Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
– Я тоже старик. Молодость моя прошла.
У меня действительно было довольно скверное настроение. От выпитого слегка туманилось в голове и стало так грустно, что хотелось заплакать. Зачем я пришел сюда? В компании моряков я всегда чувствовал себя своим человеком. А среди этих чужих людей и чуждых мне разговоров с особенной силой меня охватила тоска по родине.
Из задумчивости меня вывел голос Флоренс:
– Приглашаю вас на танец.
Голубые глаза девушки счастливо сияли, и вся она как-то светилась. Ее нельзя было огорчать сегодня. Желания именинницы следует выполнять.
Я встал и взял Флоренс за руку. Надо показать, на что способен моряк, отплясывавший во всех кабаках и тавернах, куда ни забрасывала его судьба. Я видел, что Флоренс нравится танцевать со мной, и все в зале смотрели, как мы танцуем, а потом, когда мы отдыхали в перерывах между фокстротами, грудь ее взволнованно вздымалась, и мне было приятно смотреть на нее.
– Скажите, что вы любите? – спрашивала она, по-детски серьезная и наивная.
– Моряка об этом не спрашивают, – сказал я.
– Почему?
– Моряк любит веселиться, когда возвращается в порт, но рано или поздно он снова уходит в море.
– Значит, море вы любите больше всего на свете?
– Моряки не любят говорить о своей любви к морю. Но свою профессию они никогда не сменяют ни на какую другую.
– А вам не страшно плавать по морю?
– Конечно, нет.
– Говорят, в море столько страшных акул. И вы не боитесь, что они вас съедят?
– Мы сами ели акул…
Однажды акулы стаями шли за шхуной. Чтобы развлечься, мы ловили их большим крючком, на который для приманки насаживали большие куски мяса. Нам попалась громадная акула. Прежде чем схватить наживку, она перевернулась на спину, и было видно ее бело-желтое брюхо.
Потом она болталась на крючке, который проглотила вместе с мясом, и поднять ее на палубу никак не удавалось, потому что она отчаянно била хвостом, вся извиваясь. Я вытащил кольт и выпустил всю обойму ей в голову, а она все продолжала биться, пока наконец не затихла.
Едва акулу подняли на палубу, кок кинулся на нее с ножом, чтобы вырезать плавники. Он сидел на покатой толстой спине, а она лежала неподвижно, огромная, длиной метра два. Но видимо, в теле акулы оставались еще силы, хотя голова ее была вся изрешечена пулями. Вдруг резко дернулся тугой мощный хвост, и в то же мгновение кок вылетел за борт.
Мы не успели спустить на воду шлюпку, как, привлеченные запахом крови, к коку устремились зубастые хищницы. Поверхность моря стремительно разрезали их острые плавники. Я стоял, оцепенев от ужаса, и смотрел, как беспомощно барахтается кок. Потом мы стали кричать и стрелять в акул, но все было кончено в несколько секунд.
– Акулы чепуха по сравнению с тайфуном, – сказал я.
– Но вы не боялись и тайфуна? – спросила Флоренс.
– Конечно, тогда было не так весело, как сейчас, – засмеялся я.
– Правда, не боялись?
– Да.
– И это не страшно?
– Не больше, чем когда качаешься на качелях.
Конечно, это было совсем не так. Тайфун уже двое суток швырял нас, как щепку, беспрерывно лил дождь, и волны перехлестывали через палубу. Мы все спустились вниз, чтобы не смыло за борт. Хотя люки были плотно задраены, мы опасались, что волны сорвут брезент и зальют трюм.
Шхуна осталась без управления, и взбесившийся океан гнал нас, куда хотел. Когда я поднимался к иллюминатору, чтобы взглянуть, что делается снаружи, виднелись только огромные хребты волн, подступавшие к судну. Ночь длилась без конца, было темно как в могиле, и обшивка судна трещала. Казалось, что шхуну вот-вот разобьет. Ничего не было слышно, кроме этого страшного грохота.
Судно опустело, точно все вымерли, и мне стало не по себе. Пошатываясь от качки и усталости, я остановился у каюты капитана и постучал. Никто не ответил. Я открыл дверь. В каюте было полутемно, хотя на столе горели свечи. Перед ними сидели капитан и его супруга; они читали молитвенник и даже не оглянулись на меня. Разговаривать с ними сейчас было бесполезно, я вышел и затворил за собой дверь.
Тревожное чувство все больше охватывало меня. Я вдруг почувствовал себя беспомощным мальчиком, который остался ночью один в пустой квартире, и решил зайти к больному старпому, чтобы поделиться с ним своей тревогой.
Старпом лежал в постели и стонал. В ответ на мои вопросы он промычал что-то нечленораздельное. Потом он попросил выпить. Я налил ему стакан рому, который он выпил до дна, не разводя водой. После этого ему стало немного легче. Но оставаться с ним мне не захотелось.
По трюму, залитому водой, я пробрался на полубак, где в тесном кубрике ютились матросы. Раньше я частенько заходил сюда, чтобы выкурить с матросами сигарету. Теперь здесь было темно, несмотря на то что горело несколько свечек. От них шел неприятный запах. Я остановился, стараясь при сумеречном свете разглядеть матросов, лежавших вповалку на койках; у многих головы были обмотаны полотенцами. Я уже готов был покинуть кубрик, куда снаружи прорывался глухой треск и грохот, но в эту минуту увидел боцмана.
Боцман был крепкий мужик, но сейчас он стоял на коленях, держась руками за койку, и его туловище раскачивалось так неестественно, будто он был мертв. У меня похолодело внутри. Потом я нерешительно шагнул к нему. Боцман шевелил губами, что-то бормоча.
– Что с тобой? – закричал я, встряхивая его за плечо.
– Тайфун идет, настоящий волчок крутит. В эту ночь все мы погибнем.
Я готов был ударить его. Да что они все с ума посходили, что ли? Неужели мы погибнем? Ерунда! Но когда я еще раз огляделся вокруг, мне стало страшно.
Было почти темно, и оттого неподвижные фигуры матросов казались мертвецами.
«Мы сейчас как раз посредине океана, – думал я. – Пять тысяч миль до китайского берега, столько же до американского. Вдобавок, никто не знает, куда нас угнал тайфун. Черт знает, где мы сейчас находимся. Никто не сможет нам помочь. Никто, кроме нас самих. Но что мы можем сами? Если спустить шлюпку на воду, ее тотчас же раздавит о борт, как скорлупку. На шлюпке не спастись. Это верная смерть. Неужели этой ночью мы погибнем?»
Я вернулся в свою каюту подавленный. Прошло довольно много времени, прежде чем я почувствовал, что страшно хочу спать. Нужно заснуть. Это лучше, чем сидеть вот так, ожидая конца. Но тогда можно и не проснуться, когда судно начнет тонуть. В суматохе меня никто не хватится. Надо что-то придумать.
Я встал, надел спасательный пояс, потом вышел из каюты и лег на трап, что вел из кают-компании наверх. Теперь можно было спать спокойно. Здесь я обязательно попаду кому-нибудь под ноги. Я лежал и думал о смерти. А потом мне вдруг стало стыдно. «Вот будет здорово, – подумал я, – если меня найдут в таком виде! Особенно после того, как кончится тайфун. А он ведь когда-нибудь закончится, если к тому времени мы не пойдем ко дну. Тогда меня поднимут на смех. Нет, так дело не пойдет».
Превозмогая усталость, я поднялся и пошел в каюту, чтобы надеть плащ «ойлскин». Теперь под этой «промасленной кожей» не видно спасательного пояса. Теперь никто меня не засмеет. Впрочем, какой тут может быть смех? Этой ночью мы наверняка погибнем. Так сказал боцман, а он знает, что говорит. «До чего же страшно погибать ночью! – подумал я. – Если бы это было утром или днем, то, пожалуй, я бы не так сильно боялся. А ночью страшно. Просто здорово страшно». Вот как было все на самом деле.
– Вы храбрый человек, – сказала Флоренс с восторгом.
– Ерунда, – сказал я. – Конечно, бывает у нас всякое, но мы привыкли к опасности. Тем милее для нас вот такие вечера, как сегодня. Они запоминаются надолго.
– Правда? – спросила Флоренс.
Я кивнул головой.
– Хотите, я сыграю для вас?
Флоренс села к роялю, а я встал возле нее, облокотившись на крышку. Флоренс была удивительно мила в тот момент, когда подняла голову, чтобы спросить, что играть.
– Все что угодно.
– Тогда я сыграю «Ремембер»[22].
Флоренс играла, слегка надув губы, как ребенок, который знает, что за ним наблюдают. Потом тряхнула головой и запела.
У нее был небольшой, но приятный голос, и пела она хорошо, вкладывая в песню то чувство, которое жило в ней сейчас, и это передалось мне. Я стоял, и голова у меня слегка кружилась, и мне было чертовски хорошо.
Флоренс пела:
Помни, как время мы проводили.
Помни и не забудь,
И не забудь, как я люблю тебя…
Я очнулся, лишь когда ко мне подошел отец девушки.
Мы отошли в сторону. Мистер О’Нейл развел руками:
– Винс, нам не хватило! Старые забулдыги хотят еще выпить. Даже наш сенатор Сименс разошелся. Ты должен помочь мне, Винс. Несколько бутылок хорошего вина. Любой ценой!
– О чем рыдали скрипки? – засмеялся я. – Едемте!
Мистер О’Нейл вывел «кадиллак», и мы направились в док, к песчаной косе, где стоял клипер. Ирландец оставался в автомобиле, пока я ходил в свою каюту. Когда я бросил на заднее сиденье несколько бутылок, он расчувствовался вконец:
– Ты нравишься мне все больше и больше. Ты крепко выручил меня сегодня.
Гости начали разъезжаться часов в десять вечера. Я тоже было поднялся, но мистер О’Нейл сказал мне, заговорщически подмигивая:
– Останься, Винс…
Он предложил мне поужинать вместе с ними в городе.
– Выбирай любой ресторан, какой желаешь.
– Пожалуй, лучше китайский, – сказал я.
– Решено: едем в китайский!
Мы с Флоренс сидели на заднем сиденье, когда «кадиллак» мчался по асфальту, залитому электрическим светом. Я взял девушку за руку, и она как будто не заметила этого, потому что мы продолжали весело о чем-то болтать.
А потом мы сидели в ресторане, где нас кормили изысканными китайскими кушаньями. Я был в ударе и предлагал все новые и новые блюда, так как мне хотелось казаться бывалым моряком.
Все шло хорошо до тех пор, пока я не заплатил за ужин официанту, которого отозвал в сторонку, разговаривая с ним по-китайски. Но мистер О’Нейл увидел, как я платил, велел официанту вернуть мне деньги и расплатился сам. Потом он принялся распекать меня, говорил, что я зазнавшийся мальчишка и что меня следовало бы выпороть. Наконец ирландца остановила жена:
– Хватит, а то ты совсем замучишь нашего мальчика. Ты ему даже рта не даешь раскрыть.
– Это ему только пригодится на будущее, – ворчливо заметил мистер О’Нейл и дружески потрепал меня по плечу. – Ну, не обижайся, Винс, ты ведь теперь стал нашим молодым другом. Мы, так сказать, по-свойски…
На «Ценгтай» я уже попал за полночь. Мистер О’Нейл подвез меня на машине к причалу, и, пока мы ехали, я опять сидел рядом с Флоренс и держал ее руку в своей. На прощание миссис О’Нейл сказала:
– Мы всегда будем рады видеть вас в нашем доме. Приходите, когда будет свободное время.
– Хорошо, приду, – пообещал я.
Во вторник вечером, купив букет цветов, я отправился к О’Нейлам. Меня встретили приветливо, пригласили к чаю. Когда мы поднялись из-за стола, миссис О’Нейл сказала дочери, что не будет против, если мы вдвоем съездим в кино.
У Флоренс был свой автомобиль, маленький, спортивного типа. Она развила такую скорость, что в ушах засвистел ветер и волосы девушки взметнулись, словно белое косматое облачко. Я сидел молча, и мне приятно было слышать свист ветра и видеть рядом Флоренс, которая хотела казаться старше, чем была.
– Нравится? – спросила Флоренс, косясь в мото сторону.
Я кивнул.
– Я люблю так ездить! – прокричала Флоренс, наклоняясь ко мне.
– Не расшибись, девочка! – взмолился я.
В кинотеатре играл оркестр. Давалось большое музыкальное представление, так что фильм начался не скоро. В нем участвовал киноактер Рудольф Валентино. Мы сидели в ложе. Когда выключили свет, я взял Флоренс за руку. А потом в темноте я вдруг нагнулся и поцеловал девушку в губы. Губы у нее были мягкие и влажные. Минуту Флоренс оставалась неподвижной, а потом вскинула голову, оглядываясь по сторонам.
– Увидят! – испуганно прошептала она.
– Не увидят, – сказал я и снова поцеловал ее. А потом Флоренс сама поцеловала меня. Ее большие глаза блестели в темноте. Я почувствовал, что хмелею.
С этого дня я почти все свободное время проводил с Флоренс. Мы ездили с ней то в кино, то на пляж. В первый раз купаться отправились всем семейством.
Был жаркий день, солнце жгло беспощадно, и только у залива чувствовалась свежесть. Мы лежали на горячем песке в тени грибка, и я смотрел на море, синеющее до самого горизонта.
Оно было спокойно, легкие волны лениво катились на песок. Я смотрел на Флоренс, которая стояла на берегу в синем купальнике. Она была высокая, длинноногая, с нежной белой кожей. «Морская русалка», – думал я.
– Пойдемте купаться! – сказала Флоренс.
– Я не купаюсь, – сказал я.
– Почему? – удивилась Флоренс.
– Моряки не купаются.
– Но вы же говорили, что любите море.
– Мы любим его по-другому. Море нам надоедает до чертиков, но в конце концов мы все равно возвращаемся к нему* А купаться у нас не принято, потому что вода для моряков не забава, а ремесло.
– Ну и оставайтесь здесь, на песке! А я люблю море! И я буду плавать.
– Только не уплывай далеко! – крикнула ей мать.
А Флоренс уже бежала к воде, раскинув в стороны руки. Так, с поднятыми руками, она и вбежала воду.
Я снял с себя рубашку и лег на песок, думая о том, как бы получше растолковать девушке, почему мне не хочется купаться. Чтобы понять это, нужно попасть в такой тайфун, какой мы пережили два месяца назад. Теперь мне противно бултыхаться в воде, где, может быть, когда-нибудь я утону. Гораздо приятнее видеть это спокойное море, песок, залитый солнцем. Неужели это последствие перенесенного тайфуна, когда я прощался с жизнью? Да, воспоминание не из приятных. Тогда мы только чудом избежали смерти.
Тогда я очнулся от боли во всем теле. За бортом все так же грозно ревел океан, и судно трещало от страшных ударов. Кое-как я встал на ноги и поплелся к иллюминатору, чтобы посмотреть, что творится на море. Когда я открутил задвижку, прикрывавшую иллюминатор изнутри, в каюту хлынул серый свет, и это обрадовало меня. Значит, ночь кончилась.
Я прижался к стеклу, стараясь что-нибудь разглядеть. На меня неслись огромные валы, и шхуна глубоко проваливалась в воду, а потом долго вскарабкивалась на гребень гигантской волны. Иллюминатор то и дело заливало. Я смотрел долго, и вдруг мне показалось, что воду с гребней уже не срывает, и брызг не видно.
Я поспешил наверх, открыл люк и, цепляясь за ванты, стал пробираться к рубке. Несколько раз меня накрыло волной, и с головы сорвало зюйдвестку. Но теперь, когда я действовал, страх, одолевавший меня ночью, прошел окончательно. По всему чувствовалось, что тайфун стихает, хотя шхуну швыряло так же сильно, как и раньше.
Наконец я добрался до рубки и перевел дыхание. Правда, рубка трещала под натиском ветра и волн, но это уже не пугало меня.
Барометр по-прежнему показывал низкое давление. Но когда я щелкнул по стеклу пальцем, то, к моему удивлению, стрелка сразу подскочила на несколько делений и застыла в таком положении. Черт возьми, мы спасены! Я кинулся к трапу, забыв о том, что меня может смыть за борт.
Капитан сидел за столом, подперев щеки кулаком. Видно, он так просидел всю ночь, ожидая, когда шхуна пойдет ко дну. Он смотрел на меня усталым, отрешенным взглядом и ничего не отвечал, хотя я уже пять минут втолковывал ему, в чем дело.
– Тайфун уходит! – кричал я. – Понимаете, совсем уходит. Скоро я смогу определить, где мы находимся.
– Хорошо, – наконец произнес капитан. Он поднялся из-за стола и пошел в угол, где на койке лежала его жена, а я вышел из каюты и спустился в трюм, чтобы растолкать боцмана и поднять команду.
Определиться мы смогли только к вечеру, когда появилось в разрывах туч солнце. Нас снесло на 250 миль в сторону от курса, которым мы шли.
Утром тайфун совсем стих. Море было усталое и мертвое, свинцового цвета, но мне больше не хотелось на него смотреть. А потом мы еще две недели болтались в дрейфе, пока чинили порванные паруса, чтобы идти к американскому берегу. Стояла еще зима, и все мерзли от холодного ветра.
А теперь в садах цвели красные и белые розы и мы с Флоренс ездили на пляж.
Я любовался стройными длинными ногами девушки, когда она шла по песку навстречу катившимся волнам, зелено-белым, шумным. Флоренс все дальше уходила в море, залитое солнцем, и вокруг, сверкая, прыгали искры, если лучи били прямо с моря.
А потом она выходила из воды и шла, улыбаясь, ко мне, юная и красивая, уже сознающая свою красоту. Я называл ее морским цветком. Мы лежали на песке, и тело у Флоренс было прохладное, когда я прикасался к ней. Мне хотелось целовать девушку, но на пляже было много народу, и мы накрывались зонтом, чтобы нас не было видно.
Свое мы наверстывали в кинотеатре, куда отправлялись обычно после пляжа. Едва в зале гас свет, как мы начинали целоваться, позабыв обо всем на свете.
Часто Флоренс приглашала меня прокатиться в ее автомобиле за город. Однажды мы уехали далеко к морю и возвращались уже в сумерках. Мотор заглох, когда до города оставалось десять километров. Мы долго пытались завести машину, по из этого ничего не вышло.
– Пойдем пешком, – сказала Флоренс.
– А машина?
– Оставим здесь до утра.
– Ладно. Если ты устанешь, я понесу тебя.
Флоренс засмеялась. Я взял ее за руку, и мы пошли по асфальту, нагретому за день. Флоренс сняла туфли, чтобы легче было идти, и шла босиком. Когда она сказала, что устала, я поднял ее на руки. Она обхватила меня за шею, губы Флоренс были у самого моего рта, и я часто целовал ее.
– Винсен, ты не устал? – спрашивала она, заглядывая мне в глаза.
– Я готов идти с тобой хоть на край света. Когда ты со мной, я становлюсь сильнее. Вот, чувствуешь? – Я сжал ее сильнее. – Тебе больно?
– Нет, нет. Мне так хорошо с тобой. Я такая счастливая. Винс, я хочу стать твоей женой. Ты не смеешься, Винс?
– Чудо мое, – сказал я. – Ты настоящее чудо.
– Винс, ты женишься на мне? Правда, женишься?
– Если твои родители не будут против.
– Они не будут против. Папа и мама тоже любят тебя. Ты им очень нравишься.
– Тогда мы поженимся, как только ты окончишь колледж.
– Как я люблю тебя, Винс. Ты никого не любил до меня?
– Ты моя первая любовь.
– Правда, Винс? Скажи, у тебя не было никого, кроме меня?
– Ну конечно же, нет, – сказал я.
К коттеджу, где жила Флоренс, мы дотащились уже после полуночи. Миссис О’Нейл сидела в гостиной, читая какую-то книгу. Едва хлопнула дверь, она подняла голову, быстро встала и торопливыми шагами поспешила нам навстречу.
– Флоренс, девочка моя, что с тобой?
– Ничего, мама, – сказала Флоренс, целуя ее.
– Я чувствую, что-то случилось.
– Просто у нас заглохла машина, и мы не смогли ее завести. Пришлось идти пешком.
Но мать не слушала ее.
– Уже час ночи. Боже мой, как так можно? И вы, Винсен, – повернулась она ко мне. – Я так на вас полагалась. Думала, вы настоящий джентльмен. Вы не оправдали моего доверия. Ах, боже мой. Флоренс ведь совсем девочка, еще ребенок. Что она понимает? Как вы можете задерживать ее до поздней ночи…
С миссис О’Нейл творилось что-то непонятное, я никогда не видел ее такой. Выражение ее лица все время менялось: то становилось беспомощным, то гневным и злым, как у тигрицы. Она сейчас совсем обезумела. Объяснять ей что-либо в эту минуту было бесполезно.
– Разрешите идти, миссис О’Нейл? – спросил я, чувствуя, что начинаю злиться.
– Приходи завтра, Винс, – сказала Флоренс. – Мы поедем вместе к морю.
– Еще что! – закричала мать, замахав руками. – Никаких поездок! Довольно!
Я понял, что делать мне здесь больше нечего. Уходя, я повернулся, чтобы еще раз посмотреть на Флоренс, и увидел в дверях соседней комнаты мистера О’Нейл. Он стоял, заложив за спину руки, и хмурился, глядя на меня.
Я был так взбешен, что не стал брать такси, а пошел пешком в док, где стояла паша шхуна. Я шел медленно, чтобы успокоиться.
Во мне разгорелась злость и на Флоренс, хотя уж на нее-то во всяком случае сердиться не следовало. Она вела себя молодцом.
Я пришел в порт на рассвете, когда в небе стала разгораться заря. Было удивительно тихо в этот час на причалах и в доке, где днем обычно все содрогалось от шума и грохота. Передо мной расстилалась безбрежная ширь океана. Даже в его спокойствии чувствовалась скрытая сила неукрощенного гиганта. Вот где можно побороться всласть, если ты настоящий моряк! И мне захотелось побыстрее выйти в открытое море, чтобы узнать, остался ли я тем, кем до сих пор считал себя.
Я закрыл глаза, и передо мной ожил океан, огромный, могучий, каким он был, когда мы шли из Амоя в Сиэтл.
Я стоял на вахте, и шквалы налетали так порывисто и неожиданно, что каждую секунду могли порваться топселя, которые были плохо закреплены. Я отправил вахтенных матросов убрать верхние паруса, а сам остался внизу наблюдать за работой.
Когда налетел очередной шквал, паруса уже были убраны, кроме той стеньги, куда полез китаец Ли Чан, чтобы закрепить топсель. Топсель болтался в воздухе и оглушительно стрелял. Я смотрел на топсель, задрав вверх голову, и предчувствие беды сжимало мне сердце.
«Сейчас порвет, – думал я. – Черт возьми, куда же девался матрос? Что он медлит?»
Я крикнул, но мне никто не ответил. Неужели Ли Чап упал в море? Бедняга! Не раздумывая больше, я полез наверх, торопясь изо всех сил, а ветер раскачивал ванты так, что я несколько раз ударился, пока лез.
Ли Чана я увидел, когда добрался до верхней площадки. Он сидел на корточках на салинге, обеими руками держась за ванты, чтобы не сорваться. Вид у него был испуганный. Он заметно приободрился, увидев меня, и осторожно пополз ко мне. Теперь, когда он был рядом со мной, живой, но с чуть побледневшим лицом, я чувствовал себя увереннее. Я понял, что шкаторину вырвало у него из рук в тот момент, когда он старался ее закрепить, и теперь парус был предоставлен ветру, так что до него нельзя было никак добраться; он хлопал и стрелял, заглушая голос.
Наконец шквал пронесся, и стало тише. Сложив ладони рупором, я крикнул вниз, чтобы судно привели к ветру: только тогда можно было занайтовить парус по-походному. Потом мы с Ли Чаном принялись за дело, но изрядно устали, прежде чем обоюдными усилиями нам удалось закрепить парус. Мы благополучно спустились вниз, и было чертовски приятно чувствовать, что все сделано как надо, и смотреть на улыбающегося Ли Чана.
Я открыл глаза и снова увидел пустые причалы, серые многоэтажные пакгаузы, а дальше холмы, покрытые садами. Где-то там спала сейчас в своем тихом коттедже Флоренс. И все это показалось мне ненужным, чужим, скучным.
«К черту любовь, – подумал я. – Моряку стыдно терять голову из-за какой-то девчонки». Я твердо решил выбросить Флоренс из своего сердца, и прошло несколько дней, прежде чем мне стало ясно, что это не так-то просто. В эти дни, когда мы не встречались с Флоренс, я ощущал страшную пустоту, хотя старался занять себя до предела, чтобы не оставалось времени для размышлений. Особенно это ощущалось ночью, когда я оставался в каюте один и мне некуда было деться. Тогда я доставал из ящика бутылку и пил в одиночестве, не зажигая света. Я лежал на койке не раздеваясь, заложив руки за голову, и смотрел в иллюминатор, за которым чернели причальные сооружения. Мне бывало так тоскливо, точно я остался один во всем мире.
Мне вспоминался отец, который работал машинистом на железной дороге и которого я не послушался, когда ушел в море. Узнав о моем решении, он страшно рассердился, так как он хотел, чтобы его сын был инженером. Он стукнул кулаком по столу, а потом, повернув ко мне свое большое худое лицо, сказал сурово: «Черт с тобой! Не хочешь быть человеком – будешь бродягой!» Такого мнения он был о всех моряках.
«Эх, батя, батя, – думал я. – Как же нужно было поступить, если меня так потянуло в море, хотя тогда я еще слабо представлял, какое оно бывает суровое и страшное».
Я стоял по колено в воде, и оно лежало передо мной, все залитое солнцем, уходя туда, где синели сопки, сжимавшие бухту Золотой рог. Вода была прохладная и прозрачная. Голубая медуза была похожа на расплывшийся по тарелке кисель из смородины. Я плеснул на нее водой, и медуза сразу съежилась, превратившись в серый комок. Потом она ушла на дно, где колыхались водоросли.
Я словно опьянел от моря и плавал в бухте, пока не устал, а потом вышел на берег и стал одеваться. Мне очень не хотелось надевать свою гимназическую форму, которая – я остро это чувствовал – никак не соответствовала ни обстановке, ни моему настроению.
Через полчаса я стоял на причалах и смотрел, как разгружают большой океанский пароход, выделявшийся среди всех остальных судов. Вскоре я заметил неподалеку человека в морской форме, который тоже наблюдал за разгрузкой. Он был коренастый, до черноты загоревший и выглядел настоящим морским волком.
– Скажите, господин моряк, – спросил я, – вы не знаете, откуда пришел этот пароход?
– Из Америки.
– Из самой Америки? – удивился я.
– Да, из самой. Кожу привез. А что, интересно?
Моряк критически осмотрел меня.
– Вот здорово-то! – сказал я. – Хоть бы раз проплыть по морю на пароходе! Мне больше ничего не надо, только бы проплыть.
– А ты кто такой? – спросил моряк, улыбаясь. – Ладно, – сказал он, когда я рассказал, как мечтал увидеть море и как просил у отца, чтобы он разрешил мне поехать сюда. – Можно тебе один рейс устроить, чтобы ты посмотрел настоящее море. Только ведь ты сразу заплачешь, если начнется шторм.
– Честное слово, не заплачу. Вот увидите!
– Тогда приходи завтра в управление добровольного флота. Вон видишь здание? Спросишь Кузьменко. Это я. Так и быть, устроим тебя своекоштным учеником, раз ты так любишь море.
Я был на седьмом небе от счастья и почти всю ночь не мог уснуть на полке железнодорожного вагона, где меня устроили на ночлег. Чуть свет примчался в порт. Однако белое здание управления было еще закрыто, и у дверей сидел швейцар, богатырь с седой головой.
– Скажите, когда откроется? – спросил я швейцара, поднявшись на крыльцо. Он подозрительно осмотрел меня с ног до головы.
– А тебе что надо, карандаш?
– Мне Кузьменко надо.
– Мели Емеля…
– Нет, правда. Он велел мне прийти сюда.
– Значит, сам Кузьменко, говоришь?
– Ага. А кто это?
– Это сам управляющий… Заслуженный капитан.
Швейцар велел мне подождать. Когда я наконец попал в кабинет управляющего, Кузьменко встретил меня насмешливо, но приветливо.
– A-а, будущий Колумб, – сказал он. – Это хорошо, что ты так рвешься в море. Жаль только открывать больше нечего, все уже открыто. Но ничего, ничего. Колумбы всегда будут нужны.
В то же утро я поднялся по трапу на пароход-экспресс «Симбирск», совершавший рейсы между Владивостоком и Шанхаем, и вахтенный проводил меня к капитану.
Наконец-то осуществилось то, о чем я столько мечтал. Я выйду в море на настоящем пароходе-красавце, вместе с морскими зубрами, которые избороздили все океаны, просолившись насквозь под разными широтами.
– Жить будете в каюте второго класса, – сказал капитан.
– Я хочу в кубрике с матросами, – попросил я.
– Там неудобно. Матросы – грубые люди. К тому же вы будущий офицер. Не так ли? Ведь в мореходку собираетесь после гимназии?
– Да, – сказал я.
– В своем костюмчике ему неудобно будет палубы скатывать и медяшку драить, – улыбнулся помощник.
– Ну скажи боцману, чтоб дал старую робу.
Мы снялись с рейда на другой день. У меня была отдельная каюта, у меня был свой ключ от нее, у меня была матросская роба. Первым делом я содрал со своей фуражки гербовые ветки, чтобы не пахло гимназическим духом. Теперь ничто на свете меня не пугало.
За две недели, что мы были в рейсе, боцман вдосталь попил из меня крови. Я без конца драил медяшку, скатывал водой палубу и к концу дня так уставал, что едва разгибал спину. Однако не подавал виду, что мне трудно, делал все на совесть, стараясь изо всех сил. Я думал, что становлюсь заправским моряком, и мне было обидно, когда боцман, глядя на меня, изрекал свои премудрости. «Из гимназиста моряк не получится», – говорил он, поглаживая свои огромные висячие усы. Нет, я буду моряком, твердил я себе, как бы трудно мне ни приходилось. Решение это было твердым, потому что море буквально гипнотизировало меня.
Я мог без конца стоять на верхней палубе, глядя на раскинувшееся до самого горизонта Японское море. Потом, когда мы проходили мимо островов, с берега тянуло ароматом цветов и фруктов, смешанным с запахом прелых водорослей. В порту Нагасаки, куда мы заходили по пути, я видел желтые рисовые поля, поднимавшиеся террасами по склонам холмов, окружавших бухту, красивых японок в цветном кимоно. И все это было так необыкновенно, будто в сказке.
Мой внешний вид постепенно совершенно преобразился. На мне была матроска с лентами, тельняшка и брюки с клапанами, я плавал на экспрессе до самой осени, пока не подошла пора учиться. Я думал, что стал уже настоящим моряком, но в действительности был салажонком, самым настоящим салажонком.
Море узнал я только у берегов Камчатки. Там, в Карагинском заливе, куда мы отвозили японских рыбаков на путину, я увидел на берегу выброшенный когда-то во время шторма пароход «Кострома». Он лежал, полузасыпанный песком, но его борта вздымались так высоко, что подняться наверх оказалось не так-то просто, и огромные медные буквы все еще горели на солнце, не тускнея. Букву «К» мне удалось отвинтить. Чтобы добраться до нее, я использовал шторм-трап, который зацепил за выступ на носу. Буква весила с добрый пуд. Она осталась мне на память о погибшем пароходе.
А спустя год наше судно тоже чуть было не выбросило на берег, когда на западном побережье Камчатки у реки Опалы нас накрыл тяжелый тайфун, который обычно посещает осенью этот район Охотского моря. Я плавал на американском грузовом пароходе «Агнес-Доллар», зафрахтованном дальневосточной фирмой «Кунст и Альберс».
Когда поднялись волны, капитан приказал стать подальше от берега. К ночи ветер усилился, и пришлось отдать третий, дополнительный якорь на стальном тросе. Потом тайфун достиг двенадцатибальной силы, и уходить в море было уже поздно. Мы решили отстаиваться на якорях, и две машины работали полным ходом, потому что нас все время относило к берегу. Это была страшная ночь. Волны гуляли по палубе, перехлестывали через мостик, разбивая и смывая в море спасательные шлюпки.
Под утро наш радист поймал сигнал бедствия, но помочь было невозможно. Когда закончился тайфун, мы в бинокль разглядели большой японский броненосец «Наитака», перевернутый вверх днищем. Позднее подошли японские миноносцы. Помощь пришла поздно: вся команда погибла.
Нам тоже крепко досталось. Судно сильно покалечило, цистерны в трюмах полопались, нефть смешалась с водой. Необходимо было сделать запас пресной воды, так как у нас ее больше не осталось.
