Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)

Галера шла ходко. Гребцы хорошо отдохнули, набрались сил из щедрых тмутороканских котлов. Будь их воля, гостили б они и гостили в Тмуторокани, пока не погонят в тычки.

Прошли мелкие места между песчаным островком – косой и высоким берегом, от которого падали тени, обманчивые, опасные для чужих. Луна, взобравшись на мглистую гряду, светила щедрее. Вскоре направо и впереди обозначился маячный огонь на таврийском мысу. Провожатые стали ненужны. Гребцы осушили весла, русские потянули челн к корме.

Комес Склир, скинув плащ, в который он зябко кутался вопреки теплой ночи, подошел к провожатым.

– Благодарю за услугу, – сказал он, – возвращайтесь с богом. – И засмеялся: – Скоро у вас будут новости!

– Плыви и ты с миром, – ответил русский старшой, – а какие же новости ты нам сулишь?

– Большие! Неожиданные! – сказал Склир, махнул рукой и расхохотался.

Русские погнали свой челнок изо всех сил, гребли молча. Заговорили на пристани. Старшой сказал:

– Слыхали? Грек скверно смеялся и отпустил непонятно.

– Хмелен, да не пьян, – заметил второй гребец. – Я таких не люблю, говорит не договаривает.

– Злобно он хохотал, – добавил третий, – гребцы с галеры рассказывали о нем, дурной человек. Впрямь плох, коль свои на него чужим наговаривают.

– Не такие для нас и чужие, те гребцы-то, – проговорил старшой.

После степного пожара огонь еще долго держится местами среди будто погасшего серо-черного пепла.

Тмуторокань утихла, да не совсем, кое-где еще доканчивают не спеша, в полную сласть. У кого дух посильнее да тело покрепче, с таким нелегко справиться хмелю с обжорством. Такой свою меру знает лучше других, да мера-то у него и глубока и широка. Подсев к первому огоньку, греческие проводники дружно вздохнули и пощупали пояски. До проводов они себя малость обидели, теперь наверстают, для того и спешили.

Луна, став ясной, подтягивалась к ключу небосвода. Скоро она его одолеет и степенно пойдет книзу. Верховой ветерок, свежея, заигрывал с пламенем огарков свечей, угрожая сорвать с фитиля. Пусть светло от луны, а пьяный и при солнышке сует кусок мимо рта.

Тихо. Спят псы, нажравшись досыта. Много ль им надо, если сравнить с человеком!..

Комес Склир, приказав потушить кормовой фонарь – слепит глаза, глядел и глядел назад, будто бы ждал, будто бы чего-то можно было дождаться. Утомившись, забылся, среди ночи очнулся, дрожа от холода: галера шла в открытом море под парусом, береговой ветер разгулялся на просторе. Укутавшись, он опять уснул. Пробудившись днем, приказал подать еду и опять спал, вознаграждая себя за трудные дни. И гребцы завидовали знатному человеку, сановнику, и каждый отдал бы сразу полжизни иль больше, чтоб поменяться местом с подлинным Феликсом, Баловнем Судьбы. Завидовал Склиру-Феликсу и молодой кентарх, которого Склир не хотел замечать.

Кормчий, местный уроженец, человек немолодой, был встревожен. Странны слова, сказанные комесом русским. Такие шутят. Зачем тушить фонарь? Зачем сидеть на корме? Что он, боялся погони? Кормчий был свидетелем неприятного зрелища. Привезли подарки. Только что их собрались погрузить на галеру, как явился русский боярин и взял назад наибольшую часть. Нехорошо…

Галера проходила узким, извилистым устьем Бухты Символов. Вечерело, иначе ложились тени, берега показались другими.

А! Ждут! Склир не подумал, что галеру, замеченную в море, как всегда, опередили сигналы постов. На пристани с видом победителя, как возница, выигравший бег квадриг, Склир поднял руку.

– Приветствую, приветствую! – воскликнул он, обращаясь к кучке встречающих. – Я привез добрую весть! Тмутороканский владетель обречен смерти. Ему осталось семь дней жизни.

– Он болен? – спросил старый кентарх, командующий отрядом Бухты Символов, правого края обороны Херсонеса.

– Нет еще, – ответил Склир, – но он скоро заболеет, и его болезнь смертельна.

Не просто, нет, не просто совершить иное дело своей рукой, хотя такие же дела совершались уже многими тысячи раз. Предшественник прокладывает путь, как принято говорить. Как в чем! Испытай. Лезь в узкую щель, втискивай тело, дави страх, сдирая себе кожу с мяса и мясо с костей.

Нет, первому-то было легче. Всякие пути, указки и прочая чушь суть звонкие образы, побрякушки речей. Нет, первой поступал так либо иначе в меру своего призвания, своих способностей и никакого пути не оставлял.

Он либо они завещали примеры своих якобы тайных успехов. Сколько-то базилевсов. Сколько-то известных людей. Жен, избавившихся от мужей. Мужей, освободивших себя от досадных уз брака. Детей, угнетенных скупыми непонятливыми родителями.

Удержи кусочек размером с чечевичное зерно под ногтем, урони его в чашу у всех на глазах. Сумей – зная, что делаешь! – задержать чашу в руках, отвлечь внимание на срок, пока не растворится добавка к вину. Встряхни, размешай, чтоб начинка вина не осталась в осадке. Пользуйся вином, приправленным смолою, смола отобьет привкус.

Забыв пристрастие к пышным словам, потрясенный кормчий галеры, выгнав жену, рассказывал о странных словах и делах окаянного Склира двум верным друзьям-морякам. Конечно, кто жене слыхал об отравителях Склирах, у них, говорят, передаются по наследству секреты составов и готовые снадобья, которых хватит на всю империю. Уж хоть бы молчал. Из-за его хвастовства Тмуторокань возьмет нас за горло. Поглядишь на него, горд, будто победил каирского калифа. Такому море по колено.

Ошибались, судя по себе. Трудно влезть в чужую шкуру. Склир очнулся в дороге: что я, спал! Сильная лошадь, запряженная по-русски в оглобли, легко уносила повозку по гладкой дороге к Херсонесу.

– Прямо в Палатий наместника, – крикнул Склир вознице, не помня, куда приказал везти себя, садясь в повозку. – Быстрое! Ну! Гони! – ткнул кулаком в спину.

Конечно, к Поликарпосу. Не странно ли, не иметь никого, никого. Айше не в счет.

В Тмуторокани он не помнил об Айше. Поликарпос показал се Склиру. Молодую сириянку в Херсонес привезла старуха, назвавшаяся теткой. Айше было тогда пятнадцать лет, как утверждала она сама, как говорила тетка, так было обозначено и в свидетельстве. Правитель Таврии, плененный красотой Айше, подобрал женщин. Немолодой сановник, старик для Склира, устроил себе обитель блаженства с помощью Айше. Обладатели драгоценностей любят тешиться восхищением зрителей. Поликарпос показал сирийскую прельстительницу Константу Склиру:

– Мы оба, любезный друг, пусть добровольные, но все же изгнанники. Ах, Константинополь! Жемчужина Мира! Столица Вселенной! Скажу тебе, ты поймешь, подобную женщину и там поищешь. Такое нечасто, да.

Толстый правитель шевелил толстыми пальчиками, будто играя на некоем музыкальном инструменте. Понимай как хочешь, но в Херсонесе, в деревне, умный человек может недурно устроиться. Особенно когда он первый в этой деревне.

Сомнительное первенство. Вернее сказать, известное изречение Юлия Цезаря не следует переводить буквально. Мы бы предложили: лучше быть первым на острове, чем вторым на материке. Ибо остров, особенно скудный, может быть самостоятельным, Деревни же зависят от городов, и восторги деревенских первенцев подобны радостям жизни бабочки-эфемеры: один день.

День Поликарпоса длился почти два года. Затем Айше предпочла правителю комеса. Поликарпосу кроме первого места в деревне пришлось также усесться в готовое каждому из нас жесткое кресло философа-стоика.

Власть гражданская еще раз уступила подчиненной ей власти военной?

Нет, конечно, но что мог сделать наместник комесу? Темнить служебное положение из-за такого пустяка, как наложница…

Империя давным-давно провалилась бы, не умей Палатий следить за частной жизнью сановников. Да, истинное лицо человека видно в его личной жизни. Государственная необходимость жестока, и кто поставит раздел между беспристрастной строгостью надсмотрщика и жадным любопытством сладострастника-подглядывателя?

Обличители тайных пороков терпеливы, как завистники, до часа, когда нужно и выгодно сделать скрытое явным. Где-то в Херсонесе, как и в других городах империи, сидел незаметный человечек. Через кого-то в какие-то сроки он слал прямо в Палатий мусор спален и помои кухонь значительных лиц. Эта смесь, антипод золота, тоже не пахнет, вопреки мнению толпы, которая предвзято, бессознательно верит в дружбу подобных, сходятся противоположности.

Констант Склир оказался весьма болтливым и дал Поликарпосу время опомниться, время принять происшедшее. Сопровождая многословие Склира кивками, наместник изготовился к состязанию.

– Вполне ли ты убежден в успехе? – спросил он.

– Да, я делал все сам. Кто-то сказал: заботящийся о себе обязан служить себе сам, – блеснул комес.

– Не оспариваю, – согласился Поликарпов– Но снадобье – они оба не хотели настоящего названия – хорошо ли? Ты ведь знаешь правду о Романе Третьем! Его долго кормили этим и наконец утопили.

Дерзость! Василий Склир, распорядившийся базилевсом Романом, приходился дальним родственником комесу Константу. Не время ссориться…

– Средство верное, – возразил Склир, – проверено. Я сам проверял.

– На человеке? – деловито осведомился Поликарпос с умелой наивностью.

Склиру пришлось проглотить вторую дерзость. Он не ответил.

– Понимаю, понимаю, – поспешил Поликарпос с той же непосредственностью. – Что же! Будем молчать и ждать.

– Чего? – вскинулся Склир. – Я бросился с дороги прямо к тебе не для болтовни. Прикажи подать нужное для письма. Папирус для черновой и лучший пергамент для переписки. Я составлю донесение базилевсу. Ты скрепишь и немедленно отправишь. Я обеспечил базилевсу мир в Таврии. Он имеет право узнать об этом.

– Величайший, Августейший, Божественный имеет все права, – согласился Поликарпос. – Недавно и дружно они издевались над базилевсом. Столь же дружно забыли – большой знак!

– Однако рассудим, как говорил философ, – продолжал Поликарпос. – Если князь Ростислав будет жить, ты окажешься в тесной одежде. И я с тобой. Если умрет, твоя туника окажется еще более узкой. И моя. Несправедливо для меня в обоих случаях. Но базилевс Константин Дука строг во всем, что касается формы.

– Как! Ты не одобряешь меня? – воскликнул Склир. – Ты не хочешь смерти врагам?

– Одобряю и хочу, – возразил Поликарпос. – Я вообще хотел бы смерти им всем. Мне было б так покойно, вымри они все за нашей границей. Никого не бояться. Возвращение в рай. Да, я накормил бы всех твоим снадобьем. Мы сняли бы расходы на стены, на войско. Трех сотен отборных солдат нам хватит следить за повиновением подданных. Предварительно мы отнимем у подданных оружие, к чему им оно будет тогда, – мечтал Поликарпос. – Но увы, такое не в нашей власти…

– Ты забросал меня словами, я не понимаю, – прервал Поликарпоса Склир.

– Сейчас, сейчас, – заспешил Поликарпос, – поймешь! Ты, может быть, действительно совершил доброе дело. Но даже такие замечательные полководцы, как ты, превосходительнейший, не знакомы с некоторыми вещами. Хотя базилевс не поручал тебе ничего, ты в Тмуторокани был для русских послом империи. Послы империи не убивают, не кормят… снадобьями.

– Ты! – вскочил Склир. – Ты! – он плевался от ярости. – Ты со мной, как с мальчишкой! Что-о! Я не знаю? Чего не знаю? Дел наших послов? Не понимаю пользы империи? – комес искал рукоятку меча.

– Тише, тише, – Поликарпос махал на Склира обеими руками, как птичница на задорного петуха, – мало ли что бывало! По какому-то поводу в писании сказано, что левая рука не должна знать, что совершает правая. А ты хочешь, чтоб я скрепил твое донесение и послал галеру! Будто мы вместе с тобой кормили Ростислава. Не перебивай! – простер руки Поликарпов– Такое будет значить для меня еще худшее: я сам не умею молчать и не сумел тебя убедить. Слушай! И кормят и убивают. Но никогда не признаются, никогда. Империя должна быть чиста. Существует только то, о чем знают. Неизвестного не было.

– Конечно, – согласился Склир, – и мы пошлем пергамент самому базилевсу.

– Ты не знаешь канцелярий, – возразил Поликарпос. – На имя базилевса поступают десятки писем. Читать их базилевсу не хватит суток. Читают в канцеляриях. Докладывают только то, на что не могут или не смеют ответить сами. В таких особых случаях заранее подбирают ответы на вопросы, которые может задать базилевс. Твое донесение особенное. В Канцелярии подберут справки о Таврии, о русских, о тебе, обо мне, будут ждать вести о смерти князя. Когда оно поступит, базилевсу сразу доложат все. Не поступит? Будут еще выжидать, выжидать, найдут час и все же доложат. В обоих случаях и мне и тебе будет плохо.

– Но за что? За что? – повторял Склир, как-то сразу упав духом.

– Разглашение государственной тайны, – сказал Поликарпос, переходя в наступление, – я твержу, твержу, а ты будто не слышишь.

– Превосходительнейший! – воззвал Склир, и Поликарпос заметил себе: наконец-то вспомнились приличия. – Превосходительнейший, кто упрекнет нас в разгласке, если мы положим печати и напишем: «Государственная тайна»?

– Опять мы! – упрекнул Поликарпос. Склир проглотил, и Поликарпос продолжал поучать:

– В Палатии все секретно, нет ничего для оглашения. И все знают: истинно тайно лишь сказанное на ухо. Таковы люди, любезнейший. Канцелярия тебя не пощадит. Первым на тебя обрушится сам базилевс. Я же говорил тебе, он великий знаток канцелярий и блюститель формы. Что ж? Убедился? Удержал ли я тебя от греха самоубийства?

– Я подумаю…

– Как хочешь, как хочешь, но! – Поликарпос внушительно воздел к небу перст указующий, – что бы ты ни надумал, забудь о моей подписи и печати. Галеру тоже не дам. И ничего я от тебя не слыхал. Ни-че-го!

– Я не умею убедить тебя, но чувствую, что ты лишаешь меня заслуги перед империей, – пробормотал Склир. У него мелькнула мысль самому плыть в столицу. Нет, Поликарпос не даст галеры даже в Алустон…

– Ты упрям, будто женщина, – упрекнул Поликарпос. – Будь же мужчиной! Ты еще помолишься за Поликарпоса. Когда-либо, найдя случай, ты наедине откроешься базилевсу. И он наградит тебя.

– Когда? – с горечью спросил Склир. – К тому времени все забудут Ростислава. Кто награждает за давно прошедшее…

– Разное бывает, – ответил Поликарпос, – не всегда дают награду даже за исполнение приказаний. А так, за сделанное по своей воле? Думаю, ты умолчишь. Тебя могут заподозрить, будто ты из корысти приписал своим действиям естественную смерть.

– Что же я получу? – горестно воскликнул комес.

– Как что! Ты забыл нашу беседу перед твоим отъездом? – удивился Поликарпос. – Ты утверждал, что если империя и выгонит Ростислава из завоеванной им Таврии, то тебя и меня не найдут в числе победителей. Коль твое снадобье хорошо, ты можешь жить спокойно. И я тоже.

– И только…

– Как! Разве этого мало! – воскликнул Поликарпос. Склир встал, собираясь уходить. Поликарпос приподнялся со словами:

– Итак, тайна, тайна, тайна. Надеюсь, этот молодой человек, твой подчиненный, ничего не знает?

– Никто не знает. Я ограничился известием о том, что русский князь болен и умрет через семь дней, – ответил Склир, бессознательно смягчая.

– Великий бог! – Поликарпос подскочил с живостью толстого, но сильного телом человека. – Кого ты извещал?

– Встречавших на пристани.

– Но ты признался!

– Нет, я просто сказал то, что сказал.

Овладев собой, Поликарпос небрежно кивнул комесу. Кончено. Он, правитель, покончил с этим человеком. Глупость – опаснейшая болезнь. Неизлечимая. Потратить столько времени, чтоб обуздать Склира, как дикую лошадь… Успеть в трудном деле, сбить со Склира задор. Ведь он в упоении мог бы просто приказать солдатам схватить наместника, с ним шесть-семь сановников, объявить их изменниками и послать базилевсу за наградой! Мало ли что не совершали начальники войск, и многое сходило им с рук.

Было поздно. Придется отложить до утра быстрое следствие об откровениях этого Склира.

Дурак, дурак! Вот таких, таких любят женщины, подражая Венере, покровительнице страстей, избравшей тупицу Париса! Ай, ай! Нет сомнения, этот пустил в дело яд, и русские могут выместить свой гнев на неповинной провинции. Что делать?

Правитель пошел в детскую спальню. Пять кроваток. Старшему – десять, младшей – три года. Тихо. Светит лампада. Обе няньки мирно сопели у двери. Здесь привыкли к вечерним посещениям отца. Поликарпос обошел детей, крестя их, как обычно. Все дети – таврийцы, все родились в херсонесском Палатии.

Поликарпос женился поздно, перед назначением в Таврию. Пришла пора, нашлась хорошая невеста из семьи со связями в Палатии. Поликарпосу повезло, ему досталась рачительная хозяйка, заботливая мать, разумная женщина.

Не ее вина, что привычки мужской холостой жизни, да и в таком городе, как Столица Вселенной, не совмещаются с семейной жизнью. Были у Поликарпоса некие услады до Айше, было нечто и после измены сирийской прелестницы. Такое скрывают из чувства приличия. Жена, конечно, знала, знает и разумно помогает мужу притворным незнанием. Поликарпос уважал женщину, с которой его связал бог.

Жена крепко спала, когда Поликарпос вошел в супружескую спальню. Шепча молитвы перед ликом святого, чье имя даровали ему при крещении, Поликарпос в тысячный раз постигал мудрость церковных канонов. Воистину – богочеловек. Бог также и человек, иначе людям погибель, иначе ни им не понять бога, ни богу – их. «Пойми и прости во имя невинных детей», – просил Поликарпос. Слезы жалости к себе, к детям, к людям, к отравленному русскому и, может быть, к самому отравителю катились по круглым щекам. Искренне, не для докладов. Хотелось быть добрым и чтобы другие стали добрыми. Ах, если бы Склир похвастался либо его яд ослабел от хранения. Бог мой! Сделай!

Бог послал Поликарпосу ночью крепкий сон и свежую голову утром. Он восстал от сна с ростками надежды. К полудню правитель успел расспросить старого кентарха из Бухты Символов, нескольких встречавших Склира, кормчего галеры, ходившей в Тмуторокань, его помощника. И ростки увяли.

Склир не показывался. Забрав половину тмутороканских подарков – икры, соленой и копченой рыбы, такой же дичины и небольшого количества выделанных мехов, – комес засел у Айше. Поликарпос ревновал, ревновал по-настоящему, сам дивясь на себя. Он же, казалось, давно примирился с изменой сириянки. Почему же теперь?

В Херсонесе и в Бухте Символов стремительно распускались семена, посеянные комесом Склиром в минуты возвращения. И вероятно, не им одним. Ведь даже гребцы были свидетелями расправы с подарками на тмутороканской пристани.

Как все правящие, которые привыкли пользоваться соглядатаями, умея приучать их не добавлять собственных домыслов к чужим словам, Поликарпос давно не удивлялся меткости народной молвы. Есть много безымянных талантов, способных разгадывать намеки. Комес Склир не поминал о яде. Соглядатаи передавали: слухи утверждают, что сам комес хвалился отравой.

Толпа презренна, спросите философов. Одни готовы ее уничтожить, другие хотят переделать; такую, как есть, не приемлет никто. Однако ж слова, брошенные на поживу толпе, подобны незаконченной статуэтке, которая попала к скульптору. Доделает и найдет покупателя. Поликарпос не гнушался толпы.

И все же слух только слух, а удачливые пророки вопреки болтовне об их славолюбстве, в чем повинны и сами они, первыми огорчаются исполнением предсказаний – грозных предсказаний, хорошие редки.

На пятый день моряки с русских и греческих судов, прибывших из Тмуторокани, рассказывали о тяжелой болезни, внезапно постигшей князя Ростислава.

Епископ Таврийский по собственному почину и самолично отслужил в херсонесском соборном храме молебен о здравии князя Ростислава. Имперское духовенство давно отучилось препираться со светской властью. Епископ не просил разрешения правителя, за что тот был благодарен. Святитель знал не меньше наместника, если не больше. Не нарушая тайны исповеди, духовники извещали Владыку о страхах верующих. Умный человек, молебствуя о Ростиславе, пытался помазать елеем рану. Но и осуждал, ибо в нашем двойственном мире нельзя совершить что-то цельное, единое.

В тот же день два тмутороканских корабля, не закончив дел, отправились домой. Они спешили в Тмуторокань с грузом слухов, такого не понять разве младенцу.

К вечеру соглядатаи принесли слухи, на которых стояла печать страха. Почерк его узнают по явным бессмыслицам.

Поликарпос не принадлежал к легкомысленным правителям, которые ждут от управляемых любви, преклонения перед своим гением. Ему и в голову не приходило задержать тмутороканцев. Безумно дергать за перетертый канат, пусть, коль придется, последние нити рвутся без твоей помощи. Херсонес же говорил о его приказе задержать русские корабли, но приказ-де опоздал. Из-за молебна за здравие Ростислава правитель и епископ будто бы обменялись резкостями. Что-то еще подобное по нелепости. Поликарпос не обижался.

Одно – следить за мыслями подданных, другое – влиять на мысли, третье – разобщать подданных так, чтобы они, научившись молчать, разучились и думать. Поликарпос обладал первым. Не имел средств для второго. Был слишком трезв и умен, чтобы даже мечтать о третьем.

Лишний бы день без войны. Игра слов, измена смыслу: мирный день не может быть лишним.

Прошел седьмой день.

Прошел восьмой день, пока еще мирный.

Утром девятого дня старый кентарх из Бухты Символов прислал верхового: князь Ростислав скончался.

Свершилось.

Что свершилось? Реки назад потекли? Пресное стало соленым, а соленое – пресным? Умер сосед, русский князь, которому некоторые люди без внешних поводов навязывали враждебные Таврии замыслы.

Поликарпос был философом в иные минуты, когда его, как многих пятидесятилетних, посещало ощущение прозрения сути вещей. Его топили в слухах о страхе, обуявшем подданных. Он отбивался.

Толчок дал кентарх из Бухты Символов. Уж коль этот старый и – Поликарпос знал его много лет – глупый человек счел смерть Ростислава чрезвычайным событием, значит, так оно и есть.

Власть необходима. Даже когда она призрак. Ибо призраки, так же как сети, пашни, корабли, создаются волей людей, следовательно, нужны им. Власть обязана проявлять себя, и Поликарпос собрал таврийский синклит – провинциальных сановников.

Епископ со своим викарием, епарх – градоначальник Херсонеса, управляющий пошлинами и налогами, начальник флота, главный нотарий, главный секретарий, начальник почт и дорог. Епарх Бухты Символов опередил вызов. Он рассказал: женщина, которую в Тмуторокани звали Жар-Птицей, закололась на теле Ростислава.

Комес Склир явился последним в сопровождении молодого кентарха, своего спутника в тмутороканской поездке. Комес казался утомленным. Он рассеянно сослался на болезнь, из-за которой не показывался несколько дней.

Все. кому по должности полагалось высказывать мнение, советовали умеренность: в Тмуторокани междувластье, русские беспокойны. Меры предосторожности нужны, но втайне, дабы русские не сочли такое за вызов.

В Херсонесе и в Бухте Символов русские живут отдельными улицами под управлением собственных старейшин. Епарх посетит русских, выразив соболезнования.

Епископ заявил о взносе за счет епископии вклада в соборный храм на поминание души князя Ростислава. Он предложил послать такой же вклад в тмутороканский храм, а также поднести этому храму четыре иконы, дарохранительницу, чаши, ризы из кладовой херсонесского собора. Отец викарий с клириками может немедля отбыть в Тмуторокань. Синклит дружно благодарил преосвященного; решили к вечеру снарядить лучшую галеру с отборными гребцами.

Комес Склир сообщил усталым голосом: недостаточное числом войско будет исправно нести службу. Его ни о чем не спрашивали, от него сторонились с подчеркнутым отчуждением.

Секретарий составил запись совещания синклита, пользуясь установленной формой. Как многие, эта запись не давала посторонним даже подобия ключа к событиям. Свидетельствовалось, что должностные лица исправно служили империи, блюдя законы.

Синклит расходился под печальный звон колоколов. Во всех храмах Херсонеса служили панихиды по благоверном князе, который отошел в мир, где нет ни печали, ни воздыханий, но жизнь вечная.

Склир рассеянно спускался с лестницы херсонесского Палатия. Не то у него получилось, не так. Он не раскаивался, он был опустошен. Закрывшись у Айше, он превратил первые дни возвращения в пьяную оргию. Не стало сил, и уже трое суток Склир был трезв. Не следовало браться не за свое дело.

Не желание выслужиться и не польза империи двигали Склиром, а завистливая ревность к Ростиславу. Констант Склир был еще далек от конечного вывода. Он еще брел по лабиринту, из которого не было иного выхода. Пока завиток, из которого он выбирался к дальнейшему, мог назваться так: не следовало ли, бросив империю, пристать к Ростиславу? Бессмыслица. Он возился с ней.

Служба в соборе окончилась. На площадь выливалась толпа, смешиваясь с теми, кто, не протиснувшись в храм, теснился на паперти: небывалое дело! Склир, занятый своим, взял правее.

– Убийца! Убийца! – кричали женщины. Очнувшись, комес не сразу понял, что оскорбление относится к нему. На него указывали. Толпа надвинулась. Буйный люд портового города, решительный, скорый на руку.

– Отравитель! Каин! Бей его! Из-за тебя всем погибать! Иуда! Колдун!

Вырвавшись, Склир прислонился к стене и выхватил меч. Молодой кентарх, товарищ, которому Айше нашла подружку, оказался рядом. Толпа отхлынула перед обнаженными клинками.

– Прочь! Разойдитесь! – закричал Склир. Его голос погас в гневном реве. А! Два меча справятся с чернью. Склир шагнул вперед. Первый камень ударил в рот.

Задыхаясь, один из палатийских слуг выкрикивал перед правителем:

– П-обили… камнями… обоих… сразу… – и, отдышавшись, рассказал, что духовные поспешили из собора, но все было кончено сразу.

– Суд божий! – сорвалось у Поликарпоса. Если эти слова и дошли до Канцелярии, то их не поставили в вину херсонесскому правителю. Как не поставили в вину епископу отказ предать тело Склира освященной земле. Ибо этот человек умер без исповеди, без причастия, под тяготевшим над ним обвинением в отравлении.

Война с Тмутороканью не состоялась.

Как-то Айше сказала своему милому Поликарпосу:

– Разве это справедливо, когда ничтожный человек лишает жизни большого человека? Почему боги позволяют?

– Пути бога неведомы для людей. Камень на дороге может изменить судьбу империи. Это очень старая поговорка. Ты понимаешь ее?

– Нет, – ответила Айше.

– Я тоже не понимаю, – сказал правитель, – однако же это правда, а я уже стар.

– Нет, – сказала Айше, – ты добрый и, как все, считаешь женщин глупыми.

В. Мироглов

РОЗА ВЕТРОВ

Рассказ

Рис. В. Карабута

Под апрельским солнцем подтаивал в горах снег. С крутых склонов, тяжелые и страшные, сходили в скалистые ущелья лавины. Даже ночью, когда легкий мороз мглистым туманом окутывал суровые остроконечные вершины, слышен был их тревожный шорох и грозный, похожий на отдаленную артиллерийскую канонаду гул.

Но чаще по ночам было тихо. Тонкий, еще не оттаявший после зимней стужи месяц косо висел в повлажневшем небе, и мелкие колючие звезды щедро рассыпались над горами. Метеоролог Голованов, выходя на ночные наблюдения, невольно останавливался и ежился от пронзительной предвесенней тишины.

Он был уже немолод. И сейчас, когда по случайности остался на зимовке один, стало вдруг трудно ходить на наблюдения, чистить метеоплощадку и тропу к ней.

Белые горы и мигающие в морозном тумане тревожные звезды будили чувство одиночества и тоски, а вслед за ними появлялось непривычное ощущение слабости.

Голованов успокаивал себя тем, что это скоро пройдет – виноваты одиночество и трудная зима. Но все чаще перед рассветом стало ему сниться большое сжатое поле хлебов, разрезанное на два ломтя пыльной разбитой дорогой, и вокруг нее совсем не осенние, свежие куртины незабудок. Он просыпался от ощущения, словно только что землю отхлестал теплый дождь.

То была редкая осень, почти тридцать лет назад, когда он в первый раз приехал работать на метеостанцию.

Крохотный домик был брошен в хлеба посредине гладкой степи, и лишь у горизонта она поднималась, словно края блюдца. Тогда была молодость, здоровье, свежее чувство необыкновенности и ожидания чуда…

После этого сна особенно трудно было вставать, идти на наблюдения; в голову лезли недобрые щемящие мысли о том, что пора менять работу, подыскивать что-нибудь полегче.

Вся жизнь прошла на отдаленных метеостанциях, и прошла она тихо, под мягкий, баюкающий стук часовых механизмов в приборах. Прошла молодость, и по каплям истаяло здоровье, а чуда так и не случилось. Из всего, о чем когда-то мечтал, осталось только ощущение необыкновенности в работе. Но сейчас и оно притупилось. Заело одиночество, и захотелось к людям.

До ближайшего поселка было сорок километров переметенного черствыми застругами зимника. Две недели назад худой хромоногий напарник по зимовке Яшка заболел, запряг лошадь и уехал лечиться. Теперь Голованову казалось, что никакого поселка не существует вообще и что на всей земле, в завьюженном царстве камней и снега он остался один.

Тишина была тяжелой и неподвижной. Ни покашливание, ни натруженное прерывистое дыхание, ни скрип снега под растоптанными валенками не нарушали ее. Голованов привык к этим звукам и просто не замечал их.

Март прошел в снегопадах и ветрах. Домик почти совсем замело, а на метеоплощадке, между будками с приборами, лежали горбатые, тяжелые сугробы. Они уже не были такими белыми, как зимой, – зыбкая синева сочилась теперь от них. И когда Голованов брался за лопату, то невольно про себя начинал подсчитывать плотность и вес переброшенного снега. Он делал длинные перекуры и старался не замечать, как мелко подрагивала в коротких пальцах сигарета.

Даже на работе он не мог избавиться от невеселых мыслей. Они были как небольшой по весу, но неудобный и угловатый груз.

Вечер был тихий и влажный, словно начали таять снега. Голованов надел полушубок, вывернул фитиль «летучей мыши», взял со стола журнал, ленты для самописцев и вышел на улицу.

Из-за хребта навстречу месяцу плыли редкие, как осенняя шуга на реке, барашковые гряды облаков и торопливо мигали звезды. «Альтокумулюсы», – привычно отметил он и только через минуту с раздражением вдруг подумал, что высококучевые облака несут с собой бурю. На большой высоте уже неслись холодные массы воздуха с севера, оттого и звезды мигали, как гаснущие костры.

Голованов зябко поежился, запахнул полы полушубка и вдруг затосковал по Яшке. Яшка был молчалив, а если о чем и говорил, то чаще про свои болезни. Голованов сердился, это надоедало, а вот теперь мучительно захотелось услышать его глухой голос перекинуться с ним парой слов. Если бы Яшка был здесь, наверно;? не было бы тоски и не одолевали бы тяжелые думы.