Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

– Сам не знаю. Но я все же поехал. Конечно, сначала заглянул в медицинский справочник. Приезжаем. А она и вправду кончается. И глаза под лоб уже закатились.

– А бабки где были?

– Какие бабки?

– Повивальные. Которые детей принимают.

– Были там какие-то суматошные бабки. Только друг другу мешали. Одним словом, полная паника. Я дал ей понюхать нашатырного спирта. Она глаза открыла, посмотрела на меня и, видно, здорово испугалась. Все же я дядя здоровый. Стою – рукава засучил. Совсем как разбойник. Только что ножа за поясом не было. Вот она испугалась и родила. Гляжу – мальчишка. Петух. И такой, знаешь, хорошенький. Только на старичка немножко похожий.

– Ну, знаешь, это тебе просто случай помог.

– Какой там случай… Нет, случай у меня действительно был. Один боец на словесных занятиях зевнул, да так с открытым ртом и остался. Вот было волынки! Кричит, мычит что-то. Хорошо там нашелся один костоправ и вправил ему челюсть на место. Ну, а в остальном все в порядке. И если ты ничего не имеешь, то я немного засну. Всю-ночь ехали. А дороги-то, сама знаешь, какие…

В этот же день, возвратившись из очередной боевой операции, эскадрон Вихрова получил неожиданный отдых при тыловой части полка.

Бойцы наконец-то вымылись в бане, пообчистились, подлатали обмундирование и теперь отдыхали в ожидании концерта, подготовленного полковым клубом.

Несколько человек, в том числе Харламов, Сачков и Кузьмич, сидели под тутом и покуривая тихо беседовали.

Разговор шел об отставшем в походе красноармейце Козлове. Собственно, тот был сам виноват, потому что нарушил приказ не выезжать из рядов. Все же бойцы были уверены, что высланные по дорогам разъезды наймут потерявшегося.

– А я вот что скажу, – заговорил хмуро Кузьмич. – Поделом вору и мука. Факт, сам виноват. Не надо было своевольничать: Пусть теперь походит, поищет. Из-за одного человека сколько всем беспокойства! – он скомкал старые портянки и, размахнувшись, бросил их в сточную яму.

– Зачем это вы, товарищ лекпом? – изумился Сачков.

– Чего?

– Портянки бросили.

– Да ну их! Рваные.

– Зашить можно.

Кузьмич покосился на Сачкова, которого знал как доброго, но чрезвычайно прижимистого человека, берегшего на случай каждую тряпочку.

– Ну и скупой же вы, взводный! Я еще таких, факт, не встречал!

– Скупость – не глупость! А вы, как я полагаю, так-то вот пробросаетесь. Останетесь без ничего, – сказал Харламов.

– Правильно, – подтвердил Сачков. – Не беречь плохого – не будет и хорошего.

Они помолчали.

– А что это, братцы, нашего комэска не видно? – вспомнил Сачков.

– В саду спит. Болеет, – сказал Харламов. – Тут из штаба полка Кондратенко требовали. Так я, стало быть, комэска не побудил. Сам послал. Нехай отдыхает.

Вихров, переболевший в походе афганским тифом, действительно отсыпался в кустах терновника. Но ему было уже значительно лучше. И, как это обычно бывает при выздоровлении, ему снилось что-то приятное…

Легкое притопывание разбудило его. Почти рядом раздавались какие-то странные и вместе с тем бесконечно нежные звуки. Казалось, кто-то приглушенно смеялся, и не так, как обычно смеются люди, а каким-то утробным, внутренним смехом.

Он поднял голову, раздвинул кусты и посмотрел.

На залитой солнечным светом полянке играли две лошади. В одной он узнал старого строевого коня из первого взвода, другой был совсем маленький-жеребенок.

Большой рыжий конь то ласково прихватывал шеей стремившегося бежать жеребенка, то отпускал его. И когда жеребенок делал два-три шага, конь, вытянув шею, вновь схватывал его и осторожно прижимал к могучей груди, издавая те самые звуки, которые еще вначале услышал Вихров.

«Смеется… Играет!»– подумал он, ощущая, как невыразимо теплое чувство охватило его.

Но тут конь заметил наблюдавшего за ним человека, равнодушно отпустил жеребенка и, опустив шею и помахивая коротким хвостом, стал щипать траву, словно бы показывая всем своим видом, что он и не думал играть…

Вихров поднялся и направился в эскадрон. Он прошел вдоль дувала, пролез в дыру и очутился в большом дворе, обнесенном со всех сторон длинными глинобитными мазанками. В одной из них помещалось командирское общежитие. Вихров вошел в него, оглядел нары, перевел взгляд на стол и увидел книжку. Он взял ее и стал перелистывать. Это был зачитанный, без начала и конца, «Мартин Идеи». Напав на интересное место, Вихров начал было читать, но тут вбежавший в комнату Кондратенко упал на нары и закатился хохотом.

– Ты что, ошалел? Чего ржешь-то? – спросил он, подходя и трогая его за плечо.

Кондратенко поднял мокрое от слез лицо с подушки.

– Ой, не могу!.. Ой, как я его напугал!.. Как он от меня!..

– Постой! Кто такой? Да ты по порядку!

– Нет, ты понимаешь, позвонили из Мершаде, что едет снабженец какой-то, – заговорил Кондратенко, смеясь. – Едет, папиросы везет, шоколад. Кудряшов вообразил, что это начальник снабжения корпуса. Вызывает меня со взводом и говорит: «Встреть его, говорит, как полагается. Рапорт отдай. Представься. Конечно, по уставу такие почести ему не положены, но ничего. Может, раздобрится и обмундирование даст. Мы ж голые ходим…» Я поехал. Вижу – верно, конные навстречу. Немного. Шесть человек. А впереди один с моржовыми усами. Ну, думаю, это и есть начальник. Подал команду, взводу: «Шашки вон!» Сам выхватил шашку и к нему с рапортом. А он… – Кондратенко опять закатился. – А он повернул, да как дунет от меня со всех ног! Пыль столбом!.. Я за ним, он от меня! Я за ним, он от меня! Плети с коня не снимает, ухлестывает. Я кричу: «Товарищ начальник!» Он оглянулся, посмотрел. Я черный, как жук, и еще ходу прибавил. А конишка у него маленький, лохматый, не то мул, не то черт, но несется как угорелый, ногами работает, задними до самых ушей достает… С ходу пронеслись мимо тех пятерых, Ну тут я поднажал и догнал его. Разобрались. Оказывается, он со страху принял меня за басмача. Сразу подобрел, папирос дал. Гляди, «Осман». Высший сорт. – Кондратенко вытащил из кармана синюю коробку с золотой арабской вязью. А вот шоколад. Хочешь?

– А все-таки, знаешь, мягко стелет – твердо спать, – заметил с опаской Вихров. – Я слышал, он очень строгий начальник.

Кондратенко засмеялся.

– Да никакой он не начальник! Агент снабжения. Четыркин какой-то!.. Вот смеху было…

– Что ты говоришь?! – рассмеялся Вихров. – Вот штука! А как же начальник снабжения? Ведь его ждут?

– Он, говорят, еще ночью проехал. Никто и не видел.

– Да-а, – протянул Вихров. – А все-таки жаль, Миша, что ты на мою долю не взял папирос.

– А что я – дурной? Гляди! – Кондратенко снова полез в карманы и, вынимая папиросные коробки, стал приговаривать: – Вот «Зефир», вот «Сафо». Мало? Вот «Штандарт». Самые лучшие. Это тебе.

– За что же он тебе столько дал?

– Спрашивает, опасный ли этот переход. Я говорю – самый опасный. Кругом банды. И как какого поймают, так тут же на кол, а шкуру долой. Так он ужас как напугался. Просил проводить его до Юрчей. Китель новый с себя снимал, мне давал. Я не взял.

Теперь они уже оба сидели на койке и хохотали.

Так и застал их появившийся в дверях Кудряшов.

– Чего это вас разбирает? – спросил он, с некоторым подозрением оглядывая сидевших.

– Да так, товарищ комполка, анекдот интересный, – сказал Вихров, поднимаясь.

– Все анекдоты… Вы комбрига случайно не видели?

– Я видел, – сказал Кондратенко, – Он только сейчас пошел в штаб.

Когда Кудряшов вошел в штаб бригады, Лихарев, надсаживаясь, кричал в телефонную трубку:

– Каратаг!.. Каратаг! Это Каратаг?.. Какой черт там мешает?.. Ах, это вы? Извините. Вот я и спрашиваю: неужели в снабжении не понимают, что мы воюем? Какие могут быть сроки носки обмундирования, я говорю!.. Один раз прокатишься в горах по этим чертовым колючкам – и от гимнастерки остается один воротник, а от штанов пояс!.. Ну хорошо, а что мне прикажете делать?! У меня же люди голые ходят. Коленки наружу! Перед жителями совестно… Вы бы посмотрели, в какой шинели я, командир, бригады, хожу. Совсем обносились… Что? Вопрос подрабатывается. А когда же он подработается?.. Ждете начальника снабжения?.. Ну хорошо, тогда и мы подождем. До свиданья!

Лихарев положил телефонную трубку, вытер носовым платком вспотевшее лицо, вопросительно посмотрел на Кудряшова.

Командир полка доложил, что прибывший нарочный из Сары-Ассии привез приглашение Диккомиссии на парадный обед.

– А кого приглашают? – спросил Лихарев.

– Вас с комиссаром.

Лихарев снял кубанку и провел рукой по зачесанным назад волосам.

– А обед-то, видно, будет хороший, – протянул он. – Знаете что, возьмем с собой всех командиров, – заявил он решительно, – Пусть хоть поедят как полагается… Сколько у нас тут?

– Человек восемь найдется, – прикинув в уме, отвечал Кудряшов.

– Ну и прекрасно! Афанасьева оставим за начальника гарнизона, а всем остальным прикажите через полчаса собраться к штабу бригады.

– В конном строю?

– Зачем? Тут недалеко, пешими дойдем. Да и товарищ Бочкарев из-за ранения еще ездить не может… Только вот в чем мне пойти? – Лихарев критически оглядел свою залохматнвшуюся, ветхую, выгоревшую добела гимнастерку. – В таком виде вроде неудобно, я творю. А? Как вы думаете?

– Да, конечно, – согласился Кудряшов. – Охотно помог бы вам, товарищ комбриг, но моя не намного лучше нашей. И в складе ничего нет, кроме белья.

Штаны-то еще хорошие, – говорил Лихарев, осматривая красные бриджи. – Алеша, друг, кожей обшил. А гимнастерка – дервишу впору носить… Постойте, попробуем! – произнес он с внезапной догадкой и, подойдя к окну, позвал Алешу…

Разъезды, высланные на поиски Козлова, вернулись ни с чем. Боец пропал бесследно. И хотя он был сам виноват, красноармейцы очень жалели молодого веселого чуваша, высказывая предположения, то ли он заблудился в горах, то ли был взят в плен басмачами. Каждый чувствовал себя виновным в том, что недосмотрел за товарищем. Один вспомнил, будто бы видел, как Козлов выезжал из рядов, но дело было ночью, и, возможно, он мог обознаться. Другой сказал, что Козлов еще днем был «не в себе» и жаловался на недомогание. Третий заявил, что Козлов потерял подкову, которая, он хорошо помнит, в последний переход у него хлябала… В общем, как это бывает, каждый искал причину случившегося.

– Ну да что там толковать, – подытожил Кузьмич, – не велено было выезжать из рядов. Факт, сам виноват. Жаль, хороший был боец, но теперь ничего не поделаешь.

Во время этого разговора во двор вошел Алеша. Оглядевшись, он увидел Харламова, который сидел под тутом рядом с Кузьмичом и Сачковым.

– Товарищ старшина, выручайте! – попросил ординарец, подходя к Харламову и глядя на него с надеждой.

– Что, Алеша?

– Чисто беда! Гимнастерка совсем изорвалась. Нет ли у вашего каптера хоть бы стираной какой?

– А что у него когда было… Зачем тебе гимнастерка-то?

– Да, не мне, комбригу. Ехать к начальству нужно, а у него один воротник.

– А ты у портных был?

– Был. Нету. Кругом обошел. Нигде ничего подходящего.

– Гм… Мою разве?

– Что вы! Вы же в два раза шире его, – сказал Алеша, кинув взгляд на заскорузлую от пота гимнастерку Харламова.

Сачков внимательно слушал разговор.

– Постой, – произнес он, увидев, что Алеша собрался идти. – Пойду посмотрю. Может, у меня что найдется.

Он поднялся, прошел в казарму и тут же вернулся с фанерным сундучком.

При виде новой, щеголевато перешитой гимнастерки с тремя широкими синими клапанами на груди у Алеши загорелись глаза.

– На, – глухо сказал Сачков. – Отдай ему. Нехай носит.

– Вот спасибо так уж спасибо! – благодарил Алеша, сам себе не веря, что держит в руках такое богатство. – Выручил, товарищ взводный! Вовек не забуду. А то Еедь чисто беда. Вы не сомневайтесь, я вечером принесу.

– Нет, я насовсем, – сказал твердо Сачков. – Нехай пользуется. Для такого человека не жалко…

Алеша, счастливый, пошел со двора.

Спустя некоторое время группа командиров подходила к глинобитной крепости – курганче, бывшей резиденции сары-ассийского бека. Теперь тут размещался этапный батальон и находилась проездом диктаторская комиссия.

Впереди шел Лихарев. Рядом с ним, опираясь на палку, шагал Бочкарев, которого Кудряшов поддерживал под руку. Остальные командиры, несколько поотстав, шли следом за ними.

По обе стороны стрельчатых ворот курганчи, терявшихся вверху в зелени талов, стояли два караульных красноармейца в обмотках.

– Смотри как на парад, – сказал Кондратенко, обращаясь к Вихрову и кивком головы показывая на караульных стрелков.

Действительно, их новое обмундирование с малиновыми клапанами на гимнастерках и такими же суконными звездами, нашитыми на летние шлемы, придавало им нарядный вид.

– Ну, а что ты хочешь? – отвечал Вихров, пожимая плечами, – В горы не ходят. На месте стоят.

Не успели Лихарев и Бочкарев с Кудряшовым пройти арку ворот, как перед остальными командирами скрестились штыки.

– В чем дело, товарищи? – спросил Вихров.

– Вам сюда хода нет, – отвечал высокий караульный. – Тут только для командиров.

– А мы кто? Мы и есть командиры! – возмутился Кондратенко.

Караульный усмехнулся.

– Что я – слепой! Видали мы таких! – Он с ироническим видом оглядел обтрепанное обмундирование столпившихся. – А ну, идите отсюда. Я ж по-хорошему говорю.

Услышав гул возмущенных голосов, Лихарев вернулся.

– Что тут происходит? – спросил он.

– Да, вот, товарищ начальник, – отвечал высокий боец, беря винтовку к ноге. – Эти вот товарищи хочут пройти. А нам приказано пропускать одних командиров.

– Н-ну, и что же? – протянул Лихарев, запинаясь, как всегда при волнении, – Они и есть мои командиры. П-пропустите.

Сопровождаемые недоумевающими взглядами караульных Вихров и остальные прошли в ворота.

В большой длинной комнате с обрамленными голубой мозаикой нишами находилось несколько человек в полувоенной одежде. Двое были в золоченых халатах. Кудряшов даже ступил шаг назад, увидев Шарипова, который, сидя на ковровых подушках, беседовал о чем-то с Маймуном.

При звуке шагов Шарипов поднял голову и, перехватив взгляд командира полка, быстро поднялся с подушек.

– У-у! Кого я вижу! Товарищ Кудряшов! – заговорил он, подходя к нему и разводя руки в стороны, словно бы хотел обнять командира. – Сколько лет, сколько зим, как говорится!.. Ну, как живете? Как дела, успехи?.. – Он огляделся. – А где товарищ Федин? Как он?

Пожимая протянутую ему руку, Кудряшов отвечал, что живет он ничего, а что касается товарища Федина, то он с отрядом в боевой операции, но, по всей вероятности, скоро вернется в Юрчи.

– Жаль, что мы с ним не увидимся, – сказал Шарипов с искренним огорчением в голосе и злыми огоньками в глазах. – Завтра мы уезжаем. Ведь я теперь в Чрезвычайной комиссии по борьбе с басмачами, – пояснил он. – Столько работы, столько работы… Ну, что же мы? Давайте присаживайтесь, товарищ Кудряшов, будем обедать.

Но Кудряшов решил сначала представить Шарипова Бочкареву и Лихареву, которые не знали его, так как во время вторичного прихода бригады в Каттакурган Шарипова там уже не было.

Перезнакомившись, все присели вокруг ковра с расставленным на нем угощением. Завязался разговор о последних событиях.

Председатель комиссии, спокойный пожилой человек с благообразным лицом, сразу же понравившийся Бочкареву, заявил, что в борьбе с басмачеством он возлагает большие надежды на само население. Летучие отряды, организованные почти всеми племенами Восточной Бухары, уже показали себя в деле. Но самое главное в том, что на последнем курултае представители племен единодушно заявили, что Советская власть единственно справедливая власть.

Конечно, искренности баев, приветствовавших земельную реформу, доверять особенно не приходится. Тем не менее их заявления показательны в том смысле, что баи осознали свое полное бессилие…

Кондратенко ел и, поглядывая на подаваемые блюда, подталкивал локтем Вихрова.

Когда разговор зашел о героическом подвиге восьми связистов, тянувших провод из Душанбе в Каратаг, атакованных крупной бандой и дравшихся до последнего патрона, вошедший ординарец штаба бригады вручил Лихареву пакет.

– Что там, Всеволод Александрович? – спросил Бочкарев, увидев, что лицо комбрига, читавшего полевой бланк, приняло озабоченное выражение.

– Прочти, – Лихарев подал бланк комиссару.

Это был приказ командира дивизии. Лихареву надлежало в ночь выступить в Бабатаг, объединить под своим командованием действовавшие там отряды обоих полков и разгромить вновь появившегося в среднем Бабатаге Ибрагим-бека.

– Тебе надо взять с собой хорошую охрану, – сказал Бочкарев, возвращая бумагу.

– Я вот и думаю, – взгляд Лихарева скользнул по сидевшим. – Возьму взвод Кондратенко, – решил он. – Кондратенко – командир боевой. Один пятерых стоит.

Он извинился перед председателем комиссии, взял с собой Кондратенко и покинул курганчу.

Вечерело. Лихарев сидел за столом в своей кибитке и набрасывал план окружения Ибрагим-бека. Он решил выступить сначала в предгорья Бабатага, в кишлак Ходжа-Малик. Аксакалом там был преданный человек, от которого Лихарев неоднократно получал точные сведения о нахождении басмаческих банд.

Чьи-то пальцы осторожно легли ему на глаза.

– Лола? – спросил он.

Девушка нежно прижалась щекой к его голове.

– Ну что? – ласково спросил он, отводя ее руки.

– Мне стало так скучно.

– Лола, дорогая, сколько раз я уже тебе говорил, чтобы ты вечером не ходила одна, – с укором произнес Лихарев. – Знаешь, как это опасно?

Диковатый огонек блеснул в больших глазах девушки.

– Я не боюсь, – сказала она.

– Пойми. Нельзя этого делать!

– Я ничего не боюсь, – упрямо повторила она.

Лихарев пристально посмотрел на нее.

– Сядь. Мне нужно поговорить с тобой серьезно, – сказал он, нахмурившись.

Девушка опустилась на стул и вопросительно посмотрела на Лихарева.

– Вот что мы сделаем, – заговорил он. – Мы не будем ждать осени. Ты поедешь в Ташкент и будешь учиться.

Некоторое время Лола молча смотрела на Лихарева. Сильная бледность разлилась по ее лицу.

– Нет, нет! – со слезами в голосе вскрикнула девушка. – Я не хочу! Я никуда не поеду!

– Значит, ты не хочешь учиться?

– Я не хочу расставаться с вами!

Лихарев почувствовал, как словно теплая волна прошла по его сердцу. Но надо было выдержать характер, и он твердо сказал:

– Ты поедешь в Ташкент. Пойми, это необходимо.

– Вы требуете этого?

– Да. И это уже решено.

Лола обиженно молчала. Но постепенно ее лицо принимало кроткое выражение.

– Я знаю, что вы хотите мне только добра;– тихо заговорила она, – и спорить было бы неблагоразумно с моей стороны. Хорошо. Я поеду. – Она соглашалась, подчиняясь воле любимого человека, но вместе с тем все ее существо протестовало.

– Так вот, – сказал Лихарев, – сейчас я ухожу в горы, вернусь, и мы решим, когда тебе ехать.

– Как, вы опять уходите в горы?! – встревожилась Лола. – Но ведь вы только вернулись!

– Лола, я солдат, и мое место в бою, – сказал он. – Ты сама хорошо это знаешь.

– Да, да, это верно, – поспешно согласилась она. – Но я прошу – возьмите меня с собой. – Голос ее задрожал. – Возьмите, пожалуйста!

Лихарев отрицательно покачал головой. За это время он хорошо изучил девушку, и ему иногда приходилось проявлять непреклонную волю в обращении с ней.

– Ну, пожалуйста! Я прошу, я прошу вас! – с мольбой повторяла она.

– Нет, – сказал Лихарев. – Ты не поедешь. Нельзя. И потом, что подумают… Ступай к себе, милая. Мне надо работать.

Лола поднялась со стула, нагнулась, мягким движением рук взяла в ладони щеки Лихарева и поцеловала его.

Он совсем не ожидал этого и даже покачнулся на стуле.

«Нет, а ведь я, кажется, действительно нашел свое счастье», – подумал он, покачав головой…

Лола быстро шла по проулку. Вдруг она вздрогнула. Ей показалось, что стоявший у дувала Мирза-Саид, он же Маймун, злобно посмотрел на нее. «Какие нехорошие глаза», – подумала девушка. Она отвернулась и вошла в лазарет, где теперь была ее комната.

«Милая, чудная девушка… Прелесть! – подумал Лихарев, когда Лола скрылась за дверью. – Нет, действительно, как у нее все это просто и мило».

При мысли, что он может ее потерять, Лихарев даже весь содрогнулся. Ведь столько хорошего уже было связано с Лолой, с ее заботами, нежностью… Теперь он не мог даже представить себе, что будет с ним, если он ее потеряет… «Она любит меня, – думал Лихарев, – А я? Очень люблю».

Некоторое время он просидел неподвижно, потом взял полевую книжку, развернул ее и положил перед собой.

Красноватый луч заходившего солнца скользнул сквозь запыленное окно и упал на руку Лихарева. Карандаш быстро побежал по бумаге.

«Продолжаю свое письмо, которое не успел отправить с последней оказией, – писал Лихарев. – Ты не сердись, мама, пожалуйста. Дело не в забывчивости, а в том, что мне пришлось неожиданно выехать. Ты все пишешь, что боишься остаться одна со своей старостью? Почему одна? А твои школьники? Я ведь знаю, как они любят тебя. А обо мне не беспокойся. Здесь тихо, спокойно, и мне не угрожает никакая опасность. Буквально погибаю от скуки. Днями сижу в штабе или пропадаю на охоте. Дикого зверя тут хватает. Вот и сегодня еду на несколько дней в Бабатаг. Там появилась целая стая гиен, и я решил устроить облаву. Не беспокойся: зверь этот хотя и кровожадный, но очень трусливый…

Дорогая мама, в своем последнем письме ты спрашиваешь – кто такая Лола? В твоем вопросе я чувствую скрытую тревогу. Напрасно. Лола скромная, умная девушка. Нет, она не красавица, но в ней есть что-то особенное, поэтическое, безгранично прекрасное. Ты улыбаешься, мама? Поверь, это не простое увлечение. Ты знаешь, я никого еще так не любил, не считая тебя. И вот оно настоящее сильное чувство. Да разве можно не любить эту чудесную девушку? Это настоящая дочь своего народа. А ты знаешь, какие тут люди?! Пока это, конечно, только взрослые дети. Надо самой видеть этот народ, чтобы полюбить его так, как полюбил я. Больше всего мне нравится в нем безупречная честность, трудолюбие, глубокое уважение к старости, гостеприимство, вежливость. А, да что говорить! И так во всем. А ведь пока они сплошь неграмотны и делают, если можно так сказать, первые шаги в новую жизнь. Представляю, что будет здесь лет через десять-пятнадцать!

Прости, мама, я тороплюсь, и у меня скачут мысли. Так вот, возвращаюсь к Лоле. В скором времени она приедет в Ташкент. Уж ты приюти ее, помоги устроиться учиться. Ты добрая, ты не сможешь не полюбить эту прекрасную девушку.

А обо мне не беспокойся. Конечно, здесь тяжело. Особенно жаль бойцов. Ведь они едят грубую, однообразную пищу. Многие совершенно не приспособлены к местному климату. А тут тропическая малярия. И с обмундированием было плохо: жара, все горит. Но теперь ничего, как порвется, даем новое. И вот еще что…»

За окном послышался конский топот. Лихарев поднял голову. Слышно было, как кто-то слез с лошади, звякнув шашкой о стремя. Потом дверь растворилась, и в кибитку вошел Алеша.

– Что ты? – спросил Лихарев.

– Отряд построен. Вас ожидают, – отвечал ординарец.

– Хорошо. Я сейчас…

21

В первом часу ночи небольшой отряд Лихарева прибыл в кишлак Ходжа-Малик.

Ехавший при отряде Маймун как всегда развил деятельность, разыскал кишлачного аксакала и привел его к Лихареву.

Аксакал Хусейн-заде был высокий мужчина лет сорока, славившийся как лучший копкарист в Присурханье. Он сказал, что по имеющимся у него сведениям, Ибрагим-бек с тремястами всадников при одном пулемете третьего дня находился в урочище Чагам.

Маймун подтвердил эти сведения, хотя хорошо знал что Ибрагим-бек еще вчера перешел из урочища Чагам к колодцу Башчервак, находившемуся всего лишь в двадцати пяти верстах отсюда.

Хусейн-заде рассказал также, что басмачами был захвачен в плен какой-то отставший от отряда красноармеец. Басмачи устроили копкари и во время игрища растерзали пленного вместо животного.

Получив эти сведения, Лихарев направил двух надежных дехкан с приказом обоим отрядам спешно двигаться к указанному им сборному месту и объявил, что выступает не медля.

Это было неожиданностью для Маймуна, выславшего своего человека предупредить Ибрагим-бека о задержке Лихарева.

Ссылаясь на недавно происшедшее землетрясение, он стал уверять, что большинство горных дорог в Бабатаге разрушено и движение ночью будет крайне опасно. Но Лихарев был непреклонен. Да, собственно, другого выхода и не было. Ожидая рассвета на месте, он рисковал опоздать к сборному пункту. Тогда Маймун заявил, что сам поедет с головным дозором и постарается обезопасить движение.

Мухтар тоже выразил желание находиться впереди, но Лихарев хотел поговорить с юношей и оставил его при себе…

Маленький отряд двигался знакомой тропой. Луна давно уплыла за горы. Вокруг лежал почти непроницаемый мрак, но лошади, чувствуя дорогу, шли бодрым шагом.

– Ну вот, Мухтар, – начал Лихарев. – Скоро кончим с басмачами. Что дальше думаешь делать?

– Учиться, – коротко, как всегда, отвечал юноша. – Народ неграмотен. Нужны ученые люди.

Ответ понравился Лихареву. Он уже давно думал об этом, заметив способности своего любимца.

– Хорошо, – сказал он, – Вернемся из операции, и поедешь в Ташкент вместе с Лолой.

Лихарев не заметил, как при этих словах вспыхнуло лицо юноши. Подождав немного и не получив ответа, он спросил:

– Ну как, хочешь ехать?

– Да, – ответил Мухтар.

В черном небе сверкнуло. Повеяло свежестью. Лихарев зябко поежился. Он хотел было распорядиться отвьючить шинели, но раздумал: близилось утро, и каждая минута была дорога. Отряд входил в предгорья. По обе стороны дороги на сером уже фоне неба зачернели гребни возвышенностей.

«Дикие места, – думал Лихарев, – но этому скоро конец, на Вахше электростанцию построим, осветим всю Бухару… Останусь здесь навсегда, никуда не поеду… Будем с Лолой. Что она сейчас делает? Спит…»

…Нет, Лола не спала. Она стояла у открытого окна, смотрела на дорогу и, сжав руки, думала о нем. Ее мучило недоброе предчувствие. «Нет, нет, что бы он ни говорил, а в следующий раз я поеду с отрядом, – думала девушка. – Оденусь мальчиком и поеду… А где он сейчас? Что с ним?» И ей живо представилось, как в горах, покачиваясь в седлах, едут всадники, а впереди всех он… Потом чьи-то злобные глаза заслонили эту картину, и Лола отошла от окна. Ей стало страшно…

А отряд уже начал подъем к перевалу Хазрет-Бобо, Брезжил рассвет.

С каждой минутой воздух становился прозрачнее Сначала в редеющей мгле стали видны головы лошадей, потом всадники, потом вся небольшая колонна.

В головном дозоре ехали два бойца. Один – Сычев из станицы Беломечетинской, хорошо певший старинные запорожские песни. Другой – Рябов, старослужащий, любивший опекать молодежь. Он дослуживал последние дни. Третий всадник – Маймун – ехал несколько позади красноармейцев.

«Проклятые собаки, – думал Маймун, – сейчас всем вам будет конец». Он был уверен, что его посланный уже успел доскакать и Ибрагим-бек сделал засаду.

Но Маймун вдруг понял, что ошибался. Видимо, посланный сбился с дороги.

Едва дозор поднялся к вершине возвышенности, как все трое увидели внизу, в котловине, крепко спавшую банду. Тут же стояли на приколах лошади. В стороне дымился врытый в землю котел. Подле него, раскинув руки, спал повар.

У Лихарева было два пулемета. Из них он мог скосить басмачей. Это понял Маймун. Быстрым движением он снял из-за плеча карабин и выстрелил в спину Сычева. Рябов, повернув лошадь, бросился на Маймуна, но не успел вскинуть винтовку, как второй выстрел вышиб и его из седла. Стреляя в воздух, бандит поскакал в котловину. Там уже все находилось в движении. Басмачи вскакивали и садились на лошадей. Их было более трехсот человек.

Еще при первом выстреле Лихарев с Алешей и Мухтаром помчались вперед.

При свете всходившего солнца Лихарев сразу понял всю опасность положения. Будь у него одни старые бойцы, он, возможно, рискнул бы пойти на прорыв, но во взводе была почти половина молодых, из недавно прибывшего пополнения, и он решил перейти к обороне.

Окинув взглядом местность, он приказал Кондратенко отойти вправо, где расположение сопок давало возможность организовать круговую оборону. Там можно было и лошадей укрыть от огня.

Тем временем басмачи все теснее окружали отряд.

С обеих сторон началась перестрелка.

Кондратенко уже распределил взвод и выставил пулеметы на флангах, когда ему передали, что его вызывает комбриг.

Лихарев находился на левом фланге. Он стоял во весь рост на возвышенности с плетью в руке.

Он не ложился умышленно. Надо было показать молодым бойцам, что опасность не так велика.

Мухтар и Алеша просили его сойти в отрытый ими окопчик, но он только отрицательно покачивал головой.

Таким невозмутимо спокойным и запомнился он Кондратенко, который подошел к нему, доложив о прибытии.

– Обратите внимание на этот овраг, – Лихарев показал на идущую позади них широкую щель. – Дальше овраг переходит в лощину. Видите? Это опасное направление. Басмачи будут атаковать нас только отсюда. Вот что мы сделаем: перенесите сюда и второй пулемет.

– Товарищ комбриг, смотрите! Они уже группируй ются! – сказал Кондратенко.

Действительно в глубине оврага накапливались всадники в пестрой одежде.

– Давайте скорее второй пулемет! – приказал Лихарев.

Подхватив шашку рукой, Кондратенко направился на огневую позицию. Но не отбежал он и двадцати шагов, как позади прогремел выстрел. Стреляли, видимо, из старинного ружья. Он оглянулся и увидел, как Лихарев повернулся кругом на одной ноге, присел, но тут же вскочил.

Кондратенко передал по цепи прислать на левый фланг пулемет и вернулся к комбригу. Тот был бледен. Капли пота выступили у него на лице.

– Ни слова бойцам, что я ранен, – сказал Лихарев. – Передайте Алеше, пусть принесет мою шинель. Помогите мне лечь.

Опираясь на плечо Кондратенко, Лихарев опустился на колено и прилег на бок. От сильной боли лицо его исказилось.

В это время в лощине послышались громкие крики. Басмачи шли в атаку.

– Бегите на свой фланг, – приказал Лихарев. – Здесь я сам буду командовать.

Комбриг знал в лицо всех пулеметчиков, и когда к нему подбежал Воинов, присланный Кондратенко с правого фланга, он был доволен. Этот белокурый паренек был исключительной храбрости.

– Подпустите их ближе и всыпьте им хорошенько. Ишь, какие молодцы! Нас атакуют! Дайте, дайте им хорошего перцу! – Лихарев попытался улыбнуться, но улыбка не получилась, и только страдание вновь прошло волной по его лицу с уже заострившимся носом.

Воинов прилег за пулемет. Басмачи приближались. «Пора!» – подумал он и, нажав гашетку, увидел, как на мушке его пулемета дыбились и падали лошади.

Рядом открыл огонь другой пулемет.

Первая атака была отбита…

Когда Кондратенко подошел к Лихареву, тот лежал на шинели и писал что-то на бланке полевой книжки. Рядом с ним сидели Мухтар и Алеша.