Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

– Та-ак, – протянул лекпом, – Значит, кабаны… А как мои собаки?

– Ничего… Живут. Федор Кузьмич, чтой-то я не пойму: вы что женились? – тихо спросил трубач, показывая глазами на стоявшую поодаль Дашу, которая скромно молчала, чтобы не помешать встрече товарищей.

– Что вы, Василий Прокопыч! – смутился лекпом. – Куда мне на старости лет! Это пленная. Я ж ее у басмачей отбил. Меня как под караул посадили, я ночью, факт, часового снял, потом так остервенился, самого главного злодея Махмуд-Качая убил. Потом ее освободил. А тут и Туркестанский полк ко мне на помощь подоспел.

– Ох, и боевой же вы человек, Федор Кузьмич! Сразу видно – бывалый солдат, – сказал восторженно Климов.

– Это для нас ничего не стоит, – подхватил лекпом с солидным достоинством. – Помните, Василий Прокопыч, на польском фронте я один всю жандармскую охранку с землей смешал?

– Да уж вы у нас герой, Федор Кузьмич.

– Ну какой там герой, – скромно заметил лекпом, – ко как старый солдат, факт, могу соответствовать.

Потом он подозвал Дашу, познакомил ее с трубачом и сказал ей, что она может располагаться в его кибитке, как у себя дома.

После этого Кузьмич направился в штаб полка, чтобы доложить о себе начальству и заодно испросить у Федина разрешения собрать для Даши денег на дорогу.

К вечеру Кузьмич возвратился в кибитку и выложил перед Дашей тридцать червонцев.

– Ой, да зачем это вы, Федор Кузьмич! – краснея, заговорила она. – Мне, право, и брать неловко.

– Ничего, ничего, Дарья Степановна, – сказал лекпом с важным видом, – как вы есть, факт, пострадавшая. А у нас у буденновцев, закон: пострадавших поддерживать. Да. Берите – и никаких. В Каршах купите себе платье, ну и еще там чего нужно по вашему женскому делу и приедете домой, как следует быть человеку…

Дня через два случилась оказия. Кузьмич, узнав об этом у дежурного телефониста, заранее вышел с Дашей на базарную улицу.

– У меня к вам большая просьба, Дарья Степановна, – сказал он, когда они в ожидании обоза присели в чайхане Гайбуллы.

– Слушаю вас, Федор Кузьмич, – проговорила она, внимательно посмотрев на взволнованное лицо Кузьмича.

– Видите ли, какое дело, – начал лекпом. – Я, как вам известно уже из моих рассказов, обещал вашему дедушке отбить вас у басмачей, но сам попал в плен. Факт, нехорошо получилось. Так я вас прошу, не выдавайте меня, а то выходит, что не оправдал я себя перед рабочим классом.

– Хорошо, хорошо, Федор Кузьмич, я знаю, как ему рассказать, – мягко улыбаясь, проговорила она.

Обоз подошел. Лекпом договорился с ездовым и посадил Дашу в повозку.

– Ну, прощайте, дорогой мой Федор Кузьмич, – сказала она, целуя его.

Повозки тронулись по мершадинской дороге. Проехали рысью задержавшиеся у чайханы всадники.

Обоз уходил, а Кузьмич все стоял и махал вслед ему, видя, как на одной из повозок трепетал в ответ белый платочек. «Вот и все, – думал он с грустью, – и больше, факт, никогда, никогда не увидимся… Да, плохо холостому человеку. Под старость некому и пожалеть… Эх, был бы я лет на двадцать моложе…»

Он вздохнул.

– Карош марджон. Очень карош, – сочувственно сказал Гайбулла, который все время с участием смотрел на лекпома.

А обоз уходил все дальше и дальше. Вот и последняя повозка скрылась среди камышей за поворотом дороги.

Кузьма повернулся и, опустив голову, пошел вниз по улице.

16

Незаметно пришел 1924 год. В первых числах января Лихарев возвратился в Юрчи с гор Бель-Ауты, где сначала на перевале Газа, а потом под кишлаком Санг-Гардак произошла схватка с бандой Ишана. Преследуя банду, отряд Лихарева поднялся выше облаков в глухие горы. Комбриг, не потеряв ни одного человека, умело провел отряд по таким кручам, где басмачи вместе с лошадьми срывались в пропасть. Неотступно преследуя банду Ишана, Лихарев вытеснил ее в Сурханскую долину. Там, попав под удар отдельного эскадрона третьей стрелковой дивизии, банда сдалась.

Сейчас Лихарев сидел за столом в своей кибитке и при свете плошки с плавающим в ней фитильком знакомился с материалами только что состоявшегося всеплеменного бухарского курултая.

К этим материалам была приложена копия письма, адресованного курултаем Ибрагим-беку. Лихарев прочел:

«Мы, население Локая, сообщаем, что вы разорили всю Бухару. Сколько детей осталось без отцов, сколько женщин овдовело. Во всем виноваты вы, только вы, вы убивали всех! Согласно заповеди корана, «друг мира – друг народа». Вы же являетесь грешником и за все ответите перед богом на том свете».

Тут же был приложен ответ Ибрагим-бека.

«Сообщаю изменникам веры и ислама, что получил ваше письмо, из которого понял, что вы подчинились неверующим кяфирам. Теперь мы видим, что вы заодно с ними. Мы рвем с вами родственные связи и с настоящего времени будем вас грабить и убивать; ученые улемисты доказывают, что, кто помогает кяфирам, тот также считается кяфиром».

Читая это письмо, Лихарев видел, что Ибрагим-бек в своих злодейских действиях решил прикрыться кораном, но если он хотел этим устрашить народ то не достиг своей дели, потому что выступавшие на курултае призывали привлечь само население к решительной борьбе с басмачами. Этот призыв, как уже знал Лихарев, нашел немедленный отклик в народе. Многие племена создали свои отряды. Читая это, Лихарев подумал, что именно теперь, на полях жестокой схватки старого с новым, укрепилась, как никогда, великая дружба узбекского и таджикского народов с русским народом.

Курултай обратился к Ибрагим-беку с предложением сдаться, но бек ответил, что будет воевать до тех пор, пока не вернется эмир. Тогда в Локае, под кишлаком Нарын, частями третьей бригады совместно с добровольческим отрядом таджиков ему был нанесен сильнейший удар. Пятитысячная банда рассеялась. Триста басмачей, прижатые к крутому обрыву, были опрокинуты в пропасть, где вместе с лошадьми разбились насмерть.

После поражения в Локае Ибрагим-бек ушел в Бабатаг.

«Ну и хорошо, – думал Лихарев, – теперь мы постараемся добить его там».

Коротко постучавшись, в кибитку вошел Бочкарев.

– Прошу прощенья, не помешал? – спросил он, пытливо поглядывая на командира бригады своими голубыми, с монгольским разрезом глазами.

Лихареву, как и всегда, была приятна встреча с Павлом Степановичем. В ответ он только отрицательно качнул головой.

– Представь себе, Всеволод Александрович, – начал Бочкарев, беря себе стул и присаживаясь. – Представь себе: сейчас, благодаря женщине, я изъял восемь винтовок, одиннадцать лошадей, легкий пулемет и четыре мешка серебра. – И он начал рассказывать, что в самих семьях баев происходит разлад. Только что в лазарет к сестре Марине прибежала жена местного бая с сообщением, что у них в доме сосредоточен транспорт имущества, отправляемого Ибрагим-беку. Бочкарев взял с собой уполномоченного по борьбе с басмачеством, дежурный взвод и произвел арест этого имущества.

– Видишь как, – говорил он, – сами жены за баев берутся.

– Конечно, еще несознательно, но и они уже начинают понимать, что их освобождение связано с ломкой старого, – сказал Лихарев. – Мне хорошо помнится случай. Это было еще в двадцать втором году, в Фергане. Нам пришлось долгое время стоять в одном большом кишлаке. А когда мы уходили, женщины, плача, хватали наши стремена, просили остаться, не уходить… Мне кажется, что во всей этой борьбе, немалую роль должны сыграть женщины.

– Да! Я все хочу спросить, как твоя подопечная? – спросил Бочкарев.

Лихарев улыбнулся, и было видно, как приятна ему мысль о Лоле.

– Удивительно даровитая девушка. Такой свежий ум. Прямо поражаюсь! Хватает все буквально на лету.

– Значит, учитель доволен? – спросил Бочкарев, лукаво глядя на комбрига.

– Я не учитель. Ее учит сестра Марина, а я вроде инспектора, что ли.

– Ну, прошу прощенья! – Бочкарев решительно встал. – Надо идти. Бывай, Всеволод Александрович… – Он кивнул Лихареву и вышел на улицу.

17

– Ты слышал, Кондратенко вернулся, – сказал Седов Вихрову, встретившись с ним у штаба полка.

– Вернулся?! Где он? – спросил тот, оглядываясь.

– А вон у театра, – показал Петр Дмитриевич.

Вихров увидел, как к Кондратенко, стоявшему с чемоданом в руках, со всех сторон подбегали и подходили командиры. Сам он, смеясь, отвечал на вопросы товарищей.

– И у Исак Палыча был? – спрашивал высокий командир в летнем шлеме.

– А как же! И, понимаешь, стол скатертью был накрыт.

– Что ж тебе подавали?

Все, что положено. На первое суп. На второе котлеты.

– С картошкой?

– А как же. Конечно с картошкой. А на третье кисель.

Переглядываясь, командиры с завистью посматривали на счастливчика.

Побывать у Исака Павловича, открывшего в Кагане при штабе корпуса столовую, где играл «оркестр», состоявший из гармони, скрипки и бубна, считал в те времена своим долгом каждый, приехавший в командировку.

– И оркестр играл? – спрашивал у Кондратенко другой командир.

– Я же говорю – было все, что полагается, – отвечал Кондратенко. – А на ужин подавал рыбу и еще что-то такое – сам не пойму.

– Вкусное?

– Очень.

– А в кино был?

– Был.

– Что смотрел?

– «Медвежью свадьбу».

– Черт, и везет же людям! – с завистью сказал кто-то.

Увидев Вихрова, Кондратенко подошел к нему и доложил о прибытии.

– Пойдем, – предложил Вихров, – а то тебя тут затормошили совсем.

Они направились в эскадрон.

– У меня есть для тебя кое-что, – сказал Кондратенко, вынимая из полевой сумки и подавая Вихрову несколько писем.

– Ого! Сразу шесть штук! – обрадовался Вихров. Он просмотрел конверты и, узнав на них круглый почерк Сашеньки, бережно убрал в карман.

Они уже подходили к казармам, когда догнавший их посыльный из штаба доложил Вихрову, что его срочно вызывает командир полка.

Явившись к Кудряшову, Вихров получил приказ немедленно выступить с эскадроном в кишлак Караягач-ачик и, присоединившись к стоявшему там третьему эскадрону, ждать дальнейших распоряжений.

И Вихров, и многие другие командиры часто задумывались над вопросом, что заставило людей основать этот кишлак, расположенный в северной части Бабатага. Название кишлака Караягач-ачик – черное горькое дерево – говорило само за себя. Действительно, высоко в горах, на ровном, лишенном растительности месте, окруженном небольшими холмами, росло единственное черное дерево. Из-под корней его бежал родник горьковатой воды. Вокруг родника прилепилось десятка три глинобитных кибиток.

Часа два спустя эскадрон уже двигался вверх по Сурханской долине. Вправо, за рекой, на фоне синего неба сиял под солнцем заснеженный Бабатаг. В прозрачном воздухе простым глазом были видны ущелья и трещины.

Лошади бодро шлепали копытами по лужам растаявшего к полудню снега.

Переночевав в Регаре, эскадрон переправился через Каратаг-Дарью и к пяти часам дня начал подниматься по крутому снежному склону к Караягач-ачику. Навстречу дул свирепый, ледяной ветер.

– Ах ты, черт его забодай, – ворчал Кузьмич, пряча побагровевшее лицо в воротник шинели, – насквозь продувает, проклятый.

– Федор Кузьмич, нате, оденьтесь, – сказал Климов, подавая ему теплый вязанный шарф.

– А вы?

– Мне ничего.

– Ну спасибо, Василий Прокопыч, а то у меня голова слабая, полные уши надуло. – Лекпом взял шарф и обвязался так, что остались видны только глаза, кончик вздернутого красного носа и торчащие кверху усы.

Поднявшись на хребет, отряд вышел на плоскогорье. Здесь стояло затишье.

На ослепительно снежном покрове колонна извивалась, как длинная черпая лента. Между охранением и головой эскадрона бежали собаки. Мишка, которого Кузьмич назначил командиром звена, словно знал, что он начальник, и бежал впереди всех, не позволяя себя обгонять. Остальные собаки уже испробовали его страшные клыки и поэтому беспрекословно подчинялись ему, держась на почтительном расстоянии.

Узкая тропинка вывела колонну к вершине холмя. Перед глазами бойцов открылась небольшая котловина. В ней лежал засыпанной снегом кишлак.

– Вот я Караягач-ачик, Петр Дмитриевич, – сказал Вихров едущему рядом Седову.

– Он словно бы другим стал, – заметил Петр Дмитриевич.

– А как же! Конечно! Ведь мы были здесь летом.

– Гиблое место, товарищ командир, – сказал Лопатин, подъезжая к Вихрову.

– Да. Пожалуй, хуже нет места по всей Бухаре.

В кишлаке давно заметили подходивший отряд. Красноармейцы гарнизона высыпали на окраину и вглядывались в приближающихся всадников. Вихров видел, как Парда и Ташмурад, ехавшие в головном дозоре, говорили что-то стоявшему на плоской крыше сухощавому человеку, в котором он узнал военкома третьего эскадрона Белецкого. Вихров подъехал к нему.

– Здорово, Дмитрий Васильевич! – весело сказал он, приподнимаясь на стременах и пожимая руку Белецкого.

– Что? Смена, дружище? – радостно спросил военком.

– Нет. Прибыли до особого распоряжения.

– А я думал смена, – разочарованно сказал Белецкий погладив свои короткие рыжеватые усики.

– Говорят, вас должны скоро сменить, – сказал Вихров, чтобы успокоить товарища.

– Хорошо бы. А то бойцы совсем пообносились. И с продовольствием плохо.

– Плохо?

– Одна козлятина. Да и той маловато.

– А что командира эскадрона не видно? – спросил Вихров.

– Вторую неделю лежит. Малярия… Ну что ж, слезай. Я пэкажу, где расположиться… А! Здравствуй, Петр Дмитриевич, – сказал Белецкий подъехавшему Седову. – Здравствуй, дружище! Очень рад тебя видеть…

Показав, где разместить эскадрон, Белецкий привел Вихрова и Седова в небольшую кибитку без окон, с пушистым ог копоти потолком. В ней помещался командный состав.

– Имейте в виду, товарищи, – сказал он, – у нас ежедневно проводятся вечера самодеятельности, и вам тоже придется принимать в них активное участие.

– Вечера самодеятельности? – спросил Седов. – Минуточку. А что вы, собственно, делаете?

– Порядок у нас такой: я или один из командиров занимаемся с бойцами, а остальной командный состав собирается здесь. Проводим лекции, доклады. Например сегодня у нас вечер воспоминаний.

Каждый должен рассказать что-нибудь интересное из своей жизни.

– А ведь ты хорошо придумал, Дмитрий Васильевич. А то бы здесь можно было сдохнуть со скуки.

– И дехкане, дружище, принимают участие, – сказал Белецкий, – У нас есть актив. Вот, например, аксакал Палван-ата – исключительно преданный человек. И еще несколько. Сами увидите, когда соберутся…

Белецкий оказался прав. Когда вечером вокруг мерцающего огонька зажженной плошки собрались командиры, в комнату вошел высокий человек средних лет в чалме и ватном халате. Своей внешностью он несколько напоминал Абду-Фатто. Так, по крайней мере, показалось Вихрову, когда он взглянул на его орлиный нос и подстриженную клинышком седоватую бороду.

– Рекомендую, товарищи, наш аксакал Палван-ата, – сказал Белецкий. – А это тоже наш друг, Пулат Бабакалон, – показал он на широкоплечего человека с чуть раскосыми глазами.

Обменявшись приветствиями, вошедшие присели у стенки.

– Холодновато что-то сегодня. Надо бы затопить, – сказал Белецкий.

– А где вы топите? – спросил Седов.

– Да вот тут, на полу, – Белецкий показал на небольшую яму посредине комнаты.

– Так и угореть можно, – заметил Лопатин.

– Зачем? У нас дыра в потолке. Ничего, привыкли. Мы и спим здесь на полу.

Он приказал ординарцу принести дров и продолжал, обращаясь к собравшимся:

– Начнем, товарищи. Каждый из нас должен рассказать интересный случай из жизни. Слово представляется Палвану-ата.

– Дайте мне подумать, – сказал аксакал. – А пока пусть он расскажет. – Палван-ата кивнул на Бабакалона.

– В моей жизни не было интересных историй, – проговорил Бабакалон, проводя рукой по рыжей бороде. – Я могу рассказать, как баи били меня палками, а это не интересно.

– А вы расскажите сказку, – посоветовал Палван-ата.

– Сказку? Нет, тогда уж лучше про Афанди.

– Кто это Афанди? – спросил Белецкий.

– Ну, вроде Насреддина. Только. Насреддин был умный, а Афанди дурак.

И Бабакалон начал рассказывать.

…Однажды Афанди отправился в гости к своему другу, который жил в другом кишлаке, верст за двенадцать.

Афанди засиделся у друга до позднего вечера. Начался ливень. Афанди встал, чтобы идти домой, но друг его сказал:

– О Афанди, куда вы пойдете в такую погоду? На дворе страшная тьма, льет ужасный дождь. Дорога скверная. На пути много арыков. Вы промокнете и измучаетесь. Оставайтесь ночевать у меня.

– Не могу, – ответил Афанди, – жена будет беспокоиться. Я ведь не предупредил ее, что останусь ночевать.

Но друг Долго уговаривал Афанди остаться, и тот согласился.

Среди ночи Афанди встал и вышел из комнаты. Друг видел это, но подумал, что Афанди вышел по надобности, и, успокоившись, вскоре заснул. На рассвете его разбудил стук. Он открыл дверь, увидел Афанди – мокрого, грязного, и, пораженный, воскликнул:

– О Афанди, что случилось? Где это вы так вымокли?

– О друг мой, – отвечал Афанди, – я ходил предупредить жену, что останусь ночевать у вас, – под общий смех закончил рассказчик.

– Ну, а вы дружище Палван-ата, что нам расскажете? – спросил Белецкий.

Палван-ата провел ладонями по лицу, бороде и соединил кончики пальцев. Потом он спросил, все ли командиры видели развалины дворца денауского бека Нигматуллы. Получив утвердительный ответ, Палван-ата заявил, что хочет рассказать о злодеяниях бека, творимых им до тех пор, пока великий человек по имени Ленин не прислал своих воинов, которые вместе с дехканами выгнали беков.

Он рассказал, как живых людей жгли огнем, вырезали у них ремни из спин, сдирали кожу, сажали на кол.

Запершись в своих покоях и сидя на драгоценных коврах, бек приказывал привести раба или ослушника. На горячий мангал ставилась железная сковорода и накаливалась добела. Тогда кто-либо из приближенных быстрым ударом шашки отрубал голову обреченному и ставил ее на раскаленную сковороду.

И плясала тогда голова пляску смерти, страшно вращая глазами, а бек наслаждался.

Злодею и этого казалось мало. Он развел в хаузе огромных сомов и кормил их живыми людьми.

Осыпались стены дворца, разрушились высокие башни, зарос илом хауз, издохли злые рыбы, все вокруг поросло бурьяном и одичало, но души казненных, не имея покоя, носятся в лунные ночи над развалинами…

Беседа затянулась. Рассказ Палван-ата вызвал множество вопросов о жизни в старой Бухаре. Лопатин только покачивал головой, жалея, что ему не пришлось с самого начала воевать с басмачами.

– Да, – сказал он, обращаять к Вихрову, – очень жаль, конечно, Латыпова и других – хорошие бойцы, но гибель их – оправданная жертва: от такого ужаса освободили народ. Это во-первых. А во-вторых, не посрамили наши боевые традиции…

Спустя несколько дней Вихров получил приказ объединить под своей командой оба эскадрона и выступить в кишлак Биш-Копу, куда, по предположениям Лихарева, должен был отойти Ибрагим-бек, спасаясь от ударов бригады.

Оставив в Караягач-ачике небольшой гарнизон под командой Сачкова, Вихров прибыл с дивизионом в Биш-Копу в точно указанный срок, но обнаружил там не Ибрагим-бека, а подошедшие части бригады. Басмаческий главарь, не приняв боя, исчез в неизвестном направлении. Видимо, кто-то успел предупредить его.

Вихров простоял сутки в Биш-Копе и на следующий день вместе с Белецким выступил в обратный путь. На рассвете 24 января они подходили к Караягач-ачику.

Набежавший ветер донес до них крики, вопли и причитания женщин.

– Что это? Убили, что ли, кого? – сказал Белецкий.

– Минуточку… Верно… Плачут, как по умершему, – подхватил Петр Дмитриевич, прислушиваясь.

Он подумал, не умер ли в их отсутствие больной командир эскадрона, но не выразил вслух своего опасения.

У ворот в большой двор, где помещался гарнизон, их встретил Сачков.

– Что такое случилось, товарищ Сачков? – спросил Вихров, ответив на приветствие взводного.

Сачков пожал плечами.

– Сам не пойму, товарищ командир эскадрона. Неспокойно в кишлаке. Жители плачут, бегают по дворам, шепчутся, а что случилось – не говорят.

– Послушай, дружище, в кишлак никто не приезжал? – спросил Белецкий.

– Нет… Патрули, говорят, ночью с гор что-то кричали. А что кричали, они не поняли. Слух может какой?

На худощавом лице Белецкого появилась тревога.

– У кого бы узнать? – сказал он, оглядываясь. Но узнать было не у кого, повара – пять дехкан из местного населения – почему-то еще не пришли.

– А где повара? – спросил Белецкий.

Сачков развел руками.

– Давно бы пора, да вот нету, – сказал он, нахмурившись.

Прихрамывая, вошел Бабакалон с заплаканным, распухшим лицом.

– Бабакалон, дружище, почему в кишлаке крики? Почему плачут женщины? – спросил Белецкий.

Дехканин недоверчиво посмотрел на встревоженное лицо военкома. «А разве вы сами не знаете?»– говорил его взгляд.

– Почему плачет народ? – повторил он. – Народ плачет потому, что люди сказали: умер очень большой, большой и хороший человек. Он любил бедных людей.

Какой человек?. Где он умер?

– Есть такой большой, большой кишлак – Москва называется. Далеко, очень далеко от Караягач-ачика. Там умер большой человек.

– Кто он? Как его зовут?

Бабакалон, пожав плечами, с беспокойством взглянул на Белецкого.

– Как его зовут, я не знаю. Но он очень, очень большой и хороший, этот человек.

– Он знает, кто умер, но почему-то боится сказать, – заметил Вихров.

– Ну хорошо, – заговорил Белецкий, – почему вы, весь кишлак, знаете что в Москве кто-то умер, а мы не знаем? Ведь в кишлак, как известно, никто не приезжал! Кто же мог вам это сказать?

– Узун сказал.

– Надо за аксакалом послать, – предложил Седов.

– Товарищ военком! – крикнул с крыши наблюдатель. – Едет кто-то! Поднимается к кишлаку. Галопом гонит!

Вихров полез на крышу посмотреть. Всадник – было видно, что это дехканин в чалме и халате, – весь подавшись вперед, нахлестывал плетью крупную буланую лошадь.

– Раньше чем через полчаса не доедет, – сказал наблюдатель. – Здесь в гору четыре версты. А вон там, – он показал, – совсем круто, галопом нельзя.

Вихров продолжал смотреть на поднимавшегося к кишлаку всадника, в то время как во дворе скапливалось все больше бойцов.

Они переглядывались, тревожно спрашивали друг друга, что случилось, кто умер в Москве.

Во двор вошел Палван-ата.

При первом же взгляде на его лицо Белецкий понял, что случилось что-то страшное.

– Почему в кишлаке плач, шум? Кто умер? – спросил он аксакала.

Лицо Палван-ата дрогнуло, глаза налились слезами.

– Весь народ уже знает. Ленин… Ленин умер в Москве.

– Что?!! Что вы говорите?! – вскрикнул Белецкий, меняясь в лице.

– Да, да, – подтвердил аксакал. – Ленин умер в Москве. Все бедные люди, весь наш народ плачет. Никогда еще такой человек не жил на свете. И вот умер, умер, – говорил старик, утирая рукавом крупные слезы, скатывающиеся по его морщинистым темным щекам. Ощущения непоправимой беды, боли, отчаяния, ужаса разом охватили Седова при этом известии. «Как же теперь? – думал он, – Как мы будем без Ленина?.. Ленин умер… Нет!.. Не может этого быть! Откуда он знает?»

– Это неправда! Неправда! – крикнул он горячо, гневно глядя в заплаканные глаза аксакала. – Это баи, басмачи распустили ложь среди вас!

– Нет, – сказал Палван-ата уверенным голосом. – Нет, командир, это правда! Умер Ленин. Народ так говорит, а народ всегда говорит правду. Нам передал так узун, и мы уже другим передали… Уже все горы знают, что Ленин умер, и все люди на земле плачут, и мы плачем… Зачем умирал Ленин? Скажи, начальник, – спросил он Белецкого. – Разве нет в Москве такого человека, чтобы хорошо лечил Ленина? Если нет, то надо было спросить нас, жителей, гор, мы бы сказали. У нас в горах есть такой человек. Он Ленина лечил бы, и не умер бы Ленин, а жил долго-долго. Ах, Ленин, Ленин! Тебе жить надо много, а теперь люди, весь народ плачет.

Снаружи послышался конский топот. Слышно было, как всадник грузно слез с лошади. Потом раздались быстрые шаги, и в дверях появился бородатый дехканин с потным красным лицом.

– Кагас бар, – объявил он встревоженно.

Дехканин присел у порога, снял сапог и, отодрав подклейку, достал из-под нее серый пакет. – Мана! – Он подал Белецкому пакет, содержание которого, видимо, знал.

Седов следил за Белецким с такой надеждой, что сейчас все должно выясниться и сообщение аксакала окажется вымыслом. Заглядывая через плечо товарища, он начал читать мелко напечатанный текст. То была страшная правда.

Бойцы молча слушали военкома, и редкие тяжелые солдатские слезы скатывались по их огрубевшим в походах загорелым щекам…

18

Наступила весна. С каждым днем над Бабатагом все ярче светило солнце. С угрожающим ревом мчались в ущельях потоки. Горы оделись густой ярко-зеленой травой.

Но стада овец не потянулись, как обычно, через перевал Хазрет-Бобо. Старый локайский вор Ибрагим-бек перехватывал овец и отправлял их за кордон эмиру бухарскому. Комдив, высокий статный человек с русой бородой, прошелся по комнате и остановился у карты.

– Ибрагим-бек после разгрома Первой туркестанской кавбригадой ушел на левобережье Вахша, – ска» зал он, проводя по карте рукой. – Почему же вы считаете, что он в Бабатаге? – спросил он Лихарева.

– У меня есть точные сведения, товарищ комдив, что он на днях находился в районе аула Ташчи.

– Хорошо. Выступайте в Бабатаг.

– Благодарю!.. Товарищ комдив, разрешите, в случае, если в том будет необходимость, выйти за границы моего боевого участка? – спросил Лихарев. – А то зимой ему удалось улизнуть.

– Разрешаю. Только не зарывайтесь и берегите себя, товарищ Лихарев. Вы нам дороги.

Комбриг покраснел.

– Я никогда не зарываюсь, товарищ комдив, – сказал он, нахмурившись.

– А с Мустафакулом?

– Это было необходимо.

Комдив и сам хорошо знал, что поступок Лихарева был тогда необходим. Преследование велось из последних сил, люди устали, и для воодушевления бойцов нужен был личный пример командира. Но он любил и верил в Лихарева и поэтому старался сберечь его жизнь. Решив с Лихаревым еще несколько вопросов и пожелав ему полной удачи, комдив отпустил его.

До Регара Лихарев ехал с попутным эскадроном Усманского полка. Последние двадцать верст он проскакал вдвоем с Алешей.

Вечером они подъезжали к Юрчам.

Лихарева радовали, два обстоятельства. Первое, что ему разрешено выйти за пределы его боевого участка и теперь он сможет гнать Ибрагима, пока не утопит его в Амударье. При мысли же о втором обстоятельстве легкая краска проступила на его смуглых щеках. Дело в том, что Лола все же уговорила его пока не посылать ее в Ташкент. Решено было, что он, получив осенью отпуск, поедет туда вместе с ней и возьмет с собой Мухтара и Парду, которых тоже устроит учиться. И теперь Лихарев думал о предполагаемой поездке.

От этих мыслей его отвлек голос Алеши. Ординарец спрашивал, через сколько дней им выступать.

– Ничего еще не знаю, Алеша, – сказал Лихарев, оглядываясь на ординарца, – вышлем разведку. А ты что хотел?

– Да вот с подковами чисто беда, товарищ комбриг. Ему наши подковы не годятся, – кивнул он на бодро шагавшего Давлят-Кока, – смотрите, копыта какие маленькие, а крепкие до чего!

– Ну и что же ты хочешь?

– Тут говорят, хороший мастер есть, кузнец, одним словом. Так я хотел у него заказать. Успею?

– Вполне.

Они подъехали к штабу. Лихарев слез с Давлят-Кока и, передав поводья Алеше, взошел на крыльцо. Его встретил адъютант Житов.

– Товарищ комбриг, у нас происшествие, – сказал он взволнованно, после того как Лихарев крепко пожал ему руку.

– Происшествие?

– Только что совершено покушение на товарища Бочкарева. Он ранен.

– Тяжело?

– Врач говорит, не очень. Стрелявший задержан.

– Кто он?

– Дервиш какой-то. Задержали его старшина Харламов и командир эскадрона Вихров. Дервиш прокусил ему руку.

– Где Павел Степанович?

– В лазарете. Я вас провожу, товарищ комбриг.

Вихров сидел в приемном покое, положив окровавленную руку на столик.

– Немножко надо терпеть. Один маленький минуточка, – говорила Лола, ловко обтирая кровь ватой. – Здесь больно немножко?

– Нет, ничего, – ответил Вихров, испытывая не боль, а удовольствие от прикосновения нежных рук девушки.

– А здесь?

– Нет…

– А Сашенька пишет вам?

Вихров с удивлением посмотрел в смеющиеся глаза девушки.

– Сашенька? – спросил он, краснея. – А откуда вы ее знаете, ападжан?

– Знаю. Мне Мариночка рассказывала.

Послышались шаги. Лола вся встрепенулась и подняла голову. Под окном прошел Лихарев. Она бросилась к окну, но он уже вошел к Бочкареву…

– Ну как, Павел Степанович? – участливо спросил Лихарев и с удивлением перевел глаза с забинтованной головы военкома на молодую, не знакомую ему красивую женщину восточного типа, сидевшую возле койки Бочкарева.

– Здравствуй, Всеволод Александрович, – сказал Бочкаров слабым голосом. – Вот, рекомедую – моя боевая подруга, – На его побледневшем лице появилась улыбка. Он движением руки показал на молодую женщину.

– Не успела приехать, а мужа моего ранили, – заговорила она после того, как Лихарев представился. – И что за злодеи такие эти басмачи! Неужели с ними так трудно управиться?

– Ладно, Аня, потом об этом поговорим, – сказал Бочкарев. – Что нового в дивизии, Всеволод Александрович?

– Новостей много. Только ты скажи, пожалуйста, как это с тобой получилось?

– Да как. Очень просто: после заседания ревкома вышел на улицу, прошел шагов сто, и вдруг – бац из-за дувала. Я упал. Ну и ничего не помню. Только потом узнал, что второй эскадрон организовал облаву и поймал этого самого дервиша. Понимаешь, только на сантиметр дальше, и был бы я готов. Врач говорит, придется полежать, а тут дел столько… Ну, что нового слышно?

Лихарев рассказал о том, что проводятся широкие мероприятия по снабжению населения семенным материалом. Он также сказал, что, по проверенным сведениям, имеющимся в политотделе дивизии, в басмаческих тайках начался полный разброд и в них остались лишь непримиримые реакционные элементы и закоренелые уголовники.

– На днях, – продолжал Лихарев, – частями шестой алтайской кавалерийской бригады перехвачено несколько турецких офицеров, пробиравшихся к Ибрагим-беку.

– В общем, дело идет к концу, – заметил Бочкарев.

– Да. Только надо еще Ибрагима добить, – сказал Лихарев.

Он посидел еще немного и, пожелав Бочкареву скорейшего выздоровления, направился в штаб.

Ему предстояло разрешить один очень неприятный вопрос. Дело было в том, что помощник начальника штаба, распечатывая дивизионную почту, узнал из приказа, что начальник штаба убывает к новому месту службы, а он назначается на его место. Узнав это, он не только тут же сменил ранее угоднический тон на высокомерный и перестал первый здороваться со своим уже бывшим начальником, но в грубой форме отказал ему в лошади, на которой тот хотел доехать до штаба дивизии, и, завладев лошадью, приказал коноводу спрятать седло.

Об этом было доложено Лихареву. Всегда спокойный, комбриг на этот раз пришел в состояние крайнего раздражения и, переговорив с Кудряшовым, вызвал к себе помощника начальника штаба.