Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

«Должно быть, отец зашел к Гайбулле, – думала Лола, стараясь успокоить себя. – Ну да, он, кажется, дружит с чайханщиком…»

Ее размышления были прерваны донесшимся через улицу отчаянным женским воплем.

– Опять Муалим-биби плачет, – тихо сказала Сайромхон, поднимая голову и прислушиваясь. – Вчера последнего ребенка похоронила. В доме ни зерна… И как кричала, бедняжка, просила, чтобы и ее вместе в землю зарыли.

– Ну, и поделом ей, – сказала Олям-биби. – Ты знаешь, за что ее мужа убили?

– За что?

– Он помогал неверным, которые хотели всех нас перебить, и Ибрагим-бек приказал лишить его головы.

– Все это неправда, – горячо заговорила Лола. Ее изогнутые брови сердито сдвинулись, тонкие ноздри затрепетали. – Никто не хотел нас убивать. Это раньше, когда у русских был падишах, он приказывал своим солдатам истреблять наш народ, а теперь русские прогнали своего падишаха. Это все правда. Отец так говорил, а он знает. Он говорил, что у русских есть великий человек. Такой великий, какого никогда еще не было! И этот человек хочет сделать так, чтобы на всей земле установилась справедливость и все люди были бы счастливы.

– Значит, по-твоему, бек-бобо плохо сделал? – тихо спросила Олям-биби. – Он же святой человек.

– Вот что, джанечка, – сказала Лола, – Если ты не хочешь, чтобы тебя продали слюнявому старику, не верь тому, о чем шипит твой отец. Слышишь? Только не болтай никому, что я тебе говорила.

– Зачем же я буду болтать? – сказала Олям-биби, пожимая плечами.

– Ладно, девушки, не будем говорить о несчастье, – сказала Сайромхон, – и так печально живется… Лолахон, почитай нам из «Фархад и Ширин», – попросила она.

– Почитаю, – охотно согласилась Лола. – А на чем мы в прошлый раз остановились? Кто скажет?

– Фархад смотрит в зеркало и обращается к своей далекой возлюбленной, – сказала Олям-биби.

– Ага! – вспомнила Лола. – Ну так слушайте.

И она принялась читать наизусть:

 
О любимая, где ты, с глазами огня?
Показавшись, ты скрылась. Забыла меня?
Моя нежная лань, о явись снова мне,
Ты заставила сердце гореть на огне.
Бог премудрый, где радость найду я свою?
О судьба, погубила ты душу мою!
Разлучившись с любимой, я стал, как больной,
И рассудок и разум утеряны мной.
Где же счастье мое? Как вода, утекло!..
Раздробись, обольстившее душу стекло!
 

В ворота сильно постучали.

– Отец! – радостно вскрикнула Лола. Она оправила розовую рубашку и, мелькая черными косами, побежала к воротам.

Олям-биби быстро накрылась чадрой и пошла со двора:

– Постой, – сказала Сайромхон, – вместе пойдем.

Вежливо пропустив в ворота закутанных женщин, во двор вошел Абду-Фатто. Это был худощавый старик с орлиным носом и подстриженной белой бородкой.

– Отец, вы печальны? Что с вами? – спросила Лола, уловив выражение скорби на его красивом лице, – Хотите, я Вам почитаю из «Фархад и Ширин»? – предложила она.

Абду-Фатто отрицательно покачал головой.

Тогда Лола вприпрыжку вбежала в дом, схватила со стены бубен и, возвратившись, начала петь и плясать вокруг старика.

Ласковая улыбка засветилась на лице Абду-Фатто. Но скорбное настроение не покидало его. Он был под впечатлением того, что видел и слышал на базаре. А видел он выставленные для устрашения народа головы казненных и слышал глашатая, который объявил, что Ибрагим-бек поднял Локай на священную войну против неверных.

– Ну, ата, скажите, почему вы такой грустный? – говорила Лола, ласкаясь к отцу. – Ну, скажите же! Ведь вы всегда мне все говорите.

Абду-Фатто вздохнул.

– Ах, доченька, – сказал он, положив руку на голову Лолы. – Много крови прольется на Сурхане. Ибрагим-бек обманул Локай…

Лола недоумевающе посмотрела на отца, как вдруг до ее слуха донеслись какие-то странные и вместе с тем волнующие звуки. Она почувствовала, что у нее вспыхнули щеки и часто забилось сердце.

А чудесные, задушевные звуки все лились и лились, наполняя окрестности.

– Что это? – спросила она, разгоревшимися блестящими глазами глядя на отца.

– Это кизиласкеры, – сказал Абду-Фатто взволнованным голосом.

Лола забила в ладоши, подбежала к дувалу, с легкостью козы взобралась на него и, придерживаясь рукой за ствол дерева, посмотрела на дорогу.

Между тополями мелькали всадники. Они казались совсем маленькими отсюда. Но все же Лола хорошо видела их. Впереди за красно-синим значком ехали всадники на серых лошадях. За их плечами сверкало Что-то. Оттуда и доносились звуки, так поразившие девушку. Потом показались кизиласкеры на рыжих лошадях, потом на гнедых, вороных и снова на серых. К спинам лошадей были привьючены какие-то длинные предметы с колесиками.

Дойдя до крытого камышом базара, колонна свернула вправо и направилась вдоль горы, на которой в древние времена стояла крепость юрчинских беков.

Звуки оркестра все удалялись и наконец смолкли. В синем небе высоко вился серый столб пыли…

Солнце палило. Тяжелый зной стоял над раскаленной землей. Но, несмотря на жару, вдоль узкой улицы, где в глубине была видна крытая камышом галерея базара, шумно двигался пестро одетый народ. В толпе мелькали чалмы, цветные халаты, войлочные малахаи и обшитые мехом островерхие тельпаки.

По обе стороны улицы тянулись чайханы и лавчонки. Тррговцы сидели в ряд, поджав ноги. Люди двигались навстречу друг другу, продавали и покупали, торгуясь до ожесточения. В толпе сновали полуобнаженные водоносы в лохмотьях. Проезжали арбы со снопами люцерны и клевера.

По мнению чайханщика Гайбуллы, базар был на редкость удачным, и он, расторговав весь свой кишмиш, который продавал к чаю, уже два раза бегал возобновлять запас в соседнюю лавчонку.

«Хвала аллаху! – думал Гайбулла, в волнении трогая бородавку на щеке. – Если каждую пятницу будет такая удача, то я смогу прикупить второй самовар». Думая так, он настолько расщедрился, что бесплатно угостил чаем старого Назар-ака, отца юноши Ташмурада, того самого Назар-Ака, который, поверив дервишам и побоявшись, что неверные – кяфиры – отнимут у него жену, добровольно записал сына в отряд помещика Мустафакул-бека.

Напившись чаю, Назар-ака стал смотреть на базар. Мимо него непрерывным потоком шли люди. Слышались узбекская и таджикская речь.

– Ой, Ташмурад! Ташмурад! – крикнул Назар-ака, приметив в толпе сына.

Юноша поднял руку и сделал приветственный жест. Но тут вдали внезапно грянули странные, незнакомые звуки. Это были те самые звуки, которые ранее услышала Лола.

Все вокруг замерло и насторожилось.

В глубине улицы народ хлынул в стороны. Там ехали несколько всадников на гнедых лошадях.

Разъезд прошел рысью до базара, свернул вправо и остановился у мостика через арык.

Вдали на мершадинской дороге появилась большая колонна конницы. Высокие камыши скрывали всадников… Были видны лишь знамя в чехле и острые, уже выгоревшие летние шлемы с нашитыми на них большими синими звездами.

61-й полк на восьмой день похода входил в город Юрчи.

Петр Дмитриевич Седов ехал рядом с Ладыгиным, посматривая по сторонам. Он видел загорелые лица стоявших молча дехкан, которые с любопытством и ужасом глядели на бойцов. «Почему они так смотрят? – думал Седов. – Видимо, запуганы здорово». Повернув голову, он встретился со злобным взглядом Назар-ака, блеснувшим из-под чалмы… Еще при первых звуках оркестра Назар-ака хотел бежать, но потом любопытство победило страх. Ему очень хотелось посмотреть на хвостатых и рогатых людей. Все-таки интересно, и жене можно будет рассказать, пока ее не отобрали. В это время полк спешился. Присмотревшись, Назар-ака убедился, что у красноармейцев нет ни копыт, ни хвостов. Рогов тоже вроде не было видно. «Постой, да как же так?»– подумал Назар-ака. Он протер глаза и опять посмотрел. Нет, это были самые обыкновенные люди – молодые рослые парни и, видимо, очень веселые, потому что не успели они слезть с лошадей, как к Назар-ака подошел белокурый красивый казак и, хлопнув его по плечу, сказал весело: «Здорово, бабай!» Назар-ака в ужасе привскочил, думая, что его сейчас поволокут пилить деревянной пилой, но казак, улыбаясь, отошел и заговорил о чем-то с товарищами. Аскеры повели лошадей в поводу. Одна часть колонны свернула вправо, другая прошла под крышей базара, направляясь к видневшемуся вдали большому двору караван-сарая.

Но обоз задержался при переправе через сломанный мостик. Пара рослых рыжих лошадей ввалилась в арык и билась запутавшись в постромках.

Невыспавшийся писарь Терешко стоял на берегу в тени камыша, не принимая участия в спасении лошадей, и, покачивая бритой головой, повторял с осуждающим видом:

– Хуже нет, как в арыке!

Наконец дружными усилиями ездовых лошади, были вытянуты, и обоз двинулся к месту стоянки…

– Всеволод Александрович, я думаю, надо воспользоваться базарным днем и провести митинг, – предложил Бочкарев. – Видел, как здесь люди запуганы?

– Проведем. Обязательно проведем, – подхватил Лихарев. – Только знаешь что? Давай сначала помоемся. Смотри, какие мы пыльные.

Они присели на корточки над арыком, умылись и уже было собрались пойти со двора, когда к ним подошел негодующий Федин.

– Ты что, Андрей Трофимович? – тревожно спросил Бочкарев.

– Муж жену убил, – сказал Федин.

– Убил?! За что? – в один голос воскликнули Лихарев и Бочкарев.

– Да ни за что! – И Федин рассказал, как жены бая Рахманкула вылезли на дувал послушать музыку. В это время мальчик-бача предупредил их, что идет хозяин. Жены кинулись кто куда, а одна задержалась, зацепившись шарфом за ветку. Бай тут же убил ее, ударив ножом прямо в сердце. – Прямо на глазах у меня это все произошло. Подбегаю, а она уже и не дышит. Павел Степанович, товарищ комбриг, разрешите арестовать этого бая? – с трудом сдерживая волнение, спросил Федин.

– Нельзя, – твердо сказал Бочкарев.

– Так он же убийца!

– Да, ты прав: он убийца, – подтвердил Бочкарев. – Но надо учитывать обстановку. Ведь их закон – шариат – дает право убивать жен. Наш долг – положить конец всем этим проявлениям бесправия и дикой жестокости. Вот подожди, организуем ревком, укрепим Советскую власть… У ревкома широкие полномочия.

Федин с удивлением посмотрел на него.

– Ревком? – спросил он, – Так ведь вы же и будете его возглавлять.

– Нет. По утвержденному положению, я вхожу в ревком как военпред, а председатель избирается местным населением.

– Ну, Павел Степанович, нам нужно идти, – сказал Лихарев, взглянув на часы.

– Разрешите вопрос, товарищ комбриг? – спросил Федин.

– Пожалуйста.

– Когда нам выступать?

– Я говорил сейчас Кудряшову: два дня стоим на месте – отдыхаем, высылаем разведку, а там будет видно, – сказал Лихарев.

Глашатай ездил по базару, бил в медные тарелки и громко кричал:

– Одамлар! Дехканлар! Масджитка келинглар! Катта командир гапыраджак!

Народ валил к мечети. Даже Гайбулла закрыл на замок свою чайхану и вместе с Назар-ака поспешил к месту сборища.

У портала мечети, где уже находились Лихарев и Бочкарев, распоряжался аксакал, тучный бородатый старик с блестящим красным лицом.

– Пожалуйте, проходите, садитесь, – говорил он, обращаясь к дехканам.

Наиболее почетных, по его мнению, стариков аксакал брал под руку и, приговаривая что-то, вежливо провожал к разостланному у портала цветному паласу.

Люди попроще усаживались на земле, поджав ноги. Среди них оказались Гайбулла с Назар-ака.

– Как вы думаете, уважаемый, не является ли грехом, что мы будем слушать неверного? – шепнул Назар-ака Гайбулле.

Чайханщик подумал и, потрогав бородавку на щеке, сказал, что в шариате нет никаких указаний на, этот счет, а послушать нового человека всегда интересно.

Вскоре вся площадь перед мечетью заполнилась народом. Люди сидели на земле, на арбах; многие, чтобы лучше видеть, забрались на деревья.

– Начнем, – сказал Бочкарев.

Он взошел по высоким ступеням портала, остановился и поднял руку.

– Уртаклар! Товарищи! – начал он. – Я приветствую вас, дехкан-тружеников, от имени вождя всех трудящихся товарища Ленина и от лица Красной Армии, которая находится здесь для того, чтобы помочь вам избавиться от беков, баев и их слуг басмачей…

Бочкарев заговорил о том, как дехкане жили при эмире. Он напомнил о многих тысячах безвинно замученных в зинданах и казненных людей. Он говорил об угнетении трудового народа эмиром и баями, о темной, безрадостной жизни.

Лихарев, присматриваясь, скользил взглядом по лицам собравшихся. Он заметил, как сидевший у портала старик в шелковой белой чалме с ненавистью взглянул на Бочкарева и, нагнувшись к соседу, зашептал ему что-то.

– Эмир, беки и баи обманывают вас, – говорил Бочкарев. – Дехкане, поймите, мы, большевики, хотим вам только добра. Мы хотим, чтобы вы трудились на себя, а не на баев и беков. Вспомните, как вы с кетменем и омачом работали с утра до поздней ночи. Работали по колено в воде на рисовых полях, а комары пили вашу кровь, как пил ее эмир. Вы собирали урожай, а его отбирали у вас в счет уплаты долгов и налогов за землю, за воду, и у вас ничего не оставалось.

Бочкарев помолчал, уловил устремленный на него полный сочувствия взгляд красивого старика с орлиным носом и, кашлянув, продолжал:

– А как жил эмир, беки? Много они работали? На рисовых и хлопковых полях они работали? В воде, в грязи они ползали? Комары пили их кровь? Нет! Они ходили в шелковых халатах, имели по десяти и больше жен, табуны лошадей, сады, дворцы, много земли. И вот басмачи хотят вернуть вам эмира!..

Люди сидели молча, насупившись. Лишь кое-где поднималась голова с глазами, выражавшими полное одобрение услышанному, но тут же человек опасливо озирался и прикрывал веками глаза, чтобы никто не смог прочесть его мыслей.

– Дехкане! – продолжал Бочкарев. – Русский народ, рабочие протягивают вам руку помощи! Мы пришли сюда, чтобы вместе с вами покончить с басмачеством и дать вам возможность заняться мирным трудом на освобожденной земле!

Он помолчал, выжидая. Среди собравшихся пронесся сдержанный шепот.

– А здорово говорит по-ихнему наш комиссар, – заметил стоявший в группе бойцов взводный Сачков.

– Я слышал, он несколько лет жил в Средней Азии, – сказал Вихров.

Митинг закончился. Бочкарев обратился к дехканам с вопросом, кого из горожан они хотели бы видеть во главе местной власти. Дехкане почти единодушно назвали имя Абду-Фатто, отца Лолы.

Абду-Фатто по просьбе Бочкарева поднялся, и комиссар бригады, к своему удивлению и большой радости, узнал, что так зовут того самого красивого старика, который во время митинга сочувственно кивал и улыбался ему.

Народ расходился.

Когда Лихарев и Бочкарев возвращались к себе и свернули в узкий проулок, навстречу им вышел из-за угла чернобородый дехканин. Он приблизился к Бочкареву и, опасливо оглянувшись, тихо сказал:

– Якши! Джуда якши, катта командир!

Он улыбнулся, приложил руку к груди и скрылся в проломе дувала.

– Заметь, – сказал Лихарев, оглядываясь на Бочкарева, – у нас даже сейчас, несмотря на свирепый террор басмачей, много друзей. Но они так запуганы и забиты, что боятся слово сказать открыто.

– Да, – согласился Бочкарев, – я в этом убедился на митинге.

Они вошли под крытую галерею базара. Несмотря на то, что солнце начинало садиться, на базаре было еще много народу. Лихарев и Бочкарев направились вдоль ряда, торговавшего сладостями. Здесь можно было купить фисташки, орехи и приготовленную на сале халву.

Навстречу им медленно выступал старик в белой чалме. За ним шли два дюжих загорелых молодца в тюбетейках. У одного из них были засунуты за пояс тонкие палки.

Старик изредка останавливался, нагибался к сидевшим на земле торговцам и проверял у них гири.

– Кто это такой? – недоумевая, спросил Бочкарев.

– Ишан-раис. Смотрит за порядком на базаре, – пояснил Лихарев.

В это время ишан-раис, проверив одного из торговцев, молча указал на него своим молодцам. Те быстро подхватили обманщика, положили его на землю вниз лицом и стали бить палками по спине. Отсчитав положенное количество ударов, они все так же молча посадили наказанного на место и направились дальше. Торговец, молчавший во время экзекуции, сидел теперь как ни в чем не бывало и с непринужденным видом поглядывал по сторонам.

– Действительно патриархальные нравы, – сказал Бочкарев, усмехнувшись.

Давай купим грецких орехов, – предложил Лихарев, – Я их очень люблю. А ты?

Он нагнулся к старику, перед которым лежала кучка орехов.

Почем? – спросил Лихарев.

– Бир кодак – бир таньга, – важно ответил старик.

– Я все возьму.

Старик отрицательно покачал головой.

– Все нельзя, – сказал он.

– Почему?

– А чем я остальной день торговать буду?

– Да, резонно, – сказал Лихарев, подавляя улыбку. – Ну, тогда половину.

Старик взял весы, состоявшие из веревочек и дощечек, вместо гири положил вывешенный камень, а на другую дощечку насыпал орехи.

– Видишь, какое дело, – заговорил Лихарев, когда они пошли вдоль рядов, – базар здесь вроде клуба: и новостями обменяться можно с знакомыми, и о том о сем посудачить. Ну а так сидеть ведь неудобно. Вот он и берет с собой фунтов пять сушеного винограда или орехов и торгует весь день. А всей торговли на тридцать копеек. В общем, лишь бы время провести.

– Да-а..-протянул Бочкарев, покачав головой. – Пить хочу, – сказал он. – Жарища какая!

Лихарев предложил зайти в чайхану. Бочкарев согласился и заметил при этом, что готов выпить целый самовар.

Они вошли под плетеный навес чайханы.

При виде их Гайбулла засуетился, не зная, где и посадить почетных гостей.

– Привет вам и вашему дому, – говорил чайханщик, кланяясь и прижимая руки к груди.

Он поставил на коврик чайник, сбегал куда-то и принес блюдо урюка.

– Якши, якши чай, – радушно угощал он.

Не зная, чем еще угодить, Гайбулла взял дутар и начал тренькать на нем, но петь на первый раз не осмелился.

– Посмотри, Павел Степанович, вон наш Парда. – Лихарев показал через улицу на соседнюю чайхану.

Бочкарев оглянулся. Парда сидел в чайхане и, прихлебывая из пиалы, поглядывал на проходивших мимо людей. Там были и другие посетители. Среди них находился Ташмурад. Юноша поместился за самоваром с другой стороны чайханы и с любопытством посматривал на Парду. Его интересовало, кто этот человек: «неверный» или мусульманин. По одежде он был кяфир. Но его лицо и манера держаться выдавали в нем мусульманина… «Мусульманин! – твердо решил Ташмурад. – Вон и пиалу держит по-нашему. Но почему он связался с неверными? Надо узнать».

Дело в том, что Ташмурад приехал в Юрчи, где был его дом, по приказу курбаши Мустафакула. Ему было приказано произвести разведку. За это вместо старинной берданки ему была обещана новая английская винтовка с патронами.

Решив, что заинтересовавший его человек мусульманин, Ташмурад захотел познакомиться с ним.

Он встал со своего места и, подойдя, присел подле него.

– Ака, скажите, вы мусульманин? – вежливо спросил Ташмурад, поднимая на Парду свои большие глаза.

– Да, локай, – сказал Парда гордо, – Только какой я ака? Если не ошибаюсь, то мы одних лет с тобой.

– Зачем же вы связались с неверными? – спросил Ташмурад, пропуская замечание мимо ушей.

– С какими неверными?

– А вот, – Ташмурад кивнул на проходивших по базару красноармейцев, – Разве вы не знаете, что они хотят угнать в неволю всех наших женщин, а нас самих распилить деревянной пилой?

Парда с насмешкой взглянул на него.

– Кизиласкеры? Да ты что, с неба упал? Они наши братья. Они бьются за нас с басмачами.

– С басмачами? – Ташмурад гневно взглянул на Парду. – Нехорошо слышать от мусульманина такие слова. Зачем вы клеймите святое имя воинов ислама грязной кличкой басмачей? Они не басмачи, они гази – святые бойцы за ислам!

– Кто это тебе сказал?

– Бай Рахманкул. Он все знает. Мустафакул-бек тоже так говорил.

Парда рассмеялся.

– Слова их, как глина в арыке, замазывает правду! Те, кто им верит, не гази, а вислоухие ишаки! – сказал он сердито.

Ташмурад насупился.

– Как? Ишаки? Разве можно так говорить? Аллах накажет вас за такие слова. Грех слушать, – сказал он, отвернувшись.

– Аллах накажет? Я уже второй год так говорю, но он почему-то меня не наказывает… Постой, ты что – байбача? – с внезапной догадкой спросил Парда.

– Нет. Я чайрикер.

– Странно слышать от чайрикера такие дурные речи. Гм… ты, может быть, и бая своего уважаешь?

– А как его не уважать? Если б не бай, я давно бы умер от голода. Бай дает отцу землю в аренду, а мы с отцом ее обрабатываем.

– Правильно. А потом бай забирает у вас урожай. А ты не думал о том, почему у бая есть земля, а у тебя ее нет?

– Думал. Баю дал землю аллах.

– А почему тебе не дал?

– Я недостоин.

– Ох, братец, ну и темный ты человек! Недостоин! Не ты недостоин, а тебя обманули баи. Понимаешь? Обманули… Имей в виду, что скоро никаких баев не будет. Земля, вода, быки, плуги – все будет поделено между теми, кто работает. Так говорит Ленин.

– Ленин? А кто такой Ленин?

– Великий человек. Он день и ночь думает о том, чтобы каждый бедняк получил свое счастье.

Ташмурад подумал и, пожав плечами, сказал:

– Но как я возьму чужую землю? Шариат этого не разрешает.

– Шариат? А ты знаешь, кто писал шариат? Ты? Или я? Или он? – Парда ткнул пальцем на сидевшего поодаль нищего. – Как бы не так! Шариат составили баи.

Они сначала забрали себе всю землю, а потом написали закон – шариат, чтобы у них не отобрали назад все уворованное. Неужели ты настолько глуп, что не понимаешь, как тебя одурачили?.. И ты сам, и я, и наши отцы и деды своим трудом растили байские богатства. Баи жирели, а мы вылизывали байские блюда… Смотри! – Парда быстрым движением сдвинул летний шлем на затылок, открыв синюю звездочку. – Смотри, я бывший раб, и тоже раньше думал, что сам аллах предрек мне такую судьбу. Но те, которых ты называешь неверными, открыли мне глаза. И не только мне. Там, за горами, все люди уже поняли, что такое справедливость. Они не хотят и не будут больше работать на баев… Вместо того, чтобы говорить глупые речи, иди к нам служить, будем вместе бить басмачей…

– Грех вас слушать, – сказал Ташмурад.

Он быстро поднялся и, кивнув Парде, направился домой.

Парда с горестным сожалением смотрел ему вслед.

Ташмурад застал отца во дворе. Назар-ака старательно чистил пучком соломы старого ишака. Тут же у прикола понуро стояла подседланная вислозадая рыжая лошадь Ташмурада, полученная им в отряде Мустафакул-бека вместе со старой берданкой.

Увидя Ташмурада, ишак чуть скосил на него светлый глаз и ударил в землю ровным, как стаканчик, копытцем.

Ташмурад подошел, достал из поясного платка лепешку и, отломив кусок, отдал ишаку.

– Ну как, сынок? – спросил Назар-ака, продолжая проводить пучком соломы по мягкой шерсти осла.

Юноша помолчал.

Старик взглянул на него.

– Ты что, заболел? – спросил он, с тревогой оглядывая хмурое лицо сына.

– Нет, отец я здоров, – сказал Ташмурад – но до моих ушей донесся ветер слухов…

– Каких слухов, сынок?

– Говорят, за горами народ больше не работает на баев и все люди равны. – Ташмурад взглянул отцу прямо в глаза.

– Глупости говоришь! – сказал сердито старик. – Разве можно не работать на баев? Так предрек сам аллах! – При упоминании имени аллаха старик бросил солому, прочел короткую молитву и провел ладонями по лицу и бороде, соединив кончики пальцев.

– Я вижу, зараза коснулась тебя, – заговорил он горячо. – Ты что, новой жизни захотел? А ты знаешь, сколько голов полетело? Это были головы тех, кто говорил о новой жизни. Живи, как жили твои отцы и деды, и молчи! Иначе аллах накажет тебя, и ты попадешь в яму!

Ташмурад ничего не ответил. Он взял свою лошадь и, простившись с отцом, направился в Бабатаг, где в ауле Ташчи ждал его курбаши Мустафакул, только что получивший приказ Ибрагим-бека идти на соединение с ним в кишлак Джан-Чека…

Путь Ташмурада лежал через базар. Проезжая мимо чайханы, он вновь увидел Парду, беседовавшего с братьями-медниками Абдуллой и Рахимом. «А ведь он правильно говорил: слезами не зальешь пламя байской жадности», – подумал юноша, оглядываясь на Парду, который, заметив его, приветливо кивал головой. Но тут же сомнения охватили молодого таджика, и он, чтобы не совершить греха, схватился за пришитый к халату талисман, решив больше не думать о слышанном. Однако не проехал Ташмурад и двух шагов, как снова подумал о том же.

Им овладело никогда еще не испытанное чувство радостного сознания, что он может стать таким же человеком, как и этот локаец.

Тем временем Парда беседовал с Абдуллой и Рахимом.

– Когда придет конец вашему терпению? – спрашивал он. – Разве у вас хорошая жизнь?

– Какая наша жизнь? Самая плохая наша жизнь, – тихо сказал Рахим, беспокойно взглянув на сидевшего у самовара тучного человека в чалме. – Но что делать? Кругом байские уши. Чуть не так скажешь – смерть. Плохо дехканину. Между двух огней стоит. В прошлом году через кишлак Пайзаву проходили кизиласкеры. А как только они отдохнули и дальше пошли, басмачи спрашивают: «Зачем кормили неверных?» И опять побои, поборы и смерть. Одного старика палками забили. Одежду сорвали. Били так, как каракулевую овцу, чтобы она сбросила ягненка.

– Почему же вы терпите? Рахим пожал плечами и ничего не ответил.

– Так предрешено, – важно сказал Абдулла. – Богатых и бедных сам бог творил. Одни едят мясо, другие, догрызают брошенные им кости. Так было с начала начал.

– Нет, он неверно говорит. Я не хочу с этим мириться, – заметил Рахим, бросив на брата негодующий взгляд.

В чайхану вошел Кастрыко.

– А, черт, и здесь полно! – сказал он с досадой, оглядывая людей, сидевших вокруг самовара. – А ну, подвинься! – он грубо толкнул Абдуллу.

– Зачем вы так, товарищ командир? – вспыхнул. Парда.

– Что? – Кастрыко презрительно посмотрел на него. – Всякая пешка мне будет указывать?

Парда побледнел.

– Я не пешка. Я – человек, – сказал он с достоинством.

Кастрыко шагнул к нему с угрожающим видом.

– Учить меня? А ну, марш отсюда! – крикнул он.

Парда молча поднялся и, расплатившись с чайханщиком, вышел.

Юношу душила обида. Раньше, когда он был наемником бая, который всячески ругал его, бил и издевался над ним, он принимал это как должное. Но, попав в эскадрон, Парда вскоре почувствовал себя равным среди людей. Сердечное отношение новых товарищей пробудило в нем сознание человеческого достоинства.

«Почему командир обозвал меня так? – думал он, – Зачем он унизил меня?». Мучительное чувство оскорбленной гордости поднялось в нем с новой силой. Лицо его стало гневным. Он, стиснув зубы, направился к Седову.

Петр Дмитриевич брился, сидя перед зеркалом.

– Товарищ военком, командир Кастрыко меня оскорбил, – сказал Парда прерывистым от волнения голосом.

Седов отложил бритву и настороженно посмотрел на молодого локайца.

– Что? Оскорбил?.. Минуточку! Как же он тебя оскорбил?

Юноша стал подробно рассказывать о случившемся.

Постой, – сказал Петр Дмитриевич, – ты, следовательно, так ему и ответил, что я, мол, не пешка, а человек?

– Да.

– Ловко!.. Хорошо, я разберусь в этом деле, – сказал Седов, помрачнев. – Ты не волнуйся, ты – человек. Да еще какой человек! А сейчас поди пошли ко мне Кондратенко.

Парда ушел.

«Скажи пожалуйста, какие, люди растут! – думал Седов, намыливая щеку. – Всего год тому назад каждый бай им помыкал, а теперь не дает себя в обиду. Хороший малый. А Кастрыко я задам».

– А, черт! – он схватился за щеку.

– Порезались, товарищ военком? – участливо спросил подошедший Кондратенко.

– Порежешься с таким народом! – воскликнул с досадой Петр Дмитриевич. Он оторвал кусочек бумаги и, залепив ранку, рассказал Кондратенко о случае с Пардой.

– Его и красноармейцы не любят, – сказал молодой командир. – Слова доброго от него не услышишь. А уж самомнение!..

– Минуточку! У тебя кто прикреплен к Парде?

– Я сам ему помогаю.

– Ты сам? Вот это хорошо. Ну и как он?

– Товарищ военком, вы «же сами знаете: Парда замечательный парень. Честный, правдивый. А способности! За три месяца научился читать и писать.

– Как он на политзанятиях?

– Очень активен…

– Надо его в партию готовить, – сказал Седов, помолчав.

– Конечно! – подхватил Кондратенко. – Я имею это в виду.

– Ну вот и действуй. А когда придет время, я первый дам рекомендацию… Минуточку! Ты сейчас что думаешь делать?

– Во взвод пойду. Мы там помещение оборудуем.

– Вот и великолепно. Вместе и пойдем, я посмотрю.

Петр Дмитриевич убрал бритву и, умывшись, вместе с Кондратенко вышел из комнаты.

8

Насупив густые брови, Ибрагим-бек молча слушал мирзу Мумина, читавшего послание эмира бухарского.

Тут же в юрте находились курбаши, улемы, ишаны и муллы.

Тусклый свет мерцавшей плошки освещал хмурые борода, тые лица, парчовые, как ризы, цветные халаты и белые чалмы.

– «…А затем радую вас следующим, – читал мир за Мумин, – молитвы наши услышаны: тяжелая артиллерия на слонах, двадцать полков английской кавалерии двинуты к берегам Амударьи. За ними тронемся и мы с главными силами.

Всех славных борцов за ислам награждаем высокими чинами и шлем нашп грамоты и подарки. Его превосходительство, светлейшего мужа, благороднейшего Ибрагим-бека, главнокомандующего Нашими войсками в священной Бухаре, награждаем особо рукописным кораном с нашей надписью и печатью, маузером с ручкой из драгоценных камней, чалмой индусского шелка и штанами английского сукна».

Мирза Мумин помолчал, бросил быстрый взгляд на Ибрагим-бека и, отпив глоток чаю из стоявшей перед ним пиалы, продолжал:

– «До наших ушей донесся ветер слухов, что многие мусульмане покачнулись и перешли на сторону неверных. Беспощадно уничтожайте их, и аллах вас наградит.

Ваше сообщение о помощи Мирзы-Саида, работающего сейчас для нас у красных, принесло нам большую радость. Передайте Мирзе-Саиду грамоту – мы производим его в генералы.

Шлите как можно больше скота и денег.

Амин.

И больще ничего – аллах больше нас знает.

Эмир Саид-Алим».

Мирза Мумин кончил читать и, густо покашляв, свернул фирман в трубку.

Ибрагим-бек собрался было сказать что-то, но в эту минуту снаружи донесся быстрый конский топот. Слышно было, как лошадь скакала, четко отбивая три такта.

Стук копыт, рассыпавшись мелкой дробью, замер около юрты. Потом раздались голоса и, откинув сюзане, в юрту вошел Мирза-Саид. Это был маленький вертлявый человечек с собранным в морщины голым, как у кастрата, обезьяньим лицом, за что и получил кличку Маймун. Арестованный в 1922 году по подозрению в принадлежности к группе иттыхадистов, Маймун был освобожден прокурором Касымовым и бежал в Восточную Бухару. Здесь, прикинувшись преданным революции, он проник в Особый отдел по борьбе с басмачами, или «Осбоби-одиль», как называли это учреждение местные жители.

– Насилу приехал, – сказал он после взаимных приветствий. – Начальник гарнизона все сведения требовал, где басмачи. Налаял я ему, как сто кишлачных собак. Сказал, жена, мол, умирает, ну и сюда прискакал.