Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)
Глава 10
Рублев помог трясущемуся как в лихорадке Амелькоту взобраться наверх, на койку, где раньше лежал капитан. На другой койке пристроился Дабанов. Рублев стоял в воде, прислушиваясь к тяжелому дыханию товарищей. Воздуха не хватало. Время, казалось, остановило свой бег. Сколько прошло с того момента, как капитан и Пестерев оставили кубрик: час, сутки, вечность? Выбрались ли они наверх?
Из полузабытья Рублева вывел шорох, раздававшийся у переборки в машинное отделение. Он шагнул туда, и вдруг его грудь как-то сама собой наполнилась свежим воздухом. Из отверстия в переборке со свистом врывался воздух. Рублев не успел даже сразу осознать, откуда эта свежесть, как внезапный сильный всплеск воды ударил в грудь. Он схватился за стойку и тут услышал сильный удар корпуса судна о камни, почувствовал, как опора уходила из-под ног. Судно кренилось на бок. Амелькот, Дабанов свалились с коек в воду.
Рублев подхватил Амелькота, приподнял его.
– Больше не могу, – прохрипел матрос, обмякая на руках парторга. – Лучше конец.
– Не сметь! Слышишь, не сметь поддаваться! – прикрикнул Рублев. – Мы выберемся!
Рублев прислушался. Судно больше не кренилось. Вода в кубрике перестала бушевать.
– Считай, братцы, мы все трое в рубашке родились, – бодро сказал он. – Давайте соображать, как лучше нам действовать. Сейнер лежит на боку. Толща воды уменьшилась. Если б знать, что сейчас самая малая вода.
– Все равно рисковать надо, Макар Григорьевич, – подумав, ответил Дабанов. – Если мы лежим на рифе, то при отливе нас может опять опрокинуть. У нас сейчас единственный шанс на спасение. Я вынырну и постучу сверху по корпусу три раза. Услышите – ныряйте тоже.
– Хорошо, Балзан.
Помощник разулся, скинул ватник, остался в свитере и ватных брюках.
– Ну, я пошел, – сказал он так, будто собрался выйти в коридор покурить.
Рублев и Амелькот жадно прислушивались: не раздастся ли стук. Сигналов не было.
И снова нависла гнетущая тишина, нарушаемая всплесками воды и лихорадочным бормотанием Амелькота. Сильно стучало сердце. «Только бы не остановилось, – подумал Рублев, – не пропадать же здесь».
Трижды брал верх он над смертью. Первый раз в схватке с диверсантами на дальневосточной границе. Это было еще до войны, служил он тогда в отряде морских пограничников. А два других – на фронте, на Украине и под Веной, когда в атаке подожгли его танк. Трижды уходил от смерти Рублев, ни разу о ней не задумывался, а здесь… Удастся ли уйти в четвертый раз? «Ты, папка, никогда не умрешь», – вспомнился Макару голос сына Володьки…
«Сбылись бы твои слова, сынок… Сорок восьмой год тебе, Макар. Э-эх! Вроде бы рано жизнь подытоживать. Ну что у тебя было? Тяжелое детство. Безотцовщина. В шестнадцать – работал грузчиком, вечерами учился. И так все годы работал и учился, потом воевал.
– Амелькот, не давай слабины. Выдюжим!
– Эмелке. Хорошо, – прошептал Амелькот и продолжал бормотать что-то себе под нос. Рублеву показалось, что матрос молится. Прислушался. Амелькот пел. Он пел песню о чауте, который гибче и крепче стланика, об оленьей упряжке, которая быстрее тундрового ветра… Это была песня юности Амелькота – человека из тундры. Он пел, и в плеске воды ему чудился шум ночной пурги, угоняющей оленье стадо. Он, Амелькот, мчится со всех ног, пытаясь остановить, завернуть стадо против ветра. Вот он с ходу метнул чаут. Словно молния, мелькнула гибкая кожаная петля и захлестнулась на развесистых рогах вожака-хора, свалила его с ног…
– Я хитрый, смелый и сильный. Я – человек тундры! – бормотал Амелькот, и стадо успокаивалось, кружилось вокруг него, все ближе и ближе обступая, все теснее и теснее сжимая кольцо. Голова Амелькота закружилась. Рублев крепче обнял товарища.
– Крепись, Амелькот. Тебя чичине ждет.
Опять раздался треск. Судно качнулось, и тут глаза Рублева уловили в воде возле трапа слабый отблеск света, пробивавшегося откуда-то сверху, сквозь толщу воды.
– Ну, Амелькот, будем выбираться. Ты только крепись, не робей! Собери все силы. – Все эти слова Рублев говорил, пожалуй, не столько для Амелькота, сколько для себя, чтобы обрести уверенность в своих силах, в счастливом исходе. Сверху раздались удары чем-то тяжелым по металлу.
– Два коротких и еще два – четыре точки. Это не Балзан стучит. Кто же? – Рублев вслушался.
– Витька! Балзан! – донеслись снаружи приглушенные крики, а затем снова удары: два тире.
– Амелькот! Помощь пришла! Я сейчас вынырну и сразу же вернусь за тобой. Жди меня. Я обязательно вернусь. Честное слово! – Рублев нырнул, тут же перевернулся лицом вверх и, перебирая руками ступеньки трапа, обогнул выступ палубы. Ему навстречу уже тянулись руки товарищей. Это были Кузнецов и Нечепорюк.
– Там Амелькот, – с трудом проговорил он. – Надо выручать. Где остальные?
Геолог и механик молчали.
Сброшенный сильным потоком со ступенек трапа, Кузнецов, падая, увлек за собой и Неченорюка, но тут же оба вскочили на ноги, нащупали опору. В открытом люке синел квадрат ясного, чуть тронутого зарей неба. Ударила новая волна, закрыла небосклон, снова обдала ледяным душем. Лишь при четвертой попытке они выбрались наружу.
Солнце огромное, слепящее вставало прямо из моря. Рдели снежные вершины сопок. Словно умиротворенное этой красотой, радужно переливаясь, покорно плескалось море. Механик и геолог с жадностью глядели вокруг, не обращая внимания на холод, на ссадины и раны.
– Это южный берег бухты Сомнения, – узнал Нечепорюк. – Как теперь добираться до него? Тут метров двести будет.
– Сначала надо узнать, не остался ли еще кто в кубрике.
Кузнецов отвернул от иллюминатора разбитой рубки затяжной барашек и постучал им по борту судна. Потом еще и еще. Он никак не мог поверить, что его друзья Балзан и Виталий погибли. Тогда-то он и закричал их имена. Пока он прислушивался, не раздадутся ли ответные сигналы, на поверхности показался Рублев.
Отдышавшись, парторг дробно постучал все тем же барашком по корпусу, чтобы дать знать Амелькоту, что он жив и идет к нему на помощь.
Через минуту Рублев нырнул обратно в кубрик. Вокруг пояса он обмотал конец сорванного с мачты сигнального фала, другой конец оставил товарищам.
– Амелькот! Дружище! Где ты? – Но матрос уже стоял с ним рядом.
– Я здесь, Макар Григорьевич. А капитан, Витька, Балзан наверху?
– Да, да. Ты последний. Скорей, Амелькот! – торопил Рублев, держась за фал обеими руками. – Я буду с тобой…
И Амелькот нырнул. Нырнул первый раз в жизни, чтобы снова обрести потерянную было жизнь.
За ним – Рублев.
Четверо мужчин стоят на обсохшем при отливе рифе. Четверо в мокрой, рваной одежде, с измученными, изможденными лицами, ссадинами, ранами на руках и теле. Они вырвались из подводной западни, но как перебраться с рифа, который скоро зальет прибоем? До берега с четверть километра. Но на чем? Вплавь?
– Амелькот плавать не умеет, да и я сейчас не горазд, – растирая опухшие ноги, сказал Рублев. – Не дотяну. Ты, Сережа, да и ты, начальник, если чувствуете уверенность – плывите. Доберетесь до лагеря, пришлете помощь.
– До лагеря берегом ходу часа полтора…
– Да столько же обратно, – перебил геолога Кузнецов, – а камни тем временем накроет.
– На сейнере пересидим. Если что, привяжемся, чтобы не смыло. Не такое выдюжили.
– А зачем нам обоим плыть? Матвеич знает дорогу, он и пойдет в лагерь, а я останусь с вами, – предложил Кузнецов.
– Может, бросим жребий кому оставаться, – сказал Нечепорюк.
– Слушай, начальник, – нахмурился Рублев, – мы тут не в лапту играем, кому первому водить. Если б Сергей знал, где твой лагерь, послали бы его. Не бойся, никто тебя не осудит. На тебя одна надежда. Давай плыви…
– Люди, люди, – сначала удивленно зашептал Амелькот и вдруг тоненько, по-детски, закричал во всю мочь: – Лю-у-ди!
У подножия ближнего мыса двигалось несколько человеческих фигур.
Глава 11
– Четверо! – Нечепорюк вытянул шею, внимательно разглядывая берег.
– Четверо? Так это наши, с сейнера! Значит, все живы! – обрадовался Кузнецов.
Каждый из находившихся на рифе вглядывался, пытаясь опознать в движущихся точках капитана, Дабанова, Пестерева, а Нечепорюк – своего техника Серенко.
– Ребята, однако, лодка у них, – хлопая от радости по бедрам, кричал Амелькот.
Через несколько минут то, что вначале заметил только дальнозоркий житель тундры Амелькот, увидели все. К ним шла надувная лодка. Нечепорюк издали узнал своих коллег Краева, Солодова, Веру. Кроме них в лодке находилась еще какая-то женщина в белом платке. Откуда она взялась?
– Они машут нам, машут! – снова расплылся в улыбке Амелькот. – Конечно, так!
Лодка подвернула к берегу, высадила Солодова и Веру и прямиком направилась к рифу. Теперь внимание всех сосредоточилось на гребцах – Краеве и незнакомке.
– По-морскому баба гребет, – заметил Рублев. Он хотел еще что-то добавить, но та, что была в белом платке, обернулась.
– Витька! – дружно вырвалось у моряков.
Пестерев еще раз крутанул забинтованной по шею головой, на ходу бросил конец, и шлюпку подтянули к камню.
– Витька, кержак алтайский! – Рублев приподнялся на одной руке, другую протянул выскочившему из лодки Пестереву. – Где капитан? Где Балзан?
– Где Серенко? – выкрикнул Нечепорюк.
Что мог сказать на это Пестерев? На секунду ткнулись горячими лбами пятеро мужчин, стали тесным кругом, положив друг другу руки на плечи, забыв обо всем на свете. А на берегу, поддерживаемая Солодовым, стояла Вера. В глазах ее застыло горе…
В лагере Рублева сразу же уложили в спальный мешок.
– Лучше бы, конечно, предложить вам из волчьего меха, а не этот ватный кукуль, – застегивая растрепанные петли, приговаривал Солодов. – Наш министр остерегается, что в меховых кукулях мы не оценим романтику.
– Ты бы еще о перине пожалел, – вмешался Пестерев. – Если б мы с Григорьичем спали на перинах, вряд ли из сейнера вынырнули.
«Да, вряд ли», – подумал про себя Солодов, вспомнив, как вчера они с Краевым нашли на отливной полосе этого матроса: полуголый, окровавленный, он еле полз по песку. Очнувшись после обморока, он потребовал немедленно отправиться на помощь оставшимся на сейнере.
Краев достал бутылку спирта, налил в стаканы, первый протянул Рублеву.
– Держи, Макар Григорьевич. От простуды…
Все взяли стаканы, но не торопились поднести их ко рту, задумались. Неужели это поминки по тем трем?
Рублев глубоко вздохнул, опрокинул стакан.
– Запей, – протянул ему воду Краев.
– Не надо, – отказался Рублев, склонил голову на подушку, закрыл глаза. Все молчали. В палатке было тихо, лишь снаружи доносился шум прибоя. Неожиданно Рублев приподнялся, сказал: – А Сазанов уже год как спиртного в рот не брал…
И Кузнецов, и Пестерев, и Амелькот поняли. Парторг высказал то, что каждый из них думал, но не говорил. Они знали, что первый вопрос, который зададут им в морской инспекции при разборе аварии судна, будет: «А не был ли капитан Сазанов пьян?»
– Нет, не удастся нам такое пришить! – вырвалось у Пестерева.
– А кто вам станет пришивать? – пожал плечами Солодов. – Спрос с капитана, а его нет.
– Есть он или нет, все равно мы не позволим, чтобы о капитане такое подумали! – стукнул кулаком по колену Кузнецов. – Нам не поверят – вон Матвеич подтвердит.
Нечепорюк наклонил голову в знак согласия.
– Завтра двумя отрядами снова прочешем берег, – сказал Краев и встал, давая понять, что пора спать.
Сам он улегся на одну койку с Нечепорюком.
– Рассказывать, что ли? – спросил его Нечепорюк.
– Успеется, Владислав Матвеевич. Сейчас сии.
Оба закрыли глаза. С берега доносился шум прибоя. Удар – и следом за раскатом шепот волны. Удар – и снова шепот…
– Нет, не могу слышать море, – Нечепорюк перевернулся лицом к товарищу. – Не могу, Константин Николаевич. Мне все кажется, что я на сейнере. А может, я все еще под водой и это мне спится? Ну, скажи что-нибудь, Краев, скажи!
– Все, все в порядке. Ты со мной, старина! Молчи! Спи! Старый геолог подвинулся теснее к товарищу, обнял его и лежал так до тех пор, пока тот не забылся тяжелым сном.
Краев потихоньку встал, закурил, вышел из палатки. У соседней палатки увидел Солодова.
– Куда, Коля?
– Не куда, а откуда. С берега, Константин Николаевич. Давайте пройдемся. Я что-то боюсь за Веру, – тихо, без обычного фанфаронства сказал Солодов.
– А где она?
Солодов кивнул головой на мыс.
Геологи молча пошли по тропинке, вьющейся меж зарослей кедрового стланика. Впереди в лунном свете просматривались ломаные контуры Пылгинского хребта, совсем близко серебрились рожки Оленьей сопки. За мысом, на береговом склоне, они увидели застывшую фигуру девушки. Геологи прибавили шагу.
– А, Вера! Тебе тоже не спится? – нарочито спокойным голосом спросил Краев, внимательно вглядываясь в лицо девушки. – День выдался трудный.
Вера не ответила.
Волны мерно били и били о берег, выламывая у него гранитные зубы. Песчаный мягкогубый пляж ненасытно глотал пенный прибой. Вера продолжала неподвижно сидеть. О чем думала она, безучастно глядя сухими глазами на волны? О подкошенном счастье, не успевшем расцвести? О чистом душой, чуть восторженном Владиславе? Почему нет слез? Облегчила бы, выплакала бы по-бабьи свое горе?
– Пойдемте, – сказал Солодов. – О чертов ветрище! Глаза песком запорошил, – вытирая кулаком лицо, проворчал он и зашагал вслед за старым геологом.
Сделав несколько шагов, Краев наклонился, что-то поднял с песка. Это была радужная юла, которую капитан Сазанов купил в Пахачах. Краев бережно обтер игрушку, положил за пазуху.
Прошел год. На Пахачинской косе все выглядело вроде бы по-прежнему, разве что прибавился десяток новых деревянных домов. Они встали в один ряд с клубом и образовали улицу: рыбокомбинат строил здесь постоянную базу. Собрал себе дом и Виталий Пестерев, поселился в нем с Милкой и сыном, отдав одну комнату вдове Дабанова – Гале. Эля, дочь погибшего Балзана Дабанова да Васек, сын четы Пестеревых, – первые коренные жители косы.
В один из последних дней октября, когда флот уже покинул эти воды, у заснеженного пирса ошвартовался сейнер. На его бортах и корме белела свежая надпись: «Боевой». С судна сошла группа моряков с лопатами, ломами и еще какой-то поклажей. На берегу к ним присоединились три женщины: две молодые с тепло укутанными малышами на руках и третья – старая корячка.
Все направились к бетонному постаменту, стоявшему на взгорье против пирса. Соорудили этот постамент по приказу «сверху» лет пятнадцать назад. Собирались воздвигать на нем чью-то статую. То ли кампания прошла, то ли не довезли статую, по про памятник позабыли.
Моряки расчистили вокруг постамента площадку, трижды обвили его гирляндой из якорной цепи, а в грань, обращенную к заливу, врезали отлитую из бронзы пластинку с надписью:
Нашим товарищам – жертвам стихии
САЗАНОВУ
ДАБАНОВУ
СЕРЕНКО
Мы не забудем о вас.
На сейнере приспустили флаг. Завыла сирена. Тоскливое эхо отозвалось в прибрежных скалах…
Сейнер отдал швартовы, взял курс в море. На опустевшем пирсе остались лишь Виталин Пестерев и женщины. Рукпах снова предстояло ждать: Амелькот уехал в Петропавловск учиться на штурмана.
Но вот и женщины ушли. Виталий остался один, глядел вслед «Боевому». Сейнер скрылся уже из глаз, а Виталий все смотрел вдаль.
Перед ним лежала Пахачинская лагуна. Жадно глотая кружившийся снег, еле ворочались свинцовые волны. Снег сыпал и сыпал, заботливо укрывая на зиму пирс, крыши домов, палатки, одинокий памятник, прибрежные рифы…
Петропавловск-Камчатский – Курск 1964–1966 гг.
Альберт Швейцер
ИСТОРИЯ МОЕГО ПЕЛИКАНА
Перевод с английского В. Смирнова
Фото автора
Заставка худ. В. Сурикова
Я пеликан, герой этого рассказа, а потому разрешите представиться и рассказать вам кое-что о себе. О той поре, когда я был птенцом, у меня сохранились лишь самые смутные воспоминания. Помнится, я с двумя своими братьями сидел в гнезде высоко на дереве, откуда было видно реку и лес. Широко раскрыв клювы, мы ждали, когда родители принесут нам пищу. Непонятно, как мы свалились с дерева и очутились на песчаной отмели возле зарослей папируса.
По-настоящему я стал помнить себя с того дня, когда несколько чернокожих людей, крича и размахивая палками, отогнали наших родителей, связали нам ноги и унесли с собой. Придя в деревню, они затолкали нас в такую тесную корзину, что мы едва могли шевельнуть клювом.
Наутро двое людей погрузили нас в лодку и куда-то повезли. На второй день путешествия мы свернули из основного русла реки в широкий приток. За это время дважды садилось солнце и наступала ночь.
В середине третьего дня лодка пристала к берегу, на котором стояли пальмы, манговые деревья и множество глинобитных хижин. Нас понесли вверх по склону холма к большому дому. Из поселения навстречу нам с лаем выскочили собаки – можете себе представить, как мы испугались! Но тут послышался чей-то громкий голос, и водворилась тишина. Затем показался какой-то высокий человек, а с ним еще один, одетый в белое. Как я вскоре узнал, это был доктор Швейцер и медсестра Эмма Хаускнехт.
Некоторое время доктор разглядывал нас и наших хозяев, затем обернулся к мадемуазель Эмме и сказал:
– Взять на прокорм трех пеликанов – только этого нам не хватало!
Тут снова наступило молчание. Наконец доктор обратился к африканцам:
– Неужели вы не знаете, что это грех – отнимать детенышей у родителей? Как вы осмелились на такое? Вот увидите, господь найдет способ наказать вас. Чему только вас учили в миссионерской школе!
На доктора было страшно смотреть, и похитителям стало не по себе. Но они быстро справились с собой и сказали:
– Мы думали, вы любите пеликанов, вот и принесли их вам. Дайте нам за них что-нибудь – и они ваши. А не то мы отнесем их другому белому человеку.
Лицо доктора побагровело от гнева.
– Ну хватит! Неужели вы думаете, я допущу, чтобы вы еще хотя бы минуту таскали с собой этих бедняг? Они и так уж полумертвы от голода! Чего доброго, вы еще отдадите их такому человеку, который не будет их досыта кормить! Они останутся здесь! Вот вам за труды по доставке и за ту рыбу, которую вы им покупали. Это все, можете идти!
Тем временем мадемуазель Эмма открыла корзину, мы выбрались на волю и снова могли двигаться. Это было так хорошо! Доктор осторожно ощупал наши крылья и лапы.
– Вам повезло, – сказал он африканцам, – у них все цело. А то бы я вам задал! – Затем, обернувшись к мадемуазель Эмме, продолжал: – По-видимому, нам придется кормить их несколько месяцев. Это будет нелегко. Сухой сезон на исходе, и, как только вода в реке поднимется, с рыбой станет туго. Но в конце концов они улетят, и мы от них избавимся. Страшно подумать, сколько рыбы мы изведем на этих обжор!
Вскоре подошли еще несколько сестер, и среди них одна, которую звали докторшей. Взглянув на нас, она воскликнула:
– Просто удивительно, до чего глупый у них вид! Но они милашки, у них такие кругленькие, пушистенькие заднюшки!
Каждому хотелось взять нас на руки и поласкать, но тут впервые в жизни мы стали отбиваться, тюкая клювами во все стороны.
– Первым делом надо построить для них дом, – сказал доктор. – На это уйдет целых полдня, а у меня так много работы.
Он позвал Джорджа, местного плотника, и вдвоем они стали отбирать рифленое железо и планки, чтобы построить нам убежище между сваями, на которых стоял дом.
– Их надо укрыть от ветра, тогда они не будут мерзнуть по ночам, – объяснил он мадемуазель Эмме.
Он работал внизу под домом весь остаток дня, ползая между сваями и открыто проявляя свое недовольство свалившейся на него внеурочной работой. Я тогда еще совсем не знал людей, и мне казалось очень странным, как это такой добрый человек может столько ворчать.
Видя, с каким увлечением доктор и его помощник орудуют молотком и пилой, зеваки мало-помалу разошлись по своим делам.
– На днях я приду фотографировать их, – уходя, сказала докторша.
Мадемуазель Эмма тоже ушла, но через несколько минут вернулась с рыбой и стала совать ее в наши клювы. Какая это была радость для умирающих от голода существ вроде нас! Когда вся мелкая рыбешка кончилась, она сказала доктору:
– Они еще не наелись, а у нас ничего больше нет, только несколько больших карпов. Но им ни за что их не проглотить!
– А вы попробуйте, – отозвался из-под дома доктор. – Может статься, вы увидите чудо.
И мы действительно разделались с большими карпами. Чтобы помочь нам проглотить, наши клювы поливали водой. Это была чудесная перемена после всех страстей, каких мы натерпелись за время пути.
К закату наш приют под домом был готов. Нам сделали мягкое ложе из сухих листьев, и мы уютно устроились на нем. Со всех сторон приют защищала сетка, которую доктор и мадемуазель Эмма специально нашли для нас. Самое главное, как сказал доктор, чтобы никто нас не трогал, не повредил крыльев. Если со временем мы не сможем от них улететь, придется каждый день кормить нас рыбой в течение многих лет!
– Боже упаси! – воскликнула мадемуазель Эмма.
Мне было немножко досадно, что они с самого начала так торопятся сбыть нас с рук. Но как-никак у них были более похвальные намерения, чем у тех двоих, и я успокоился. Нам было хорошо, и мы задремали, набираясь новых сил. На рассвете мы проснулись от лая собак, писка цыплят, гогота гусей и урчанья в собственных животах. Нас выпустили в загон, который располагался как раз напротив комнаты доктора и был осенен чудесной тенью пальм и манговых деревьев. Туда нам принесли деревянный чан с водой и рыбу, которую доктор и мадемуазель Эмма поделили между нами. Так как им пришлось проталкивать рыбу в наши клювы, они вскоре исцарапали в кровь все руки.
– Если б только они умели есть сами, – ворчал доктор.
Чтобы научиться этому, потребовалось целых три недели; мы наловчились подхватывать на лету рыбу, которую нам бросали.
С наступлением сезона дождей вода в реке начала подниматься, и рыба почти совсем исчезла. Отошли наши золотые денечки! «Бедняги!» – говорил доктор после наших скудных трапез. Когда рыбак приходил с реки, я не раз слышал, как доктор говорил мадемуазель Эмме:
– Не надо готовить сегодня рыбу к столу. Отдайте ее всю пеликанам. Они нуждаются в ней больше, чем мы.
И она охотно исполняла его распоряжение.
Помнится, как-то утром, когда нас выпустили из курятника, пришла докторша с черной коробочкой и сказала: «Нет, мне действительно надо их заснять». После нескольких попыток ей удалось пробраться в загон, и она хлопотала вокруг нас в отдалении, боясь, как бы мы ее не клюнули.
Так как я был самым младшим, а также, не скрою, самым слабым, я считался любимцем доктора и мадемуазель Эммы. Братья всегда норовили съесть мою рыбу. Во время кормежки они клевали меня, чтобы я выпустил свою долю. Доктор и мадемуазель Эмма защищали меня, и я был этому рад.
К рождеству мы сбросили пух и оделись в настоящие перья. Мой старший брат уже ходил вразвалку под манговыми деревьями и хлопал своими большими крыльями. Когда я вот так наблюдал за ним, опять пришла докторша с черной коробочкой и сказала:
– Мне надо их заснять.
В один прекрасный день мой старший брат забил крыльями, взлетел в воздух и уселся на высокой ограде загона. Вся больница, и африканцы и европейцы, сбежалась полюбоваться на него. «Этот скоро научится летать…» Несколько дней спустя и другой мой брат проделал то же самое. Братья сидели на ограде и не хотели спускаться вниз, даже когда принесли рыбу. Ее подбрасывали в воздух, и братья ни разу не промахнулись, если даже цель была слишком высока, или слишком низка, или где-то в стороне.
– Совсем как в цирке, – заметила докторша, наблюдая за ними.
Что касается меня, то я не умел пройти и нескольких шагов, не говоря уже о том, чтобы взлететь. Мадемуазель Эмма очень беспокоилась обо мне и поделилась своими опасениями с доктором.
– Он ест, – успокоил ее доктор. – Раз пеликан ест, значит, он поправится.
Мне кажется, она боялась, что я просто не выживу.
Очень скоро мои братья научились слетать с ограды на землю, ходить к реке и плавать там возле берега. Вечером наши опекуны загоняли их домой. Прошло еще несколько дней, и мои братья на широко распластанных крыльях уже могли слетать с холма. Все с жалостью глядели на меня: ведь я не мог даже взлететь на ограду.
Но весной, когда кончался сезон дождей, я сумел-таки слететь к реке. Это был не очень искусный, но все же вполне сносный полет.
– Вот видите, – улыбаясь, сказал доктор мадемуазель Эмме, – в конце концов и он научился летать.
Все трое мы плавали и ловили рыбу в реке. Но нашего улова нам не хватало, чтобы насытиться, – нам требовалось так много! К счастью, нас продолжали подкармливать по вечерам, вот почему мы всегда возвращались домой, как только зазвучит гонг, возвещая конец рабочего дня.
Я все еще отставал от моих братьев, так как не мог взлететь с воды; с земли же, подпрыгивая в воздух, я это делал сносно. Целую неделю я упорно учился взлетать с воды, но безуспешно. Как-то в воскресный день доктор пришел посидеть на берегу. Казалось, ему доставляло удовольствие следить за моими тщетными попытками подняться с воды. Вновь и вновь возвращался я к берегу и начинал все сначала, внушая себе, что вот сейчас поднимусь и полечу. Доктор, который по воскресеньям обычно писал письма, – я хорошо это знал, потому что мог заглядывать в его кабинет с ограды, – весь день оставался на берегу, забавляясь этим спектаклем.
– Лиха беда начало, – говорил он мне каждый раз, когда я терпел неудачу. А однажды проходившему мимо больному он сказал: – Вы видите редкое зрелище. Вот пеликан, который умеет взлетать с земли, но не может оторваться от воды.
Больной остановился посмотреть и начал смеяться вместе с доктором. Меня так раздосадовали эти ехидные слова и смех, что силы мои удесятерились. Я оторвался от воды и повторил свой триумф несколько раз подряд.
– Молодец! – закричал доктор. – Теперь есть надежда, что когда-нибудь мы избавимся и от тебя.
И с этими словами отправился писать письма. На мое счастье, докторши с ее коробочкой на берегу не было.
Наступило лето, начался сухой сезон. На реке вышли из-под воды песчаные отмели, а между ними остались прудки, в которых было полно рыбы. Прекрасные условия лова привлекли с притоков реки других пеликанов. Некоторые из них подобно нам были вскормлены при больнице, а затем улетели. Они возвращались с потомством. Эти старожилы отличались тем, что плавали неподалеку от берега и, не боясь людей, выходили на сушу. Остальные– «туристы», а также потомство старожилов – держались на отмелях подальше от берега и взлетали в воздух при появлении человека.
Как привольно нам жилось в этот второй сухой сезон, который мы встретили уже взрослыми! Только теперь мы узнали по-настоящему, что значит летать! Пока были одни, мы лишь летали у самой поверхности воды, а вместе с другими пеликанами мы поднимались высоко в воздух, величественно кружили над больницей и улетали далеко-далеко.
В конце сухого сезона все пеликаны отправились обратно в края озер и болот, и мои братья улетели вместе с ними.
– Скатертью дорога, – сказал доктор, обращаясь к мадемуазель Эмме. – Будем надеяться, и малыш поступит так же.
Но малыш – он имел в виду меня – решил отказать им в этом удовольствии. В больнице я у себя дома. Зачем улетать куда-то в дальние края и привыкать к жизни среди незнакомцев?
Со мной случилось то же самое, что и с обезьянами, выросшими при больнице. Когда они выросли настолько, чтобы уметь самим позаботиться о себе, несколько мальчиков в сопровождении сестер отнесли нежных животных в глубину леса и отпустили их там на волю. После этого сестры в слезах вернулись домой, но… нашли обезьянок у себя под верандой. В конце концов обезьяны стали невыносимой обузой, и избавиться от них удалось не иначе, как переправив их на другой берег реки в удаленном от больницы месте. Доктор утешал сестер тем, что, дескать, животные, научатся ценить свободу и полюбят новый образ жизни больше старого.
Что касается меня, то я дал себе клятву: доктору будет не так легко сбыть меня с рук. Уж я-то знаю, где мне будет лучше.
Меня больше устраивает остаться здесь. Если в течение дня наш рыбак не лодырничал, вечером мне всегда перепадет на кухне одна-две рыбины. Это вдобавок к тому, что я добуду сам. Таким образом, проблема питания решена, и у меня будет куда меньше забот, чем у пеликанов, живущих на реках и озерах. И вообще я до того привык к шуму и суете в загоне и на больничной территории, что не испытываю ни малейшего желания прозябать на каких-то забытых богом озерах и болотах.
Пеликанихи не раз предлагали мне расстаться с больницей и создать семью где-нибудь на дереве. Но я никогда не распускался и оставался при своем. Не завидую я докторскому попугаю Кудеку, который имел глупость под старость попасться в сети попугаихи. Он умахал за ней, прожив много лет в больнице, как у себя дома. Разумеется, он был волен изменить свою жизнь, как ему хотелось. Теперь он живет с женой в дупле дерева на болоте. Бывало, он сидел за обедом на спинке стула хозяина и получал свою долю от всего, что подавалось на стол, а теперь сам собирает какие-то жалкие орехи с кокосовых пальм. И что хорошего он нашел в такой жизни, не говоря уже о том, что он очень огорчил доктора своим необъяснимым побегом?
Итак, я не позволил им от меня избавиться. Ну а сейчас, мне кажется, они и сами не захотят со мною расстаться. Если бы я улетел, им стало бы скучно без меня.
Мало-помалу я сделался довольно важным лицом в округе. Правда, бывали случаи, пеликаны живали тут и раньше, одни временно, другие постоянно. Но я среди них единственный в своем роде. Никто не смеет оспаривать мое положение. Однажды, давным-давно, на мои права покушался один чужак, невесть откуда взявшийся бродяга, который даже не был потомком больничных пеликанов. Когда кончился сухой сезон, все пеликаны улетели, а он остался. Из-за хохолка на затылке его прозвали Профессором. Так вот, Профессор зарился на мое место. Когда доктор спускался к реке, он шел за ним следом. Несколько раз он имел наглость явиться вечером на кухню за рыбой. Однажды доктор отдал Профессору единственную рыбину, которая у него была, а меня угостил красноречивой проповедью о братстве. Мои тумаки давно бы привели в чувство этого так называемого брата, если б только доктор не расточал на него свою доброту, которой тот вовсе не заслуживал.
Другие пеликаны оказались порядочнее и даже не помышляли о том, чтобы сравняться со мной. Это было бы чистейшим безумием. Я единственный в округе имею право носить титул «Докторский пеликан». Когда я отправляюсь на прогулку и присаживаюсь отдохнуть на берегу реки или на каком-нибудь озере в окрестностях деревни, дети кричат: «Смотрите-ка, вон Докторский пеликан!» – и следуют за мной почетным эскортом. Her, поистине никакой другой пеликан не смеет равняться со мной.
