Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 41 страниц)
Воду решили брать из реки, приспособив для этого плоскодонную баржу, взятую у рыбопромышленника. К пароходу ее должен был тянуть моторный катер. Прежде чем добраться до парохода, нам предстояло пройти через два бара – опасные места, где волны, катившие на берег, вставали горбом, образуя огромный вал.
Я не раз видел, как проходят это место японские рыбаки – все непревзойденные мореходы. На них стоило посмотреть, когда они гребли на кунгасе к берегу, куда шел большой накат волны, а гребни были такими высокими и страшными, что казалось сейчас лодку сомнет в лепешку! Гребцы сидели на носу и тянули долгую песню: а-а-ай-са! Повинуясь команде, которую отдает старший, стоящий на корме, они делали у берега такой резкий разворот, что дух захватывало. Особенно здорово это получилось у кормчего Сендо, самого бесстрашного из всех, кого мне приходилось видеть. Он стоял на кормовой площадке – голова повязана полотенцем, кимоно коротко подобрано, так что виднелись голые ноги. Он стоял, весь воплощение мужества и удальства, держась рукой за румпель, и громко стучал босой пяткой по деревянной площадке, и гребцы крепко взмахивали веслами, подчиняясь ему. Со стороны казалось, что японские рыбаки неизбежно погибнут. Но в самый последний момент, когда у берега вздымался громадный вал, готовый вышвырнуть кунгас на острые камни, Сендо делал резкий поворот на валу, делал это превосходно, задерживаясь ровно настолько, сколько было нужно, чтобы кунгас не перевернуло, и он причаливал к берегу в спокойном месте. Маневр был рассчитан с точностью до секунды.
Теперь требовалось пройти из реки в море с грузом, и доставку баржи поручили мне. Когда ее наполнили водой, залив все отсеки, чтобы она была устойчивой при переходе через бары, я взял в руки румпель.
На первом баре баржу вздыбило так, что у меня заняло дух, но все обошлось благополучно, и я не выпускал румпель, направляя баржу вслед за катером, который шел впереди, натягивая трос, а рядом вскипали белые горбы.
Второй бар был намного крупнее. Это было самое опасное место, где морская волна шла в реку, ломаясь о мель так круто, что, когда мы подошли к водяному уступу, баржу сразу поставило дыбом, почти вертикально, и вся вода, что была в отсеках, хлынула на нас. В последний момент, перед тем как меня смыло, я видел моторный катер. Он уже перескочил через вал и теперь шел дальше, прыгая, как утка. Потом катер исчез, так как нос баржи еще больше задрало вверх. Волна накрыла меня с головой и куда-то потащила.
Не знаю, сколько это продолжалось, но, когда я пришел в себя, в сознании пронеслось: надо плыть. Вряд ли мне удалось бы спастись, если бы волна не вынесла меня на мелкое место, где можно было уже стать на ноги, но я не знал этого и продолжал изо всех сил колотить по воде руками и ногами. Я плыл до тех пор, пока не задел за дно руками. Тогда я встал на ноги – вода бежала с меня ручьями. Ко мне уже бежали рыбаки, но я настолько обессилел, что почти не мог двигаться.
Воспоминания тревожили меня все больше и больше. «Ладно, – думал я, – К черту любовь. Моряку остается только море. Главное – обойти подводный риф, где можно разбиться. Я чуть было не сел тут на риф. Теперь мне надо умело сняться, как подобает моряку. Киснуть – последнее дело».
Я все время был теперь на шхуне, следя за ремонтными работами. Они близились к концу. В люк лебедкой подавали брусья, которые потом крепили вдоль болтами и скобами, выправляя киль, прогнутый во время тайфуна. Здесь работали веселые американские парни, и я любил заходить сюда, чтобы поболтать с ними. Американцев привлекало то, что я был русский, и они расспрашивали меня о России и Советской власти. Но я мало что мог рассказать им, потому что был оторван от родины. Но поговорить с американцами было приятно.
Настроение у меня поднялось, и я даже обедал в салоне вместе с капитаном и его супругой, хотя это никогда не доставляло мне раньше удовольствия. Пока мы стояли в Сиэтле, я обедал отдельно. Но теперь мы сидели за общим столом, и я чувствовал себя так превосходно, что даже с удовольствием проглотил картофельный пирог, которого терпеть не мог.
– Все в порядке, – сказал я капитану. – Через несколько дней ремонт закончат. И айда в море.
– Это будет мой последний рейс, – сказал капитан. – Судно спишут, а я уйду на отдых.
– Мы уедем на Рейн и купим себе домик, – сказала его супруга. – Я давно мечтаю о собственном доме где-нибудь в сельской местности.
– Ладная была посудина, – сказал капитан. – Я двенадцать лет бороздил на ней.
– Ерунда, – сказал я. – Когда янки-клипер спишут, я уйду на другое судно. Мне хочется сходить в Австралию и на Новую Зеландию.
– Неужели вам не хочется на родину? – спросила капитанша.
– О чем рыдали скрипки? – засмеялся я. – Мне нужно сперва обойти весь свет, посмотреть, каков он.
– Ох молодые люди, – вздохнула капитанша. – Они начинают думать о родине, когда поседеют. А я, кажется, всю жизнь прожила бы на своем милом Рейне, никуда не выезжая. Если бы у нас были сбережения, мы давно бы вернулись туда. Но теперь-то мы наконец уедем, купим домик и будем в нем доживать свой век.
Я назвал это сентиментальностью, но в глубине души чувствовал, что тоска по родине все сильнее овладевает мной. Я думал о матери, отце, братьях, вспомнил маленькую железнодорожную станцию в Сибири, где родился и откуда уехал ребенком.
Я видел березовый лес и полянку с уже отросшей отавой, посреди которой стоит серая, вымоченная дождями копешка сена. Мы идем с бабушкой по лесу, и вдруг под ногами, в мокрой траве, вырастает большой гриб с толстой коричневой шляпкой. Я кричу от восторга и, прежде чем сорвать, показываю его бабушке. Она треплет меня по голове, и солнце просвечивает сквозь листву берез, а от земли пахнет сырой сладостью и прелью.
«Черт возьми, – подумал я. – Как все это далеко от меня! Неизвестно, удастся ли когда-нибудь увидеть тот березовый лес, в котором мы с бабушкой собирали грибы после дождя, и ту копешку на поляне, где мы останавливались, чтобы съесть по ломтю черного хлеба. И вообще удастся ли вернуться на родину? Ведь по-настоящему я почти не видел своей родины, хотя я и русский».
А почему бы не вернуться в Россию? Там тоже нужны моряки, а я закончил мореходку и могу быть полезен своим. Нужно обязательно вернуться в Россию.
Я лежал на кровати, и мысли у меня были тревожные и беспокойные. Меня лихорадило от всех этих дум.
Я встал, оделся и вышел на причал, чтобы развеяться. Послеобеденный зной еще не спал, и все вокруг дышало жаром. Казалось, что пакгаузы в доке вот-вот расплавятся и потекут. Я прошел мимо причальных построек, потом поднялся чуть в гору, где находился бар. Хотелось выпить что-нибудь прохладительное.
Здесь было не так жарко. Вентиляторы, приглушенно жужжа, с силой гнали прохладный воздух. В этот послеобеденный час в баре пусто. Одинокий мужчина сидел за стойкой и пил безалкогольное пиво, низко склонив голову над стаканом. Когда я спросил у бармена бутылку кока-колы, он поднял голову, и я увидел на его лице красно-сизый широкий рубец. Мужчина некоторое время пристально смотрел на меня из-под сдвинутых бровей.
– Вы не разделите со мной компанию? – наконец спросил он.
– С удовольствием.
Я взял бутылку и стакан и подсел к нему. Он снова пристально посмотрел на меня, так что мне стало не по себе.
– В чем дело? – спросил я довольно нелюбезно.
– Скажите, вы не русский?!
– Русский. Как вы догадались?
– Об этом нетрудно догадаться, когда слышишь речь человека, – проговорил он на чистом русском языке. – У русских долго остается характерный акцент. Прежде чем от него избавиться, нужно пуд соли съесть.
– Значит, вы тоже русский! – воскликнул я удивленно. – Рад, что мы встретились. Вы даже не представляете, как приятно встретить земляка на чужбине.
– Не все встречи бывают приятными.
– Почему? Разве вам не приятно посидеть и поговорить с русским?
– Не со всяким русским, – сказал мой собеседник, подчеркивая каждое слово.
– Зачем же тогда вы заговорили со мной?
– Просто захотелось что-нибудь узнать о России.
– Вот видите! Я и сам уже столько скитаюсь по морям, что стал забывать родной язык. Понимаете, что это такое?
– Еще бы, – сказал он, кивнув головой. – С тех пор как я покинул Россию, столько произошло… А, черт возьми! – Он сделал резкий жест. – Если уж откровенно, я сейчас и думаю-то по-английски. На чужом языке думаю! Это я-то, кто всю жизнь хотел преподавать русский язык.
– Вы учитель?
– Был учителем. А теперь никто. Тут замкнутый круг, из которого уже никогда не выбраться. Теперь я работаю тут, в доке. Выполняю самую трудоемкую и низкооплачиваемую работу. Я просто-напросто счищаю ржавчину с якорных цепей. Вы моряк, вы знаете, что это такое – сдирать ржавчину!
Я знал это. Моему собеседнику, который назвался Гуровым, видимо, пришлось очень тяжело. Он говорил, раздражаясь все сильнее, так что бармен несколько раз посмотрел на нас с любопытством.
– Как вы сюда попали? – спросил я, хотя уже начал догадываться об этом.
– Как все! – резко ответил Гуров. Он налил себе пива и выпил залпом. Потом снова наполнил стакан и посмотрел на меня. – Как все, – повторил он, – кто навсегда потерял свою родину, кто выброшен за пределы своей земли, как дохлый котенок, кто сейчас сидит в чужих барах и пьет это противное пиво. Разве это не горько?
– А почему бы вам не вернуться в Россию? – воскликнут я. – Говорят, эмигрантам сейчас объявили амнистию и многие возвращаются.
– Это невозможно, – вздохнул Гуров, вздрагивая.
– Почему?
– Потому что той России, которая мне нужна, уже нет. Нет моей России. Ее продали. Да, да, продали. Продали жидам, всяким чертям, там сейчас хаос.
– Но там же остался наш народ, ваш, мой народ!
– Хотелось бы мне знать, кто это он, ваш народ? – спросил Гуров.
– Ну, – смешался я на мгновение, – русский народ!
Гуров зло рассмеялся.
– Царь тоже был русский!
– Но мы-то не цари!
Я думал, что он опять засмеется, но он опустил голову и сидел так несколько минут, глядя в стакан с пивом.
– Да, мы не цари, – сказал он наконец. – Царей с трона скидывает народ. И народ всегда останется на своей земле, что бы с ней ни случилось. Вы правы в этом.
– Так возвращайтесь назад, пока не поздно.
Гуров поднял голову:
– Вы это серьезно?
– Да, – сказал я твердо. – Я как раз думал об этом последнее время. Теперь я возвращаюсь на родину. Едемте вместе.
Я заметил, как при моих словах у Гурова дернулась щека со шрамом.
– Вы воевали? – спросил он.
Я покачал головой.
– Нет, не воевал. Ушел в море из Владивостока, когда узнал, что меня хотят мобилизовать. Не захотелось подставлять себя под пули за то дело, которое мне не по нутру. Мой отец рабочий.
– А я был в дивизии Каппеля, хотя тоже не из богатой семьи, – сказал Гуров тихо. Он коснулся пальцами шрама на своей щеке. – Вот зарубка, память о том времени. Ее не сотрешь. Теперь вы понимаете, почему мне нельзя вернуться назад?
Я молчал. Мне было тяжело смотреть на этого человека. На его долю остались лишь мучительные воспоминания. Но он был совсем не похож на тех белогвардейских офицеров, которых мне приходилось встречать в Шанхае. Тех офицеров я ненавидел, а Гурова мне было просто жаль, и я ничем не мог ему помочь.
Прошло еще несколько дней. Вопрос о будущем для меня был почти решен, хотя это не принесло мне успокоения.
Как-то вечером в мою каюту постучался бой.
– Молодая леди хочет вас видеть.
– Зови, – сказал я как можно спокойнее.
Я никак не ожидал, что она придет ко мне, хотя почему-то все время надеялся на это. Я подошел к иллюминатору и стая глядеть на берег, очертания которого уже смазывались сумерками. Когда дверь отворилась, я остался в той же позе. Флоренс разглядывала меня, ее дыхание было прерывистым.
– Винс…
Я мгновенно обернулся. Она все еще стояла у порога, и вид у нее был такой беспомощный, что сжалось сердце. Я взял девушку за руку и посадил на стул. Она посмотрела на меня, вытягивая шею, и глаза у нее были странные, печальные.
– Винс, почему ты не приходил?
– Я не мог.
– Целую неделю, всю неделю не мог?
– Да, Флоре.
Она чуточку помолчала. Потом сказала тихо, еле шевеля губами:
– А я вот, видишь, пришла…
– Это очень хорошо, очень хорошо! – вырвалось у меня.
– А ты придешь к нам?
– Я больше не могу бывать у вас после того, что сказала твоя мать.
– Винс, пойми, я не могу без тебя, ну просто не могу. Я так ждала тебя, а ты все не приходил, и я не могла найти себе места. Я вся измучилась. Ты не смеешься, Винс?
– Нет.
– Я никогда не думала, что со мной может быть такое. Но ты ведь любишь меня? Скажи правду, любишь?
– Очень.
– Винс, поцелуй меня.
Мне было хорошо с ней, и я любил ее так сильно, что у меня кружилась голова, когда мы целовались. Как я мог целую неделю прожить без нее? Я был глуп, когда думал, что позабуду ее.
– Хочешь, я останусь у тебя? – спросила Флоренс, обнимая меня.
– Не дури, – сказал я.
– Но я так хочу, понимаешь, хочу! Я уйду с тобой в море, Винс, я так люблю тебя.
Был уже поздний час, но Флоренс никак не хотела ехать домой. Я довел ее до машины и усадил в кабину. Флоренс как будто успокоилась.
– Винс, прости, – торопливо сказала она, глядя на меня жалобными глазами. – Я вела себя как сумасшедшая. Я только хочу, чтобы ты еще раз поцеловал меня. Тогда я уеду.
– Ты и впрямь сумасшедшая.
Флоренс окончательно покорила меня.
На другой день ко мне пришел мистер О’Нейл. Он сделал вид, будто интересуется, как идет ремонт. Потом вдруг сказал:
– Ты хороший парень, Винсен.
– Уж какой есть, – проворчал я.
Мистер О’Нейл дружески хлопнул меня по плечу.
– Брось дуться. Я же говорю: ты хороший парень. А это все жена. Ну, пошипела – и все, теперь конец. Приходи сегодня вечером.
Я не выдержал характера и пришел. Флоренс играла мне на рояле, пела, и глаза ее плескались, как голубое море, пронизанное солнечными лучами.
У нас все было как прежде, но я ощущал в душе какой-то нехороший осадок. Родители Флоренс обходились со мной ласково, но почему-то я не мог избавиться от ощущения, что их улыбки прикрывают совсем другую маску.
Мистер О’Нейл стал напоминать мне одного владивостокского ресторатора, плававшего на экспрессе «Симбирск». Я отдал этому ресторатору 26 иен за питание, и он держался высокомерно, не желая даже разговаривать со мной до тех пор, пока мы не подошли к Шанхаю. Тогда он сам пришел ко мне в каюту, попросил сохранить один пакетик. Дескать, таможенники тут такие собаки, вечно к чему-нибудь придерутся, хотя и все по закону. Ничего не подозревая плохого, я взял этот пакетик и спрятал в стол. От пакета шел пряный запах. Когда мы вошли в порт, таможенники заглянули и в мою каюту, но ресторатор сказал, что здесь помещается практикант-тонга, и они быстро удалились.
Забрав свой пакет, ресторатор вручил мне деньги, которые я давал ему на питание, и добавил, что если буду плавать с ним, то за стол больше платить не надо. Он дружески похлопал меня по плечу. Так же, как теперь похлопывает мистер О’Нейл. Тогда я понял, что оказал ресторатору какую-то услугу. Чего же надо от меня мистеру О’Нейлу?
Это выяснилось через несколько дней, перед самым моим отплытием. Я находился на судне, когда увидел, как остановился у причала его «кадиллак». Выйдя из машины, мистер О’Нейл махнул мне рукой.
– У меня есть маленький разговор, – сказал он, когда мы поздоровались.
Мы спустились вниз в мою каюту. Мистер О’Нейл сел на стул, закинув ногу за ногу.
– Выпьете? – спросил я.
– Можно. Нам нужно серьезно поговорить.
Я приготовил коктейли.
– Ты хороший бой, – сказал он, поставив стакан на стол. – Мальчик что надо, тут ничего не скажешь. Ты нам понравился. Сколько мы ни отговаривали дочь, она думает только о тебе. Говорю это откровенно, ничего не скрывая.
– Спасибо за откровенность, – сказал я. – Главное для моряка – не налететь на подводный риф. Лучше его обойти стороной.
Мистер О’Нейл поморщился.
– Профессия моряка – это не профессия.
– Почему? – удивился я.
– Моряк – это бродяга, настоящий босяк. Это не профессия для молодого человека. Ты понимаешь меня?
– Но черт возьми! – воскликнул я. – Ведь я не умею ничего больше делать.
Мистер О’Нейл хлопнул меня по плечу.
– О’кей! Что ж, будем решать этот вопрос по-деловому. Конечно, тебе можно было и сейчас остаться здесь, так как все равно этот рейс последний, но ты хочешь довести его до конца, как я слышал.
– Да, у меня договор, – сказал я. – Мне не хочется терять то, что причитается.
– Я всегда говорил, что ты неглупый парень. Но профессия моряка – это все же не дело, согласись. Итак, возвращайся, и мы найдем тебе более подходящее место. Во всяком случае я хочу, чтобы Флоренс была счастлива с тобой. Тебе нужно иметь прибыльное место. А там дальше ты пойдешь в гору. Я помогу тебе. Ну, как?
Когда мистер О’Нейл ушел, я еще долго раздумывал о том, что он мне сказал. Черт бы побрал этот «американский образ жизни»! Здесь каждый мечтает стать миллионером. Да провались к дьяволу эти деньги! Я никогда не стремился к тому, чтобы поплотнее набить ими карманы. Мне вполне хватает того, что дает профессия моряка. Я не люблю делать деньги. Наверное, потому они и не держались у меня и мне, как говорится, не раз случалось бывать на мели. Но разве счастье человека только в деньгах? Меня воротило от одной мысли, что я могу стать когда-нибудь промышленником.
Накануне нашего отплытия мистер О’Нейл дал в мою честь банкет. Это был великолепный вечер, и Флоренс не отходила от меня ни на шаг. Я подарил ей ожерелье, истратив на него все свои сбережения, и все шло как надо, но, когда мы стали прощаться, наступили тяжелые минуты.
– Если ты не вернешься, – сказала Флоренс, – я умру с горя. Замуж я ни за кого не пойду, буду ждать тебя, только тебя!
– Я вернусь, – обещал я и верил тому, что говорил.
Утром, перед тем как нам отплывать, к причалу одна за другой стали подходить машины. Флоренс, кроме своих родителей, притащила ближних и дальних родственников и просто знакомых. Мы собрались в кают-компании и немного выпили на прощание. Капитан сказал, что пора сниматься с якоря. Я вышел на берег, чтобы проститься со всеми, кто приехал. Я подходил к каждому, пожимая руки. Флоренс вдруг бросилась мне на шею и разрыдалась.
– Винсен, не уезжай! Не уезжай! – плача и целуя, умоляла она.
Я растерялся и не знал, что делать. Сердце мое разрывалось на части.
Наконец мне удалось освободиться из ее объятий, и я бегом бросился по трапу на судно, которое отчалило сразу же, как только я поднялся на палубу. Отец и мать держали Флоренс под руки, а она старалась вырваться; когда ее повели к машине, у меня все поплыло перед глазами.
– Я вернусь, Флоренс! Я скоро вернусь! – закричал я, не владея собой.
Потом машина медленно ехала вдоль берега по дороге, пока мы выходили из залива, и я долго видел голубое платье Флоренс, которая сидела на заднем сиденье вместе с матерью.
В Китай мы шли 85 дней и снова попали в тайфун, но на этот раз он задел нас только краем. А потом все так же мерно и величественно вздымал свои тяжелые волны Тихий океан. Я смотрел на свинцово-серую воду, и мне казалось удивительным, как можно жить без всего этого. Нет, я не любил сейчас океан. У меня было достаточно причин, чтобы злиться на него. Просто я уже не мог жить без моря.
Через полтора месяца после того, как старый клипер прибыл в Шанхай, я ушел в новый рейс к берегам Австралии на другом судне. С Флоренс я больше не встречался, но бережно хранил толстую пачку писем, скопившихся в Шанхае за то время, пока наша шхуна пересекала океан. Всякий раз, когда я перечитывал листки, исписанные старательным полудетским почерком, меня охватывало волнение, и я заново переживал то, что случилось со мной в Сиэтле. Но туда я не вернулся, хотя мистер О’Нейл прислал мне визу на въезд. Меня уже звали к себе суровые полярные моря. Меня звала Родина.
Вл. Флинт
В КРАТЕРЕ НГОРОНГОРО
Очерк
Фото автора
Заставка худ. В. Трофимова
Несколько лет назад я получил интересную марку. Она и сейчас хранится в моей коллекции. Изображен на ней африканский пейзаж: на переднем плане два насторожившихся буйвола, за ними на равнине видны несколько слонов и стадо антилоп, а на горизонте – темный массив гор. Кроме стандартной надписи «Кения, Уганда, Танганьика» по краю марки выведено: «Буффало Кратер Нгоронгоро». Буффало – это буйволы, а Нгоронгоро – какое странное слово! Точно рокот барабанов пли далекие раскаты грома. Или ворчание рассерженного льва. Мог ли я тогда, рассматривая марку, думать, что это слово оживет, что кратер Нгоронгоро станет реальностью, что мне суждено увидеть его наяву, почувствовать его непередаваемое очарование!
Раннее утро, около семи часов. Холодно. Сырой промозглый туман виснет на ветвях и опутывающих их лианах. Лес по обеим сторонам дороги сумрачный, непонятный, ни одного знакомого дерева. Да и сама дорога тоже непривычного цвета, какая-то фиолетово-красноватая. Она все круче и круче выписывает сложные петли. Старенький дребезжащий лендровер упрямо берет один поворот за другим, мотор неприятно гудит и вибрирует на низших передачах.
Мы, небольшая группа советских туристов, разместились на потрепанных сиденьях. За рулем молодой африканец в форме служащего национальных парков. Это наш гид по заповедному кратеру Нгоронгоро.
Теперь деревья видны то справа, то слева: с другой стороны – крутой, почти отвесный обрыв. Из-под кручи к самым колесам поднимаются макушки деревьев, дальше они сливаются в сплошное бугристое море зелени – это крыша леса. Все чаще видны на ветвях свисающие бороды лишайников, они становятся гуще, длиннее и наконец целиком закутывают деревья, превращая их в причудливые зеленовато-седые глыбы. Облака уже ниже нас, теперь лес под ногами кажется подернутым белесой дымкой. Усиливается ветер, холод такой, что дрожь пробирает. Ни птицы, ни зверя. Ничто не напоминает об Африке. А между тем мы именно в Африке, в самом сердце Танзании![23]
Совсем недавно, каких-нибудь десять дней назад, я еще был на Таймыре. Смотрел ледоход на Пясине, слушал перекличку гусиных стай, ставил ловушки на леммингов. По утрам, выбравшись из спального мешка и расстегнув «двери» хлопавшей на ветру палатки, я видел мягкие холмы тундры с полосами уцелевшего до июля снега, широко разлившуюся реку. В солнечную погоду на горизонте синели горы. Они, как видения, появлялись и исчезали, лишь только небо начинало затягиваться облаками. Они неудержимо манили, и я твердо решил добраться до них, но все как-то откладывал поход туда. А тут пришла телеграмма, где говорилось, что визы получены, что никаких осложнений с поездкой в Африку не предвидится и что мне надлежит первым же самолетом вылететь на Большую землю.
Не могу сказать, чтобы я обрадовался тогда этой телеграмме. Очень не хотелось прерывать чудесное полярное лето. Особенно остро я почувствовал желание остаться, когда самолет уже был в воздухе, когда я сверху увидел тысячи озер среди начинающей зеленеть тундры, увидел бессчетные стада диких северных оленей, разбегавшихся ручейками от гула нашей машины, и совсем близко увидел те самые синие горы, которые так манили меня. Как мне хотелось раздвоиться тогда, быть сразу в двух местах! Но человеку не дано раздваиваться, и, поскольку самолет был уже в воздухе, мне ничего не оставалось, как продолжать свой путь.
А потом события завертелись с головокружительной быстротой. Уже через сутки буквально промелькнула летняя Москва, притихшая от жары и почему-то грустная. День суматошных сборов – и мы в Шереметьеве, пограничник у трапа желает счастливого пути, и снова утомительное гудение самолета. В Каирском аэропорту мы впервые вступили на африканскую землю. Яркие огни среди непроглядной темноты, липкая жара, парфюмерный запах незнакомых цветов, белые комбинезоны и темные лица носильщиков, витрины многочисленных ларьков с сувенирами, журналами, сигаретами – вот что осталось в памяти от двухчасового ожидания следующего самолета. Да и еще все время где-то гнездилось чувство недоверия, все не верилось, что мы действительно в Африке. Не рассеялось это чувство даже тогда, когда мы утром прилетели в Найроби и в здании аэропорта на стене увидели шкуры леопардов и масайские копья, а рядом два огромных слоновых бивня. Пожалуй, оно окончательно так и не прошло до самого конца поездки.
Лендровер все карабкается и карабкается, и по-прежнему не видно конца подъема. Лес стал ниже, появляются обширные поляны, заросшие густой в рост человека травой. Ветер все холоднее, в машине сильно дует, несмотря на закрытые окна. Чувствуется высота. Все примолкли, разговор как-то не вяжется, каждый погружен в свои мысли.
Я вспоминаю все, что читал о кратере Нгоронгоро: ведь это конечная цель нашего сегодняшнего путешествия. Вот некоторые официальные данные. Кратер Нгоронгоро расположен в центре масайских степей и входит в состав большого охраняемого района Серенгети. Это второй по величине кратер в мире. Он современник тектонического меридионального разлома Рифт-Вэлли, возник как вулкан, по-видимому в мезозое, и затух в середине третичного периода, то есть около 30 миллионов лет назад. Диаметр его составляет около 16 километров, а площадь более 250 квадратных километров. Глубина кратера 650 метров, а высота стены составляет две с половиной тысячи метров над уровнем моря. Склоны его покрыты лесами, а внутренние равнины заняты степями. Есть в кратере и озера, соленое и пресное.
Необычайно богата фауна кратера. По данным последней «переписи», там в настоящее время насчитывается 14 000 голубых гну, 5000 зебр и бесчисленное количество различных газелей. Есть в кратере и слоны, и львы, и даже бегемоты, неизвестно как попавшие туда. Но официальные сведения – это сухо и скучновато. Послушаем, что говорят очевидцы.
Одним из первых европейцев, увидевших Нгоронгоро, был известный «белый охотник» Джон Хантер, написавший на склоне лет очень интересную книгу «Охотник». Вот как он рассказывает о своих впечатлениях: «Все, что мне приходилось слышать о кратере Нгоронгоро, не могло сравниться с тем, что я увидел. Зеленые поля были усеяны огромными стадами животных, как будто высыпанными из исполинской перечницы. Кратер буквально кишел ими. Трава, выщипанная тысячами животных, выглядела как хорошо подстриженный газон».
«Невозможно достаточно ярко описать красоту кратера, ибо нет ничего, с чем бы можно было его сравнить. Это одно из чудес света…» – пишет спустя пятьдесят лет профессор Бернгард Гржимек, один из самоотверженных борцов за спасение африканских животных и большой знаток фауны и природы Африки. Уж его-то трудно удивить! Поэтому вполне понятно то волнение, то нетерпеливое ожидание в предвкушении чуда, которое мы, зоологи, испытывали, приближаясь к кратеру.
Последний поворот – и мы на небольшой ровной площадке. Справа от дороги, у самого края обрыва, простая пирамида, сложенная из грубо отесанного дикого камня, за ней – море воздуха, света, простора. На передней грани пирамиды скромная дощечка, у подножия несколько увядших уже букетиков цветов. В молчании читаем мы:
Michael Grzimec
12.4.1934—10.1.1959
Не gave all he possessed including
his life for the wild animals of Africa.
(Михаэль Гржимек, 12.4.1934—10.1. 1959. Он отдал все, что имел, включая саму жизнь, за диких животных Африки). Это имя нам хорошо знакомо. Его знают миллионы людей в Африке, Европе, Америке. Молодой исследователь, зоолог, сын и верный помощник профессора Бернгарда Гржимека, двадцатипятилетний Михаэль погиб во время одного из полетов над заповедником Серенгети, погиб на заре жизни, погиб на боевом посту ученого. Незадолго до этого отец и сын высказали друг другу желание быть похороненными в их любимом месте Африки – в кратере Нгоронгоро. Не думали они тогда, что одному из них придется так скоро остаться навечно в этой земле. Молча стоим мы несколько минут перед одинокой могилой, а затем подходим к краю обрыва. Глубоко внизу под ногами видны шапки развесистых деревьев, плотные подушки кустарника. А дальше как на ладони раскинулся кратер Нгоронгоро. Огромная чаша, окруженная зеленой, почти отвесной стеной, сквозь туманную дымку кажется белесовато-желтой. Чувствуется. что равнина внизу залита солнцем: по ней бегут четкие тени небольших облаков. На светло-желтом фоне видны в бинокль рассыпанные черные точки, это стада животных, те самые стада, что полстолетия назад поразили Джона Хантера. Неправильные зеленые пятна – озера, переходящие местами в болота. Сама стена на горизонте постепенно синеет и замыкается гигантским кольцом, сливаясь с дымкой, которой затянуто небо.
Дальше дорога идет прямо по гребню, острому, как лезвие ножа. Короткая остановка у отеля, и мы начинаем спуск в кратер. А еще через полчаса мы на равнине. Тепло, солнечно, тихо. Сдвигаем люк в крыше лендровера, опускаем стекла в окнах. Теперь уже можно хорошо рассмотреть черные точки, которые мы видели сверху: это антилопы гну. Утро, и они пасутся на склонах, ближе к границе леса. Животные спокойны, на автомашину почти не обращают внимания. Правда, мы к ним особенно и не приближаемся, сейчас есть дела поважнее.
Мы ищем львов. Небольшая низина, сплошь заросшая невысокой, по колено, но очень густой травой, пожелтевшей or солнца. Казалось бы, львам здесь спрятаться негде, все как на ладони, и мы недоумеваем, почему наш провожатый выписывает круг за кругом почти по одному и тому же месту. Что же лев, иголка, что ли? И тем не менее львы все время были здесь, в двух шагах, и увидели мы их только тогда, когда чуть не наехали на них.
Два крупных желтогривых самца, лениво развалясь, лежали рядом, лишь слегка приподняв головы. По цвету, по «фактуре» гривы их были поразительно под стать окружающей траве, просто сливались с ней. Не удивительно, что можно и наступить на отдыхающего хищника! Львы великолепны, они смотрят на нас прищуренными желтыми глазами. Так и написано у них на мордах сознание своей силы и превосходства, презрение к людям. Один громогласно зевает, картинно показывая огромные клыки. Напрасно мы всячески стараемся привлечь их внимание, заводим и снова глушим мотор, наезжаем почти на хвост ближайшего к нам зверя. Львы по-прежнему безмятежно лежат. Они отсутствуют.
Наконец наша назойливость начинает действовать им на нервы. Один из хищников прижимает уши и гриву, начинает бить хвостом по земле, становится как-то меньше, и вдруг с глухим ворчанием, сморщив губы и нос и оскалив зубы, привскакивает на передних лапах. Тех из нас, кто смотрел, высунувшись по пояс из люка в крыше лендровера, словно ветром сдуло! А лев как ни в чем не бывало встает, проходит несколько шагов, снова тяжело валится в траву, кладет голову на толстые мягкие лапы и… тут же засыпает! Удивительная непоследовательность. А может быть, он хотел сказать, что интервью окончено? Во всяком случае, мы поняли его именно так и двинулись дальше. (Позже я узнал, что последний случай, когда лев все-таки бросился на автомобиль, произошел лет шесть назад. Теперь они совсем привыкли.)
