Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

– Ух, – тяжело вздохнул Абдулла, – огонь жажды грызет мою грудь.

– Подожди, не то еще будет, – хмуро сказал Рахим, повернув к брату свое широкое медно-красное лицо, покрытое черными потеками пота. – Сейчас проклятые баи заставят нас глотку драть!

– Вы что, палок захотели? – тихо спросил Ташмурад. Он поднял голову и кивнул на ехавшего впереди курбаши Чары-Есаула, который, насторожив ухо, прислушивался к их разговору.

– А нам не привыкать. На байских палках росли, – понизив голос, заметил Рахим. – Если пересчитать, сколько уже я за свою жизнь получил палок, то у всех моих дедов и прадедов не хватит пальцев на руках и ногах.

– Шариат велит нам быть терпеливыми и подчиняться богатым, – миролюбиво заговорил толстый Абдулла. – За это мы на том свете будем есть сладкий плов и красивейшие девушки будут услаждать нашу райскую жизнь. Это мне читал сам ученый человек, мирза Мумин-бек. Поэтому я терпелив. Хотя… – Он не договорил. На его полном, сразу вдруг побледневшем лице появилось выражение ужаса: впереди ясно послышался сухой треск ружейного выстрела.

Колонна остановилась.

Вытянув шею, Ташмурад видел, как вдали, где в солнечной дымке трепетали тополя кишлака Оби-Дара, рассыпаясь веером по плоскогорью, скакало несколько всадников в разноцветных халатах. Вот под одним из них вздыбилась лошадь, и всадник, опрокинувшись на спину, медленно вывалился из седла.

Позади Ташмурада послышался быстрый конский топот. Юноша оглянулся.

Обгоняя остановившуюся колонну, мчался большой отряд всадников со знаменами и значками.

Впереди скакал Энвер-паша. На нем был френч, бриджи, высокие, шнурованные до колен желтые сапоги с блестящими шпорами и красная турецкая феска. Солнечный луч ярко отсвечивал на его никелированной сабле. Под Энвер-пашой шел ровным галопом, высоко вскидывая передние ноги, белый арабский жеребец с розовыми ноздрями.

Позади него рыжебородый имам вез большое малиновое знамя с вытканным золотом полумесяцем и арабскими письменами. За ним длинной вереницей скакали всадники в красных чалмах. Это была личная гвардия Энвер-паши, состоявшая из восьмисот видавших виды матерых турецких бандитов. За ними, сотрясая землю, мчался на диких, лошадях отряд киргизских баев. Они подбадривали себя визгом и грозным криком: «Ур! Ур! Клыч! Клыч!» Необъезженные жеребцы ржали и рвались, но всадники сдерживали их в рядах. Киргизских баев вел Давлет-Минг-бей, владелец тысячных табунов, тучный великан с непомерно маленькой головкой и толстыми губами. Замыкал колонну принявший магометанство белогвардейский офицер Пименов, маленький невзрачный человек с худым рябоватым лицом. С ним шло несколько сот головорезов, навербованных в кабаках и на базарах Каршей и Кагана.

Сквозь медленно оседавшую пыль Ташмурад видел, как Энвер-паша, укрыв свои отряды в низине, слез с лощади, в сопровождении Штаба поднялся на сопку и стал смотреть в бинокль. Потом Ташмурад увидел сбегавшего вниз человека в белой папахе, который, вскочив в седло, поскакал к остановившимся в отдалении толпам факир-бечоры.

Подъехав к Чары-Есаулу, всадник в белой папахе быстро сказал ему что-то. Курбаши кивнул головой и, подкрутив черные жесткие, как щетки, усы повернулся к толпе.

– Эй вы, вояки! Орать так, чтобы вас услышали в Самарканде! – грозно крикнул Чары-Есаул. – А не то… – Он, подняв руку, выразительно помахал плеткой. – А ну, начинай!

Многоголосый вопль пронесся над полем. Забили бубны. Заревели карнаи.

Чары-Есаул подал знак и повел толпы вскачь. Тучи Выли поднялись над долиной.

Перейдя к левому флангу, факир-бечора по приказу Курбаши вновь подняла оглушительный шум.

– Ты что ревешь, как ишак? – сердито крикнул Рахим Абдулле. – Совсем оглушил!

– Попробуй не покричи! У меня до сих пор спина чешется! – запальчиво возразил Абдулла и, поймав себе выразительный взгляд Чары-Есаула, вопил еще громче.

– Байский прихвостень, – тихо сказал Рахим, бросив на брата полный презрения взгляд…

Энвер-паша, согнув в локтях руки, смотрел в бинокль. Он видел мелькавшие среди скал ненавистные ему малиновые бескозырки, так хорошо знакомые ему еще по Байсуну, и определил по ним, что имеет дело с туркестанской конницей. Он не ошибся. Это действительно была первая бригада лихой туркестанской конницы, славящаяся умением не хуже природных наездников локайцев бурей спускаться по таким кручам, где новички опасливо сводили лошадей в поводу.

Посмотрев в бинокль, Энвер-паша насторожился: ему показалось, что он узнал стоявшего на дальнем кургане молодого человека в малиновых бриджах, который, широко расставив ноги, смотрел в сторону гор. «А ведь я знаю его, – подумал Энвер-паша. – Этот самый командир чуть не взял меня в плен под Байсуном. Хорошо. Теперь я сам атакую и уничтожу его».

Человек, стоявший на кургане, был Лихарев. Он только что получил приказ командира бригады встать на пути движения Энвер-паши и атаковать его в лоб, когда остальные полки выйдут во фланг неприятелю и атакуют его главные силы.

Подобный приказ был вызван тем обстоятельством, что полки 3-й стрелковой дивизии, принимавшие участие в операции, двигавшиеся левее по горам Гули-Зиндан, несколько задерживались, встретив большой перевал, а ждать было некогда. Поэтому Мелькумов решил первым броситься в атаку, несмотря на то, что противник располагал силами, превосходящими силы бригады в несколько раз. Лихарев стоял на кургане и смотрел на спускавшихся с гор басмачей. Он еще не знал о придуманной Энвер-пашой тактике устрашения демонстрацией конных масс, не мог понять, с какой целью противник перемещает громко кричащие толпы то к левому, то к правому флангам. Вндя, как на его малочисленный полк надвигается огромная лавина всадников, Лихарев оставался спокойным, но это было спокойствие человека, умеющего владеть собой. Он хорошо понимал, что если вся эта орда обрушится на него, то стопчет полк лошадьми, и теперь размышлял, как, сочетая решительность с осторожностью, встретить противника и разбить его.

Приняв решение встретить атакующих огнем, Лихарев вызвал к себе пулеметчиков и расположил их на кургане.

Но спускавшиеся о гор басмачи вдруг свернули и, постепенно скрываясь из виду, пустились вскачь по Лощине. Лихарев тут же выслал разъезд, чтобы определить дальнейшие действия неприятеля. Услышав в эту минуту частое пощелкивание выстрелов, доносившихся справа, он решил, что остальные полки начали бой. Так оно и было. Командир бригады; обнаружив пеших басмачей, сбивал их с бальджуаиских высот.

Вблизи послышался частый стук копыт. К Лихареву скакал боец из разъезда.

– Товарищ комполка, басмачи! – коротко сказал он, подъезжая и поправляя сбитую на затылок малиновую бескозырку.

– Где? – спросил Лихарев.

– А вон, следом за нашими, – показал боец, повернувшись в седле.

Но Лихарев уже сам видел отходивший галопом разъезд. Позади него, сажен за двести, показались басмачи. Они густой толпой поднимались по пологому склону, словно вырастая из-под земли.

Впереди на белом жеребце скакал Энвер-паша.

За ним развевалось знамя и были видны коричневые и красные чалмы кричавших всадников.

– Сверни! Сверни!!! – вне себя крикнул Лихарев, видя, что разъезд не дает ему возможности открыть пулеметный огонь.

Мощный конский топот подкатывался все ближе.

– Что ж они, черти? Вот недогадливые, – сказал Алеша. Он оглянулся и увидел, что Мухтар, весь подавшись вперед, держал в каждой руке по гранате.

Выхватил гранату и Лихарев. В это мгновение лежавший на кургане пулеметчик Воинов, маленький шустрый паренек, вскочил, подхватил ручной пулемет, отбежал в сторону и почти в упор хватил по басмачам длинной очередью.

Белый жеребец взвился на дыбы, и всадник в красной феске, взмахнув руками, грохнулся наземь.

Дикий крик пронесся над полем.

– Убит! Убит!!! – взревели тысячные толпы басмачей.

Все смешалось. Несколько лошадей с маху рухнули и покатились по земле, давя своих седоков.

– Пулеметы, огонь! Полк, по коням! Садись! – скомандовал Лихарев.

Сев на лошадь и обнажая шашку, он увидел, как Даньяр-бек на скаку прыгнул из седла, выхватил у трупа Энвер-паши из-за пояса маузер, отделанный золотом, но тут же зашатался и упал, скошенный пулеметным огнем.

Басмачи повернули и, втаптывая в землю убитых и раненых, шарахнулись в горы. Все вокруг потонуло, в темном облаке пыли…

В большой сводчатой комнате штаба Туркфронта, обставленной тяжелой кожаной мебелью, стоял полумрак. Тихо тикали стенные часы. Электрическая лампа под зеленым абажуром отбрасывала мягкий свет на заваленный бумагами письменный стол. За столом сидели Ипполитов и начальник штаба фронта, полный человек лет пятидесяти, с вечно озабоченным выражением на бритом лице.

– Так вот, – говорил Ипполитов, – согласно донесению командира первой туркестанской кавбригады, Энвер-паша, преследуемый бригадой, бросился к Вахшу и попал под пулеметы подошедшей к этому времени третьей стрелковой дивизии. Получился полный разгром. Захвачен в плен какой-то иностранец. Он отказался дать о себе сведения. В общем, товарищ начальник, авантюру Энвер-паши можно считать законченной.

Начальник штаба вынул платок и провел им по большому с залысинами лбу.

– Да. Все это хорошо, а как там Ибрагим? – спросил он озабоченно.

– О нем пока нет точных данных. Командир бригады доносит, что по сведениям, полученным от местных жителей, Ибрагим-бек находится в Локае.

– Так, так, – начальник штаба взял лупу и нагнулся над развернутой картой. – Ну хорошо, что же у нас еще осталось? – спросил он в раздумье, устало взглянув на Ипполитова.

– В Западной Бухаре остались Абдул-Кахар, сидящий в горах под Самаркандом матчинский бек Халбута и Казахбай.

– Надо взять Матчу, Дмитрий Романович, – сказал начштаба. – Матчинское бекство – рассадник басмачества.

– До вашего приезда сюда, товарищ начальник, была попытка штурмовать матчинское бекство, – пояснил Ипполитов.

– Ну и что же?

– Окончилась неудачей. Банда Халбуты впустила в ущелье вторую бригаду одиннадцатой дивизии и обрушила на нее камни. Бригада понесла большие потери:

– Когда это было?

– В июне.

– В июне? Так. А сейчас у нас август. Можно полагать, что вторая бригада научилась за это время драться в горах. – Начальник штаба нагнулся над картой, посмотрел в нее и сказал: – А что если попробовать обойти Матчу через перевал Обурдон?

– Это сопряжено с невероятными трудностями, товарищ начальник.

– Но не невозможно?

– Нет, не невозможно. Товарищ Ленин говорит, что для большевиков нет ничего невозможного;

– То-то же! – Озабоченное лицо начальника штаба расплылось в улыбке. – Нет ничего невозможного, – повторил он. – А ежели так, то и составьте проект приказа командиру дивизии. Пусть опять посылает вторую бригаду, а мы для усиления придадим ей пехоту.

– У меня есть другое предложение, – сказал Ипполитов.

– Именно?

– Лучше послать бригаду Мелькумова. У Туркестанцев больше практики в горной войне.

– Ну что ж, я не возражаю. Посылайте Мелькумова.

26

В начале сентября комбриг Мелькумов с третьим Бальджуанским полком двинулся штурмовать матчинское бекство, которое штурмовали уже, но неудачно, части Туркфронта. Полк поднялся выше облаков и преодолел почти неприступный перевал Анзоб.

Оставив лошадей, туркестанцы карабкались по вековечным льдам над пропастями среди туманов, срывая ногти, раня в кровь пальцы.

Перейдя ледники, бойцы увидели в глубине раскинувшуюся в голубой дымке долину. Это и было матчинское бекство, разбойничье гнездо феодалов, на протяжении многих лет безнаказанно грабивших окрестное население.

Там уже заметили полк. По дорогам в густых тучах пыли скакали всадники. Это были отряды матчинского бека. В нескольких местах над долиной появились отвесные столбы белого дыма.

Полк, не задерживаясь, обрушился на басмачей. Матчинский бек решил, что сам аллах помог большевикам сделать невозможное, и сдался без боя.

Грозная Матча, рассадник басмачества, пала. Среди шаек начался распад. Был убит курбаши Халбута. Остатки разбитых шаек бросились в горы, где и погибли под снежным обвалом. Но на территории Средней Бухары оставалась еще крупная банда Казахбая, действовавшая в Шахрисабзском районе и не дававшая дехканам обрабатывать поля.

Для ликвидации Казахбая в конце октября была предпринята широкая операция частями Бухарской Группы. Предстоял тяжелый горный поход. В полках перековывали лошадей, ремонтировали седла, оружие.

Иван Ильич Ладыгин, с вечера получивший приказ, почти всю ночь просидел над картой, вместе с Ильвачевым изучая маршрут, и теперь обстоятельно объяснял ввой план действий собравшимся к нему командирам.

Командиры – здесь были Вихров, Кастрыко и Кондратенко – молча слушали Ладыгина. Ильвачев сидел рядом с ним и смотрел в карту.

– Так вот, – говорил Иван Ильич, – нам придется пройти более шестидесяти верст горами и запереть дорогу Казахбаю. В общем, не дать ему уйти в Восточную Бухару. Найдите на карте кишлак Гилян… Нашли? Кишлак Гилян – конечный пункт нашего маршрута. Встанем в Гиляне – и ни шагу назад, а бригада погонит Казахбая на нас… Имейте в виду, товарищи командиры, что поход в горы – не шутка. Осмотрите лошадей, особенно ковку… Вихров, я все же думаю, тебе лучше остаться. А? Как твое мнение?

– Почему остаться, товарищ командир? Я уже поправился.

– А вдруг опять затрясет малярия?

– Да ведь я уже совсем здоров.

– Ну, добре. Смотри, чтоб хуже не вышло… А, сестричка паша идет, – заметил Ладыгин, улыбаясь.

– Разрешите, товарищ комэск? – спросила Маринка, подходя и прикладывая руку к фуражке.

– Пожалуйста, – сказал Иван Ильич с какой-то особенной мягкостью в голосе.

– Прибыла в ваше распоряжение, – бойко отрапортовала она.

– Как? Совсем? – обрадовался Ладыгин!

– Нет. На время похода.

– И то добре. Идите к лекпому, он скажет, что делать.

Маринка вышла во двор.

– Так, – сказал Ладыгин. – У кого есть вопросы?

– Я хочу кое-что сказать, – заговорил Ильвачев. – Товарищи, мы идем в горный район, где почти не ступала еще нога бойца Красной Армии. Поэтому обязываю вас, и особенно Кастрыко, проявлять самое внимательное отношение к местным жителям. Ничего без спросу не брать. Чуткое, вежливое отношение к населению, к быту, порядкам, обычаям поможет нам выполнить наши задачи и освободить дехкан от влияния баев.

– Почему вы, товарищ военком, именно меня обязываете проявлять внимание? – спросил Кастрыко.

– Как почему? В вашем взводе боец снял чадру с женщины.

– Так, товарищ военком, он снял чадру во время боя. Он думал – это переодетый басмач, – сказал Кастрыко убедительным тоном.

– Ну, знаете, это плохой аргумент, – возразил Ильвачев. – Такими действиями мы можем только озлобить население. И я категорически запрещаю делать это.

– Этак вы со всех женщин начнете чадру снимать, – сказал Кондратенко.

– Вот именно, – подхватил Вихров.

– Все ясно, товарищи командиры, – заключил Ладыгин. – Строжайше запрещаю подобные выходки и в последний раз предупреждаю, что при первом же замечании виновный будет предан суду по всей строгости закона военного времени. А сейчас идите и проведите беседы во взводах. Вихров, передай Грише, пусть подыщет надежного проводника. Выступаем с рассветом.

27

Выступив ранним утром из Китаба, эскадрон шел быстрым маршем в направлении гор Хазрет-Султан. Обсаженная тополями дорога тянулась вдоль выгоревшей пожелтевшей долины. По сторонам чернели пустые поля. Вдали, в сизом тумане, виднелась сверкающая снегом шапка вершины у перевала Чимбай.

Хотя была уже вторая половина октября, солнце еще припекало, и над ближайшими предгорьями дрожало золотистое марево.

Хорошо отдохнувшие лошади весело шли, мотали головами и бодро пофыркивали.

– Эх, братцы, и до чего же хорошо! – сказал Латыпов, ехавший между Пардой и Гришей. – И не жарко и не холодно. Одним словом, жизнь – аллюр два креста.

– Сейчас здесь самое лучшее время, так же как и ранней весной, – заметил Гриша. – И малярия не так берет.

– Малярия – она холоду боится. И, по-моему, чтобы не заболеть, надо есть больше, – сказал Латыпов, вообще любивший поесть. – Сейчас мы, братцы, подзаправимся. – Он достал из переметной сумы торбу, развязал ее и вынул вареный курдюк. – Нате, угощайтесь. – Он отрезал и подал Парде и Грише по широкому, в ладонь, куску курдюка. – Это мне на дорогу милая собрала. Эх, ребята, ну и любушка была у меня в Каттакургане… Да ты что не ешь? – обратился он к Грише. – Давай, браток, нажимай… У нас в Конной армии всегда было так: сам не поешь, а товарища накорми. Ну и народ дружный. Прямо сказать – бойцы.

– Хорошие?

– А как же! Очень за товарищей всегда стояли. Выручали друг друга. Вот, к примеру, случай. В двадцатом году заболел я тифом. В Минске лежал. Было помер. Однако вылечился. Вышел из госпиталя чуть живой. От ветра падаю. Как через улицу переходить, ногу на тротуар поднять не мог. Обеими руками подсоблял. Ладно, иду, значит, себе помаленьку, за дома придерживаюсь. Вдруг навстречу парень: галифе красные, тужурка кожаная, шашка, шпоры. В общем, все чин по чину. Поравнялись. Он на меня так это поглядел и говорит: «Что-то, братишка, мне ваша личность вроде знакомая. Вы, случаем, не из Конной армии?» Ну, я ему объяснил. Оказалось, разных дивизий. Он из четвертой, я из одиннадцатой. Выходит, мы не знакомые. Но теперь я смекаю, что у нас, у буденновцев, выражение в лице было одинаковое. Он послушал меня и говорит: «Это неважно, что мы не знакомые – одному делу служим. Пойдем ко мне, я в отпуску». Ладно, приводит меня к себе домой – он на хуторе жил, – вызвал мамашу и говорит: «Вот мой лучший товарищ, пострадавший на фронте. Кормите и поите его так, чтобы через две недели поправился. На фронт вместе поедем». Вот какие в Конной армии были бойцы, – закончил Латыпов…

Эскадрон давно поднялся в предгорья и теперь уже несколько часов шел ущельем. Внезапно передние остановились. По колонне покатился гул голосов.

– Гриша, тебя зовут! – сказал Латыпов, прислушавшись.

Оказалось, что ни Ладыгин, ни Ильвачев не могли понять проводника, бородатого старика в ватном халате, который твердил что-то им.

– Спроси у старика, что он говорит. Я не совсем хорошо его понимаю, – сказал Иван Ильич, когда Гриша подъехал к нему.

Гриша поговорил со стариком.

– От этого ущелья, говорит, на кишлак Гилян идут две дороги. Обе плохие… Одна все же получше, но ехать по ней в два раза дальше. Другая, говорит, прямая, но надо подниматься через перевал.

– Проехать можно? – спросил Иван Ильич.

– Можно. Только большие обрывы.

Посоветовавшись с Ильвачевым, Ладыгин решил идти короткой дорогой, но сначала сделать привал.

Начинало смеркаться. Эскадрон расположился на отдых в горном ауле. Здесь оказались только пастухи с большим стадом овец. Сторожевые овчарки, услышав конский топот, подняли яростный лай, но вскоре успокоились и прилегли.

Чувствуя приближающийся приступ малярии, Вихров присел подле дымившего костра рядом с Гришей. Над костром в большом чугунном котле грелась вода. У котла, как всегда, орудовал Пейпа. Тут же в ожидании костей лежали овчарки. Собаки то лениво позевывали, то с ожесточением принимались искать блох в своей косматой шерсти, сопя и пристукивая зубами.

Вокруг стояла тишина, изредка прерываемая шумными вздохами лошадей.

– Обратите внимание, товарищ командир, – заговорил толстый Пейпа своим тонким голосом, увидев, что Вихров не спит, – какие страшные собаки, а на нас не кидаются. Почему это так?

Вихров посмотрел на злобные, с обрубленными ушами морды овчарок и, подумав, сказал:

– Чуют хороших людей. А боец для них – первый друг: бить не будет, кость кинет. Знают, что… – Он не закончил: вдали послышались глухие странные звуки, Постепенно перешедшие в густой хищный рев.

Выронив черпак, фуражир застыл у костра.

Овчарки вскочили и унеслись в темноту.

Гриша приподнялся на локте.

– Кто это? – спросил Вихров.

– Барс, – сказал Гриша, прислушиваясь. В темноте блеснул огонек. Раздался выстрел. Ладыгин вскочил.

– В ружье! – крикнул он. – Гаси огонь!.. Вихров, бери трех человек – выясни, кто стрелял.

Вдали прокатились еще два выстрела.

Сообразив, что стреляют в той стороне, где на посту стоит Латыпов, Вцхров подхватил шашку и побежал в темноту.

– Кто идет? – окликнул знакомый голос Латыпова.

– Вихров! Вы стреляли?

– Я, товарищ командир.

– В кого?

– И сам не пойму. Стою, слышу – шуршит. Что такое? Вдруг вижу, словно бы две зеленые свечки зажглись и мигают, мигают. – Латыпов поднял руку, пошевелил пальцами. – Потом оно как закричит, как завоет – и на меня. Тут я ударил… И что бы это такое? – спросил он, пожимая плечами.

– Барс, – сказал Вихров.

– Это что, вроде тигра?

– Да.

– Эх, жаль, не подвалил я его…

Спустя некоторое время эскадрон двинулся в путь. Молодой месяц стоял над горами, заливая окрестности матовым светом. Вскоре начался каменистый подъем. Лошади заскользили по гладкому камню, выбивая подковами синие искры.

С хвоста колонны донесся испуганный крик.

– Что такое? – с беспокойством спросил Ильвачев.

– Кузьмич упал, – произнес чей-то голос.

– Разбился?

– Нет, зашибся немного…

С каждым шагом подъем становился все круче. Ладыгин приказал спешиться. Взявшись за хвосты лошадей, бойцы с трудом карабкались вверх.

Вихров чувствовал, что силы изменяют. Сердце билось неистово. В груди образовался тяжелый, спирающий дыхание ком. Он неоднократно готов был выпустить хвост лошади и скатиться под гору, по каждый раз величайшим напряжением воли заставлял себя двигаться.

– Стой? – хрипло сказал Иван Ильич. – Привал десять минут!

– Фу! Вот это – да! – произнес Кастрыко, покачав головой.

– Этак мы и до неба доберемся. Посмотрим, как там угодники живут, – рассмеялся ординарец Крутуха. – У нас на Тереке таких гор нет… Товарищ командир, какая тут высота? – спросил он Ладыгина.

– А вот доберемся туда, на перевал, – командир показал рукой вверх, – и будет три с половиной версты… Ну, отдохнули? Вперед!..

Преодолевая приступ малярии, Вихров полз к перевалу. Вскоре его окутало густым влажным туманом. «Облака», – понял он. Теперь он видел только хвост своей лошади, которая, кроша камень и выбивая искры, чуть не на коленях карабкалась вверх». «Ну еще, еще немножко, – думал Вихров. – Нет, сейчас упаду… А ну же, вперед!..»

Наконец, совершенно измученный долгим подъемом, эскадрон преодолел перевал и остановился на плоскогорье.

Месяца зашел за гору. Вокруг стояла сплошная тьма.

Взводные командиры подходили, собирались подле Ладыгина. Оказалось, что в четвертом взводе стали две лошади.

– Вечно с хвоста передают неприятности, – сказал Ильвачев.

– А ведь не успеть нам, – озабоченно заметил Ладыгин. – В приказе сказано: «Занять Гилян к рассвету», а прошли всего двадцать пять верст.

«Ладно писано в бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить», – подумал Кондратенко со своей обычной усмешкой.

– Может быть, попробуем ехать, пока ровное место? – предложил Ильвачев.

– Попробуем, – согласился Ладыгин.

Узкая тропинка вилась змейкой по отрогам хребта. С одной стороны подымались отвесные скалы, с другой, откуда доносился глухой шум потока, стояла непроглядная тьма. Лошади всхрапывали и, вытянув шеи, осторожно ставили ноги…

Небо бледнело. Откуда-то снизу блеснул неяркий рассеянный свет, и в ту же минуту на снеговых вершинах вспыхнуло розовое пламя. Все осветилось, и Маринка увидела бездну. Холодок прошел у нее по спине. Она ехала над пропастью по козьей тропинке. Тропинка была так узка, что лошадь едва могла поставить копыта. А там, далеко внизу, виднелись прилепившиеся к скалам крошечные, как гнезда ласточек, аулы горных таджиков. Слезть с лошади было нельзя. Спешившись, всадник обязательно ступил бы в пустоту… Временами тропинка почти совсем пропадала, оставались лишь едва заметные выступы почвы, и лошади, пугливо храпя, выбирали место, куда ступить. Маринка похолодела, увидев, что из-под ноги идущей впереди лошади откололся кусок породы. Медленно отвалившись, глыба с глухим шумом обрушилась в пропасть. Девушка освободила стремена и зажмурилась, вся подавшись вперед. Ей показалось, что она стала легче воздуха. Она перевела дыхание; лошадь, как кошка, прошла опасное место.

Поехал казак на чужбину далеку На верном коне, на своем боевом… беспечно пропел позади Маринки густой, низкий голос. Она осторожно оглянулась и встретилась взглядом с лихими глазами Харламова.

– Ну как, сестричка? – спросил он, улыбаясь. – Воздух-то какой? Благодать!

Маринка открыла было рот, но ничего не сказала, боясь потерять равновесие…

Передние остановились. Это было, новое испытание, потому что стоять над пропастью было гораздо страшнее, чем двигаться. Оказывается, произошла встреча. И теперь проводник и вышедший из-за поворота тропинки старый таджик, гнавший перед собой ишака, размахивая руками, горячо говорили что-то друг другу. Таджик решительно кивнул головой, нагнулся и сильным движением столкнул ишака в пропасть.

– Амин! – сказал он, оглаживая бороду и заглядывая в бездну, откуда доносился все удаляющийся гул…

Эскадрон тронулся дальше по горному карнизу. Встречный таджик шел впереди до тех пор, пока тропинка не свернула на плоскогорье. Здесь Иван Ильич объявил большой привал.

– Ну и дорога, – говорил он, присаживаясь на большой камень рядом с Ильвачевым, – Как последний поворот проезжали и мой Мишка оступился, у меня в животе холодно стало. Упадешь – костей не соберешь.

– Далеко еще нам? – спросил Ильвачев.

– Верст десять, но они стоят тридцати. И все-таки мы очень сократили дорогу, а то бы и до завтрашнего дня не дойти… Да, дела… Я вот думаю, друг Петя, вспомнят ли о нас когда-нибудь в этом краю. Как думаешь? А?… Все же здорово нам достается.

– Такие дела не забываются, – сказал Ильвачев.

– Добре. Значит, нас не забудут?

– Никогда.

Они помолчали.

– Смотри, Парда загрустил, – заметил Иван Ильич, показывая на юношу, который, опустив голову, сидел неподалеку от них.

– Узнал, что скоро будут увольнять старых бойцов, и по Латыпову тоскует. Не хочет расставаться, – пояснил Ильвачев.

– Парда! – окликнул Ладыгин. – Поди сюда!

Юноша подошел.

– Садись, – подвинулся Ладыгин.

– Ты что, скучаешь? – спросил он, заглядывая в смуглое лицо юноши.

– Латыпов жалко. Джуда якши одам, – тихо сказал юноша.

Иван Ильич дружески похлопал его по плечу.

– Ничего, друг, не горюй.

Парда грустно вздохнул.

– Да, я слышал, твой аксакал из Ак-Тюбе Мирза-Каракул ушел к басмачам, – сказал Ладыгин.

– Мы тоже слышал.

– Может, еще увидимся с ним?

– Мы будем Мирза-Каракул своя рука башка резил, – раздувая ноздри, сказал Парда. – Вутедаким манером, – Он медленно провел по шее ладонью. – Мирза-Каракул яман одам – плохой человек. Дехкан мучил. Вода мало давал. Мы пойдем, товарищ командир? Можно? Андрюшка звал.

– Ну иди, иди…

Парда встал и легкой походкой горца пошел к коновязи, откуда, как теперь приметил Иван Ильич, Латыпов делал ему какие-то знаки.

– Это кто ж такой – Андрюшка? – спросил Ладыгин, взглянул на Ильвачева.

– Андрюшка? Да Латыпов. Они с ним большие приятели. Латыпов его и по-русски учит.

Иван Ильич посмотрел на подходившего к ним Крутуху, который неслышно ступая мягкими ичигами, нес сверток под мышкой.

– Покушайте, товарищ комэск, – предложил тот, опускаясь на камень и развертывая большой кусок вареной баранины.

– А ты уж позаботился, – сказал, улыбаясь, Ладыгин.

– А как же! Когда вы сами о себе не заботитесь.

– Ну-ну, спасибо… Ильвачев, давай закусим немного…

После малого привала всадники вновь потянулись по козьим тропинкам.

Впереди, где вместе с головным дозором ехал проводник, послышались крики. Ладыгин, подняв голову, увидел висящий над отвесной бездной карниз. На кольях, вбитых в расщелины скал, покоился обветшалый деревянный настил.

Колонна медленно двинулась по воздушной дороге. Временами колья потрескивали. Из-под копыт лошадей падали в пропасть куски сгнившего дерева, шурша сыпался щебень.

Лошади всхрапывали, вытягивали шеи и осторожно ставили ноги, дрожа всем телом, потея от ужаса…

За поворотом тропа свернула в горы. Начался почти отвесный подъем.

– Мана! Э-э-эй! – указал проводник в голубую даль. – Мана кишлак Гилян!

Бойцы, тяжело дыша, выходили на гребень. Все молча смотрели вниз, где в скалистой котловине лежал кишлак Гилян.

Солнце садилось. В горах протягивались длинные тени. Люди вели лошадей в поводу по отлогой дороге. На окраине кишлака толпились дехкане. Они тихо переговаривались между собой, делясь замечаниями, с любопытством поглядывая на приближающихся незнакомых людей.

Вихров удивился, увидев, что два старика с бородами по пояс держат на медных подносах виноград и лепешки. Он еще более удивился, когда увидел женщин с открытыми лицами.

Иван Ильич остановил эскадрой, подозвал Гришу и вместе с ним вышел вперед.

От притихшей толпы отделился стройный старик. Он подошел к Ладыгину и заговорил, приложив руку к сердцу.

– Это старшина кишлака – аксакал, – переводил Гриша. – От имени жителей он приветствует нас. Говорит, вчера тут были басмачи, увезли трех красивейших девушек, угнали две сотни баранов. Говорит, никто из жителей еще не видел русских. Они думали, что мы спускаемся с неба… Очень удивляются, как мы могли пройти с лошадьми по такой дороге… По ней давно не ездят. Дорогу, говорит, строил сам Чингисхан…

– Поблагодари аксакала и жителей за радушный прием, – сказал подошедший Ильвачев. – Скажи, что мы, русские, их братья и хотим им только добра… Передал? Скажи, что мы пришли наказать разбойников – басмачей. А сейчас мы просим у них гостеприимства, так как люди и кони очень устали и нуждаются в отдыхе.

Выслушав Гришу, аксакал сказал что-то народу.

Дехкане, среди которых, как оказалось, было много переселенцев из Индии, обступили бойцов. Приветливо улыбаясь, они приглашали их войти в кишлак.

По предложению аксакала Иван Ильич сам отобрал помещение для» эскадрона. Это был большой обнесенный высокими дувалами двор на окраине кишлака, выходивший к широкой долине, откуда ожидались басмачи.

Вся постройка походила больше на крепость и надежно запирала выход из ущелья.

– Гляди, Петя, какой обстрел хороший, – говорил Ладыгин Ильвачеву, с довольным видом поглаживая отпущенную им пышную бороду. Он показал на долину, где в глубине за садами виднелось ущелье, ведущее отсюда к кишлаку Шут. – По этому ущелью бригада погонит Казахбая на нас. Ну, а мы тут возьмем его в шоры. Сначала встретим огнем, а потом в шашки ударим.

– Ты не находишь, что у нас маловато бойцов? – спросил Ильвачев. – Пятьдесят человек.

Ладыгин пожал плечами.

– Ничего не поделаешь, в полку совсем мало народу… Ну, пойдем поищем помещение для штаба, – предложил он.

Под штаб была занята одна из глинобитных кибиток.

Иван Ильич пришел в изумление, увидев в кибитке камин.