещё целых полгода. Пока мне не исполнилось шестнадцать, никто не посмеет выдавать меня замуж.
– А если обручат?
– Я откажусь давать клятву, и никакого обручения не будет… Не бойся. Я теперь твоя. Твоя совершенно. Они уже не смогут нас разлучить. Даже если я вдруг умру, всё равно буду только твоя.
***
Через два дня кортеж из трёх десятков телег с приданым и двух десятков конных рыцарей выехал из Тагора. А спустя пару часов Жан отправил Гильбера на телеге, запряженной парой волов, в ближайшее поместье Лин, за бочками с прокисшим вином.
Если бы не постоянные эксперименты с самогонным аппаратом, Жан в эти дни выл бы от тоски. Но с утра он работал в графском доме, проводя расчёты для мажордома и роясь в хозяйственных бумагах, в попытке обнаружить ещё какую нибудь недостачу. А после обеда бежал на свой «спиртозавод».
После нескольких неудачных экспериментов он нашел способ выжимать из короткой медной трубки максимум возможного. – Поместил её внутрь деревянной кадки, провертев в днище кадки сквозную дыру, в которую теперь была намертво вставлена медная трубка. Кадь заполнялась холодной колодезной водой, охлаждавшей медную трубку до такой степени, что выпариваемый спирт осаждался внутри неё конденсатом и тонкой струйкой стекал в подставленную кружку. Первые, пахнущие ацетоном, пол-кружки Жан выплёскивал, а дальше из трубки капал уже вполне годный для употребления, хотя и немного отдающий сивухой первач. Этот первач Жан наладился добавлять в молодое, ароматное, но слабо алкогольное и, соответственно, дешевое красное вино. Получившийся напиток он стал называть «крепким тагорским».
Сперва он предполагал, что большая часть денег будет уходить на покупку сырья для самогона. Но сырьё, благодаря письму Лин, он получал даром, оплачивая только его привоз из поместья на завод. Так что деньги уходили только на покупку молодого вина, градус которого он повышал, добавляя самогон. Местные трактирщики предложенное Жаном вино как-то не оценили. Тогда Жан, не долго думая, купил ещё одну халупу, теперь уже в центре Тагорских трущёб, на перекрёстке Мостовой и Портовой улиц, и открыл собственный кабак. Пришлось нанимать работников, которые бы поддерживали в печи постоянный ровный огонь и следили за правильной работой самогонного аппарата. А ещё он нанял грузчиков, чтобы таскать тяжелые винные бочки, нанял продавцов и официанток в кабак…
Скоро двор самогонного цеха был заставлен привезёнными бочками. Самогонный аппарат пыхтел круглосуточно. Вокруг кабака теперь клубились в стельку пьяные жители Тагора, а слава крепкого вина, «сшибающего с ног даже самых стойких бойцов», влекла к нему новых и новых пропойц. Выручкой за выпивку вернув все вложенные в производство деньги, Жан тут же вложил их в открытие второго кабака – на другом конце Тагора, на Большой улице, у восточных ворот.
К концу второй недели он уже крутился, как белка в колесе, между самогонным цехом и двумя кабаками, пытаясь на ходу решать тут и там возникающие проблемы. Деньги потекли к нему более уверенным потоком. Всё полученное он тут же с азартом вкладывал в расширение производства и торговли. В документах Энтерия он раскопал признаки ещё одной довольно крупной недостачи. Вот только Лин… Её не было уже три недели! На пятнадцатый день её отсутствия, вечером, он прокрался в винный погреб и протиснулся между бочек в их уголок тайной страсти. На миг ему показалось, что сейчас, вопреки всему, появится и она. Никто не появился, однако какой-то смутный запах, неуловимое ощущение… его вдруг словно волной захлестнуло. – Жан почувствовал вкус её губ, среди запахов смолы и вина уловил аромат её волос, её пота. Трогая бочку он уже представлял, что касается тёплых ног Лин… А потом он увидел на бочке то, что она обычно закрывала своей соблазнительной попой. – Там, на дубовой доске, была птичка-галочка, накарябанная чем-то острым. Крыльями этой птицы были слова: Жануар и Элинора. Наверное, она нацарапала это однажды, дожидаясь его тут! Упав на колени Жан прижался лицом к этой птичке. Гладил её рукой, целовал, и молился Трису, Христу, всем богам, какие только есть в бескрайней вселенной – чтобы они позволили ему ещё раз увидеть и обнять Элинору.
Стемнело, а он всё стоял на коленях, прижимаясь к бочке мокрой от слёз щекой. Он, кажется, даже заснул. Или просто отключился от усталости? Пришел в себя он, услышав конский топот и лошадиное ржание снаружи, во дворе графского дома. «Что случилось? Кто-то приехал? А вдруг это она?» – С трудом, на ощупь, протиснувшись наружу, он замер в широком проходе между бочками и глиняными винными корчагами. Прислушался. – Кто-то торопливо спускался в подвал. Споткнулся. Чуть не упал. Устало выругался:
– Куббатовы козни! Совсем темно. И куда я, дура, попёрлась? Солнце ведь дано уже се…
Это был самый сладкий поцелуй в его жизни. Она испуганно встрепенулась, но уже через миг узнала его и… Как это было прекрасно – снова держать Лин в своих руках, обнимать её, целовать, вдыхать аромат её пропылённых и пропахших дымом волос, облизывать дорожную пыль и солёный пот с её виска, шеи…
Снова заржали лошади. Жан открыл глаза. Рассветное солнце светило прямо в лицо, заглядывая в откинутый полог шатра. Слуги уже суетились, упаковывая вещи.
«Неужели скоро я снова её увижу? Наконец-то мы едем домой!»
Глава 21. Tur manos heminis
Караван растянулся по дороге длинной гирляндой. Основу его составляли привязанные одна за другой вьючные лошади. Хельд, ехавший впереди верхом, вёл в поводу шесть вьючных лошадок Жана, тащивших шатры, палатки, колья, еду, щиты, доспехи и тяжёлый бронзовый котёл литров на пять, купленный Лаэром в последний день, «всего» за сорок со хозяйских денег. Следом ехал Лаэр – к нему, словно вьючные, были привязаны самые спокойные верховые лошадки, на которых ехали Рикард и Тьер. Видно было, что верховая езда даётся им с трудом. Особенно Рикарду. Ги постоянно подъезжал, что-то им подсказывая, покрикивая, чтобы они ровно держали спину.
Следом ехали две вьючных лошади с имуществом Шельги. Их тянул за собой едущий верхом пятнадцатилетний мальчишка – Керик – подмастерье кедонского ювелира. Сам Шельга, на довольно резвой лошадке, то ехал рядом с ним, то немного отставал, или, наоборот, выезжал вперёд.
Замыкали караван два всадника – братья-наёмники – Хеймо и Вальдо. Впрочем, сейчас, глядя на них, трудно было сказать, что это солдаты. Ни кольчуг, ни шлемов, полученных в пользование от Жана, они на себя не надели, как, впрочем, и другие путники. Все доспехи и шлемы были в тюках. Если бы не навьюченные на Жановых лошадок копья и щиты, караван вообще можно было бы принять за безобидных торговцев.
Впереди всех ехал Жан на своей, трусившей иноходью, бурой, рыжеухой лошадке. «Спасибо Лин, что, приехав из Анлера, ты нашла мне на конской ярмарке, Рыжеухую. Добыть в Тагоре лиирского иноходца – большая удача. Тем более, такую спокойную, послушную кобылку. Прежде я и подумать не мог, что ездить на иноходце для неопытного всадника настолько легче, чем на обычном коне. А мне ведь, когда я закрутил свой винный бизнес, пришлось регулярно мотаться по Тагору и окрестностям. Успевать везде пешком с какого-то момента стало просто невозможно. Но, без должного навыка верховой езды я бы на обычной лошади просто покалечился. Даже на Рыжеухой в первый месяц уставал так, словно не она меня, а я её возил».
Гильбер, на своей шустрой пегой лошади, ехал то позади каравана, вместе со своими приятелями наёмниками, то проезжал вдоль каравана, глядя – всё ли в порядке, то ехал впереди, рядом с Жаном.
– Старший слуга, – тихонько ворчал про него Хельд. – Кто бы мог подумать? Почему именно Ги, а не Лаэр и не я?
«Тебя, простодушного болвана, старшим назначать? Или вечно виляющего и хитрящего Лаэра? Интересно, кто-то из вас смог бы принудить к подчинению этих риканских братцев-наёмников? Или, может, кто-то из вас заставил бы Рикарда и строптивого Низама мыть котлы наравне со всеми? Кто лучше всех знает дорогу и держит в уме все нюансы походной жизни? Старина Гильбер и прежде был мне куда полезней, чем вы двое, а уж теперь, когда этот табор разросся, Ги стал просто незаменим».
Ещё одним всадником, то и дело мотавшимся туда-сюда вдоль мерно шагающего каравана, был Низам. Оседлав самую резвую из купленных при его посредничестве верховых лошадок, он теперь показывал себя ловким, опытным всадником. Однако, своими метаниями он, кажется, здорово раздражал Гильбера.
– Слушай, Низам! Хватит уже метаться туда-сюда. Езжай рядом со мной. Расскажи мне о чём-нибудь интересном.
– О чём же мой господин желает услышать? – немедленно догнавший Жана путешественник расплылся в радостной улыбке.
– Ты говорил, что родом из Хардуфа. Но учился ты, при этом, в Талосе. Расскажи, почему так получилось?
– Я был третьим сыном в семье, – Низам нахмурился. – Ты понимаешь, что это значит для хардцуфца, пусть даже и из богатого рода?.. Конечно, не понимаешь. Старший сын наследует всю землю и родительский дом. Второй сын наследует все деньги, товары, корабли, другое движимое имущество и ведёт семейную торговлю. Так в Хардуфе издавна повелось, чтобы не дробились родовые земли и капиталы. Из-за этого среди Хардуфцев немало богатых, известных на весь Мунган семей. А все остальные сыновья не получают ничего. Могут рассчитывать только на то, что родители их чему-то научат и будут во взрослой жизни поддерживать, не давая умереть с голоду. Младшие сыновья часто вынуждены работать на старших, либо уходить в наёмники, или, если язык подвешен и голова хорошо работает – идти по пути учёного, священника. Родовую землю или родовые торговые капиталы третий сын может унаследовать только если кто-то из его старших братьев умрёт раньше, чем отец. Так что богатое наследство мне не светило. Однако, отец был столь шедр, что согласился оплатить моё обучение в Рателе. В восемнадцать лет я уже умел писать, считать, и знал кроме родного языка меданский и хали, так что вполне годился для поступления в Ратель на платной основе. Отец отправил меня на своём торговом судне в Ардилию – главный порт Талоса, расположенный у самого полноводного, западного рукава дельты Каа. Там я и мой слуга пересели на верблюдов и через неделю прибыли в Ратель – древнюю столицу Талоса. Вступительный экзамен мне выдержать было несложно, тем более, что я привёз прекрасные рекомендации от моего хардуфского учителя и двести скилей золота – оплату за первые два года моего обучения в академии.
– Скилей? Что это за деньги?
– Не совсем деньги. Это небольшие золотые слитки, которые в ходу в Талосе, Мунгане и на юге. Талосский скиль весит как три эберских либра.
– Неслабая выходит цена за два года обучения, – присвистнул Жан.
– Ратель – лучшая академия в мире, – важно надул щёки Низам.
– А какие ещё академии есть?
– Есть Иларская. Но она, в основном, для тех, кто стремится к карьере священнослужителя. Ардилийская – для механиков, архитекторов, кораблестроителей. Есть ещё Тицинская академия. Был я там. Это слёзы… Есть Меданская и Торпельская – но они, как и Иларская – для священников и законников. Есть ещё Динайская морская школа. Это что-то вроде Ардилийской академии, но с уклоном в судостроительство и навигацию. В Динайскую меня бы точно не взяли…
– Почему?
– Динайцы главные враги Хардуфа.
– Вот как? – удивился Жан. – А откуда такая вражда?
– Не знаю, – пожал плечами Низам. – Они всегда завидовали нашей древности, нашему богатству и высокой культуре. Динай это молодой город. Ему и шестисот лет ещё нет. Но они всегда и во всём старались обойти Хардуф.
– А чему тебя учили в Рателе?
– Да всему, – Низам ностальгически вздохнул. – Талосским языкам и письму всех пяти царств. Географии, риторике, богословию, древним мифам, основам химистики, астрономии, медицины.
– Медицины? А ты не пробовал как-то зарабатывать на всех этих знаниях?
– Лечить тут, на севере, по Талосским медицинским трактатам? – Низам скривился. – Да меня бы в Гетельде за это убили, как колдуна, или прогнали бы, как шарлатана. Здешние святоши и местных то аптекарей… – он только махнул рукой от безысходности. – Талосская медицина совсем другая, чем меданская. Даже лечебные отвары из трав в Талосе совсем не такие, как тут. На юге другая природа. Другие растения и плоды. И пряности из Зинбара, Лаадана и Цукрата у нас дешевле раз в десять, а может и в двадцать. Половину лечебных снадобий, рецепты которых я знаю, в Гетельде просто не из чего приготовить. А другая половина – они будут такими дорогими, что не найдётся желающих их купить. Да и теоретические знания отличаются сильно. В Талосе лечат прижиганиями, мазями, иногда сменой рациона. А здешние лекари это просто химисты-недоучки, которые зачем-то взялись за излечение людей. Да и химисты вашей, северной, то есть тицинской школы столь безграмотны и догматичны, что как-то их просвещать бесполезно. Из основных трактатов они знают только Атуровскую «Гисмерию», да и ту понимают превратно… Нет, талосской науке тут, на севере, совершенно не место. Вот рассказывая о том, какие в какой стране есть товары, дороги, законы и обычаи, я иногда мог хорошо заработать. Ну и на своём знании теологии я хорошо зарабатывал, пока не нарвался на епископа Гермольда.
– По всему выходит, что ты понимаешь в теологии…
– В Рателе-то я, конечно, был просто способным учеником. Но в здешней глуши… Да я тут лучший теолог на тысячу миль вокруг. Разве что при дворе Меданского или Торпельского патриархов найдутся теологи посильнее меня.
– Ну, тогда, может быть ты сможешь мне объяснить, кто такой Зверь? И как он связан с Куббатом?
– Э… – Низам потеребил свою чёрную курчавую бородку. – Это, видишь ли, сложная концепция, трактуемая разными ветвями трисианства по-разному. С каких позиций тебе её объяснять? С иларских, с меданских или с риканских?
– Трактуют по-разному… Но почему? Это же самые основы!
Низам лишь покачал головой:
– Самые основы это божественная сущность и взаимосвязь Эля и Триса. И даже в этих основах у иларцев, меданцев и риканцев есть разночтения.
– Хорошо, – вздохнул Жан. – Тогда начни с основ. Каковы основные отличия разных ветвей трисианства?
– В первую очередь у нас разный Аруф, то есть символ веры. Вот как ты делаешь небесное знамение?
Жан пожал плечами и привычно сделал правой рукой жест небесного знамения – ладонь к небу, потом ко лбу, потом к середине груди, потом к земле.
– Вот! Так делают знамение все меданцы. А теперь смотри, как его делают иларцы – Низам сделал знамение правой рукой. – Видишь?
– Вижу, – кивнул Жан. – Никакой разницы… кажется.
– Смотри на мою кисть. – Низам медленно повторил жест знамения.
– Ага, ты как-то специально складываешь пальцы.
– Вот именно! Два пальца, указательный и средний, должны быть выставлены вперёд. Остальные прижаты к ладони. Только так должно делать знамение по иларски. А по медански, как делаешь ты – просто раскрытая ладонь.
– Надо же! Я ведь много раз видел, как Лаэр складывает пальцы, но как-то не обращал на это внимания… А риканцы тоже делают знамение как-то по-особому?
– Да. К небу и к земле они простирают открытую ладонь. А ко лбу и к сердцу прижимают сжатый кулак.
– Верно! Ги всегда сжимает кулак, когда… Но откуда такая разница? Зачем было придумывать разные жесты? Ведь изначально был какой-то один?
– Конечно, – кивнул Низам. – Был один, истинный жест. Тот, которым Трис воздавал хвалу Элю. А потом Меданцы и Риканцы его исказили чтобы даже в обрядах отличаться от нашей изначальной, Иларской веры. С тех пор прошли столетия. Никто из ныне живущих, естественно, не видел, какой именно жест делал Трис. А в Писаниях этот жест лишь упоминается вскользь. Так что теперь убедить меданцев и риканцев в том что иларский жест изначальный и более точный, увы, невозможно.
– Не слушай его, господин, – не вытерпел едущий за ними следом Хельд. – Этот змей льёт яд тебе в уши! Разве ты не видишь, что он опять пытается обратить тебя в свою еретическую Иларскую веру? Трис делал знамение открытой ладонью, это тебе любой наш праведный священник скажет. А еретики специально подгибают пальцы, чтобы даже внешне от нас отличаться, выставляя напоказ свою еретическую суть.
– Не встревай в разговор, болван! – рявкнул на слугу Жан.
– Неужели ты считаешь, юноша, что твой господин переменит веру, просто узнав о том, как иларцы складывают пальцы, делая знамение? – усмехнулся Низам, обернувшись к Хельду. – Не хочешь ли ты его обидеть, полагая что он настолько некрепок в своей вере?
Хельд насупился, покраснел, но промолчал, и больше в разговор не влезал. Даже отстал от них немного, чтобы не слышать, о чём они говорят. А Жан тихонько усмехнулся . «Если бы вы знали, ребятки, насколько я «не крепок» в вашей вере! Да мне просто плевать на неё с высокой колокольни. Я смотрю на ваш религиозный фанатизм, как на жизнь насекомых. Но должен же я, наконец, разобраться в отличиях между местными конфессиями? Если здесь, в этом мире, религия это основной способ морочить людям головы, то я должен, хотя бы в общих чертах, во всём этом ориентироваться».
– Два выставленных вперёд пальца, мой господин, это символ единства и божественности Эля и Триса. Они – одно и были одним, даже когда Трис совершил нисхождение в этот мир и творил здесь свои чудеса. Иларская церковь признаёт Триса богочеловеком, имевшим божественную сущность как в момент своего рождения на Небе, так и в любой момент своего пребывания в нашем подлунном мире.
– Разве наша, меданская, вера не говорит о Трисе того же? – уточнил Жан.
– Меданские священники утверждают, что Трис, сын Эйля, не богочеловек, а обычный человек, имеющий, однако, в себе божественную суть, вложенную в него Эйлем. По медански – лишь вернувшись на Небо Трис слился со своим Отцом-Эйлем и стал богом. Так наш творец, Эйль узнал, каково это – быть человеком – и стал милосерднее к людям. Иларская же вера утверждает, что Трис и Эйль были нераздельны, были одним и до рождения Триса, и после его рождения, и в каждый миг земной жизни Триса от его нисхождения до вознесения обратно к Отцу.
– Мне кажется, разница столь незначительна, что почти не заметна для людей, далёких от богословия, – пожал плечами Жан.
Низам кивнул:
– Разница и правда не велика. Но она есть. И из неё вытекают все иные отличия в концепциях и обрядах. За столетия раздельного существования церквей в концепциях и ритуалах накопилось немало отличий.
– А в чём особенность риканской церкви?
– В том что епископ Торпелий изначально был еретиком. Его трактовку сущности Триса осудили все пять вселенских соборов тогда ещё единой трисианской церкви. Но его ересь пала на благодатную почву местных языческих суеверий. Риканские древние боги ощутимо отличались от меданских. Видимо это повлияло на то, что почти все риканцы благосклонно восприняли ересь Торпелия. Кроме риканцев немногие её разделяют, поэтому теперь очень часто торпелианскую ересь называют риканской. Возможно, дело в том, что земли населённые риканцами – Лорик, Норик и Лиирик бедны и непокорливы, полны высоких гор, укромных долин, неприступных крепостей. Даже в период расцвета Меданской империи риканцы лишь на словах подчинялись императорам, а на деле жили собственной жизнью в своих нищих, никому не нужных горах. При императоре Ардулии риканские провинции империи поддержали ересь Торпелия. Он был выбран епископом Норика, и основал в этой провинции, на высокогорном плато, город, который теперь все именуют Торпелем. Так вот – риканские еретики считают, что Трис, будучи сыном и во всём совершенным творением Эйля, тем не менее был обычным человеком, таким же как мы. А все свои чудеса совершал не благодаря своей божественной сущности, а лишь по изволению наблюдавшего за ним Эйля. Риканцы верят, что Трис лишь после вознесения и слияния с Эйлем обрёл свою божественную сущность.
– Обалдеть, – пробурчал Жан.
– Вот именно! – сверкнул своими тёмно-карими глазами Низам. – И при этом риканцы смеют называть свою веру «свято-отеческой», настаивая на прямой преемственности передачи основ веры, которую еретик Торпелий воспринял, якобы, от святых отцов, бывших учениками и первыми последователями Триса! Но Триса, самого Триса они вовсе не называют богом!
– Как же они его называют?
– Трис-чудотворец. Трис – божий сын. – Низам осуждающе покачал головой. Понимаешь ли ты, господин, что это вопиющее…
– Всё, хватит, – Жан поднял ладонь, останавливая словоизлияния Низама. – Мне не нужна религиозная проповедь, осуждающая риканцев. Довольно и того, что я узнал о сути различий, и теперь буду лучше понимать религиозные воззрения Гильбера и прочих риканцев… Теперь-то ты можешь рассказать мне о Звере?
– О Звере… – Низам нахмурился. – Внутренний Зверь живёт в любом человеке. В этом мнении все трисиане едины. Этот Зверь – наши страсти, наши необузданные желания и бездумные животные порывы. Порой, в минуты опасности, внутренний Зверь даёт нам силы, чтобы спасти наше тело. Но обычно он нам мешает. Сбивает с верного пути. Затуманивает нам разум гневом, похотью, ленью. Внутренний Зверь толкает нас на грехи. Праведной жизнью живёт лишь тот, кто сумел одолеть своего Зверя, взять его в узду, подчинить своей воле. Меданские священники обычно говорят лишь об этом, внутреннем Звере – Tur mano prasis – Звере человеческих страстей, как называл его Трис.
– Это на каком языке?
– На мунганском. Трис говорил и проповедовал на мунганском, хоть и жил в Меданской империи. Меданский он, конечно, тоже знал, но большинство его учеников, ставших потом святыми отцами, были мунганцами. Иларскую веру не зря называют изначальной. Почти все Писания о жизни и речах Триса были сделаны мунганцами и на мунганском. Лишь потом, со временем, они были переведены на меданский и другие языки мира. Но при переводе, как ты понимаешь, неизбежно некоторое искажение смысла.
– Однако иногда я слышал, что священники говорили ещё и о внешнем Звере, – продолжил допытываться Жан.
– Tur manos heminis – важно изрёк Низам. – Зверь человеческого многолюдства. Так Трис именовал толпу и любую другую большую общность людей. У любого человеческого многолюдства есть общая душа. И она не разумна. Общая душа человеческого многолюдства это душа Зверя. Она не понимает слов. Не понимает логики. Не подчиняется разуму. Зверь человеческого многолюдства понимает лишь простые знаки, понятные даже животным, он повинуется лишь простым, звериным страстям.
– Я не вполне понимаю о чём ты. Приведи пример, – попросил Жан.
– Толпа зрителей на ристалище, жаждущая крови и смерти одного из бойцов – вот пример внешнего Зверя. Воины, распалённые общим гневом и бегущие в бой. Разумный человек осторожен. Он не побежит сражаться туда, где риск умереть огромен, а выигрыш невелик. Но внешний Зверь, поддавшись гневу, может погнать своих людей на убой. А через минуту тот же Зверь, поддавшись страху, обратит своё войско в бегство по какой нибудь смехотворной причине, хотя бежать в момент, когда уже сцепился с врагом в рукопашном бою, это верная смерть… Зверь многолюдства, внешний Зверь, так же неразумен, как и внутренний Зверь. Но внешний Зверь сильней во сто крат. Он силён, как сильна толпа… И главное – любой Зверь, внутренний он или внешний, служит Куббату – духу противоречия и лжи, духу, издревле нарушающему гармонию мира, духу миражей и обманов, затмевающих разум. Любой Зверь так или иначе служит Куббату – врагу рода человеческого… Ясно ли я ответил на твой вопрос, господин?
– Да, вполне, – кивнул Жан.
– Не вполне, – заявил Гильбер. Он, оказывается, уже какое-то время ехал рядом с ними и слушал разглагольствования Низама. – Этот лукавый иларец кое о чём умолчал. Внешний Зверь это не только толпа. Это любое многолюдство, в котором человек может потерять себя, утратить свой разум поддавшись общим порывам. Любая толпа это Зверь. Но не только. Зверь это любое крупное войско. Зверь это любая империя. Зверь это любая церковь. Зверь многолюдства силён везде, где собирается и действует вместе много людей.
