Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

– А вы ложитесь, досматривайте.

– Нет, теперь уже мне, факт, не заснуть. Сколько раз пробовал.

– А я, Федор Кузьмич, ежели сон интересный, а меня разбудят, на другой бок перевалюсь и непременно досмотрю.

– Ну это, может, у вас другое устройство в нервной системе, – возразил лекпом, кинув пренебрежительный взгляд на приятеля. – А я, если на меня посмотреть с точки зрения, человек интеллигентный, тонкий, нервный, и если меня разбудить, – факт, больше не засну.

– Да, конечно, куда мне, Федор Кузьмич, Штаны коротки, – согласился трубач с несколько ироническим видом, – Мое дело такое – пропел, а там хоть не рассветай… А вы людей лечите, Это ведь не раз плюнуть! Большая наука нужна… Нет, вы, верно, прилегли бы, может, заснете. Пес с ними, с нервами, А за коня не беспокойтесь: я почищу. – Он подвинулся к лекпому, но тот, повалившись на лежанку, уже сладко похрапывал.

Эти пожилые приятели прослужили вместе всю гражданскую войну, но обращались друг к другу только на «вы», как бы подчеркивая этим свое солидное положение в эскадроне. И хотя они часто ссорились, но жить, один без другого не могли…

Тем временем бойцы выводили лошадей на взводные коновязи и начинали уборку.

В наступившей тишине слышался только шелест щеток, скользивших по шерсти, шумное дыхание бойцов да изредка сухое постукивание щетки о скребницу.

– Давай, давай, нажимай! – весело покрикивал Харламов. – А ну, я у твоей хвост посмотрю, – обратился он к молодому бойцу. – Э, брат, смотри, сколько пыли, – заметил он, разбирая хвост лошади. – Давай, браток, поднажми. Потом мне покажешь.

– Стоять, стерва!.. А вот я тебе по морде! – крикнул низенький, заросший рыжей щетиной боец, замахиваясь на гнедую кобылу. Она скалила желтые зубы, норовя укусить.

Харламов подошел к нему.

– Лавринкевич, опять ты на лошадь шумишь?

Лавринкевич взглянул на него маленькими, как у ежа, злыми глазами.

– А как на нее не шуметь, старшина, когда она, подлая, под пузом не дается?

– С конем всегда ласка нужна, – сказал Харламов вразумительно. – А криком, стало быть, не поможешь… А ну, дай! – Он взял из рук бойца щетку, подошел к лошади и ласково огладил ее, – Но, но! Зачем же кусаться? – заговорил он вкрадчиво, глядя в глаза лошади и поглаживая ее по упругой лоснящейся шее. – Ну вот и ладно… Ну вот и хорошо, – приговаривал он, видя, что кобыла успокоилась и дает себя чистить. – Видишь, Лавринкевич, как я полагаю, во всяком деле можно без крика управиться. А кричит кто? Неразумный человек, – заключил Харламов, подавая Лавринкевичу щетку и сердито глядя на него.

Ему был неприятен этот маленький, худощавый боец, недавно переведенный из третьей бригады.

– Товарищ старшина, командир эскадрона идет! – сказал взводный Сачков.

Харламов подал команду.

– Ну как дела, Степан Петрович? – обратился он к старшине.

Харламов доложил, что во втором взводе ночью заболела лошадь, но теперь ей уже лучше.

– Ну и добре, – сказал Ладыгин, потрогав свои небольшие с проседью усики. – Что, заканчиваете?

– Так точно. Сейчас на водопой поведем.

– Ну-ну, ведите, а я пока по-стариковски на солнышке посижу. – Иван Ильич перешел на противоположную сторону улицы и присел на лавочке подле ворот.

– Мимо него потянулся эскадрон. Лошади шли, покачивая головами, лениво приволакивая задние ноги, – особенно спешить было некуда.

Вихров стоял на высоком крыльце дома, в котором помещался штаб бригады. Только что, как он слышал, прошел гомельский поезд. Приезда Буденного можно было ждать с минуты на минуту.

Испытывая сильное душевное волнение. Вихров уже раза три прошептал слова рапорта, когда на прямой широкой улице, выходившей на городскую площадь, показалась тачанка. Ездовой, раскинув руки, придерживал бежавших рысью серых лошадей, бойко перебиравших ногами. В тачанке сидели двое. В одном из них, в черкеске, Вихров сразу же узнал Буденного. Другой, небольшого роста, с мелкими чертами худого лица, был комбриг Деларм.

Придерживая шашку, Вихров спустился с крыльца.

– А я вас, товарищ командир, где-то встречал, – сказал Буденный, когда Вихров подошел к нему и представился.

– На Южном фронте, товарищ командующий, – произнес молодой командир несколько взволнованным голосом.

– Вот-вот… То-то я помню. – Буденный пристально посмотрел на него зеленоватыми глазами. – Ну что ж, объявите тревогу, – сказал он спокойно.

Вихров круто повернулся и направился в комнату, где помещался дежурный трубач.

– Тревога! – крикнул он.

Трубач вскочил и, споткнувшись на ровном месте, выбежал вон.

Тревожно-бодрые звуки разорвали тишину. Почти одновременно и на окраинах Речицы – послышалось словно бы тонкое комариное пение – эскадронные трубачи подхватили тревогу.

Поглядывая на Буденного, который с часами в руках стоял у тачанки, Вихров очень живо представил себе происходившее в эскадронах. Бойцы хватали оружие, бежали на конюшню, сноровисто седлали, взбодренные обычными в такие минуты голосами старшин, выводили лошадей на сборное место, садились, равнялись и в ожидании команды к движению оглядывали на себе обмундирование.

Держа в поводу двух лошадей, к крыльцу подъехал коновод комбрига Бондаренко. Это был видавший виды старый боец с белым шрамом на щеке.

– Что, не видать еще наших, товарищ дежурный? – тихонько спросил он Вихрова, дружелюбно поглядывая на него снизу вверх.

– Нет еще. Сейчас подойдут, – отвечал Вихров также тихо.

– И к чему бы это товарищ Буденный приехал?

Как к чему? Смотр делать.

– Смотр? Э, нет, товарищ дежурный, – сказал Бондаренко с хитроватой усмешкой. – Чую, что Семен Михайлович не для смотра приехал. Не иначе, как в поход нам идти. Вы слушайте меня, потому верно я вам говорю. Смотрите, вон у коней хвосты пушатся, а уж верней нет приметы.

– Да пока некуда идти, – заметил Вихров, с сомнением поглядев на лошадей и увидев (или это ему показалось), что у них действительно пушились хвосты.

Внезапно вдали послышался гул. Потом затряслась, задрожала земля. Гул все приближался, переходя в быстрый конский топот. В соседних домах дрогнули стекла. И в ту же минуту на площадь хлынула конница.

Колонну вел командир полка Кудряшов, худощавый человек лет тридцати. За Кудряшовым ехали два сигналиста и чубатый боец, который вез полученное еще от Калинина на польском фронте красное знамя со сверкавшей на солнце звездой. Два ассистента с обнаженными шашками бок о бок сопровождали его. Блестя трубами, скакал хор трубачей. За ними в густых облаках пыли, сотрясая воздух мощным топотом, неслись эскадроны. Всадники были в летних шлемах с двумя козырьками, красных рейтузах и в гимнастерках с тремя поперечными синими клапанами на груди, или «разговорами», как их тогда называли. Над эскадроном мелькали на пиках красно-желтые язычки флюгеров. Полк замыкали тачанки, санитарные линейки и обозные фуры.

Бондаренко подвел Буденному вороную лошадь командира бригады. Буденный проверил, хорошо ли подогнано стремя, немного прибавил и, взявшись за луку, легко сел в седло.

С крыльца хорошо было видно, как Кудряшов, салютуя выхваченной из ножен шашкой, пустился в галоп навстречу Буденному.

До Вихрова донеслись слова рапорта. Потом он увидел, как Буденный, отчетливым движением приложив руку к фуражке, поздоровался с полком и поехал шагом вдоль фронта.

– Что это он хочет делать-то? – соображал Бондаренко, увидев, что полк спешивается. – А-а! Коней будет смотреть.

Теперь Вихров имел возможность пройти к своему эскадрону. Он спустился с крыльца и, придерживая шашку, направился через площадь.

Прозвучала команда. Полк перестроился.

Буденный, сопровождаемый Кудряшовым и Делармом, пошел по рядам. Вдруг он остановился и, сдвинув широкие черные брови, стал оглядывать большую рыжую лошадь, которую держал под уздцы смугловатый боец.

Деларм сердито взглянул на Кудряшова, тот пожал плечами, и оба с выражением тревоги и озабоченности покосились на нахмуренное лицо командующего.

– Поднимите правую переднюю, – сказал Буденный бойцу.

Боец поднял ногу лошади. Буденный нагнулся посмотреть.

– Хорошо кована, – сказал он, выпрямляясь.

– У нас, разрешите доложить, ковка как следует быть поставлена, товарищ командующий, – повеселев, придерживая у козырька загорелую руку, бодро заговорил Кудряшов. – Сам чуть не каждый день проверяю.

Буденный ничего не сказал и направился дальше.

– А! Харламов! Здорово! – с радостным удивленаем сказал он, узнав старшину и останавливаясь подле него. – Что это ты так похудел?

– В тифу лежал, товарищ командующий. Всего две недели, как вышел.

– Ну, как живешь?

– Хорошо, товарищ командующий!

– Как отец?

– Живой. Письмо прислал. За вас спрашивает.

– Ну, кланяйся ему. Хороший старик… Да, а что-то я того кавказца не вижу? – Буденный оглянулся. – Толстый такой, пожилой. Ведь вы с ним одного эскадрона?

– Уволился он. По болезни. Стало быть, поехал домой.

Буденный испытующе посмотрел на Харламова.

– Та-ак… Может быть, и тебе домой хочется? – спросил он, прищурившись.

– Никак нет, товарищ командующий! Я еще послужу, потому как я полагаю про себя – я есть боец революции, – сказал Харламов.

– Молодец!

Буденный крепко пожал руку Харламову и, кивнув головой, направился дальше.

– И Латыпов тут?! – сказал он, задерживаясь около молодого бойца с рябоватым лицом, – Ну, как твой плащ тогда, так и пропал?

– Пропал, товарищ командующий, – блеснув косящими глазами, с виноватым видом ответил Латыпов.

По лицу Буденного пробежала улыбка.

– Хорошо, брат, что ты тогда мне не попался… Как он у вас, командир полка? – спросил Буденный, оглядываясь на Кудряшова.

– Хороший боец, – сказал Кудряшов.

– Хороший? Гм… Ну, значит, исправился, – заметил Буденный и, более не задерживаясь, прошел к следующему эскадрону.

– Латыпов, слышь, о каком плаще Семен Михайлович спрашивал? Ты что, потерял, что ли, его? А? – заговорили бойцы. – Скажи, Латыпов; скажи.

Рябоватое лицо Латыпова помрачнело. Он с досадой махнул рукой.

– Да ну вас, ребята. Пристали. Честное слово! Мало ли что когда было…

Было уже поздно, когда Вихров сменился с дежурства, пришел в эскадрон и по срочному вызову явился к Ладыгину.

– Нового ничего не слыхал? – спросил тот, пытливо глядя на Вихрова.

– Слышал. Командующий остался очень доволен… Сейчас он уехал в 62-й полк.

– И больше ничего?

– Нет. А что?

Иван Ильич прикрыл дверь и, понизив голос, сказал:

– Бригада в спешном порядке уходит в Баку.

– В Баку? – удивился Вихров. – Да там никогда конница не стояла!

– Ну уж не знаю. Таков приказ. Вечером грузимся в эшелоны… – Иван Ильич с участием взглянул на огорченное лицо Вихрова. – Да, дружок, твой отпуск, конечно, пропал. Ничего не попишешь. Дело наше – военное, – сказал он с необыкновенно добрыми нотками в голосе.

Слушая его, Вихров не мог и предполагать, что бригада уходит не в Баку, а на долгие годы в Восточную Бухару.

13

Уже несколько суток эшелон был в пути. Давно проехали Ростов. Подъезжали к Баку.

Военком второго эскадрона Ильвачев, переходя на остановках из вагона в вагон, всю дорогу ехал с бойцами.

Вчера вечером было объявлено, что полк прямым сообщением идет в Бухару. Естественно, что это обстоятельство породило много вопросов, и Ильвачеву приходилось терпеливо растолковывать все то, что он сам знал об этой далекой окраине. Наконец вопросы были исчерпаны. И только лекпома Кузьмича и трубача Климова, ехавших в этом же вагоне и беседовавших между собой, занимал вопрос, правду ли говорят, что в Бухаре очень жарко, а воды напиться негде.

Вечерело. Поезд шел пустынной степью, изредка поросшей мелким кустарником.

Ильвачев лежал на нарах у стенки вагона и, заложив руки за голову, прислушивался к разговорам бойцов.

– Нет, наши украинцы – спокойный народ, – говорил Бондаренко. – Вот послушайте. Наладил один в степи чугунок. Налил воды, положил сальца, крупы, а сам похаживает вокруг, ждет, когда будет готово. Вдруг зацепил ногой, все упало, пролилось. А он говорит: «Ой, боже ж мий, як же тисно на билом свити!» И все. А другой бы что сделал?

– Другой? – подхватил Латыпов. – Ого! Другой бы такое загнул, что вся бы трава полегла.

Бойцы рассмеялись.

– Чтой-то нашего Лаврннкевича не видно? – спросил Латыпов, оглядываясь.

– А ты разве не знаешь? Вчера его кобыла убила, – сказал Барсуков.

– Совсем?!

– Нет, зачем. Как даст задом! Так он под самый потолок взлетел. В лазарете лежит.

– И поделом, – вмешался взводный Сачков, небольшого роста пожилой человек с большими рыжими усами и кривыми ногами. – Плохо смотрит за ней. А думаешь она не понимает? Очень даже хорошо понимает. С конем завсегда ласка нужна, ну и, конечно, твердый карахтер.

– Правильно, товарищ взводный, – подтвердил Барсуков. – Вот у меня случай был в девятнадцатом году. Я тогда совсем молодой был. Лет восемнадцати… И вот, как сейчас помню, посылают нас несколько человек из Тулы – мы там формировались – в город Скопин. В кондепо. Лошадей получать. Туда поездом, а обратно походным порядком. Приезжаем, а там самые монахи.

– Почему монахи? – спросил Латыпов.

– Тогда трудовая повинность была. «Кто не работает – тот не ест», – пояснил Барсуков. – Вот их и приспособили к этому самому делу – за конями ходить. Ну, хорошо. Пошел я на конюшню, смотрю: жеребчик буланый. Сытый. Так и играет. Только я хотел его подседлать, а он вдыбки! Хвост распушил, зубы оскалил. Подходит тогда тот самый монах в солдатской шинели, борода рыжая, и говорит: «Отрок, если ты доедешь на нем до Тулы благополучно – то считай себя святым». «Почему?»– спрашиваю. «А потому, что он змей, а не жеребец! Иначе сказать, людоед, нечистая сила! Как ухватит зубами, как труханет! До смерти убьет! Было меня за зад ухватил, так я только успел из штанов выскочить. Сущий враг! Сатана!»

– Ну и как же ты?

– Да ничего. Обломал я его. Лаской взял. Так потом всю войну на нем ездил. И на Черном море побывал. А вот на махновском фронте убили его…

В открытую дверь потянуло крепким запахом нефти. Бойцы зашевелились и подняли головы.

– Баку! – сказал Ильвачев. Он поднялся, надел очки и подошел к двери. Бойцы столпились позади военкома. На багровом фоне неба вырисовывался черный лес нефтяных вышек. То тут, то там, как светильники, мерцали синеватые огоньки.

– Горит что-то, – сказал Барсуков.

– Это вечные огни, подземные газы, – пояснил Ильвачев, – Я где-то читал, что в древние времена здесь жили огнепоклонники. Вот они и поклонялись этим самым огням.

– Делать им больше было нечего, – заметил Кузьмич при общем молчании.

– Товарищ военком, далеко еще нам? – поинтересовался Латыпов.

– Далеко. Вот погрузимся на пароходы, переплывем Каспийское море и поездом до Бухары.

– А кони как же?

– И лошади пароходом.

Замедляя ход, поезд подходил к станции. Вдали, на холмах, показались утопавшие во мраке мягкие очертания города.

Командир полка Кудряшов стоял на Каменной пристани и, наблюдая за погрузкой, посматривал на маслянистое у берега спокойное море.

Рядом шипел паром серый борт парохода.

На пристани шла обычная суета. Во все стороны сновали матросы и грузчики с обнаженными, блестящими от загара плечами. Жужжащая лебедка, словно огромным скрюченным пальцем, подхватывала тюки, ящики и, описав кривую, опускала их в трюм парохода.

Тут же находился и военком полка Федин, неразговорчивый человек средних лет из донбасских шахтеров, Федин был старым буденновцем и самым старым в дивизии военкомом. Неразговорчив он стал с 1918 года, когда немцы расстреляли на его глазах мать и жену. Сам Федин каким-то чудом спасся от расстрела. Потом он вступил в Конную армию. Кудряшов очень уважал и любил своего комиссара, хотя тот довольно часто допекал его нравоучениями. Вот и сейчас комиссар недовольно гудел на Кудряшова за то, что тот разрешил двум командирам отлучиться в город, и теперь они запаздывали к погрузке.

– Ты, короче говоря, вечно так, Михаил, делаешь, – говорил Федин, нетерпеливо покашливая. – Ну зачем отпустил?

– Да, конечно, я виноват, Андрей Трофимович, – сказал Кудряшов.

– Вот ты всегда так – виноват, а что бы тебе раньше подумать? Ведь ты, короче говоря, полком командуешь, а не хозяйственной командой. Вот. Верно я говорю?

Чувствуя, что комиссар прав, Кудряшов хмуро молчал. Но его волновало сейчас не отсутствие отпущенных им командиров. «Куда им деться – придут», – думал он. Кудряшов был озабочен сообщением капитана судна; о том, что барометр падает, и он с тревогой следил за погрузкой. Комбриг Деларм ехал со вторым эшелоном, и теперь на Кудряшова и Федина ложилась вся ответственность за переправу полка.

14

Оставляя за собой длинную полосу дыма, пароход шел к Красноводску. Волны с тихим шипеньем бежали вдоль высоких бортов, соединяясь за кормой пенистой дорожкой. Тусклое солнце слабо просвечивало сквозь низко нависшие тучи.

Густая черная мгла постепенно затягивала весь горизонт. Временами из мрака доносился грохочущий шум, и тогда вместе с ветром по спокойной еще поверхности моря проносилась быстрая рябь.

Кузьмич и Климов сидели в уголке общей каюты, вели беседу о предстоящих делах. Остальные бойцы (тут был почти весь второй эскадрон), весело пересмеиваясь, обступили Латыпова, который заканчивал свой рассказ.

– Вот так, значит, ребята, я и лишился плаща.

– Ли, ну и ловок Латыпов – барана в плащ обрядил! – насмешливо сказал Барсуков.

Случилось так, что Латыпов с приятелем в ночное время угнали барана, отбившегося от трофейного стада. Чтобы их не перехватили патрули, они нарядили барана в плащ и кубанку, завязали морду веревкой, взяли под передние ноги и повели. Когда патрули спрашивали, кого они ведут, друзья отвечали, что их товарищ заболел и они ведут его в лазарет. Но тут слабо завязанная веревка развязалась, баран отчаянно заблеял, и они, испугавшись, пустили его, успев схватить только кубанку.

– Значит, так и ушел в степь вместе с плащом, а кубанка осталась? – смеялись бойцы.

Латыпов махнул рукой, словно сказал: «А, да что тут толковать! Дело прошлое».

– Покурим, Федор Кузьмич? – предложил Климов. Он достал из кармана кисет.

Лекпом потянулся к нему взять табаку, но тут трубач толкнул его в плечо головой.

– Чего это вы? – угрожающе шевельнув усами, удивился Кузьмич.

– А что?

– Чего толкаетесь, говорю?

– Я не толкаюсь, Федор Кузьмич. Это пароход качнуло.

Лекпом насторожился. За бортом булькала, переливаясь вода. Под ногами, сотрясая палубу, с глухим стоном работала машина, и казалось, где-то внизу пульсировало в два темпа мощное сердце.

Судно вновь сильно качнуло. За иллюминатором поднялась темная масса воды.

– Пойти посмотреть, – сказал Кузьмич с озабоченным видом.

Он поднялся и вышел.

Солнце померкло. В полумгле шевелилось усеянное клочьями пены потемневшее море. Волны поднимались вдали и пухли, разрастаясь в большие черные горы. Сильный ветер порывами проносился по палубе.

Кузьмич постоял, посмотрел и вернулся в каюту.

– Ну, факт, попали мы с вами, Василий Прокопыч, – проворчал он, присаживаясь. – Ехать бы себе по сухопутью. Куда б лучше. Беда с этими пароходами, черт их забодай!

– Ничего не поделаешь, Федор Кузьмич, – спокойно заметил трубач. – Слышали, товарищ Ильвачев говорил, что вторая и третья бригады едут по железной дороге, а нам водным транспортом. Шутка ли, целую дивизию перебросить? Всю бы дорогу забили, да и вагонов нехватка.

– Это конечно… Но смотрите, погода какая!

– Пес с ней. Как-нибудь доплывем.

Судно приостановилось и дрогнуло, словно наткнулось на берег. Огромная волна с шумом прошла вдоль бортов.

Друзья переглянулись.

– Страсти какие! – буркнул лекпом.

– Ничего до самой смерти не будет, – сказал Климов. – Давайте лучше я вам из книжечки почитаю, – предложил он, доставая из кармана маленькую книжку в коленкоровом переплете, – Очень замечательная книжечка. Персидские войны.

– А ну вас с вашими войнами! – сердито отмахнулся лекпом.

– Ну, как хотите. – Климов раскрыл книжку и углубился в нее.

Эта маленькая тонкая книжечка с кратким описанием персидских войн досталась Климову совершенно случайно, когда он в прошлом году ездил в отпуск к брату в Воронеж. Он нашел книжку на чердаке в куче разного хлама и тут же стал разбирать ее по складам. Первая страница так заинтересовала его, что он, не отрываясь, осилил и вторую и третью. Чуть ли не весь свой отпуск Климов просидел над книжкой и к концу месяца научился читать. Он так полюбил эту книжечку, что больше не расставался с ней никогда.

Над морем прокатился сильный удар грома, все содрогнулось, и судно стало медленно ложиться на борт.

Все насторожились. Стихли разговоры и смех. Климов заложил страницу указательным пальцем и поднял голову. Кузьмич с ужасом смотрел на него.

– Тонем, Василий Прокопыч! – прошептал он, задохнувшись.

– Что это вы, Федор Кузьмич? – тихо заметил трубач. – Сами всю дорогу хвалились, что вы человек бывалый…

– А что такое?

– Да тонуть собрались.

– Я?!

– Вы!

– Что вы мне голову морочите, Василий Прокопыч? – сказал с досадой лекпом. Он уже овладел собой и теперь боялся, что их услышат притихшие бойцы и он потеряет славу бывалого человека. – Перекреститесь вы Василий Прокопыч, – продолжал он, весь багровея, – Какие странные ваши слова! Ничего подобного я, факт, не говорил никогда!

– Говорили!

– Да полно вам! Это вы сказали: «Как бы нам не утонуть!»

– Я?! – возмутился трубач. – Да как же вам не стыдно так врать? А еще старый человек! – Он укоризненно покачал головой, сдерживая вертевшееся на языке ядовитое словечко.

– Ну и ладно! – обозлился лекпом. – Надоели вы мне по горло… Хватит, довольно! Какой-то трубач, а так много о себе понимает!

– Ну и пес с вами!.. – плюнул Климов. – Вредный вы человек! Ищите себе другого товарища.

Климов поднялся и пошел из каюты. Лекпом хотел крикнуть что-то, но судно так сильно качнуло, что ему пришлось схватиться за перегородку.

Наверху неистово взревела сирена. Зазвучал колокол.

По трапу застучали быстрые шаги, дверь распахнулась, и Харламов крикнул с порога:

– А ну, второй эскадрон, вылетай все наверх!

Быстро темнело. Качка с каждой минутой усиливалась. Ветер рвал и шумел. Волны ходили вокруг парохода.

В небе затрепетала зеленоватая молния. На миг осветились низко нависшие рваные тучи, громадная глыба накренившегося судна и черные силуэты трех человек, стоявших на мостике. Там, кроме капитана, находились Федин и Кудряшов.

– Ну как, товарищи? – раздался из тьмы голос Ладыгина, – Хорошо?. Ну и добре. Будем считать, что хорошо… Встать всем по своим лошадям! Держись ближе к перилам!.. Стой, кто это? – при вспышке молнии Иван Ильич увидел низенького бойца, который, надев спасательный круг, притаился у стенки. – Лавринкевич?! Фу, срам какой! Сейчас же сними! Иди к лошади. Да смотри у меня!

– Товарищ командир, как считаете, не лучше ли поставить лошадей поплотнее? – предложил Вихров. – Вдруг буря начнется. Смоет, пожалуй.

– Да разве через такой высокий борт смоет? – усомнился Ильвачев.

– Постой, а ведь он, пожалуй, дело придумал, – согласился Ладыгин, – Добре. Оставайся здесь, распорядись, а мы с Ильвачевым пройдем на корму, посмотрим, как там пулеметчики…

Море кипело вокруг парохода, ворочая его с боку на бок. При слабом свете электрической лампочки Вихров видел суровые лица бойцов. Все молчали. Лошади чутко поводили ушами, настороженно всхрапывая.

Прошли два матроса из пароходной команды. Они часто останавливались и, нагибаясь, закрывали люки.

Громадная волна с шумом прошла вдоль борта. Пена хлестнула на палубу. Лошади беспокойно затопали. – Крепче, крепче держи! – крикнул Вихров, увидев, как испуганные лошади взвивались на дыбы и рвали поводья из рук.

Трепеща всем корпусом, пароход медленно лез вверх на волну. Некоторое время он стоял неподвижно, потом, содрогнувшись, словно полетел в пустоту. С правого борта круто встала огромная темная масса.

– Смотри-ка, что делается! – сказал чей-то голос.

На секунду застыв над головами бойцов, пенистый гребень сломился и с грохотом рухнул на палубу.

Вихров только успел крикнуть: «Держись!», как вода заполнила ему уши, ноздри и рот. Он видел вокруг себя кипевшую пенистую массу, со страшной силой несущуюся мимо него. Стараясь удержаться и не упасть, он обеими руками схватился за поручни.

Увидев, как верхушка волны переломилась над палубой, Кузьмич быстро присел, но вода, обрушившись, подхватила его и понесла. Потом его больно ударило обо что-то и, как ему показалось, бросило за борт. В порыве отчаяния он стал размахивать руками и вдруг почувствовал подле себя человека. Кузьмич вцепился в него, потерял и снова нашел. Они барахтались, сжимая друг друга. Вода схлынула, отбросив их к переборке. Дрожа и задыхаясь, они поднялись и при блеске молнии посмотрели в упор друг на друга.

– Василий Прокопыч!

– Федор Кузьмич!

Лекпом прослезился. Но трубач не понял, что его друг, растрогавшись, плачет. По бледным лицам обоих стекала вода.

– Можно вас обнять, Василий Прокопыч?

– Сделайте одолжение, – сказал старый трубач.

Они обнялись, но тут же пошатнулись: пароход круто полез на волну…

– Кудряшов стоял на капитанском мостике, искоса посматривая на сутуловатую фигуру капитана, немолодого уже человека с кустистыми бачками на добродушном лице.

– Нет, шторма я не боюсь, – хрипловато говорил капитан, отвечая на вопрос Кудряшова. – Вот за пароход, правду сказать, я опасаюсь. Пароходишко старенький, еле ползет… Машина расхлябана. Слышите, стучит?.. А ей так не положено. Нет. За эти годы вконец добили. И англичане им пользовались, и мусаватисты… Полный! Полный вперед! – крикнул капитан в рупор машинного отделения, увидев, что навстречу им идет большая волна, – Да, вконец добили, – повторил он, помолчав. – Ну ничего, скоро все наладится. Я как-то с товарищем Кировым шел, с Сергеем Мироновичем, а он и говорит: «Дайте время, на Каспии будут такие пароходы ходить – не чета теперешним».

– Вы так все время и плаваете? – спросил Кудряшов.

– Нет. В двадцатом году на фронт пошел. Конную армию снарядами снабжал…

– Смотрите, как разбушевалось, – заметил Кудряшов. – А я думал, Каспийское море самое спокойное.

Капитан усмехнулся.

– Спокойное? Э, нет, товарищ дорогой, наше море норовистое, как и Балтийское… Правду сказать, я давно не видал такой качки… Как бы шторма не было… Ну что ж, встретимся и с ним, – заключил он спокойно.

Кудряшова беспокоило отсутствие Федина. Узнав, что швы судна расходятся и в трюме сильно прибывает вода, комиссар попросил капитана ничего не говорить Кудряшову, а сам собрал бойцов-коммунистов и спустился в трюм.

Кудряшов опасался, не случилось ли чего с комиссаром. Он уже несколько раз собирался сойти вниз, но потом решил, что ему лучше остаться на палубе, чтобы в критическую минуту, если она придет, отдать распоряжения.

Капитан подвинулся к нему и сказал что-то, но свирепый ветер заглушил голос. Наваливаясь всей своей тяжестью, ветер приостановил задрожавший по всем швам пароход. Тревожно зазвучал звонок машинного телеграфа.

– Держитесь крепче! – крикнул капитан.

Навстречу судну с угрожающим грохотом шел из тьмы чудовищный вал, увенчанный пенистым гребнем.

Кудряшов схватился за поручни, присел и увидел человека в плаще, который, борясь со встречным ветром, медленно полз, поднимаясь по трапу.

Тяжелая волна с оглушительным шумом обрушилась на капитанский мостик. Потоки воды хлынули вниз. Оттуда донеслись дикие крики. Судно накренилось так, что Кудряшов еле устоял на ногах. Свистящий ветер оглушал, ревел, брызгал в лицо соленой водой, давил, прижимая Кудряшова к металлической стенке.

Вдруг он почувствовал, что кто-то схватил его за руку, и оглянулся. Человек в плаще совал ему обшитую войлоком теплую флягу.

– Что?.. Кто это?! – закричал Кудряшов.

– Я… сестра Марина… возьмите… чай… горячий! – напрягая голос до крика, ответила девушка.

– Где комиссар?..

– Комиссар… с бойцами…

– Как… у вас… там?

– Ничего… свет погас… Лошадей укачивает… Страшно смотреть… Я… пойду…

Маринка отдала флягу и, цепляясь за поручни, стала спускаться по трапу.

Вокруг громоздились пенистые гребни. Пароход то взлетал на волну, то проваливался в черную пропасть, Море словно взрывалось под ним, сотрясая его до основания, бросая с борта на борт.

Маринка ощупью шла вдоль боковой переборки… Впереди показалась какая-то тень. Девушка остановилась. В темноте послышалось дикое ржание, и лошадь с топотом ринулась на нее. Маринка отскочила, оглянулась и вскрикнула. При яркой вспышке молнии на корме возник черный силуэт лошади. Вот она взвилась на дыбы и, перемахнув через борт, кинулась в кипевшее море.

Девушка закрыла лицо руками и присела на палубу. Мимо нее прошли, покачиваясь, два человека. Один из них держал зажженный фонарь.

Она поднялась и, хватаясь за поручни, прошла под мостик. Здесь было тихо. Тусклый свет качавшегося фонаря отбрасывал неясные блики на лежавших вповалку людей. Слышались вздохи и стоны.

С бледным, бессмысленным от ужаса лицом сидел в углу Лавринкевич. Губы его шевелились. Тут же лежал матрос. Он то хватался за горло, то со стоном мотал головой.

– Эх, и братишку укачало! – подумала девушка. На ее юном лице мелькнула сочувственная улыбка. Но она тут же подняла голову и насторожилась. Два бойца, в одном из них она узнала Харламова, кого-то несли.

– Ну-ка, Мариночка, принимай раненого, – сказал Харламов. Он бережно положил подле нее человека.

Девушка нагнулась и увидела Федина. Кровь струилась по его лицу. На щеке была содрана кожа. Он был без сознания.

– В первом эскадроне, стало быть, почти все бойцы полегли: укачало, – говорил Харламов, в то время как Маринка вынимала йод и бинты, – Кони разбежались… Один в воду махнул, а другого комиссар за уши схватил, удержал. Что значит сильный человек! Уж на что я здоровый, а он, пожалуй, поздоровее меня.

Перевязав раненого, Маринка поглядела вниз, откуда тянуло теплом и терпким запахом машинного масла. Там все находилось в движении. Неслышно терлись один о другой блестящие диски, покачивались какие-то рычаги. Шипели паром гигантские цилиндры. Бледный свет фонаря бежал вверх и вниз по размеренно качающимся шатунам, которые как огромные кости исполинского скелета, то появлялись в отблесках света, то уплывали в глубокую полутьму, откуда доносились тяжелые вздохи одряхлевшей машины.

А снаружи все сильнее доносилось завывание бури.

Громадные волны с оглушительным шумом обрушивались на пароход, и он, словно ища спасения от неминуемой гибели, то поднимался на гребень волны, то проваливался в кипящую бездну…

Когда Федин очнулся, в лицо ему ударил яркий солнечный свет. Рядом с ним сидел Кудряшов с осунувшимся, побледневшим лицом.

На верхней палубе играл оркестр.

– Ну как, Михаил? – спросил Федин, с радостью отмечая, что опасность, по-видимому, миновала и командир полка живой сидит подле него.