Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 41 страниц)
Голованов вздохнул, надвинул на лоб шапку и медленно побрел к метеоплощадке.
На звездном небе появился нерезкий силуэт нахохлившейся черной птицы. Это, выставив острый нос навстречу надвигающейся буре, дремал на мачте флюгер. Вокруг на столбах стояли решетчатые, похожие на ульи будки с умными тонкими приборами.
Подсвечивая фонарем, он записал температуру, влажность воздуха. Привычно взбираясь на лесенки, начал менять ленты на самописцах, а сам думал, что хорошо бы съездить в поселок хотя бы дня на два.
Виделся ему Яшка, чудился собачий яростный лай и запах дыма. На столбе, что у клуба, хрипло орал простуженный вьюгами динамик. Десятки желтых окон смотрели в ночь. Он зажмурился, но видения не исчезли, и ему стало не по себе.
С осени надо было завести собаку. Все была бы живая душа рядом. Но сейчас же он подумал, что делать этого нельзя. Собака будет нарушать снежный покров вокруг зимовки и мешать снегосъемкам.
Голованов торопливо закончил наблюдения. Облака уже не плыли белыми тугими валами, а растекались по небу мутной прозрачной пленкой. За ней стояла неподвижная луна в тусклой семицветной радуге-гало.
Он шел к домику и вспоминал, что осенью было хорошо: часто заезжали гости – чабаны. Он кипятил для них на костре чай, пахнувший увядшим шиповником, слушал неторопливые на ломаном русском языке рассказы. Разговоры были житейские: про выпасы, про скот, про погоду, про старую дорогу, что проходила километрах в двух по краю долины… Голованов слушал, и ему было спокойно и приятно. В выцветшем за лето небе плавилось маленькое осеннее солнце…
Он смотрел туда, где была дорога, и представлял, как лет семьдесят назад толстые от непомерных тулупов ямщики гоняли по ней почтовые тройки. И дорога называлась тогда громко – почтовый тракт. Он шел от далекого купеческого Семипалатинска на Зайсан, к китайской границе. На месте метеостанции стоял пикет, а там, где метеоплощадка, висел бронзовый колокол…
Место для пикета было выбрано мудро. Здесь через самую низкую часть хребта раньше всего прорывались холодные ветры с севера. Вершины начинали дымиться белыми кострами, а уже через час по всей округе, припадая к земле, неслось гривастое пламя метели.
Это было давно: и пикет, и колокол, и его, наверное, хриплый, тревожный набат, предупреждавший о непогоде.
Тракт теперь заброшен, потому что западнее, за хребтом, прошло гудронированное шоссе, и ямщиков больше кет, а колокол увезли на переплавку.
Время стирает прошлое и дороги и чертит все заново. Голованов это хорошо знал. Только почему-то жаль было колокол.
В домике он, не раздеваясь, сел за стол, закурил и засмотрелся на плоский язычок пламени в лампе. Ветра еще не было слышно. Серебристый дрожащий свет лился в окно от снегов. Снова очень болезненно почувствовал он тишину и свое одиночество. Запутывались мысли.
В этом году он больше не поедет на зимовку. Никому на свете не будет теперь до него дела. Он представил, как все это случится. Осенью медицинская комиссия найдет, что у него старое сердце, предложит искать другую работу или назначит пенсию. Он уже никогда не настроит рацию, и не загорится в полумраке комнаты зеленый огонек контрольной лампочки.
Шел ли дождь, мела ли пурга или было ясное небо, в одно и то же время летели в эфир его позывные. Он передавал сводку за сутки, а где-то на другом конце земли в высоких светлых комнатах клацали телетайпы и синоптики мудрили над картами, предсказывая движение холодных и. теплых фронтов. Его труд, как и труд тысяч таких, как он, ложился на бумагу синими и красными стрелками.
Он с тоской подумал, что жизнь прошла, а ничего ровным счетом не сделано. Людям нечем его будет помянуть. Он не построил дома, не посадил дерева, не вырастил сына. Карты, которые составлялись по его наблюдениям, были однодневки…
Скоро наступит весна, и он уедет в город…
Голованов задремал, и сквозь зыбкие волны тревожного сна ему вспомнилось, что в городе всегда бывает большое солнце. Это, наверное, потому, что там из-за высоких, поставленных друг к другу домов небо лоскутное, из голубых кусочков, а здесь, над горами, где оно огромно, как степь, солнце кажется маленьким, в ладонь.
Он проснулся от непривычного звука. В трубе шумело и клокотало, словно закипающая в котле вода, – это был ветер. Его разбудили другие звуки: будто гудел и бился о стекло шмель.
Он поднял голову и, затаив дыхание, прислушался. В мятущемся разливе снега блуждала машина. Голованов знал: зимой вблизи метеостанции никто не ездит.
Оп выбежал на улицу. Это, возможно, возвращался Яшка.
Голованов сложил ладони рупором и тонко натуженно закричал. Ветер бросил крик назад, в лицо, смешал его со снегом и завихрил у самых ног.
Тогда он метнулся назад, в домик, и выбежал с фонарем. Проваливаясь в метровых сугробах, он взобрался на крышу и стал медленно раскачивать над головой желтое пятно света.
Газик вынырнул из темноты неожиданно. Переваливаясь и буксуя, он лез прямо на домик. Его почти незрячие, забитые снегом фары посмотрели на Голованова в упор.
Из брезентового кузова вывалились две неуклюжие фигуры. Среди них не было Яшки. То были чужие.
Слабо пахло овчиной, и на затоптанном полу таяли снежные следы. Голованов растерялся. Слишком долго он мечтал, чтобы к нему приехали гости. Они сидели за столом – молодой парень с глазами навыкате, шофер, и коренастый мужчина с седым ежиком.
Голованов не знал, кто они такие, да и какая была разница? Он засуетился, плеснул в чайник воды, отодвинул конфорку и поставил его на печь. Из щели в треснувшей плите выбивался трепетный светлый лучик, и Голованов губами почувствовал его тепло.
– Мы геологи, – сказал пожилой, отогревая у щек красные ладони.
Голованов не нашелся что сказать и только кивнул. Виновато было проклятое одиночество. Ему приятно было смотреть, как шофер расхаживал по комнате и все присматривался к расставленным на полках приборам, качал головой. Комната звенела от почти забытых звуков. Были незнакомые шаги, незнакомое покашливание, незнакомые голоса…
Забилась на чайнике крышка, и Голованов, неловко сваливая все в кучу, убрал со стола тетради и папки с таблицами.
– Ужинать будем, – сказал он, расставляя на столе белые эмалированные кружки.
Шофер ушел на улицу, к машине, и скоро вернулся с брезентовой сумкой. На столе появились колбаса, консервы, затуманенный четок со спиртом.
Они выпили молча. Через минуту Голованову показалось: в темных углах зашевелился мрак. Это было непривычным, потому что он забыл, когда последний раз выпивал.
– Ну как там? – сказал он, преодолевая все еще сковывающую его робость. – Что нового… на Большой земле?
– А как? – сказал шофер, выскребая ложкой остатки консервов из банки. – Все так же. Крутится, старая. Радио, поди, слушаешь?
– Ну да, – Голованов кивнул.
– Тогда ты все новости знаешь.
Голованову стало неловко за свой вопрос. То, что передавали по радио, он знал. Его интересовало другое: что нового в поселке – они ведь, наверное, ехали оттуда, – как там дела и не встречал ли кто Яшку.
Но он не стал больше расспрашивать. Молчал мужчина. И что-то похожее на обиду зашевелилось в душе Голованова. Ведь он так давно ждал…
– Долго будет дуть? – спросил пожилой и поднял голову.
Голованов понял, о чем его спрашивают, увидел глубокие темные глаза гостя, налитые усталостью веки и, помолчав, ответил:
– Долго. Северный ветер. К утру он перейдет в низовик. Ехать, конечно, можно. Видимость неплохая, но переметет все…
– Ну и работа у тебя, отец. Нашей не позавидуешь, а от твоей взвоешь.
Голованов ничего не сказал.
Еще недавно он сам думал о никчемности своей работы, о бесцельно прожитой жизни. Только теперь почему-то было обидно слышать это от мальчишки, занятого консервами. Что понимал этот лупоглазый в его работе?
– Значит, поедем… – снова спросил пожилой и, словно оправдываясь за свою неразговорчивость, добавил: – Понимаешь, километрах в двадцати отсюда недавно буровую поставили. Что-то у ребят там не ладится. Вот ехали, да с пути сбились…
Он заслонил ладонью глаза. Должно быть, свет в лампе был для него слишком ярким.
И сразу исчезло чувство настороженности и обиды. Голованову была знакома усталость, когда трудно говорить, и ему захотелось, чтобы к утру ветер не перешел в низовик и чтобы они не уехали, а отдохнули и выспались.
Он украдкой посмотрел на часы. Давно было за полночь. Он отодвинул стол, постелил на пол кусок кошмы.
Голованов знал, что сегодня ему уже не заснуть, хотя ничего особенного вроде бы не случилось, но для него и этого было слишком много. Он надел на лампу бумажный абажур и долго рассеянно перебирал бумаги.
Легли спать гости. Спокойно и ровно засопел шофер. Геолог кашлял, вздыхал, ворочался.
Вокруг лампы лежало размытое пятно света, и Голованов вспомнил, что нужно вычертить за прошлый месяц «Розу ветров». Он достал лист миллиметровки, линейку, таблицы повторяемости ветров, остро заточил карандаш. Работа была привычной, несложной и не мешала думать. Мысли, словно мотыльки, не могли вырваться за пределы светлого круга от лампы.
Наступит весна, и он уедет. Потом придет сиротское городское лето, и уже не нужно будет строить планов на следующую зиму. Это будет черта под всей его жизнью. А эти двое все так же будут ездить по земле и делать свое дело.
Мысли перешли на геолога. Тот все покашливал, видимо не спал. Геолог был не моложе Голованова и, наверное, болен по-настоящему. Голованов вспомнил, как тот сказал: «Придется ехать» – и вспомнил его глаза. Получалось, что свое у того было не главным. Что-то не ладилось на буровой, и геолог поехал в ночь. А на пути у него – обледенелые горы, и засыпанные снегом долины, и десятки километров бездорожья, и, наверное, боль в простуженной груди.
И Голованов почему-то вдруг сравнил себя с геологом. Ни во внешности, ни в работе у них как будто нет ничего общего, зато у них сходство в другом – свое никогда не было главным.
На свете шла другая жизнь, простая и уютная – там можно отсидеть семь часов на работе, прийти в домашнее тепло, пить чай со свежим хлебом, читать газету. Они оба жили в стороне от нее, а если случайно и прикасались к ней, то только для того, чтобы собраться в новую дорогу.
Голованов отложил карандаш и всмотрелся в миллиметровку. Четко вычерченная восьмиконечная звезда лежала на листе. Лучи ее были разной длины, и в углах стояли буквы, обозначающие страны света. Самый длинный луч показал на «норд». Значит, чаще всего, даже в первый весенний месяц март, здесь, у хребта, дули северные ветры. Луч был похож на обелиск, такой он был прямой, строгий, с острым углом вверху.
– Роза ветров, – сказал кто-то за спиной.
Голованов вздрогнул и обернулся. Придерживая на груди расстегнутую рубашку, стоял геолог и смотрел на чертеж.
– Роза ветров, – отозвался Голованов и уже спокойно сказал, как равному и знакомому: – Садись…
Они помолчали, закурили от одной спички. В стены била пурга, и от потухшей печки пахло печеной картошкой.
– Мы «Розой» часто пользуемся, – снова сказал геолог, – с ветром не пошутишь…
Они опять долго молчали.
– Болеешь? – спросил Голованов.
– Ничего не поделаешь, возраст.
– Значит, скоро спишут, – сказал Голованов, морщась, словно говорил о себе.
Тот усмехнулся.
– Кто нас может списать? Разве что мы сами? Давно бы надо, да рука не поднимается. Жизнь у нас, бродяг, что эта «Роза». – Он подвинул чертеж к себе и накрыл его ладонью. – Всегда с одним острым лучом, к одному делу.
С удивлением и каким-то странным облегчением Голованов вдруг заметил, что геолог прав. Кто может списать, если этого не захочешь сам. Это было как открытие. Он посмотрел в окно. Метель стала льнуть к земле, и снова засветились пока еще робкие звезды.
И впервые за этот вечер он не почувствовал скованности. Ему захотелось поведать геологу о колоколе, и он начал рассказывать. Геолог слушал, подперев подбородок кулаком, покашливал и дышал глубоко, с хриплым свистом. Совсем незаметно в историю колокола вплелся рассказ о жизни. Это была не жалоба, потому что Голованов не умел жаловаться. Просто он знал, что седой геолог понимает его лучше, чем кто-либо другой.
Они не спорили, эти два совсем недавно еще незнакомых человека, потому что у них была одна на двоих судьба, одна дорога вечных устроителей необъятной земли. Это был не разговор, а скорее совет двух мудрых и немного суровых людей о жизни. Покашливая в кулак и щурясь от света лампы, чуть припадая на букву «о», говорил геолог:
– Понимаешь, у меня такое было. Почувствовал, что слабею, и решил отрезать. Не поехал в поле. А потом… потом было плохо. Снилось и виделось: горы, степи, запах росы, солнце, облака, дожди и метели. Наверное, надо все-таки смотреть на прожитое издали, тогда все становится понятным и человеческое счастье видится по-другому.
Стекла стали серыми, и выцвели звезды. То таяла за окном ночь. По-ребячьи подогнув к груди ноги, спал седой геолог. Нужно было будить гостей, а Голованов все не мог решиться.
От бессонной ночи болели глаза и стучала в висках кровь. Тогда он встал и наклонился над спящими…
Они снова пили чай. В настывшей за ночь комнате было зябко. От растопленной печи отскакивали теплые отсветы пламени. И Голованов подумал, что через полчаса, когда уже гости уедут, комната до краев нальется сухим мягким жаром. Было немного обидно за себя, что не догадался затопить печь раньше. В дорогу людям всегда нужно давать тепло.
Потом он вышел их проводить. Давно истаяла темная точка машины, а он все стоял и смотрел вслед.
И впервые он с горечью подумал, что ни один человек еще не попытался графически вычертить свою жизнь, чтобы получилась не «роза ветров», а «роза жизни». Тогда бы другие легче смогли оценить прожитые ими годы. Он снова вспомнил про колокол, но теперь уже не было той грусти.
Все шло своим чередом. Колокол оберегал отдельных людей от стихии. Он, Голованов, предупреждал тысячи. Его наблюдения: помогли попавшему в грозу летчику найти чистое небо, и по его тревожным сигналам на теплом юге, над цветущими садами, поднимались дымовые завесы, чтобы защитить сады от заморозков. Он жил сегодняшним днем и помогал людям строить будущее.
И придет время, когда человек поднимет свое лицо от земли, глянет на тучные поля пшеницы и скажет:
– Хлеба много. Теперь нужны всегда чистое небо и удивительные чудесные плоды. Нужны сады там, где была мокрая тундра…
И тогда снова выйдут в поход люди. Они пойдут по его пути, но так далеко, что он пока не решается о таком и мечтать. Жизнь каждого будет тогда, как «роза ветров», с выдвинутым острым лучом, похожим на обелиск, навстречу холодным северным ветрам. Но и тогда, наверное, будут сомнения и грусть по ушедшим годам и нужно будет ненавязчивое, простое человеческое участие, чтобы не уставать в пути.
Викентий Пачковский
ПОСЛЕДНИЙ РЕЙС
ЯНКИ-КЛИПЕРА
Рассказ
Рис. В. Носкова
Наша шхуна «Ценгтай» уже неделю стояла в порту Сиэтл, после того как мы пересекли Тихий океан. Нас крепко потрепало у Филиппинских островов. Нам только чудом удалось выбраться из этого ада. Теперь старая шхуна, изрядно покалеченная, стояла в доке, где больше не было парусников, кроме нашего, и ремонтники выправляли киль, выгнутый на волнах во время тайфуна.
Едва мы ошвартовались у пирса, как судно атаковали вездесущие репортеры, и через несколько дней местные газеты раструбили о нас по всему городу.
В то воскресенье, с которого все и началось, я сидел в своей каюте и просматривал газеты, надеясь найти хоть какую-нибудь весточку с далекой родины. Я был один. Старший помощник капитана, серьезно заболевший во время рейса, лежал в больнице, а сам капитан, немец по происхождению, богомольный старикашка, вместе со своей супругой отправился на берег в церковь.
Никто сегодня меня не тревожил. Даже знакомый таможенный чиновник из порта не зашел ко мне. Обычно он приходил каждый день и доставал бутылку из ящика, запечатанного при осмотре в подшкиперской. Кроме этого ящика у меня было припрятано еще несколько, о которых чиновник и не подозревал. Конечно, я ничего не говорил ему об этом, а он, сделав добрый глоток в подшкиперской, уходил, весьма довольный жизнью и собой.
Но в этот день он почему-то не захотел нарушить мое одиночество. Передо мной лежала газета, в которой были помещены фотографии всей команды шхуны. Портреты были обрезаны со лба и подбородка, так что оставались только нос, губы и глаза. Глаза что надо. Этакие бесстрашные, дерзкие. Такими репортеры застали нас здесь, в Сиэтле, после двухмесячного плавания из Амоя.
Когда я смотрел на свой портрет, напечатанный в газете, я сам себе казался героем. В репортаже шла речь о том, что мы чувствовали во время тайфуна.
«Они были в глазу бури!» – кричали заголовки.
– Брехуны, – пробормотал я, обращаясь к отсутствующим репортерам. – Вы врете больше, чем мы сами после того, как оправились от испуга. Что вы знаете о «глазе бури»? То, что с нами случилось, казалось поначалу не таким уж страшным.
Вначале океан был спокойным и гладким, как зеркало, но барометр все падал и падал. Потом поднялась мертвая зыбь, сморщив поверхность океана, и она стала напоминать гигантскую стиральную доску. Из радиограммы было известно, что идет тайфун, но мы уже не могли выскочить за его пределы, потому что стоял штиль, и паруса повисли. Нам ничего не оставалось, как встретить опасность во всеоружии. Паруса были убраны и зарифлены, а с верхней палубы снято все лишнее. И все же тайфун налетел неожиданно.
Наступила тропическая ночь. Капитан сменил меня на вахте, чтобы я смог поужинать. Когда я поднялся из кают-компании наверх, было темно, как в шахте. Лишь над самой головой оставался чистый клочок неба, усыпанный звездами. Повернувшись, я вдруг увидел, как примерно в трех румбах налево от курса по воде движется ярко-белый свет. Он напоминал вихрящееся облако, которое испускало такое сияние, что я подумал! «Иисус Христос идет по воде».
На судне все страшно загремело. Я инстинктивно схватился за ванты, и в ту же секунду ветер рванул с такой силой, что меня наверняка унесло бы в море, если бы я не уцепился. Потм снова загрохотало, и этот грохот не прекращался уже ни на минуту двое суток, пока нас крутил тайфун. Шхуна зарывалась в волны так, что они перекатывались через судно, с носа до кормы, смывая все, что находилось на палубе. Правда, наверху уже никого не было из команды, так как люди убрались в кубрик сразу, как налетел тайфун.
«К черту тайфун, – подумал я. – Лучше вспоминать о другом».
Я начал думать о Владивостоке, где окончил «мореходку», потом вспомнил гимназистку, капитанскую дочь, в которую все мы были влюблены. Но тут мои воспоминания прервал шум, раздавшийся на палубе. Этот шум был уже мне знаком. Ясно: на судно опять прорвались американские мальчишки. Они все время околачивались у причала, выпрашивая у матросов чохи – китайские монеты с дырками, которые потом привязывали к резнике, чтобы позабавиться. Я давно приказал гнать этих мальчишек со шхуны. Еще сорвется какой-нибудь с трапа.
Сейчас мальчишки устроили на палубе такую пляску, что все загудело. Нет, это уж слишком. Черт знает что. Даже в воскресенье нельзя отдохнуть. Я вышел из каюты.
Поднявшись на палубу, я увидел не только мальчишек, но и большую группу людей, шедших с причала на судно.
Не понимая, в чем дело, я пошел им навстречу.
Худой высокий ирландец, примерно одного роста со мной, приподнял шляпу.
– О’Нейл, – представился он, – директор-распорядитель концерна «Болар-докер», где вы производите сейчас ремонт. Со мной брат, жена, дочь, наши клерки. Сегодня в газетах мы увидели ваши фотографии и узнали вашу историю. Мы пришли посмотреть шхуну. К нам сюда редко заглядывают парусники.
– Рад вас встретить, – ответил я по-английски, с трудом подбирая слова, так как чувствовал на себе множество глаз. – Я заменяю на судне старшего помощника. Постараюсь быть вам полезен.
Я подал ирландцу руку, и он крепко пожал ее. После этого мне представили все общество, явившееся на шхуну. Женой О’Нейла оказалась дебелая шведка с красивым лицом и пышным бюстом. Рядом с ней стояла дочь, рослая девушка, очень похожая на мать. Ее пышные волосы отливали золотом. Она смотрела на меня восторженными голубыми глазами, когда мы знакомились. Впрочем, я почти не обратил на нее внимания, потому что думал о другом.
Мне долго пришлось водить гостей по судну, показывая управление, паруса, мачты. Шхуна «Ценгтай» типа янки-клипер доживала свой век, и это был ее последний рейс. Судно водоизмещением 3 тысячи тонн имело 180 футов в длину и 21 фут в ширину. Янки-клипер был стариканом что надо, несмотря на то что его должны были списать после того, как мы придем в Китай. О нем можно было многое порассказать моряку. Однако гости оказались слишком приверженными к суше, чтобы оценить этот клипер, и я большей частью отвечал на наивные вопросы. Мне порядком это надоело, и, воспользовавшись тем, что дамы задержались на баке, я предложил мужчинам отправиться в кают-компанию.
– Мистер О’Нейл, – обратился я к ирландцу. – Вы ничего не имеете против маленького «дринка»?
Мистер О’Нейл сделал большие глаза.
– О, конечно, нет.
Пока дамы беседовали с матросами, мы спустились в салон. Я велел бою принести бутылку виски из моей каюты. Мы выпили одну бутылку, потом вторую. Американцы явно входили во вкус. Они оживились, хвалили виски. В Америке в те годы действовал сухой закон и выпивку можно было достать только у контрабандистов.
– Винсент, – говорил мистер О’Нейл, обращаясь ко мне, – знаете, как называется кукурузная водка, которую делают наши самогонщики? «Муншайн»! Это значит «лунное сияние».
– Странное название, – сказал я.
– Ничего странного. Самогонку делают по ночам, когда сияет луна.
Он расхохотался.
Мы недурно провели время, доканчивая третью бутылку. Потом в кают-компанию зашла одна из дам, удивленная нашим долгим отсутствием. Она засмеялась, увидев, чем мы тут занимаемся. Ее тоже усадили, но от виски она отказалась, хотя и оставалась с нами, пока мы не прикончили бутылку.
Когда все отправились наверх, мистер О’Нейл задержал меня, спросив, не могу ли я дать ему виски с собой. Я велел бою завернуть бутылку в бумагу. Мистер О’Нейл протянул мне десятидолларовую бумажку. Я отказался взять деньги, хотя он настойчиво старался всунуть ее мне, поясняя, что так принято в деловом мире.
– К счастью, я не деловой человек, а просто моряк. Возьмите эту бутылку от меня на память.
– Ну хорошо, – согласился ирландец. – Я навещу вас в субботу после обеда.
Я проводил гостей на причал, где стояли шикарные «кадиллаки», на которых они приехали. А потом забыл о мистере О’Нейле до самой субботы.
В ту пору мне шел двадцать первый год, и я еще всерьез не задумывался над жизнью, хотя принял однажды решение, от которого зависело все мое будущее. Я поступил так, как подсказывала мне совесть.
Два года назад, весной двадцать второго, я успешно окончил Владивостокское мореходное училище и получил диплом штурмана дальнего плавания. Белое правительство доживало свои последние дни, и пароходы с беженцами покидали порт. В это время я получил повестку явиться к воинскому начальнику. Было ясно: хотят мобилизовать в белую армию. Я решил удрать из Владивостока. В моем распоряжении оставалось еще два дня, и я немедля пошел к нотариусу, который сделал мне копию диплома на английском языке. После этого я отправился в гавань Эгершельд, где стояли иностранные суда, чтобы наняться на какое-нибудь.
Прошло несколько дней, прежде чем удалось обойти все суда. Мне не везло. Последнее время я не ночевал дома, опасаясь, что меня станут разыскивать, и уже подумывал: «Не поехать ли на железнодорожную станцию, где жил мой отец?» Однако уходить от моря не хотелось. И тут я увидел у причала шхуну «Ценгтай» под американским флагом. Ее как раз загружали соевым жмыхом. Я поднялся по трапу. Вахтенный матрос-китаец объяснил, как найти каюту старшего помощника капитана. Я пошел на полуют и постучал в дверь.
– Войди! – раздался за дверями окрик.
В каюте на диване сидел рослый парень в белой рубашке, положив ноги на стол. Перед ним стояла бутылка виски и несколько бутылок с содовой водой. Увидев меня, он не изменил позы.
– Что хотите? – спросил старпом на английском языке.
– Ищу работу.
– Какую?
– Хочу плавать. Я штурман дальнего плавания, закончил мореходку.
– Хм… – промычал старпом и рассмеялся. – Я сам штурман. Может быть, мою работу хотите? Я дьявольски устал от нее.
Потом он внимательно оглядел меня.
– Пьете?
– Только при случае.
Старпом протянул руку к бутылке и разлил виски по высоким стаканам. После этого он стал разбавлять себе виски содовой. Потом потянулся ко второму стакану.
– Скажите, когда нужно остановиться.
– Я пью чистый, – сказал я, решив похвастать. Тогда он долил мой стакан до краев. Я ужаснулся: столько мне еще не приходилось пить. Но отступать было поздно, и я залпом выпил полный стакан, стараясь не морщиться. На старпома это произвело сильное впечатление.
– О-оо, – протянул он, когда я поставил пустой стакан на стол. – Это же, черт возьми, здорово! Садитесь и рассказывайте о себе.
Видимо, я понравился старпому. Он сказал, что послезавтра шхуна выходит в море и что у них есть вакантное место второго помощника.
На другое утро, приняв все меры предосторожности, чтобы меня не задержали патрули, я чуть свет явился на шхуну и терпеливо дожидался, пока проснется капитан.
Капитан был старый немец, по фамилии Арп, с круглым лицом, которое казалось вылепленным из кусков мяса. Он критически осмотрел меня, повертел в руках мой диплом.
– Хочу предупредить, – вздохнул он, – что уходим мы далеко и неизвестно, когда вернемся.
– Это как раз по мне, – сказал я.
– Ну, едем в консульство. Завтра снимаемся.
Когда все дела в американском консульстве были оформлены, я задворками пробрался к дому, где снимал квартиру, чтобы собрать в дорогу чемодан. Моя хозяйка, пожилая боцманша-вдова, предупредила, что за мной только что приходили солдаты.
– Тикай отсюда, хлопчик, тикай, пока тебя не замордовали, такого молоденького, – говорила она, вытирая глаза платком.
Я обнял ее, поцеловал и, взяв чемодан, вышел из дому. На сердце у меня было неспокойно.
На другой день мы ушли из Владивостока. Пока портовый буксир выводил нас на взморье, я стоял на палубе и смотрел на красивые сопки, городские здания, сверкавшие в солнечном свете. В груди у меня щемило. Я не знал, что со мной будет: вернусь ли, увижу ли когда-нибудь родимую землю? Вскоре шхуна повернула за мыс. Тут подошел старпом, хлопнул меня по плечу, показал на паруса, наполнявшиеся ветром. Так началась моя жизнь на янки-клипере, так я и попал в конце концов сюда, в Сиэтл.
После посещения шхуны американцами я вскоре забыл об их существовании. Но мистер О’Нейл вскоре напомнил о себе. В следующую субботу, собираясь на берег, я принял ванну и не торопясь одевался. В это время в каюту постучали.
– Войди! – крикнул я, думая, что это бой.
Дверь отворилась, и в каюту вошел мистер О’Нейл, приветливо улыбаясь. Увидев его, я смутился, потому что был полураздет.
– Винсен, – сказал он, пожимая мне руку, – видите, я держу свое обещание. Я приехал, чтобы забрать вас. У дочери сегодня день рождения, и Флоренс желает видеть вас среди своих гостей.
– Спасибо за приглашение, – поблагодарил я. – Простите, что я не одет.
– Какие тут извинения! Одевайтесь и едемте. Нас ждут.
Я быстро оделся и сказал, что готов.
О’Нейл замялся:
– Винсен, мне неудобно говорить об этом. Но в городе ничего хорошего достать сейчас нельзя. Не сможете ли вы попросить у кого-нибудь из команды несколько бутылок вина?
– О чем рыдали скрипки?! – воскликнул я.
– Что? – не понял мистер О’Нейл.
– Это пустяки. Зачем просить у кого-нибудь? У меня все есть, что надо.
Я достал ящик из тайника.
– О, и шампанское! – удивился ирландец, разводя руками.
– Да и шампанское, и ром, и джин…
Я вытаскивал бутылку за бутылкой, пока О’Нейл не сказал, что, пожалуй, хватит. Прежде чем отнести бутылки в «кадиллак», на котором приехал О’Нейл, мы каждую из них завернули в бумагу, чтобы они не бросались в глаза. Тут ирландец попытался всучить мне 100 долларов.
Я рассердился:
– Мистер О’Нейл, мы можем поссориться, если вы будете настаивать. Я не возьму денег. Я же не контрабандист! Пусть это будет моим подарком вашей дочери.
– Разве девушкам дарят вино?
Ирландец весело расхохотался. На этом мы и поладили.
Он сел за руль, и «кадиллак» тронулся. Вначале мы ехали мимо серых бетонных пакгаузов, где пыхтели паровозы. Потом машина стала подниматься в гору, по обе стороны дороги зеленели деревья. Дальше, за холмами, виднелись кварталы большого города. Но до Сиэтла мы не доехали. Мистер О’Нейл остановил автомобиль у роскошного двухэтажного коттеджа. Из окон дома доносилась громкая музыка.
В холле я увидел множество букетов, подаренных имениннице.
– Флоренс, Нельсина, выходите встречать Винсена! – закричал мистер О’Нейл.
Сверху спустилась хозяйка с дочерью. Флоренс была обворожительна в белом легком платье, и тут я подумал, что она чертовски славная девчонка.
– Познакомьтесь еще раз, – сказал мистер О’Нейл. – Это наш новый молодой друг. Моряк-чужеземец…
– Прошу, – сказала Флоренс, протягивая мне руку. При этом она мило улыбалась.
Потом мной вновь завладел хозяин, решивший представить меня гостям. Эта церемония была довольно утомительной, и я обрадовался, когда нас пригласили к столу.
В комнате, где был накрыт стол, собралось человек тридцать, все пожилые и солидные люди. Именинница, выпив бокал шампанского, убежала в зал, откуда неслась музыка: там танцевала молодежь.
Когда распили несколько бутылок, гости разговорились, да и сам хозяин был уже изрядно навеселе. Он сидел рядом со мной и время от времени хлопал меня по плечу.
– Винс, ты хороший мальчик! – сказал он. – Ты мне все больше нравишься. Но тебе, наверное, скучно здесь со стариками. Иди к молодежи, потанцуй.
Я пошел в зал. За роялем сидели две девушки, барабаня в четыре руки фокстрот, который только что входил в моду. Остальные танцевали. Это были подружки и знакомые Флоренс по колледжу. Я постоял, прислушиваясь к разговорам, они были довольно наивными, детскими. Я вспомнил свою гимназию. Как это было давно! Кажется, с тех пор прошел целый век. Мне было чертовски скучно среди этих мальчиков и девочек. Я походил между танцующими и вернулся в комнату, где находились хозяева.
– Почему вы не танцуете? – спросила мать Флоренс, когда я сел рядом с ней.
– Я уже стар, чтобы танцевать с подростками.
Миссис О’Нейл рассмеялась:
– О, вы еще совсем молодой человек. И не выдумывайте, пожалуйста. Это мы уже старики.
