Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 41 страниц)
По скалистому склону холма мы с превеликим трудом спускаемся в лес.
Вдруг прямо посреди горной лужайки, поросшей высокой сухой травой, обнаруживаем автомобильную шину. Только я хотел рассердиться на тех, кто захламляет такими вещами остров, как обнаружил, что это… сетчатый питон. Хотя я и успел ухватить его за хвост, но он так прочно зацепился за обломки скал и запутался в зарослях травы, что без труда сумел у меня вырваться. Ну и бог с ним, не очень-то он мне сейчас нужен. А действовал я с ним так решительно лишь потому, что точно знал: питоны не ядовитые змеи. Иначе бы поостерегся. Именно в этот, момент мы с Синклером Дунеттом одновременно вспомнили, что коробку с сывороткой от змеиных укусов и шприцы к ней, предусмотрительно захваченные нами на остров, конечно, забыли в лагере.
Хотя в Африке и не так просто увидеть ядовитую змею, а тем более подвергнуться ее укусу, но все же, случись это здесь, нам пришлось бы два часа бежать, да еще кого-то на себе тащить, пока добрались бы до своей сыворотки. Как досадно, что вечно повторяешь одни и те же ошибки!
Я прикидываю, что за следующим холмом как раз должно находиться то место, где мы вчера выпустили своих обезьян. Но не успели мы спуститься в лесок, как уже наткнулись на двух самок шимпанзе, сидящих на земле и сосредоточенно что-то жующих. Одна из них как раз та самая «злая». Прятаться слишком поздно: они нас уже увидели, встали и идут навстречу. Мы замечаем, что шерсть на животных встала дыбом, а это всегда служит верным признаком возбуждения, а часто и агрессивных намерений. Бежать уже нет никакого смысла, да и для защиты у нас ничего нет под рукой. Громадная самка хватает меня за плечи, обнажает свои крепкие здоровенные зубы, слегка прихватывает ими мою щеку, затем руку: это она целует меня. Пока что это лишь проявление радости и приветствия.
Мы переглядываемся с Герхардом Подольчаком, потому что оба хорошо знаем этих обезьян и нам известно, как легко их возбуждение переходит в гнев. Мы стараемся скорее перебраться на открытую поляну, и, как и предполагали, действительно самки шимпанзе не захотели выйти на солнцепек, они остались в тени деревьев. Зато одна из них успела отнять у доктора Вальтера полевой бинокль. Разумеется, он благоразумно не оказал ей никакого сопротивления и позволил снять через голову ремень от футляра.
Тут к самкам подоспел Роберт. Все втроем рассматривают кожаный футляр, потом со знанием дела открывают застежку и вытаскивают инструмент. Они исследуют бинокль очень внимательно со всех сторон, догадываются даже приложить его к глазам, только обратной стороной. Доктор Вальтер пробует выменять у них бинокль на носовой платок и авоську, но успеха не имеет: они просто отнимают у него и эти вещи.
Ни одно другое животное не стало бы так долго возиться с таким совершенно ненужным для него предметом, как бинокль. Но обезьяны очень любознательны. Они ведь умеют обращаться и с различного рода несложными инструментами, почти как люди. Так, например, они используют палки, чтобы выудить какой-нибудь предмет, лежащий за прутьями их клетки, а если палка коротка, то составляют из двух одну, сгрызая у более тонкой конец, чтобы заострить и воткнуть в другую. Если шимпанзе, живущие на воле, хотят полакомиться, они облизывают какую-нибудь веточку, опускают ее в термитник или муравейник, а затем вынимают и слизывают прилипших к ней насекомых. Когда обезьянам трудно достать воду, они нажевывают листья, изготовляя своеобразную мочалку, которую они засовывают в дупло дерева. Затем намокшую мочалку вытаскивают и высасывают влагу.
Мы осторожно пытаемся удалиться, пока шимпанзе заняты изучением бинокля. Но Роберт сразу же замечает наши маневры и бежит за нами. На этот раз он решил излить свои дружеские чувства на доктора Вальтера: он Повисает у него на шее и осторожно прихватывает зубами его подбородок. Выглядит это со стороны довольно страшно, но намерения у него пока что самые добрые. Однако постепенно волнение его нарастает, шерсть на нем поднимается дыбом. Теперь он начинает притопывать ногой, потом разбегается и со всего размаха проскакивает меж ног профессора Вальтера, свалив его на землю. Затем он тот же трюк проделывает с Синклером Дунеттом. После этого Роберт хватает Дунетта за руку и начинает с громким визгом носиться вокруг него, словно катаясь на карусели.
– Идите же скорей в кустарник! – кричу я ему.
Синклер подтаскивает обезьяну к опушке леса, и там Роберт прекращает свой «танец», потому что ему негде развернуться. Мы продвигаемся дальше по лесу, чтобы обойти стороной «обезьянью» лужайку. Однако Роберт и не думает возвращаться к своим самкам: оп твердо решил идти с нами. Шерсть на нем по-прежнему стоит дыбом.
Спустя некоторое время он отнимает у Синклера топорик, которым мы расчищаем себе дорогу в зарослях. Тогда я подхожу к нему с протянутой ладонью – жест, который у обезьян, равно как и у нас, означает попрошайничество. Он тут же с готовностью отдает мне топорик, но зато отбирает трость, на которую я опираюсь при ходьбе. Возбуждение его все усиливается. Мое воображение уже рисует ужасающие картины того, как нам придется тащить обратно изувеченного человека по этой жуткой дороге…
Поэтому я даже обрадовался, когда Роберт ухватил господина Дунетта крепко за руку и всем своим видом дал попять, что готов отправиться с нами в путь.
И мы пошли все вместе: четверо мужчин и один шимпанзе. Роберт передвигался на трех лапах, а одной цепко держал Дунетта за руку, не отпуская ни на секунду и опираясь на него с такой силой, что Синклеру приходилось едва ли не волочить его за собой. При этом Роберт не позволял ему дорогой менять руку, чтобы дать другой отдохнуть.
Наше положение становилось, прямо скажем, несколько щекотливым. Ведь мы знали, что шимпанзе привыкли к довольно длительным кочевкам по лесу, при этом они удивительно энергичны и склонны ко всякого рода авантюрам. Что в таком случае может помешать Роберту увязаться с нами до самого лагеря? А учитывая их звуковую сигнализацию – крики и барабанный бой, можно не сомневаться, что вскоре там окажется и вся компания.
Как же нам отделаться от Роберта? Вернуться назад к самкам? Но где гарантия, что те не вздумают на нас напасть или, чего доброго, тоже не увяжутся за нами? Вот так история! Мы так растерялись, что начинаем говорить между собой шепотом, хотя в этом нет никакой надобности: Роберт хотя и умен, но вряд ли способен понять, о чем мы говорим.
Решено воспользоваться уже испробованным способом: зайти в воду.
Уж лучше крокодилы
Мы спускаемся со склона и спешим прямиком к берегу мимо высоких разросшихся банановых кустов и прямо в озеро – в ботинках и брюках. Крокодилы? Будем надеяться, что четверо мужчин зараз для них слишком опасная добыча, они скорее всего удерут от нас.
В воде стоят, как и вокруг всех здешних островов, мертвые, ошкуренные деревья. Это объясняется тем, что за последние три дождливых года уровень воды в озере впервые за восемьдесят лет повысился на два метра. Многие старые деревья попали в воду и погибли.
Я едва успеваю переложить бумажник и содержимое моих брючных карманов в нагрудный карман рубашки, как вода уже достигает мне до пояса. Так мы и пробираемся вдоль берега, осторожно ощупывая палками дно. Лишь бы не провалиться в какую-нибудь яму или не попасть ногой в вязкую тину. А уж о бильгарциях[3] мы стараемся и не думать.
Роберт следует за нами по берегу. В одном месте, сильно заросшем камышом, он влезает на дерево, чтобы не потерять нас из виду. Интересно, насколько у него хватят терпения? Сначала он злился и бросался палками. Теперь немного приумолк, но мы слышим, что он упрямо продолжает пробираться вдоль берега. Хотя и попадаются места, густо заросшие камышом и трудно проходимые, но все-таки ему там идти легче, чем нам здесь.
Через четверть часа его уже не видно. Мы переговариваемся только шепотом, чтобы нас совершенно не было слышно. Постепенно к нам возвращается хорошее настроение. Но тут дорогу нам преграждает колючая крона упавшего в воду дерева. Обойти ее со стороны озера невозможно: там слишком глубоко; приходится на четвереньках выползать на берег и пробираться сквозь замысловатое переплетение разросшихся вьющихся растений, к счастью, без колючек. Мы прокладываем себе туннель и один за другим «пробуравливаемся» сквозь него, пока наконец не попадаем на окаймленную кустарником полянку.
Здесь мы подозрительно оглядываемся по сторонам: Роберта нигде не видно, остальных шимпанзе тоже.
Но тут я обнаруживаю, что пропал мой бумажник со всеми казенными деньгами. По-видимому, он выпал из нагрудного кармана, который я в суматохе забыл застегнуть.
– Вероятно, ты его выронил, когда наклонялся, чтобы влезть в этот проклятый туннель, – говорит Синклер.
Доктору Вальтеру и мне пришлось проделать тот же путь на животе, только в обратном направлении. И в самом деле, вот он лежит цел и невредим, глубоко внизу, под спутанными корягами.
Остаток пути до лагеря мы уже идем по суше, являя довольно странное зрелище в разорванных рубахах, в мокрых и грязных штанах и ботинках. Коленки у нас разодраны и руки расцарапаны. Во время всех наших треволнений мы этого даже не заметили. Но здесь ведь никого нет, кто мог бы над нами потешаться!
Пока мы шли, одежда на нас высохла, а мои брюки после подводного марша вновь приобрели свою отутюженную складку, словно побывали в химчистке. Вот уж поистине чудеса современной синтетики!
Когда мы в тот же день после обеда, но уже с большими удобствами, на моторном катере, прибыли к месту выпуска обезьян, ни одной из них поблизости не оказалось. Запасы бананов лежали нетронутыми. На опушке леса нашли разодранный в клочья футляр от бинокля, а после долгих и тщательных поисков в лесу и сам бинокль, разумеется сломанный.
Самый верный признак присутствия в лесу шимпанзе – это гнезда, но их мы не обнаружили. Каждый вечер до наступления темноты, примерно с пяти до семи часов, шимпанзе строят себе гнездо. Такое «плацкартное место» для ночлега устраивается каждый раз новое. Изготовление его несложно: на вершине дерева обычно на высоте десяти, иногда тридцати метров со всех сторон подгибаются ветви, а сверху набрасываются еще сорванные ветки и листья – постель готова.
Через несколько дней мы покидаем Рувондо, оставив там одного Синклера Дунетта, которому поручено приглядывать за обезьянами и инструктировать местных африканских лесников.
Итак, дело сделано. Человекообразные обезьяны впервые за всю историю своего существования совершили обратный путь – не из Африки в Европу, а из Европы к себе на родину. Счастливой вам новой жизни, обитатели острова Рувондо!
Тяжелые ящики с обезьянами приходилось на плечах перетаскивать на берег
Шимпанзе – исключительно энергичные и предприимчивые животные. Этот украл у нас штатив и пытается с ним удрать
Самка вылезла из ящика, но предусмотрительно держится за дверцу: в случае опасности она снова спрячется в свой «дом»
Труднее всего пришлось с самым маленьким шимпанзе: он никак не хотел уходить от люден.
Георгий Ненашев
ПОД ЗЕЛЕНОЙ КРЫШЕЙ
Повесть
Рис. Л. Гритчина
Эта история произошла там, где три месяца длятся белые ночи и днем температура воздуха достигает тридцати пяти градусов, а под тонким слоем мха лежит вечная мерзлота; где солнце просматривается сквозь зеленую крышу лиственничного леса; где бушует неистребимое племя комаров, а на берегу таежной речушки можно нос к носу встретиться с могучим лосем…
Глава 1
– Ты что, думаешь лететь в этих штуках? – скептически спросил пилот, поглядывая с высокого крыльца Туринского аэропорта на мои ноги в ботинках и солдатских обмотках.
– Да! – решительно отозвался я. – А что тут особенного?
Он повернулся и молча ушел в здание порта, а я остался, раздумывая над его словами. Черт возьми! Я чувствовал себя бывалым таежником.
Три года назад, шестнадцатилетним городским мальчишкой, окончив курсы помощников топографов, я попал в нарымские болота. Все лето мы хлюпали по ним, и те места, где воды было но щиколотку, выбирали для ночлега, называя их сухими. Все лето нас штурмовал страшный нарымский гнус, и, чтобы сходить по нужде, приходилось раскладывать дымокур…
Некоторые парни с наших курсов сбежали, не выдержав испытания, и в поисках более легкой работы навсегда распрощались с топографией.
Потом два года работы у Полярного круга, в Эвенкии. Я не жалел, что выбрал топографию своей специальностью. Мне но душе бесконечные кочевья, жизнь наедине с суровой, почти первобытной природой…
Стук хлопнувшей двери прервал мои мысли. На крыльцо вышел все тот же пилот.
– Надень, потом спасибо скажешь. – Он бросил мне под ноги пару довольно старых собачьих унтов.
– У вас наверху холодно, что ли?
– Сейчас узнаешь. Переобувайся по-быстрому и полетим.
Он терпеливо ждал, пока я переобуюсь. Потом мы спустились по крутой деревянной лестнице на расчищенную от снега широкую взлетную полосу.
Коротко разбежавшись, самолет круто полез вверх. Я впервые летел на таком маленьком открытом самолетике. Он весь шевелился в набегающем от винта воздушном потоке, упрямо взбираясь на невидимые горы, продираясь сквозь неподатливую упругость воздуха. Иногда он, как будто не выдержав напряжения, куда-то проваливался, и тогда у меня внутри страшно и сладко замирало.
Мы летели над Нижней Тунгуской. Под крылом плавно изгибалась широкая река с крутыми залесенными склонами. Среди пепельно-серой лиственничной тайги темно-зелеными, почти черными, пятнами выделялись пихтачи и ельники. Хорошо просматривались плоские, с обрывистыми каменистыми краями вершины столовых гор. Это остатки древнего Средне-Сибирского плато. Сколько тысячелетий потребовалось природе, чтобы сгладить эти горы, разрушив и превратив в песок толщи сибирских траппов и древних изверженных пород!
Ощущение полета вызывало радостную приподнятость. Хотелось кричать, петь и вообще как-то проявлять себя. Я затянул пиратскую песню про бочонок рома, но перереветь мотор никак не удавалось. Время от времени я тер нос и, шевеля пальцами ног, с благодарностью посматривал на широкую спину пилота: на высоте порядочный морозец.
Незаметно прошло два часа.
Внизу показалась вытянутая вдоль реки вырубка. На высокой речной террасе виднелся ряд домишек. Летчик обернулся и что-то прокричал. По шевелящимся губам угадывалось: «Кислокан» – так здесь называли факторию Амо.
Пилот, накренив машину, сделал круг над поселком. Хорошо просматривались рубленые дома. Из почерневших труб тянулся прозрачный дымок. Повеяло домашним уютом, захотелось в тепло. Пилоту, очевидно, тоже, потому что он резко вывел самолет из виража и, толкнув ручку управления от себя, пошел на посадку.
Самолет запрыгал по плохо расчищенному льду и остановился около редкой линии красных флажков, ограничивающих взлетную полосу.
Мы вылезли на плоскость крыла и, соскочив на лед, затоптались, восстанавливая кровообращение. А навстречу нам по зернистому весеннему снегу спешили люди.
Я издали узнавал знакомые лица.
Первым шел наш астроном Санька Гарин – маленький, толстый, шустрый. Он быстро перебирал ногами, не успевая проваливаться, и казалось, что по снегу катится колобок.
У Петра Хромова шапка лихо сдвинута на затылок, буйный чуб свисает на глаза. Несмотря на свои шестнадцать лет, Хромов занимал в моем штате сложное положение, совмещая несколько профессий. По ходу дела ему приходилось бывать реечником-пикетажистом, поваром, охотником, рыбаком. А в штатном расписании он именовался старшим рабочим. Впрочем, младших у нас не было.
Володя Шухов занимал у Гарина такое же положение.
Петр и Володя шли рядом, стараясь не поднимать ног. Снег со стеклянным шорохом сыпался в стороны, а за пими оставались четыре одинаковые дорожки. Следом шел незнакомый мне щупленький мужичок с запечатанным мешком на плече – связист.
Мы радостно тискали друг другу руки.
– Здорово, ребята! Как тут у вас?
– В порядке. Ждем оленей. На днях уходим.
– А живете где?
– Колхоз дал хату. В ней и мерзнем.
– Ничего, парни молодые, не пропадете.
Пока мы шутили, пилот обменялся со связистом мешками с почтой и полез в самолет.
– Мне пора. Надо засветло вернуться в Туру.
– Счастливого полета. Унты пришлю следующим рейсом.
– Ладно. Давай от винта.
Самолет затарахтел и развернулся против ветра. Летчик махнул рукой, газанул, и через несколько минут машина, едва не зацепив плоскостями за вершины деревьев, скрылась за лесом.
– Больше не хочу. – Я отодвинул от себя эмалированную кружку в три четверти литра. – Теперь можно в кочсовет[4] сходить.
На самом высоком месте вырубки подле плотной зубчатой стены леса виднелся большой дом с красным флажком на крыше.
Дом был с двумя отдельными входами. Слева висела дощечка с надписью: «Амовский кочевой совет», справа вывеска побольше и поярче: «Правление колхоза». Я поднялся на высокое крыльцо.
В просторной, но низковатой комнате с длинными лавками вдоль стен два стола. За одним сидела девушка: большие раскосые миндалины глаз, широкие густые брови, маленький рот. Пышные волосы казались взбитыми. Она подняла голову и улыбнулась. Настоящая красавица. Мать – якутка, отец – русский, узнал я после.
За другим столом сидел эвенк лет сорока пяти с резкими чертами лица. На нем простой хлопчатобумажный рабочий костюм.
Я подошел к столу.
– Здравствуйте. Давайте знакомиться. Владимир Зимов, топограф, буду вести топографическую съемку в ваших краях. Вот мои документы.
– Комбагир Алексей, председатель кочевой Совет. – Он встал, и мою руку, отмякшую за зиму на чистенькой городской работе с бумажками, крепко сжала мозолистая, сильная рука таежного человека.
– Наша секретарь Совета, – представил он девушку.
Она встала, улыбнулась еще раз, блеснув ровными зубками.
– Зоя Иванова. – Голос ее прозвенел, как ксилофон.
Комбагир долго и внимательно читал мои документы, шевеля при этом губами, потом протянул их мне и сказал:
– Значит, карта делай будешь. – По-русски он говорил довольно сносно, но, как и все эвенки, не признавал ни спряжений, ни склонений.
– Да. Мне нужен оленевод и олени. Помогите, пожалуйста, получить их в колхозе.
– Помогай надо, – согласился он. – Олень-то колхоз много. Однако каюр нет. Все тайга ходи, мех сдавай надо. План. – И он многозначительно поднял палец. Разговор входил в привычное русло. Людей на севере не хватало всегда…
В правлении колхоза никого не было, и я отправился домой.
Просторную избу разделяла дощатая перегородка. По углам лежали груды нашего снаряжения. За колченогим столом Гарин и Шухов играли в подкидного дурака.
Я ушел на другую половину, отыскал свой спальный мешок, раскатал его на полу и улегся.
Было немного не по себе. Слишком резко изменился ритм жизни. Несколько дней дороги, и из шумного Новосибирска с его длинными улицами, заполненными оживленной, куда-то спешащей толпой, я попал в самую середину глухого и безлюдного Эвенкийского края.
Я снова был один. Еще вчера мы сидели с Таней, держась за руки. Говорили и не могли наговориться. Я мысленно повторил все те слова, которые шептал ей, когда мы оставались вдвоем. Сколько километров предстоит пройти, прежде чем мы сможем повторить друг другу эти слова и многие другие, придуманные за долгие месяцы разлуки.
Стало совсем тоскливо. Чтобы отвлечься, я достал старую обзорную карту, составленную еще полета лет назад. Мой участок начинался в ста двадцати километрах севернее Кислокана и имел размеры сто пятьдесят на сто двадцать километров – восемнадцать тысяч квадратов. Предстояло пересечь его четыре раза, не считая переходов внутри участка для эталонного дешифрирования и получения всевозможных характеристик карты. Набиралось около тысячи погонных километров. Впереди было трудное лето. И только глубокой осенью я смогу снова поцеловать родные глаза и сказать: «Здравствуй, любимая!»
Мне не спалось. Я оделся и вышел на улицу.
Было темно и удивительно тихо. Казалось, что во всей Вселен-пой осталось только искрящееся звездами небо Прямо над головой наклонился ковш Большой Медведицы, а над ним изогнуло свою хищную шею созвездие Дракона. Звезды выпускали слабенькие мигающие лучики, и по всему чувствовалось, что им тоже неуютно и одиноко в бездонном мраке ночи…
Когда я вернулся домой, все уже спали. Печка прогорела, и в избе было холодно. Изба наша относилась к разряду разрушающихся и неремонтируемых и являлась памятником чьей-то идеи о сселении эвенков в поселки.
Сама по себе идея была заманчива: на базе старых факторий, снабжавших эвенков припасами и провиантом в обмен на пушнину, создать очаги культуры, где были бы клуб библиотека, больница, школа-интернат, колхоз. Но эвенки, проводящие всю жизнь на охоте и в кочевье за оленьими стадами, наезжали в поселки только два-три раза в год для сдачи пушнины и приобретения необходимых припасов, а в поселках жил немногочисленный обслуживающий персонал, руководители колхоза и представители местной власти. Избы разрушались, а эвенки во время своих коротких наездов в поселки предпочитали жить в чумах где-нибудь поблизости.
Глава 2
Председатель колхоза, молодой широкоскулый парень, был важен и неприступен. Казалось, удивить или хотя бы заинтересовать его нельзя абсолютно ничем. Он сидел за столом, и его могучая фигура, длинные руки и трубка были тяжеловесны и недвижимы, словно вырублены из большого кряжистого дерева. Говорил он кратко и уверенно:
– Людей нет. Оленей дам, сколько надо.
Все мое красноречие разбивалось о его невозмутимость и спокойствие. Видно, он был крепко уверен в своей правоте.
Я прекрасно понимал его. Действительно, маленький колхозик, всех людей можно пересчитать по пальцам. А план большой: соболя дай, белку дай, ондатру дай, и все кричат «мало, мало, мало»! План растет, а людей нет. Трудно председателю. А тут еще экспедиции повадились. Что ни весна, и едут, и летят – из Москвы, из Ленинграда, из Новосибирска. Топографы, геодезисты, геологи… И все просят: оленей дай, каюров дай, а не дашь, шлют телеграммы в окружком партии. Оттуда раз директиву – обеспечьте транспортом и людьми. И еще добавляют – основной план по заготовке пушнины с вас не снимается. Трудно председателю. Его очень просто понять и даже посочувствовать ему. Конечно, чтобы он не заметил.
И я сочувствовал ему в душе, а сам кричал уже в сотый раз:
– По решению окружкома вы должны выделить мне оленей с каюром!
Председатель, полузакрыв узкие глаза, спокойно отвечал!
– Оленей бери. Людей нет.
Медленно тянутся дни… один, другой, третий… неделя, другая, месяц…
Тревожно позвякивая боталами, ушел караван Гарина.
Из Туры пришла радиограмма: Таня тоже ушла в тайгу. До самой осени не будет от нее писем. Осталось у меня фото, которое в минуты острой тоски я буду бережно вытаскивать из непромокаемого конверта, да три коротеньких письма, которые я скоро зачитаю до дыр…
Теперь осталась последняя надежда: должен вернуться с охоты Иннокентий Хукочар. Он единоличник, и с ним можно попытаться заключить договор.
– Только держи с ним ухо востро, – сказал мне председатель колхоза. – Иннокентий – бывший шамая, хитрюга страшенный.
Чтобы время не пропадало даром, я забрал ключи от местной библиотеки и с утра начинал читать.
Читал все подряд по двенадцать часов в день, и, когда ушел в тайгу, было над чем поразмыслить.
Дверь клуба медленно приоткрылась, и в комнату осторожно вошел Комбагир.
– Бойе[5],– весело улыбнулся он. – Иннокентий пришла.
– Где же он? – Я сорвался с места, отбросив книгу.
– Там своя чум ставила, – показал Комбагир.
– Алексей, давай сходим к нему, – умоляюще смотрел я на него. – Ты ему объясни, а то вдруг он не согласится.
– Деньга шибко любит – согласится, – снова улыбнулся Комбагир. – Однако сходи надо. Пошли.
Минут через десять узенькая, чуть приметная тропка вывела нас на поляну. Посредине ее стоял чум.
Громко залаяли собаки.
Из чума вышел небольшого роста коренастый эвенк. У него был низкий лоб, косматая щетина жестких черных волос с легкой сединой, глубоко посаженные глаза, безбородое, как у всех эвенков, лицо.
Он оживленно заговорил с Комбагиром, и мы вошли в чум. Около входа крохотная девчушка двух-трех лет перебирала куски дерева, палочки, белые сохатиные кости и что-то складывала из них. Увидев чужих, она бросила свои игрушки и заковыляла на еще слабеньких ножках в глубину чума. Ухватившись за подол материного платья, она испуганно смотрела на нас.
Мы уселись на ворохе оленьих шкур. Хозяин что-то сказал жене. Она засуетилась, достала из потки[6] эмалированные, почерневшие от огня кружки и налила в них крепко заваренный байховый чай. Потом, сдвинув крышку с котла, стала выкладывать на бересту огромные куски вареной сохатины.
Хукочар и Комбагир взяли по куску мяса, достали свои охотничьи ножи и принялись за трапезу. Ухватив зубами мясо, они ловко, коротким движением ножа снизу вверх, отрезали небольшие куски и медленно, с наслаждением жевали его, запивая горячим чаем. При каждом взмахе ножа лезвие скользило почти по лицу, и можно было только удивляться, как они не отхватят себе нос или губы.
Я как-то попробовал пользоваться во время еды ножом на эвенкийский манер, но не слишком удачно. Поэтому я решил не рисковать и, выбрав себе кусок, взял его в обе руки и уткнулся в сочную сладкую мякоть.
Плотно закусив, мы опять пили крепкий чай, курили трубки и вели спокойную, неторопливую беседу. Комбагир долго объяснял Хукочару, что мне нужно. Хукочар посасывал трубку, молча кивал и, лишь когда Алексей выговорился, стал задавать мне вопросы.
– Сколько месяцев ходи?
– Четыре, – отвечал я, как на экзамене.
– Сколько плати?
– Девятьсот рублей в месяц.
– Сколько олень бери?
– Колхоз дает мне двадцать голов.
– Зачем колхоз? Моя свой олень, – хитро прищурился он.
Очень не хотелось связываться с частником, но старик уже понял, что у меня безвыходное положение и упрямо стоял на своем. Делать было нечего, пришлось соглашаться.
– Ладно. Мне надо два учага[7] и восемнадцать грузовых оленей со всей упряжью. Сколько оленей нужно лично для тебя – бери сам. Это дело не мое. Я плачу тебе за двадцать голов. Пойдем в кочсовет и заключим договор. Я тебе выдам аванс, ты купишь себе припасы на четыре месяца, и завтра в путь.
– Куда кочевать будем?
– Докэдские озера знаешь? Пока пойдем туда.
– Знает. Он там рыба лови, – вмешался Комбагир. – У него там лабаз.
– Сколько дней туда идти? – спросил я у Хукочара.
Он посмотрел на вершины деревьев и, подумав, ответил;
– Однако четыре день.
До озер было сто двадцать километров по карте. «Тридцать километров в день – это неплохо», – подумал я.
Глава 3
Яростно цвел багульник.
Тайга полыхала лиловым пламенем. Воздух был насыщен дурманящим ароматом, и голова от него слегка кружилась.
Лиственницы распушились нежно-зелеными венчиками хвоинок. А солнце высвечивало бледные, прозрачные вершины деревьев и, прорываясь сквозь еще не до конца распустившиеся кроны, ложилось на цветущий багульник пестрыми полосками.
Чуть приметная тропка вела вдоль небольшого ручья, иногда пересекая его и переходя на другую сторону. Когда склоны долины стали смыкаться, а тайга густеть, тропка свернула в гору и вышла на водораздел.
Иннокентий ехал впереди каравана. Он сидел сгорбившись, с пальмой[8], как с копьем, наперевес и зорко вглядывался вперед. Решив, что за ту или иную лесинку можно зацепиться вьюком, он вроде бы и не сильно взмахивал пальмой, и деревце в десяток сантиметров толщиной тихо падало на землю.
Следом за ним ехала его жена Наталья со «связкой» из десяти оленей. На идущем за ней олене, поверх вьюка сидела пристегнутая ремнями их дочка Маруся. Наталья ласково называла ее Маша-свет.
На Маше-свет рубаха из выделанной лосины. На грудке под ремень для мягкости подтолкнута кожаная подушка.
Низко склоненные ветви деревьев скользили по рубахе, кожа которой казалась отполированной, цеплялись за седло и подушку.
Маша-свет что-то лопотала, ловила ручонками ветки, заливисто смеялась. Иногда зацепившаяся за переднего оленя ветка с силой хлестала ее по лицу. Тогда она плакала громко, взахлеб.
Наталья поворачивалась к ней, говорила что-то коротко и сердито и больше уже не оглядывалась – хоть заревись. Маша-свет постепенно успокаивалась, слезы высыхали от слабого лесного ветерка.
– Наталья! Ты бы ее повернула. Выхлестнет же ребенку глаза, – обеспокоенно говорил я.
– У-у-у, нельзя, – испуганно отвечала она.
– Почему? – удивлялся я.
– Человек должен вперед гляди, – пояснила она. – Наша вера такая.
И Маша-свет целыми днями ехала привязанная к вьюкам, лицом вперед.
Мы с Петром на персональных учагах замыкали шествие. Мой учаг, крупный и сильный бык, тяжело сопел, покряхтывал и недовольно фыркал. Мне становилось жаль его, и я спешивался и шел пешком, таща его за повод.
Олень сразу же начинал хватать росший в изобилии ягель. Когда мне надоедало бесконечно подергивать повод, я поправлял седло и взбирался на оленя. Он моментально начинал кряхтеть, выражая недовольство. Ноги мои почти волочились по земле, и со стороны это выглядело, наверное, очень смешно. Однако скоро меня снова одолевала жалость, и я спешивался…
А у Петра назревал конфликт с оленем. Когда олень наклонял голову, стараясь на ходу схватить клочок лишайника, Петр вместе с седлом сваливался ему на шею. Потом Петр приспособился и, уловив момент, когда олень собирался нагнуться, бил его пяткой под бок, заставляя переходить на рысь.
Но олень попался хитрющий и тоже переменил тактику. Перейдя на быструю рысь, он внезапно остановился. Петр не удержался, перелетел через рога и уткнулся в мокрый мох.
– Убью, скотина! – прорычал он, с трудом вылезая из болотца, по которому мы проезжали. Но олень уже встречался с человеческим коварством и благоразумно убежал от рассвирепевшего Петра, Безуспешно поиграв с оленем в кошки-мышки, Петр сплюнул и криво усмехнулся.
– Не хочешь ехать – ходи пешком.
Увидев, что конфликт мирно разрешен, Иннокентий распустил маут, расправил скользящую петлю и медленно пошел к оленю, аккуратно сматывая ремень.
Последовало неуловимое движение руки, и, слегка прошуршав в воздухе, сыромятный ремень упал на оленьи рога. Иннокентий перебирал руками, не давая ремню провиснуть и соскользнуть на землю. Олень уперся и затряс головой, – все было бесполезно. Человек победил.
За четыре дня мы не сумели добраться до Докэдских озер. На четвертый день, только отъехали от места ночевки, впереди зло залаяли собаки, и Иннокентий, соскользнув с оленя, молча исчез в тайге. Вскоре послышался выстрел, потом другой. Через полчаса Хукочар возвратился, широко улыбаясь.
