Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Эти мероприятия разоблачили всю лживость агитации Ибрагим-бека и усилили симпатию к Красной Армии.

Лихарев также узнал, что Бочкарев с отрядом из двух эскадронов вел бой с сильной бандой Рахмана-Датхо и сбросил ее в Вахш. Возвращение Бочкарева в Юрчи ожидалось на днях, и Лихарев с удовольствием подумал о том, что вскоре встретится с комиссаром и подробно поговорит с ним обо всем. С этой мыслью он в первый раз со дня ранения тихо заснул.

Расставшись с Лихаревым, Маринка не сразу пошла домой. Теперь, когда в его выздоровлении уже никто не сомневался, она почувствовала страшную усталость. Она стояла за дверью, придерживаясь рукой за косяк, и думала. Весь этот месяц ее поддерживало величайшее напряжение, желание во что бы то ни стало спасти жизнь этому человеку. Она знала – врач не надеялся, что Лихарев выживет. И вот теперь он был спасен. Но, она ли сделала это? Да, может быть. Несколько раз, когда его сердце уже почти переставало биться, она успевала вспрыснуть ему камфору, и он оживал… А как приятно помочь человеку. Да еще такому, как Лихарев. За что все его любят? «За золотую душу, за чистое сердце, за заботу о людях», – не задумываясь, ответила сама себе девушка… Она еще постояла немного и, вздохнув, пошла к себе.

В полумгле мелькнула тень человека.

Маринка приостановилась. Она узнала капельмейстера Белого. Уроки алгебры у них кончились тем, что она однажды попросила Белого больше не заходить к ней никогда.

Маринка хотела свернуть, но Белый уже преградил ей дорогу.

– Что, все гуляете? – спросил ом с самодовольным видом, подкручивая тоненькие черные усики под тупым маленьким носом.

– А вы, видно, по себе судите? – в тон ему сказала Маринка.

– Почему по себе? Я работаю.

– И я тоже работаю… Дайте пройти!

– Послушайте, сестра! Что случилось? – быстро заговорил Белый. – Почему такая немилость? Я, кажется, не позволял себе ничего…

– То-то, что кажется… Пустите руки!

– Нет, позвольте.

– Ничего не позволю.

– Послушайте.

– И слушать не хочу.

Они говорили быстрым шепотом, как два заговорщика, не замечая, что кто-то подошел к ним в темноте и прислушивался к их разговору.

– Сестра, я прошу меня выслушать.

– Ну что? Говорите, только скорей.

– Жениха ждете? А он, я знаю, сюда не приедет.

– Почему?

– Охота ему ехать в эту дыру!

– Кому что нравится.

– Правильно. Вам, конечно, здесь нравится. Знаю, куда комбриг ходит чаи распивать! – заключил Белый пошло-игривым тоном.

– Послушайте, как вам не стыдно так говорить?! – вскрикнула Маринка. – Вы что, пользуетесь случаем, что за меня некому заступиться?

– Да бросьте, сестра. Зачем разыгрывать из себя невинную девочку? – Белый с развязным видом попытался обнять ее.

Сильный удар сбил его с ног.

– За что?! – вскрикнул он, почувствовав, что девушка не могла так сильно ударить.

– За старое, за новое и за три года вперед, – спокойно сказал в темноте человек. – А попробуешь еще к к ней приставать – голову оторву.

Маринка оглянулась на голос, но человек, уже исчез за дувалом.

– Нет, нет, этого я так не оставлю, – дрожащим голосом заговорил Белый. – Сестра, вы не заметили, кто это был?

– Хороший человек.

– Так вы его знаете?

– Нет. Но считаю, что он хорошо сделал. Таких, как вы, надо учить только так, – сказала Маринка. Она поправила гимнастерку и пошла вдоль улицы.

Подходя к дому, она насторожилась: в окне ее комнаты было темно. Обычно Лола сидела до поздней ночи над заданным ей уроком. Когда же Маринка нашла дверь открытой, то уже не настороженность, а тревога охватила ее. Она быстро прошла в комнату и зажгла лампу.

Лола лежала вниз лицом на подушке.

Маринка подошла к девушке.

– Что ты, джанечка? – ласково спросила она, тронув ее за плечо.

Лола молчала, но плечи ее задрожали от внутренних рыданий, которые она тщетно пыталась сдержать.

– Что с тобой? Что случилось, детка? – тревожно заговорила Маринка.

И раньше, после того как Лола узнала о смерти отца, Маринка часто заставала девушку в состоянии безутешного горя, но со временем Лола успокоилась, а занятия русским языком, которыми ее загрузила Маринка, и сердечное отношение новой подруги постепенно отвлекли ее от тяжелых воспоминаний.

– Ну, милая моя, ну, успокойся, – говорила она. – Да что же такое случилось?

Лола порывисто привстала, отстранив подругу рукой. Маринка даже отшатнулась: никогда она еще не видела ее такой гневной.

Тяжело дыша и глотая подступившие к горлу рыдания, Лола в упор посмотрела на Маринку и горячо заговорила, забавно картавя русские слова.

Маринка, недоумевая, с широко раскрытыми глазами слушала девушку. Она не все понимала, но смысл того, что говорила Лола, все же доходил до нее.

Лола упрекала Маринку за то, что та обманула ее. Разве можно, имея любимого человека, целоваться с другим? Ведь Маринка сама говорила, что это нехорошо, зачем же она так делает?

– Ой, господи! Так вот в чем дело! – Маринка, плача и смеясь, бросилась обнимать и целовать Лолу. Но девушка вырывалась и все продолжала говорить что-то, заливаясь слезами и дыша открытым ртом, как ребенок.

Тогда Маринка принялась терпеливо объяснять подруге, что она не права. Маринка сказала, что Лихарев поцеловал ее как брат и в этом не было ничего плохого.

– Тебя целовал отец, джанечка? – вдруг спросила она.

Лола кивнула.

– За что?

– Если я прилежно работала.

– Ну, вот. И меня поцеловали за это.

– Значит, за прилежную работу всегда целуют?

Маринка пожала плечами, не зная, как ответить на такой сложный вопрос.

Ее выручил громкий стук в дверь. Лекпом первого эскадрона просил взаимообразно пару бинтов для уходившего в разведку разъезда. Маринка исполнила его просьбу и возвратилась к Лоле. Девушка лежала в постели.

Маринка быстро разделась и, потушив лампу, спросила!

– Джанечка, можно к тебе?

– Идите, Маринахон, – ответила Лола.

Маринка юркнула под одеяло. После короткого молчания она спросила:

– Розы ты приносила?

– Да.

– Ты любишь его?

Лола вздохнула.

– Люблю.

Они еще поговорили немного и, обнявшись, крепко заснули…

12

Кузьмич лежал связанный. Лицо его было мертвенно бледным, глаза закрыты. Все тело ныло и болело, особенно ломило в суставах. Он хорошо помнил, как, задыхаясь, бежал босиком за лошадью. Потом с ним случился, очевидно, удар, и он очнулся только теперь. Ему нестерпимо хотелось пить. Кузьмич провел сухим языком по шершавым губам и открыл глаза. Над ним низко нависло темно-зеленое небо со слабо мерцавшими звездами. Чувствуя холод, Кузьмич сообразил, что находится высоко в горах. Он повернул голову и посмотрел. Вблизи, казалось совсем рядом, под светом месяца сверкали сверху снеговые вершины. Ниже, на белом фоне, чернели юрты, виднелись силуэты стоявших лошадей. Откуда-то тянуло дымом и горьковатым запахом горелой баранины. Лекпом прислушался: неподалеку говорили два человека. Кузьмич сразу понял, что речь шла о нем. Его принимали за большого начальника и ждали наутро приезда курбаши Махмуд-Али, который хотел посмотреть на него и говорить с ним. Голоса смолкли. Потом к нему подошел высокий человек. Узнав в нем Улугбека, Кузьмич закрыл глаза. Палач нагнулся над ним, сказал что-то злобно, приглушенно и, постояв немного, направился к юртам.

«Да, плохи дела, – думал Кузьмич. – Факт, крепко попал. Отсюда не выберешься. – Он напряг силы. Веревки не поддавались. – Ишь, сволочи, черт их забодай, как туго связали. А как там мой Василий Прокопыч? Поди, спит и не чувствует, что мне пришел карачун. Эх, зря я старика изругал, у каждого человека слабости есть…» Потом Кузьмич стал думать о том, что его ожидает, и решил принять все муки, но не поддаться, если его будут о чем-нибудь спрашивать.

Небо начинало бледнеть. Все затихло кругом, и лишь откуда-то из глубины ущелий чуть слышно доносился шум бегущей воды.

Кузьмич вздрогнул. Кто-то тронул его за плечо. Он оглянулся и увидел склонившуюся над ним черную закутанную фигуру.

– Кто это? – спросил он.

– Тише, тише, товарищ, – прошептал женский голос. – Я пленная.

– Пленная?

– Ага. Каттакурганская. Меня сюда продали.

– А что ты здесь делаешь?

– Я жена курбаши.

– Махмуда-Али?

– Нет. Мой муж курбаши Чары-Есаул.

– И дети есть?

– Нет.

– Тебя как зовут?

– Дарьей.

– Даша, давай развяжи меня. Убежим.

– Отсюда не убежишь. Одна дорога, а на ней караул. А тут, – Даша показала рукой в темноту, – пропасть, разобьешься… Слушай, басмачи хотят убить тебя.

– Один раз помирать.

– Это верно. Ты командир?

– Да. То есть нет, я доктор.

– Ну? Я слышала, они не убивают врачей.

– Почему?

– Заставляют лечить.

– Черта с два я их буду лечить!

– А ты только пообещай, а потом, может, и убежишь. Ты слушай меня, я верно говорю. Объявись доктором, по-ихнему – табиб. А потом и меня выручишь. Я раз бежала, да меня поймали, побили. Тшш! – Даша приложила палец к губам. – Слышишь? Кто-то вдет. Ну, прощай, товарищ! Держись, не падай духом…

Она быстро исчезла во мраке.

Снова подошел Улугбек. Он присел на корточки подле лекпома и, размахнувшись, ударил его по лицу кулаком.

– Попался, проклятый! – прохрипел он, обдавая Кузьмича смрадным дыханием. – Молчишь? Посмотрю, как ты будешь молчать, когда я посажу тебя на кол!

– Лежачего, гадина, бьешь! – сказал лекпом, облизывая разбитые губы. – Показал бы я тебе кузькину мать, если б не был связан!

– Поговори мне еще! – крикнул палач. Он поднялся, пиул Кузьмича сапогом и скрылся во тьме.

Оставшись один, Кузьмич стал думать о своем положении. Его мысли вернулись к Даше, и он вдруг привскочил, словно хотел куда-то бежать, но веревки не пустили его.

– Постой, постой, – забормотал он, – так это же, факт, она. Как же я сразу не догадался? Ну, конечно, она! Дашей зовут, из Каттакургана. Эх, как это я не спросил! Про деда бы рассказал. А теперь и не узнает…

Утром два басмача со свирепыми лицами, сопровождая каждое свое движение ужасными проклятиями, приволокли Кузьмича К юрте приехавшего Махмуда-Али, развязали ему ноги и поставили перед курбаши. Это был высоченный, не старый еще человек с отвислыми усами и выпученными глазами на полном желтом лице. На нем была белая чалма, короткая афганская куртка и широкие штаны из бязи, заправленные в желтые, верблюжьей замши, остроносые сапоги. Широкий шелковый шарф туго перехватывал его тучный живот. Около юрты собрались еще какие-то бородатые люди в шелковых и парчовых халатах.

– Кто ты? – спросил Махмуд-Али, глядя на лекпома.

Кузьмич молчал.

– Позовите толмача, – приказал курбаши.

Прибежал переводчик-евнух, маленький человек с лишенным растительности костлявым лицом.

– Скажи ему, – заговорил Махмуд-Али. – Если он расскажет о планах своих начальников, то я пощажу его и приму к себе на службу. А если будет молчать, то казню.

Переводчик перевел.

– Передай своему курбаши, что планы начальников мне неизвестны, – сказал Кузьмич. – Мое дело лечить людей. Я – доктор. Табиб. Понимаешь?

Выслушав переводчика, Махмуд-Али благожелательно взглянул в лицо Кузьмича. Дело было в том, что Махмуд-Али второй месяц страдал дурной болезнью, которая мешала ему ездить верхом. Местный табиб лечил его заговорами, по ему почему-то не помогало. И теперь он очень обрадовался, что к нему нежданно-негаданно попал русский доктор. Он тут же приказал развязать руки Кузьмичу.

– Твоя будет лечить курбаши, – говорил переводчик. – Твоя мало-мало плохо лечит – твоя так сажай, – толмач помог себе жестом, насадив кулак правой руки на большой палец левой. – Твоя лечит хорошо – таньга даем.

Кузьмич хмуро молчал.

В эту минуту к Махмуду-Али подошел Улугбек. Он зашептал ему что-то, временами бросая на Кузьмича злобные взгляды.

Махмуд-Али отрицательно покачал головой. Он так намучился со своей болезнью, что шел на все, и в первый раз решил пощадить пленного, чтобы уже после выздоровления расправиться с ним.

С этого же дня Кузьмич принялся лечить курбаши какими-то травами, заявив ему через переводчика, что выздоровления можно ожидать не ранее как через два месяца. Махмуд-Али на все был согласен, только бы вылечиться.

Кузьмичу выдали чалму, ватный халат и ичиги, а также вернули отобранные очки.

Он напустил на себя важности, целыми днями бродил по базе, собирал разные травы и корешки, лечебных свойств которых он, конечно, не знал, сушил их на солнце, а потом толок в порошок.

Но с Дашей ему не приходилось больше встречаться: привезенный на базу раненый Чары-Есаул не отпускал от себя своих жен…

Считая, что делает правильно, Маринка на следующее утро рассказала Лихареву о своем объяснении с Лолой. Она не забыла упомянуть и о розах.

– Все же я не совсем понимаю, сестра, за что Лола рассердилась на вас, – сказал Лихарев.

– Как за что? – Маринка понизила голос. – Она же любит вас, товарищ комбриг. Ну и приревновала меня.

Лихарев рассмеялся.

– Любит? Меня? Не понимаю, за что она могла меня полюбить. И когда? Вздор какой! Нет, вы шутите, сестра. Не может этого быть.

– Товарищ комбриг, мы, женщины, очень хорошо понимаем друг друга.

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что я вам уже говорила.

Лихарев пожал плечами.

– И вы, сестричка, твердо уверены?

– Да.

Лихарев долго молчал.

Спрашивая Маринку, он хотел верить и не верил тому, что она говорила. Он успел горячо полюбить Бухару, а Лола в его воображении как бы олицетворяла этот чудесный солнечный край. «Нет, это ошибка. Такая прелестная девушка, нежная, светлая, как солнце, не может ко мне привязаться. Кто я? Огрубевший в походах солдат революции… Но вдруг это верно? – рассуждал он сам с собой. – Вдруг я нашел свое счастье?» От этой мысли замирало сердце. Ему захотелось вскочить на коня и, сражаясь с врагами, завоевать свое счастье.

– Товарищ комбриг, что с вами? Вы побледнели! – участливо заговорила Маринка, взяв его пульс. – Успокойтесь, вам нельзя волноваться.

Лихарев с грустью взглянул на нее.

– Ах, сестра, вы не можете себе представить, какая мука для меня лежать без движения…

Шли дни. Лихарев стал ежедневно заниматься с Лолой русским языком. Все в ней радовало его. Лола сама стремилась умножить эту радость. Если он просил ее почитать из «Фархад и Ширин», она тут же читала. Если ему хотелось послушать пение девушки, ее голосок тотчас же начинал звенеть в его комнате. Полные неуловимой грации движения девушки, острый ум, бьющая через край живость очаровали и волновали его, и он испытывал наслаждение, когда она находилась рядом. Наблюдая за ней, он представлял, что может выйти из этой девушки, если ей помочь. Поэтому он решил серьезно заняться ее образованием и даже при случае отправить Лолу в Ташкент, где жила его мать.

Как-то в разговоре он спросил ее о здоровье отца Девушка не смогла сдержать слез и расплакалась. Так Лихарев узнал о смерти Фатто. Это известно, старательно скрываемое от него окружающими, потрясло Лихарева и доставило ему много горьких минут…

13

Вихров, принявший второй эскадрон от Ладыгина, назначенного помощником командира полка, добился направления Суржикова в дивизионную школу.

Они сидели в чайхане Гайбуллы и строили планы.

– Ну, Михаил Иосифович, – говорил Вихров, поглядывая на своего собеседника, – кончишь хорошо дивизионную, немного послужишь, а там и в нормальную школу направим. Был у меня во взводе еще на польском фронте один донбасский парнишка Дмитрий Лопатин, сейчас тоже школу кончает. Скоро ждем его командиром.

– Вы рассказывали об этом Лопатине, – напомнил Суржиков, благодарно посмотрев на Вихрова. – Говорили, хороший боец.

Вихров допил пиалу и попросил Гайбуллу дать еще чайничек чаю.

– Товарищ командир, поглядите, Климов идет, – сказал Суржиков. – Совсем нос повесил, затосковал.

Трубач шел мрачный, как-то сразу постаревший.

Обычно лихо закрученные усы его уныло висели вдоль давно не бритого подбородка.

– Василий Прокопыч! – окликнул Вихров. – Идите к нам!

Трубач подошел.

– Что это вы, дядя Климов, такой скучный? – спросил Суржиков.

Трубач тяжко вздохнул.

– Скучный! Да я, сынок, такого товарища потерял… Душевный был человек… Эх, а я еще с ним ругался. Досаждал ему всячески, – заговорил Климов, видимо испытывая жгучую потребность поделиться своим горем с товарищами.

– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, – сказал Суржиков.

– Он тогда еще звал меня на охоту, мой Федор Кузьмич, а я не пошел, старый дурак. Может, он тогда бы и не утопился. Добро бы от пули или шашки геройской смертью погиб, как надлежит старому солдату, а то ведь в грязи утопился мой Федор Кузьмич.

Климов, вздохнув, отвернулся, и Вихров увидел, или ему показалось, что трубач быстрым движением смахнул слезу со щеки.

– Что это – базар, а народа не видно, – заметил Климов, видимо желая переменить разговор.

– А сегодня не базарный день. Одни чайханы торгуют, – сказал Суржиков. – Смотрите-ка, товарищ командир, – продолжал он, приглядываясь.

На мершадинской дороге показалось десятка два запыленных всадников на разномастных лошадях. Они молча проехали мимо чайханы. За ними со скрипом потянулся груженый обоз. На повозках были видны мешки, ящики, бидоны с керосином, обвязанное веревкой пианино, плотные кипы газет. Лошади шли, устало опустив головы, лениво помахизая хвостами. На одной из повозок сидел на мешке молодой командир в синих бриджах. Желтые ремни поверх новенькой гимнастерки блестели на солнце. На загорелом лице Вихрова удивленно поднялись брови. Он вскочил и, вытянув шею, пристально посмотрел на молодого командира.

– Лопатин!!! – крикнул Вихров таким неистовым голосом, что Гайбулла выронил чайник из рук.

Боевые товарищи бросились друг другу в объятия. Они говорили что-то, перебивая один другого, и снова обнимались.

– А ну, дай я на тебя посмотрю. Ого, гляди какой стал! Как переменился!. Совсем другой человек! А вырос! Почти на целую голову выше меня. Хорош! Хорош! – весело повторял Вихров, оглядывая волевое, несколько широковатое в скулах, бритое лицо старого друга. – Да нет, постой, скажи – ты это или не ты?

– Да как будто я самый, – смеясь, отвечал Дмитрий Лопатин, – А что, не похож? Думаете, подменили меня?

– Да нет, физиономия вроде такая же, только гораздо серьезнее стал. А вот язык-то тебе подменили. Помнишь «конево дело» и «шибко» все говорил?

– Ну, это давно отошло в область преданий. Во-первых, мне за подобные словечки доставалось. У нас литературу преподавал бывший полковник Бырдин.

– Знаю. Черная борода.

– Вот-вот. Он и нашим взводом командовал. А во-вторых, чуть не так ступишь – замечание. Он, бывало, и в столовую придет, смотрит, кто как ест, как нож с вилкой держит. Тонкий человек.

Они не заметили, как исчез Климов. Трубач любил делать людям приятное, поэтому побежал за Маринкой.

– А вы-то, товарищ командир, как живете? – спросил Лопатин, глядя на Вихрова.

– Заступил на второй эскадрон.

– А Ладыгин?

– Назначен помощником командира полка. А Ильвачев еще весной уехал учиться.

– Знаю. Маринка писала… Где она?

Вихров понял – задерживать товарища было бы жестоко. Однако, ответив ему, что Маринка находится в полковом лазарете, он все же спросил, нет ли у него папирос.

– Сколько угодно, – Лопатин нагнулся и открыл чемодан. Сверху лежал какой-то металлический предмет странной формы.

– Что это? – поинтересовался Вихров.

– Снайперский прибор.

– Прости, в первый раз вижу.

– Ну, прибор такой, для меткой стрельбы. Я снайпер.

– Ну?! Вот это здорово! Вот это удача! – говорил Вихров, весь просияв. – Ты знаешь, как командир полка будет доволен! А ты не охотник?

– Был в окружной команде.

– Следовательно, охотился?

– Конечно. Мы под Псковом сколько раз выезжали.

– На кабанов?

Лопатин засмеялся.

– Ну какие там кабаны. Волки… А кабанов бил, когда жил у дяди на Кубани… Ну, берите папиросы. Каких вам? Тут разные есть.

– Ого, какой ты богатый, – удивился Вихров. – Гляди, сколько папирос!

– А у вас что, с табаком плохо?

– У нас? – Вихров усмехнулся, – Одно время карманы курили.

– Как это? – не понял Лопатин.

– Карманы-то пропитались махоркой. Табаку не было. Вот мы их и курили. Ну, ладно, потом все расскажу. Бери чемодан. Провожу до лазарета. А потом пойдем вместе к командиру полка. Буду просить назначить, тебя моим помощником?

– А разве старше меня нет?

– Нет. Молодежь. Но хорошие ребята. Кстати, в эскадроне есть наш, донбассовский, Кондратенко… Он вчера уехал в Каттакурган. Ну, бери чемодан.

– Да, я все собираюсь спросить, как поживает мой старый товарищ? – спросил Лопатин.

– Харламов? А что ему сделается – солдату революции. Он старшина нашего эскадрона… Ну, ладно, идем!

Вихров расплатился с Гайбуллой, и они, разговаривая, пошли по дороге…

– Товарищ командир, у меня есть к вам частный, но очень серьезный вопрос. Разрешите? – спросил Лопатин.

– Конечно… Ну, говори, говори, – ободрил Вихров, еидя, что старый товарищ мнется, не решаясь спросить. «Как вырос человек! – думал он. – А выправка какая! Ну молодец!»

– Скажите мне, только прямо, как тут Маринка жила?

– А разве у тебя есть основания сомневаться в ней?

– Во-первых, сомнений у меня нет, – твердо сказал Лопатин, сдвинув светлые брови. – А во-вторых, сами понимаете, почти три года не виделись…

– Вот что я тебе скажу… Да, постой. Ты мне веришь?.. Ну вот. Маринка чудная, редкая девушка. Я за нее ручаюсь. Понятно? Верно, за ней пробовал приволочиться Белый.

– А, смазливый! Его у Врангеля взяли вместе с оркестром.

– Он утверждает, что сам перешел.

– Когда другого выхода не было. Ну и что же?

– Его основательно проучили. Да, хорошо проучили. В общем, он теперь за версту обходит Маринку. Неделю обвязанный ходил.

– Побили, значит? А кто?

– Право, не знаю… Так ты что же, всю дорогу с обозом ехал? – спросил Вихров.

– С обозом только один переход. А до самого Мершадэ с дивизионом Туркестанского полка. Малиновые бескозырки, серые кони. Командир у них хороший. Товарищ Куц.

– Куц? Знаю. Он в прошлом году командовал мусульманским отрядом в Западной Бухаре.

– Вот я с ними и доехал. Они проводили обоз через Байсунское ущелье, а потом свернули в горы. Говорили, какие-то базы ищут басмаческие.

– Митя, смотри, – сказал Вихров.

Навстречу им, широко раскинув руки, казалось, не бежала, а летела Маринка.

– Так ты приходи в штаб. Я буду ждать! – крикнул Вихров вслед заспешившему другу.

У мостика через арык он оглянулся.

Маринка и Лопатин, обнявшись, замерли посредине дороги.

Вихров грустно улыбнулся, вздохнул – ему вспомнилась Сашенька – и пошел к штабу полка…

Оказалось, что вместе с обозом прибыло пополнение из пяти человек. Еще в начале лета на полк, как и на другие части, расположенные в Восточной Бухаре, несмотря на усиленную хинизацию, обрушился страшный враг – тропическая малярия. В эскадронах осталось меньше половины здоровых людей. Почти все пулеметчики были больны, и поэтому приходилось часть рядовых бойцов спешно обучать пулеметному делу.

Командир полка Кудряшов был как раз занят вопросом организации пулеметных курсов, когда распаренный от жары дежурный писарь Терешко доложил ему о прибытии пополнения.

– Ну? – обрадовался Кудряшов. – Может быть, пулеметчики? Что ж вы толком не узнали? Позовите их сюда.

Первым вошел худощавый, молодой еще, сутулый человек. На нем был старый, явно не по росту синий пиджак и ярко-зеленые брюки, заправленные в высокие, с загнутыми кверху носками, сбитые сапоги. Пышные огненно-рыжые волосы торчали из-под крепко надвинутой на затылок фуражки какого-то бывшего ведомства. За ним, топоча сапогами, вошли еще четыре человека в полувоенной одежде. Все они молча выстроились шеренгой напротив командира полка.

– Откуда прибыли, товарищи? – спросил Кудряшов.

– Так что разрешите доложить, товарищ комполка, мобилизованные цирковые артисты с Ташкента – бойко доложил стоявший на левом фланге небольшой усатый человек, по виду бывалый солдат.

«Вот тебе и пулеметчики», – подумал Кудряшов. Он встал из-за стола и подошел к прибывшим.

– Вы кто по специальности? – спросил он левофлангового.

– Так что при ковре состоял.

– Как это – при ковре?

– Ну, когда выкатывают его на арену, так я там за главного был.

– Старый солдат?

– Так точно.

– Пулеметчик? – с тайной надеждой спросил Кудряшов.

– Никак нет, рядовой.

– А вы? – спросил Кудряшов следующего.

– Фокусник.

– Гм… Вот повезло… А вы кто же будете?

– Акробат.

– Вы?

– Жонглер.

Кудряшов остановился против обладателя рыжей шевелюры, который с унылым видом смотрел на него.

– А ведь мы с вами где-то встречались. Как ваша фамилия? – спросил Кудряшов.

– Фирсов.

– Фирсов… При штабе Конной служили?

– Нет. Я гражданский.

– Значит, ошибся. Ваша специальность?

– Чревовещатель и звукоподражатель.

– Чему же вы подражаете?

– По-собачьи лаю, петухом пою, курицей кудахчу… Жеребцом еще могу. Да мало ли чего…

– Скажите пожалуйста! – с притворным изумлением произнес Кудряшов. – Бывают же такие таланты. А пулемету подражать можете? – вежливо обратился он к Фирсову.

– Пулемету не выучился, – ответил Фирсов, тряхнув рыжим вихром.

– Та-ак, – протянул Кудряшов со скрытой усмешкой. – А ну, покажите, как это вы по-куриному?

Фирсов мгновенно преобразился, нахохлился и закудахтал, быстро взмахивая сложенными в локтях руками.

Кудряшов закатился оглушительным хохотом.

– Ух ты, черт! Ну и здорово это у вас получается! Прямо в курятник попал! Честное слово, – говорил он, вытирая платком проступившие слезы. – Да, конечно, цирк дело хорошее. Но здесь, товарищи, фронт, а не гастрольное представление. А? Правильно я говорю?

– Так точно, – сказал бывалый солдат.

– И дармоедов мне не надо, – продолжал Кудряшов. – Придется вам, друзья, идти на конюшню лошадей чистить. Старшийа научит.

В кабинет вошел Федин, который до этого стоял за дверью и слышал весь разговор.

– Тебе больше не нужны эти товарищи? – спросил он Кудряшова.

– Нет. Только я еще не распределил их по эскадронам.

– Может быть, после распределим? – предложил Федин, значительно посмотрев на командира полка.

– Хорошо, – согласился Кудряшов. – Идите, товарищи, побудьте пока у дежурного. Я распоряжусь.

– Михаил, я хочу поговорить с тобой серьезно, – сказал Федин, когда они остались одни.

Кудряшов настороженно посмотрел на него.

– Ну, ну, говори, Андрей Трофимович, – сказал он, присаживаясь.

– Зачем ты смеешься над людьми?

– Как это смеюсь?

– Ну вот, заставлял курой кудахтать.

– Так это же его специальность.

– Здесь это неуместно. Нехорошо! Ой, нехорошо, Михаил! Похоже на издевательство.

– Ну, Андрей Трофимович, помилуй! Какое же тут издевательство?

– Не спорь, Михаил. Ты виноват. Потом сам поймешь. А этих людей мы используем. Короче говоря, направим их в полковой клуб.

– А лошадей кто будет чистить?

– Они нужнее в клубе… Выслушай меня спокойно.

Федин взял стул и сел, как бы готовясь к долгому разговору.

– Ты знаешь, у нас не все благополучно с питанием. Второй год люди едят однообразную пищу. Овощей здесь нет почти никаких. Так? Вода часто горькая. Жарища. Малярия. Газеты получаем на второй, – третий месяц. Короче говоря, положение очень тяжелое.

– К чему ты это все говоришь?

– Как к чему? Надо облегчить положение людей… Проявить заботливость. Я бы не остановился перед тем, чтобы привезти из Каттакургана несколько мешков картошки на семена.

– Да вот Кондратенко туда поехал.

– Ну и дай ему телефонограмму. Дальше Байсуна он еще не уехал.

– Правильно. Так и сделаем.

– Далее. Тебе свалилось на голову золото, а ты хочешь его разбазарить.

– Не пойму, о чем ты говоришь?

– Как о чем? Прислали тебе клубных работников, а ты говоришь: «На конюшню. Лошадей чистить». Да я сам, если людей нет, пойду коней чистить, а этих артистов к делу приставлю. Пусть развлекают, забавляют бойцов…

– Правильно, – сказал Кудряшов.

Федин укоризненно посмотрел на него.

– Ну, вот видишь – согласился. А зачем же «на конюшню» кричал? Ты, Михаил, человек в общем хороший и командир боевой, но иной раз не подумавши делаешь.

В дверь постучали.

– Войдите, – сказал Кудряшов.

Вошел писарь Терешко с сообщением о получении срочного пакета из штаба дивизии.

Федин вскрыл пакет и, отпустив писаря, начал молча читать директиву.

Ссылаясь на указания правительства, комиссар дивизии требовал взять на учет всех дехкан, не имеющих земельных участков, после чего приступить через ревкомы к немедленному разделу байской земли и бывших угодий эмира бухарского. Кроме того, он указывал на необходимость помочь дехканам с посевом, а у кого из них нет лошадей, тем выделить по возможности из бракованных полковых.

– Ну, что там пишут, Андрей Трофимович? – спросил Кудряшов.

Федин рассказал ему содержание директивы.

– Хорошо, – сказал Кудряшов, – Это крепкий удар по басмачеству. Ты когда этим займешься? Или будешь ждать Бочкарева?

– Зачем же ждать? Мы же не знаем, когда он вернется. Сейчас пойду в ревком, договорюсь о работе. Да, я хотел показать тебе письмо моего коновода Грицко. Он просил меня переписать. Письмо до некоторой степени передает настроения отдельных бойцов.

Федин вынул из полевой сумки сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и подал Кудряшову.

– Вот прочти это место. – Он показал на строки, подчеркнутые красным карандашом.

«…А хаты здесь таки, як у нас у самого плохого хозяина конюшня. Злиплены з глины аршина два высоты да камышом сверху притушены.

А куры здесь дюже злые. Одна меня клюнула пониже спины, дак я два дня пеший ходил, не мог на коня взлисть.

Жарища невыносимая, снег по пояс, а воды напиться негде…»– прочел Кудряшов.

– Видишь, в какое отчаяние пришел человек, – заметил Федин. – Все вместе смешал: и снеговые горы, и жару, и воду. А ты говоришь!..

В дверь постучали.

– Войдите!

Первым вошел молодцеватый Лопатин, тут же представившийся командиру полка, а за ним Вихров с таким обещающим выражением на лице, что Федин сразу насторожился.

Спросив разрешения, Вихров доложил Кудряшову, что знает Лопатина с двадцатого года, но дело, конечно, не в этом, а в том, что его старый товарищ является снайпером, состоял в окружной охотничьей команде и, следовательно, сможет возглавить полковую охоту.

– Вот это хорошо! Вот это здорово! – обрадовался Кудряшов. – Немедленно и приступайте, товарищ Лопатин… Знаете, какая это будет помощь дехканам. Проклятые кабаны все посевы пожрали.

– Короче говоря, товарищ Вихров введет вас в обстановку, – подхватил Федин. – Возьмите сколько нужно бойцов во втором эскадроне и действуйте… Я думаю, Михаил, – обратился он к Кудряшову, – я думаю, что общую ответственность по организации охоты мы возложим на Вихрова. Так? Товарищ Лопатин все же человек новый и с местными условиями еще не знаком.

– Да, да, конечно, – согласился Кудряшов. – За общую организацию ты отвечаешь, Вихров. А вы уж, товарищ Лопатин, как исполнитель. Вот… Ну, приступайте и ставьте меня в известность о всех ваших мероприятиях. Желаю успеха…

Выйдя на улицу, Вихров и Лопатин направились в эскадрон.