Текст книги "Солнце над Бабатагом"

Автор книги: Александр Листовский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Небольшое здание станции с выбитыми окнами казалось покинутым. Всюду были видны следы разрушения. На перроне блестели груды битого стекла. Пахло гарью. Сиротливо валялся сорванный колокол. У главного входа лежал уже прибранный труп железнодорожника с обрезанными ушами. В стороне хлопкового завода стояло густое облако черного дыма…

…На следующее утро поезд наконец прибыл в Карши. В этот же день Лихарев с Алешей и Мухтаром выехали в Гузар.

Комбриг Мелькумов оказался коренастым человеком кавказского типа с открытым смелым лицом.

Широкие, стрелками к вискам, черные брови и подстриженные к углам рта усы придавали ему решительный вид. Сбитая на затылок папаха, с проломом посредине, обнажала его лоб, широкий и чистый.

Лихарев вошел к нему как раз в ту минуту, когда Мелькумов гонял лошадь на корде, а сейчас он стоял перед Лихаревым и, заложив руки за спину, смотрел на него твердым взглядом темно-карих, казалось, немигающих глаз.

Лихарев доложил о прибытии.

– Очен хорошо! – сказал Мелькумов, не выговаривая мягкого знака. – В самый раз прибыли. Собственно говоря, я уже предупрежден о вашем назначении.

Он провел Лихарева к себе, усадил в кресло, неизвестно как попавшее сюда, и стал знакомить его с последними событиями.

Лихарев узнал, что Энвер-паша с главными силами расположился в кишлаке Каферуне, что под Байсуном, и, видимо, готовится к наступлению. Им созданы базы огневых припасов в ряде пунктов так называемой военной дороги, идущей из Каршей в Душанбе. Армия укомплектована турецкими офицерами – эмигрантами, бежавшими из Турции после свержения султана. Ходят слухи, что Энвер-паша ждет какую-то тяжелую артиллерию на слонах, обещанную ему эмиром бухарским.

– Собственно говоря, в эту слоновую артиллерию Я не верю, – засмеялся Мелькумов. – Видимо, Энвер взял курс на устрашение.

– Как бы то ни было, товарищ комбриг, но противник серьезный, – сказал Лихарев. – Возьмем хотя бы соотношение сил.

– Это конечно, – согласился Мелькумов, – Соотношение примерно один к десяти. Моя бригада с мусульманским отрядом – тысяча восемьсот сабел. Третья стрелковая дивизия пойдет левой колонной, полторы тысячи штыков. У Энвер-паши одиннадцать тысяч, у Ибрагима – пять. Преимущество в артиллерии. У меня две батареи.

Он взял стул, присел напротив Лихарева и стал расспрашивать его, что происходит в Фергане.

Лихарев отвечал со свойственной ему сдержанностью. Слушая его, Мелькумов скользил взглядом по приятному лицу нового командира полка с серыми спокойными глазами. Отдельные слова он произносил с некоторой запинкой, но это обстоятельство отнюдь не портило произношения, а, наоборот, придавало его речи какой-то особый оттенок.

– А у меня тут случай был, – сказал Мелькумов, когда его собеседник ответил на последний вопрос, – Вы помните: Княз Курбский от царского гнева бежал, С ним Васка Шибанов стремянный…

– Помню, – отвечал Лихарев, несколько пораженчный подобным вопросом. – Это у Алексея Толстого.

– Так вот у меня на днях Курбский был.

– Однофамилец?

– Прямой потомок. Бывший ротмистр. Кавалергард.

– Удивительно! – Лихарев развел руками. – Как же он сюда попал?

– А кто его знает! Приходит вместе с женой. Оба такие высокие… А физиономии византийские, иконописные. Ничего не скажешь – красивый народ. Вот он мне записку подает. Начальник штаба фронта пишет, не смогу ли я использовать подателя товарища Курбского? А где его исползоват? Эскадрон дат? Значит, надо кого-то снимат с эскадрона. А у меня, знаете, какие комэски! Что будешь делат? И говорю ему: «Вам бы лучше в штабе устроиться». А он: «Нет, я, говорит, строевой».

– Ну и как же вы с ним, товарищ комбриг?

– Отправил обратно. Дал им на дорогу хлеба, консервов. Собственно говоря, я мог бы его устроит, но лучше уж как-нибуд без князей повоюю…

В дверь постучали.

– Войдите! – сказал Мелькумов.

Вошедший адъютант подал телефонограмму, которую комбриг тут же прочел. Командующий фронтом приказывал Первой кавалерийской бригаде немедленно выступать под Байсун…

9

Энвер-паша находился в плохом расположении духа. На днях у него было столкновение с Ибрагим-беком. Локаец открыто выступал против турка и за глаза ругал его самыми скверными славами.

– Какой он правоверный мусульманин?! – запальчиво говорил Ибрагим-бек своим курбаши. – Разве вы не слышите, как скрипят его сапоги? В них зашита свиная щетина! И такой человек хочет командовать священными войсками ислама!

Слова эти были услужливо переданы Энвер-паше.

– Хорошо, – сказал тот, – в таком случае пусть рассудит афганский хан, кому из нас командовать мусульманской армией. И если он отдаст предпочтение Ибрагим-беку, то я немедленно покину Восточную Бухару.

Прошло уже несколько дней со времени посылки делегации в Афганистан. Возвращение ее ожидалось с часу на час.

В эту минуту Энвер-паша, сидя в юрте, был занят просмотром списков только что прибывших из Турции офицеров. В большинстве они были бывшими офицерами 1-й гвардейской дивизии, оказавшими жестокое сопротивление мятежникам при свержении султана. На них можно было целиком положиться. Терять им было нечего. Удача их была тесно связана с удачей Энвер-паши.

Тут же в юрте находился Даньяр-бек, плотный, бравого вида лезгин лет сорока, с черной бородкой. Ранее он командовал мусульманским отрядом, но изменил и, с коварной внезапностью разоружив батальон стоявшего в Душанбе стрелкового полка Красной Армии, перешел к Энвер-паше. Теперь он пользовался особенным благорасположением турка.

Энвер-паша знал многих из прибывших к нему офицеров по мировой войне. Он взял карандаш и, делая пометки в списке, стал распределять офицеров по полкам и отрядам.

Занятие это было прервано сообщением о возвращении мирзы Мумина, главы посланной в Афганистан делегации.

Мирза Мумин был тот самый полный человек с пухлым лицом, который передсборищем в Бабатаге ездил на свидание с эмиром бухарским и привез его фармон.

Он появился в юрте вместе с двумя сопровождавшими его делегатами.

Энвер-паша послал за Ибрагим-беком. Но тот, видимо, стоял за стеной, уже ожидая этого приглашения, и тут же вошел. Войдя, он едва кивнул Энвер-паше и, скрестив руки и закинув голову, стал молча ждать оглашения послания Амануллы-хана, эмира афганского.

Юрта наполнялась албаями и старшими чинами штаба. Пришел Селим-паша, дядя Энвера, старик-генерал с завесом орденов на груди. Следом за ним вошли албай Ахмет-бей, высокий сухой человек, исполнявший при Энвер-паше обязанности начальника штаба, и Оман-бей – квартирмейстер. Последним пришел поддерживаемый под руки, считавшийся святым старик Исахан.

Теперь все были в сборе.

Энвер-паша подал знак мирзе Мумину.

Мирза не спеша надел очки, достал из полевой сумки бумагу и стал читать ее вслух.

Без обычной на Востоке витиеватости Аманулла-хан отвечал на общее послание Энвер-паши и Ибрагим-бека.

Он писал, что знает Энвер-пашу как образованного человека, а Ибрагим-бек вообще ему не известен.

– Но скажите, во имя чего вы воюете? – читал мирза Мумин. – Разве может муха воевать со слоном? Мы дружим с русскими и не будем оказывать вам ни прямой, ни косвенной помощи…

Мирза Мумин снял очки и обвел выжидающим взглядом собравшихся.

– И это все? – спросил Энвер-паша.

– Да, господин.

На каменном лице Энвер-паши выразилась озабоченность. Задумавшись, он опустил голову, но тут же поднял ее. Во всяком случае, в послании афганского хана предпочтение отдавалось ему. «Что-то скажет теперь Ибрагим-бек?» Долго сдерживаемое раздражение прорвалось в нем. Бледнея» от волнения, он повернулся в ту сторону, где раньше стоял Ибрагим-бек, но того уже не было в юрте.

Снаружи послышались дробные звуки конских копыт. Потом покрывало, заменявшее дверь, приоткрылось, и вбежавший в юрту нукер упал к ногам Энвер-паши.

– Встань! – сказал тот. – Говори!

Нукер поднялся, приложил руки к груди и, не смея поднять глаз, сказал, что к Байсуну подошел Якуб-командир с большим войском.

Это сообщение несколько озадачило Энвер-пашу. Через своих лазутчиков он знал, что еще два дня тому назад бригада Мелькумова стояла в Гузаре, проводя учебные стрельбы. Ничто не говорило о предполагающемся выступлении. И вот она уже в непосредственной близости. А еще не все отряды подошли к Каферуну. Надо было выиграть время для сосредоточения сил. Решение, как всегда, пришло неожиданно. Энвер-паша приказал собравшимся, кроме Даньяр-бека, оставить его, потому что он хочет молиться богу.

В действительности это было не совсем так. Оставшись с Даньяр-беком, он расстегнул френч, снял с груди медальон и вынул из него крошечный, величиной о усеченную спичечную коробку, александрийский коран. Там же находилась такая же маленькая лупа. Коран можно было читать только через нее.

Энвер-паша, изредка поднимая глаза к потолку, мельком прочел одну суру из корана и убрал все на место.

Даньяр-бек тоже сделал вид, что помолился; он пошептал что-то и провел руками по лицу, соединяя пальцы внизу бороды.

Когда начальник штаба албай Ахмет-бей, удивленный наступившим в юрте молчанием, заглянул в шелку, он увидел, что Энвер-паша, поджав ноги, писал что-то в блокноте. Рядом с ним сидел на ковре Даньяр-бек.

10

В кибигке было душно. Лихарев лежал на кошме, разостланной на глинобитном полу. Мысли, теснившиеся у него в голове, не давали ему спокойно заснуть. Он принял полк на походе и еще не вполне ознакомился с ним, но то, что ему пришлось узнать и увидеть, произвело на него хорошее впечатление. Комиссар оказался общительным человеком, с которым будет приятно служить. Понравились ему и рядовые бойцы – здоровые, коренастые оренбургские казаки.

И вот он лежал и то погружался в дремоту, то просыпался, то опять начинал дремать и ворочаться.

«Нет, так я, пожалуй, совсем не засну, – подумал он, – нужно выйти на воздух».

Он поднялся с кошмы и надел шашку.

Мухтар и Алеша, казалось, крепко спали. Но едва Лихарев переступил через них, как юноша поднял голову.

– Куда, товарищ командир? – спросил он.

Лихарев сказал, что хочет пройтись по расположению полка.

– Можно с вами? – попросил Мухтар.

Лихареву хотелось идти одному, но, чувствуя, что этот скромный, неразговорчивый юноша уже привязался к нему, и не желая огорчать его, он согласился взять его к собой.

Они вышли, на воздух.

Вокруг лежала тяжелая влажная мгла. Обычно ярко сиявщие звезды еле светились. Стояла тишина. Только слышно было, как на коновязях жевали сено и фыркали лошади. Неподалеку, где чернел камыш, то вспыхивал, то угасал огонек. Мухтару показалось, что злой! Азраил, страшный дух ночи, подмигивает ему из темноты. Он, шепча заклинания, схватился за талисман, пришиты к чапану.

Тьма все больше сгущалась. Над горами всходила оранжевая луна. И мертвая луна, и стоявший без движения камыш, и черневшее впереди большое пятно, и продолжавший мигать огонек – все это придавало какую-то таинственность ночи.

Вдруг Мухтар выхватил шашку и, как кошка, прыгнул вперед. Послышался свист клинка и сдавленный возглас.

– Ты что? – спросил Лихарев.

Юноша ничего не ответил. Он подошел к командиру и поднес к его глазам что-то похожее на черную плеть.

– Змея, – сказал он.

Лихарев невольно вздрогнул. Это была кобра. Подивившись на острое зрение юноши, Лихарев направился по утоптанной тропинке. Во тьме мелькнула какая-то тень.

– Человек! – предупредил Мухтар.

Лихарев не видел человека, не слышал шагов его и поэтому почти столкнулся с ним.

– Кто идет? – спросил из темноты знакомый голос Мелькумова.

– Я, Лихарев, товарищ комбриг!

– Что, не спится? – заговорил Мелькумов, видимо довольный встречей с командиром полка, – Пойдемте вместе на провод. Главком вызывает.

То, что Мухтар принял за мигавший ему глаз Азраила, оказалось плошкой с плавающим в ней фитильком, поставленной на окно кибитки, где расположился полевой телеграф.

Кроме телеграфиста, молодого красноармейца в летнем шлеме, в кибитке находился комиссар бригады Ратников, высокий белокурый человек лет тридцати, с чисто выбритым лицом.

– Давай скорей, Яков Аркадьевич, – произнес он, освобождая место у аппарата. – Главком уже два раза тебя спрашивал. Он в Кагане.

Мелькумов присел к аппарату.

– А ну, постучите в Каган, – сказал он телеграфисту. – Скажите, что комбриг Первой кавбригады у провода.

Положив руку на ключ, красноармеец начал тихонько постукивать. Белая узкая лента ползла из-под аппарата и, свертываясь кольцами, падала на пол.

– У провода главком Каменев. Здравствуйте, товарищ Мелькумов, – читал он вполголоса. – Доложите, где Энвер-паша… что делает… подошла ли наша левая колонна… прием…

Мелькумов доложил, что, но только что полученным сведениям, Энвер-паша укрепился в кишлаке Каферуне, видимо в ожидании подхода всех своих сил. Что же касается левой колонны, то таковая к назначенному часу не подошла и сведений о ее местонахождении нет. Передавая это, Мелькумов еще не знал, что Ибрагим-бек, стоявший восточнее Каферуна, тайком от Энвер-паши снялся с расположения и увел свои пять тысяч всадников в глубь Восточной Бухары.

После некоторого молчания аппарат вновь застучал.

– «Командиру Первой отдельной туркестанской кавбригады Мелькумову, – читал телеграфист. – Приказываю вам с рассветом атаковать Энвер-пашу. Каменев».

– Ясно, – сказал Мелькумов. – Будем атаковат. А пока пройдем в штаб и подумаем, как это лучше сделат.

Когда Мелькумов, отпустивший Лихарева, вместе с комиссаром вошел в штаб бригады, помещавшийся в просторной кибитке кишлачного аксакала, адъютант доложил, что в их отсутствие поступило письмо на имя командира бригады. Письмо это привез местный житель, и оно уже переведено на русский язык бригадными переводчиками.

– Письмо? – удивился Мелькумов. – От кого?

– От Энвер-паши, – сказал адъютант.

– Черт те что! – Ратников пожал плечами. – А ну, давайте посмотрим.

Адъютант подал письмо.

– Та-ак, – протянул комиссар, начиная читать, – Ну, вначале, как и положено, дипломатические тонкости, свидетельствующие полное уважение генералу Мелькумову. – Он усмехнулся. – А вот тут… Постой, постой… Ого! Да он в политику пустился! Слушай: «Вы говорите, что предоставляете самоопределение малым народностям. Так почему же вы не даете им самоопределиться? Зачем вы пришли сюда?»– прочел Ратников. – Слышишь, куда загибает? – Собственно говоря, это то, что можно было ждать от него, – сказал Мелькумов. – Он не успел собрать все свои силы и теперь хочет затеять переписку, чтобы выиграть время.

– Верно! – согласился Ратников. – Энвер-паша затеял бумажную войну, Что ж, я не возражаю ответить ему, – Он взял лист бумаги и начал писать:

– «Энвер-паше.

Да, мы предоставляем самоопределение всем народам и, в частности, народам Средней Азии. Но, чтобы они могли самоопределиться, помогаем им сначала избавиться от эмиратских прислужников и…»– Он поднял голову и вопросительно посмотрел на командира бригады.

– И их английских хозяев! – твердо добавил Мелькумов с решительным видом.

– Не слишком ли резко? – Ратников задержал карандаш на весу.

– А что с ними церемониться? Ведь это же правда, – возразил Мелькумов, – Ну ладно, смягчим, – продолжал он, увидев по выражению лица комиссара, что тот не вполне одобряет его. – Напишем так; «и от их иностранных приспешников».

– Хорошо. – Ратников подписал письмо и передал его адъютанту для перевода.

Мелькумов посмотрел на часы. Было половина второго.

– Ну, а теперь давайте решим, как нам лучше разбит Энвера, – сказал он, помолчав.

– А ты сам ничего еще не придумал? – спросил комиссар.

– Нет, почему, у меля, собственно говоря, есть некоторые соображения, – начал Мелькумов. – Главком предоставил нам инициативу действий, не указав точного часа наступления… Когда светает?

– В половине четвертого.

– Правильно. А что, если мы начнем наступление не в половине четвертого, а ровно в три часа утра откроем беглый артиллерийский огонь, выгоним его из кишлака и завершим дело конной атакой?

– Хорошее решение, – одобрил Ратников.

– Я тоже так думаю. – Мелькумов позвал адъютанта, приказал ему вызвать в штаб командиров полков и начальника артиллерии…

Лихареву так и не пришлось спать в эту ночь. Но подобное обстоятельство не имело для него большого значения. Обладая прекрасным здоровьем, он мог бодрствовать двое суток подряд и оставаться все таким же энергичным и деятельным.

Третий час ночи был на исходе.

Сумерки все больше сгущались. Степь, казалось, спала крепким сном, и вместе с тем все в ней находилось в движении. То тут, то там возникали какие-то глуховатые звуки. Мелькали черные тени ехавших всадников. Бесконечной вереницей они выезжали из камышей и, появившись на миг на фоне протянувшейся вдоль горизонта бледно-белой полоски, вновь исчезали во мраке. Временами слышался железный лязг батарейной запряжки, фырканье лошади, катившийся по земле конский топот, и опять все замирало.

Не светившая больше луна медно-красным шаром опускалась за горы.

И как раз в ту минуту, когда перед наступавшим рассветом все совершенно затихло кругом, ослепительное пламя прожгло темное небо. От громового раската дрогнули горы: батареи ударили беглым огнем. Все осветилось. Стали видны стоявшие в колоннах полки. Над ними длинной искрой сверкнули вынимаемые из ножен клинки. Прозвучала команда. Полки шевельнулись и, развертывая фронт, молча тронули рысью. Земля загудела от мощного топота…

Придерживая рвавшего поводья коня, Лихарев выводил полк во фланг энверовцам. Справа от него скакал Мухтар, слева – Алеша.

При вспышках рвущихся снарядов Лихарев видел, Как какие-то люди, сбиваясь толпой, бежали в кишлак. В то же время навстречу ему развертывалась большая колонна всадников. Среди них колыхалось темное знамя.

Артиллерийский огонь прекратился.

Начинало светать, и уже ясно вырисовывались неровные контуры гор, и тополя, стоявшие вдоль дороги, и черные силуэты людей.

Внезапно правее Лихарева вырвался из лощины конный отряд. В рядах белели чалмы. Бешеным карьером отряд мчался параллельно полку, опережая его и расходясь в стороны большими черными крыльями. Впереди скакал командир с седой бородой.

Лихарев настороженно придержал лошадь, не зная, что это были за люди.

– Свои! – сказал Мухтар.

Действительно, это были локайцы, вступившие к Мелькумову еще при преследовании эмира бухарского. С громким криком «Ур! Бей!» они пронеслись мимо полка и, как ураган, ворвались в конную массу подходивших энверовцев. Увидев большое неравенство сил, Лихарев повел полк на помощь локайцам…

Нельзя сказать, чтобы артиллерийский огонь нанес большие потери противнику. Скорее он имел устрашающее действие, и особенно на Энвер-пашу, который, никак не ожидая ночной атаки, был внезапно разбужен грохотом рвавшихся рядом снарядов и покинул юрту, оставив в ней сапоги, брюки и китель. В таком виде он вскочил на белого жеребца и помчался к войскам. Попавшийся навстречу ему начальник штаба албай Ахмет-бей вел большую колонну конницы. Это была та самая колонна, которую тут же атаковал мусульманский отряд.

Теперь над всей долиной, клубилась пыль. Солнце еще не взошло, и пыль в предрассветные сумерки представляла собой сплошную завесу. В ней мелькали темные тени всадников, знамена, клинки. Все это безудержным потоком с криком и топотом неслось вниз по долине.

Мелькумов, с серым от пыли лицом, скакал вместе со штабом под вьющимся на пике бригадным значком. Ему уже было ясно, что внезапная атака кончилась полным успехом. Энверовцы, разбиваясь на мелкие группы, шальным карьером покидали поле боя. Часть из них хлынула в горы. На преследование их Мелькумов направил полк Лихарева.

Эскадроны втянулись в глухое ущелье. Начался подъем по узкой тропе.

Каждый поворот грозил смертью. Но энверовцы, не оказывая сопротивления, спешили уйти от погони. С каждым шагом дорога становилась все хуже. Начались бползни. Бойцы спешивались и карабкались вверх. Наконец полк вышел на перевал. Отсюда открывался далекий вид. Глубоко внизу лежала безводная Долина Смерти.

Лихарев посмотрел в бинокль.

На всем пространстве долины, от ущелья Ак-Капчи-гай и до развалин кишлака Мершаде, в лучах всходившего солнца клубилась пыль.

Услышав рядом конский топот, Лихарев опустил бинокль и оглянулся. Мухтар, сидя на своем могучем Хайдаре, сияющими глазами смотрел на командира полка.

Потом юноша тронул жеребца и выехал на скалу, нависшую над долиной.

Словно приветствуя всходившее солнце, Хайдар переступил с ноги на ногу, – вытянул мускулистую шею и заржал трубным голосом.

Разгром Энвер-паши под кишлаком Каферуном 15 июня 1922 года хотя и подрубил корни, но целиком не уничтожил басмачество. Более того, вдохновители басмаческого движения объявили кровавый террор населению, поддерживающему мусульман, боровшихся против возвращения эмира бухарского. Это привлекло в шайки неустойчивые элементы, уголовный сброд, ищущий легкой наживы, а также фанатиков, не признающих ничего нового.

Мусульманским отрядам дехкан-добровольцев и немногочисленным полкам Красной Армии было не под силу окончательно покончить с басмачеством. В конце июня 1922 года правительство Бухарской Советской Народной Республики обратилось к Ленину с просьбой о помощи.

11

В то время, когда происходили все эти события, Первая Конная армия со своими четвертой, шестой, четырнадцатой дивизиями и Отдельной бригадой стояла на Северном Кавказе. Одиннадцатая же дивизия, еще весной 1921 года временно вышедшая из состава армии и перекинутая походным порядком в Полесье, располагалась под Гомелем. 61-й полк этой дивизии стоял по квартирам в небольшом городке Речице.

Перейдя на мирное положение, хотя приходилось еще вести борьбу с бандитизмом, части Конной армии деятельно помогали населению восстанавливать разрушенное. Конармейцы пахали, сеяли, плотничали, а когда в Поволжье суховей сжег хлеб на корню, единодушно отчисляли свои и без того скудный солдатский паек голодающим детям. Были и такие, кто недовольно ворчал, но их встречало столь гневное возмущение, что они тут же смолкали.

Иван Ильич Ладыгин., сухощавый, пожилой уже человек, с короткими усами на чистом русском лице, сидел на лавочке за воротами и, покуривая самокрутку, беседовал со старшиной эскадрона Харламовым, степенным, хотя и молодым, донским казаком.

Разговор шел о том, кому из крестьян нужно помочь. По словам Харламова, все возможное уже сделано. Навоз вывезен в поле и на огороды. Земля запахана. А самым неимущим выделено шесть лошадей из бракованных.

– Только вот еще что, товарищ командир эскадрона, – говорил старшина. – Овражный просил крышу ему перекрыть. Стало быть, стропила подгнили. Избушка совсем заваливается.

– Какой это Овражный?

– А вон в овраге, на отлете живет, – показал рукой старшина. – Очень старательный мужик, но уж в годах, сил не хватает. Я так полагаю про себя, что надо помочь, товарищ комэск.

Иван Ильич покрутил усы.

– Ну что ж, добре, Степан Петрович, назначь двух человек. Кто у нас хорошие плотники?

– Климов, трубач. Ну, еще Латыпов.

– Вот их и пошли. Только имей в виду, что скоро нам самим плотники понадобятся. Комиссар полка говорил – школу будем строить.

– Слушаюсь, товарищ комэска. Ничего, у Овражного мы, стало быть, быстро управимся. – Харламов уверенно качнул чубатой головой. – А вот и Латыпов идет!

По улице медленно, шел плечистый боец. Видимо негодуя на что-то, он жестикулировал и ругался вполголоса.

– Латыпов! – позвал Иван Ильич.

Боец подошел.

– Чего ворчишь? Или чем не доволен? – спросил командир эскадрона, пытливо всматриваясь в его рябоватое лицо с чуть косящими глазами.

– А как же, товарищ комэск! – заговорил Латыпов с досадой. – Хозяин такой канительный попался, что, значит…

– Постой, погоди, – перебил Харламов, – ты же сам хвалился, что у тебя хозяйка очень даже хорошая.

– Так то хозяйка, товарищ старшина! У ней дочка тифом заболела. Лекпом Кузьмич, значит, меня с квартиры согнал. Куда податься? Квартиры все заняты. Только у мельника свободно. У него никто не становится. Потому как вредный человек. Вот я, значит, к нему. С утра дверь ему у амбара поправил. Оглоблю к бричке приладил. Гляжу – время к обеду. Я в хату – и сел за стол в переднем углу.

– Так! – усмехнулся Ладыгин. – Правильную позицию занял!

– Ну да, как полагается… Сижу, значит, жду, когда обед подадут, а он паразит, за стол не садится: ждет, покуда я смоюсь. Мучил меня часа два. Потом, видно, ему самому муторно стало: велел хозяйке подавать. Так только и пообедал.

– Все-таки пересидел ты его, – сказал, смеясь, Иван Ильич.

– Только что пересидел, товарищ комэск! А что, если каждый день так пересиживать? И вовсе время не хватит! А вдруг тревога?

– Переходи до меня на квартиру, – предложил Харламов, глядя на Латыпова с легкой улыбкой в пышных усах.

– А не стесню? – спросил Латыпов.

– Ничего. В тесноте, да не в обиде, – сказал Харламов, поднимаясь во весь свой внушительный рост. – Я вам покуда не нужен, товарищ комэск? – спросил он Ладыгина.

– Нет. Идите.

Отпустив Харламова, Иван Ильич поднялся с решением пройтись по расположению эскадрона.

Вихров, молодой командир, помощник Ладыгина, сидел за столом и писал письмо. Он писал, а сам то и дело поглядывал на стоявшую перед ним фотографию девушки, которой, пожалуй, нельзя было дать и восемнадцати лет. Светлые локоны сбегали на ее высокую грудь с висевшим посреди медальоном на тонкой цепочке. В глазах ее было столько ласки, что даже на фотографии они, казалось, излучали сияние. Девушка улыбалась нежной улыбкой, обнажавшей сверкающие белизной ровные зубы…

Вихров так увлекся письмом, что не услышал шагов за спиной.

– Все пишешь? – весело спросил знакомый голос.

Вихров оглянулся. Иван Ильич с улыбкой смотрел на него.

– Постой, постой, – продолжал он, переводя глаза на фотографию. – Это кто такая? Знакомое лицо… Фу ты! Никак Саша?! – узнал он, просияв.

Иван Ильич взял стул, присел и принялся внимательно рассматривать фотокарточку. Он хорошо помнил, как Сашенька, еще в двадцатом году спасенная ими из махновского плена, выходила тяжелораненого Вихрова. «Да, пожалуй, только благодаря ей и остался живой, – подумал Ладыгин. – Добре. Сердечная девушка». Потом, при выходе из-под Львова, на польском фронте, она была тяжело ранена и эвакуирована в тыл. С тех пор больше никто из них не видел ее.

– Ну, что она пишет хорошего? – спросил Иван Ильич, бережно поставив фотографию на место и вглядываясь в красивое лицо Вихроза, обрамленное вьющимися каштановыми волосами. – Пишет, что пока на старом месте, в Бородине, школой заведует.

– Добре… А ведь тебе в отпуск скоро? К ней, что ли, поедешь?

– К ней.

– Женишься?

Вихров пожал плечами.

– А сколько тебе лет? – спросил Ладыгин, ветретившись взглядом с синими глазами Вихрова.

– Двадцать.

Иван Ильич потрогал усы.

– Рано! Рано обзаводиться семьей! Вам еще обоим учиться надо. Теперь все пути открыты. Ты ведь серьезный человек, Алексей.

– Да нет, я еще ничего не решил, – сказал Вихров. – Вот съезжу – поговорим, посоветуемся. А там видно будет.

Вошедший посыльный с пакетом из штаба бригады избавил его от не совсем приятного объяснения.

Вскрыв пакет, Вихров недовольно поморщился.

– Опять дежурить по гарнизону!.. Следовательно, мне не придется вечером участвовать в репетиции. Жаль. – Вихров спрятал фотографию, поднялся с лавки и стал собираться.

– Не пойму, почему тебя так часто назначают? – удивился Иван Ильич. – Ведь недавно дежурил. Разве народу нет?

– Следовательно, кто-то заболел, – решил Вихров. Он прицепил шашку и, крепко надвинув фуражку, вместе с Ладыгиным вышел на улицу.

Здесь они расстались. Вихров пошел заступать на дежурство, а Ладыгин направился в эскадронную канцелярию. Он уже подходил к ней, когда его чуть не сшиб с ног выбежавший из-за угла маленький курносый боец.

– Ты что, Барсуков, с цепи сорвался?! – спросил сердито Ладыгин, невольно попятившись. – Смотри, на тебе лица нет! Что еще такое случилось?

– Товарищ Буденный едет! – выпалил Барсуков срывающимся от волнения голосом.

– Откуда ты взял? – сказал Иван Ильич, чувствуя, что волнение бойца невольно передалось и ему.

– Только сейчас в штабе бригады слыхал. Завтра утром приедет. Что там делается, товарищ комэск! А что баб нагнали! Все моют, скребут, – быстро говорил Барсуков, порываясь куда-то бежать.

– Вот это добре, – сказал Ладыгин. – Давненько мы Семена Михайловича не видали. Почти два года прошло. Посмотрим, теперь каков стал. – Он отпустил беспокойно топтавшегося Барсукова и пбшел вниз по улице.

12

Рассветало. Над Днепром дымился холодный туман. Солнце неясно просвечивалось сквозь сизое облако. На траве лежала седая, как иней, роса.

Свежий ветерок пробежал по курносому лицу Барсукова. Он зябко поежился, поднял голову и увидел знакомый пейзаж с пробитой снарядом высокой фабричной трубой. «Никак проспал?» Но тут же, взглянув на часы, одолженные ему Харламовым как дежурному по эскадрону, он успокоился: до подъема оставалось почти пять минут.

Барсуков вскочил с заваленки, перебежал улицу и прильнул к окну соседнего дома. На лавке под окном спал на спине старый человек с рыжими седеющими усами. Барсуков толкнул раму. Окно, звякнув, раскрылось.

Трубач Климов приоткрыл один глаз. – Ну чего? Ну? – спросил он, нахмурившись и натягивая на себя наполовину сползшую шинель.

– Вставайте, вставайте, Василий Прокопыч! – настойчиво будил Барсуков. – Без двух минут пять.

Климов раскрыл оба глаза.

– А, пес!.. Ладно, ладно, ты иди!.. Ишь, холоду напустил! Федора Кузьмича разбудишь, – он кивнул на лежанку, где, укрывшись стеганым одеялом, спал толстый человек. – Иди, я сейчас встану.

Шепча что-то, Климов поднялся с лавки, взял трубу, накинул шинель и вышел на крыльцо. Тут он прокашлялся и, повернувшись в ту сторону, где за белыми стволами березок густела еще темно-синяя мгла, поднял трубу. В чистом воздухе понеслись высокие звуки сигнала. И в эту же минуту солнце показалось над облаком, золотые лучи брызнули на мокрую траву.

Во дворах заскрипели ворота. Овцы, теснясь, выбегали на улицу. Степенно выходили коровы. Воздух наполнился мычанием и блеяньем. Стадо потянулось по пыльной дороге.

Климов стоял на крыльце, посматривал по сторонам с таким видом, словно он сам породил своим сигналом этот яркий солнечный день. По опустевшей улице шла девушка, подгоняя хворостинкой корову.

– Что, девка, проспала? Прогуляла? – добродушно крикнул трубач.

– А что же ты, дядя, поздно играл? – смеясь, ответила девушка.

Климов усмехнулся, поправил шинель и вошел в хату. Его встретил негодующий взгляд круглых навыкате глаз сидевшего на лежанке толстого человека.

– Черт вас забодай, Василий Прокопыч, и вместе с трубой с вашей с архангельской! Вы всегда норовите мне в самые уши надуть, – заговорил лекпом густым басом. – Такой сон смотрел, а вы перебили!