Текст книги "На суше и на море. 1967-68. Выпуск 08"
Автор книги: Александр Казанцев
Соавторы: Валентин Иванов,Георгий Гуревич,Александр Колпаков,Михаил Грешнов,Владимир Михановский,Валерий Гуляев,Ростислав Кинжалов,Олег Гурский,Владимир Толмасов,Викентий Пачковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 41 страниц)
– Дневка делай будем. Хорошая бык стреляй.
Он взял повод своего учага в левую руку, правой удобно прихватил пальму и начал спускаться в глубокий распадок, энергично расчищая дорогу. Прорубившись сквозь чащу, мы вышли на поляну. У края ее, неловко подвернув под себя ноги, лежал крупный сохатый.
Весь день мы возились, разрезая мясо на длинные узкие полосы, отделяя его от костей. Развешивали полосы мяса на солнцепеке. Подвяленное на ветру и солнце мясо мелко крошили и раскладывали на решетки, под которыми горел слабый огонь. Мясо сохло, напитывалось дымком, превращаясь в ароматные копченые «сухари».
Мы работали споро, отрываясь, чтобы поесть: Наталья сварила самые вкусные кусочки.
Собаки бродили вокруг, лениво помахивая хвостами, пьяно пошатываясь от сытости.
Вечером я расщедрился и вытащил из своей потки чекушку спирта. Хукочар быстро опьянел и сидел у догорающего костра, чуть покачиваясь и полузакрыв глаза. Потом достал откуда-то из-под себя старый потемневший бубен и, слегка побрякивая им, затянул протяжную песню. Постепенно ритм, отбиваемый бубном, убыстрялся и песня звучала резче.
Иннокентий уже кружился волчком, взмахивая рукавами своей широкой одежды. В отсветах почти погасшего костра он казался страшной сказочной птицей, прилетевшей на огонь неизвестно откуда.
– Чего это он? – испуганно прижался ко мне Петр.
– Шаманит, – кратко ответил я, стараясь не пропустить ни одной подробности в этом пришедшем из глубины веков обряде.
А он все кружился, выкрикивая непонятные слова. Наконец ритм пошел на убыль. На губах Иннокентия выступила пена. Он в забытьи упал на мох…
Мы тихо встали и ушли в палатку.
Лишь на шестой день после обеда, ближе к вечеру, мы вышли на открытый берег озера Докэда. Дул ровный северный ветер.
Низкие волны набегали на берег, тихо шуршали камыши. Далеко на горизонте едва угадывался противоположный берег. Огромное пространство, залитое водой, создавало какое-то тревожное настроение, вызывало чувство неуверенности перед могучими силами природы, так разнообразно устроившими мир…
– Бойе, куда аргишить[9] будем? – прервал мои мысли Иннокентий.
Я оторвал взгляд от воды и раскрыл полевую сумку: там у меня были приготовлены аэрофотоснимки на первый ход. Выбрав нужный снимок, я отыскал на нем место, где мы вышли к озеру: характерный изгиб береговой линии, устье распадка и несколько отдельно стоящих деревьев – эти ориентиры четко выделялись на снимке. Именно отсюда надо было начинать работу.
– Ночуем здесь, Иннокентий, – сказал я оленеводу.
– У-у, худой место, корма мало совсем. Надо другой место ходи.
– А мне надо ночевать здесь. Отсюда мы начинаем работу. Завтра, когда солнце будет здесь, – я показал Хукочару место, где должно быть солнце в девять часов утра, – мы пойдем дальше. К этому времени надо завьючить оленей.
– Хорошо, бойе. А куда ходи будем?
– Завтра я сам пойду впереди каравана, куда мне надо.
– Твоя здесь раньше ходи? – удивился он.
– У меня здесь все нарисовано. Самолет летал здесь прошлый год?
– Однако летай.
– С самолета сфотографировали всю тайгу. Вот видишь озеро, где мы сейчас находимся. Вот это черное пятно. – я сунул ему аэроснимок.
Он долго смотрел его, крутил в руках.
– Озеро большой, бумага маленький. Обманывав плохо, – недоверчиво сказал он, возвращая снимок, и вошел развьючивать оленей, что-то ворча себе под нос. А я принялся за работу. Надо было определить отметку уреза озера, густоту леса, измерить высоту и толщину деревьев и примерно оценить преобладающую породу, выяснить характер грунтов.
Начинались трудовые будни.
Глава 4
Хукочар был мастер своего дела. Он быстро и ловко ловил осеней. Собирая оленей в «связку», он заботливо поправлял седла на сбитых оленьих спинах.
Однако на этом его деятельность заканчивалась. Поймав оленей, оп усаживался у костра, покуривая трубку и изредка подавая Наталье отрывистые команды.
Всю работу по завьючиванию оленей выполняла Наталья. Она поднимала тяжело нагруженные потки, ставила чум и вообще делала все – и утром и вечером. Мы старались как могли помогать ей. Смотреть, как она надрывается, было невыносимо. Наталью радовала наша помощь, и, стараясь чем-нибудь отплатить, она частенько приносила нам мисочку оленьего молока, густого и сытного, как сливки. У молока был единственный недостаток – в нем было полно оленьей шерсти. Но мы уже давно примирились с ее присутствием во всех наших кушаньях и рассматривали шерсть как своего рода пряность.
Однажды я не выдержал и возмущенно спросил Иннокентия:
– Почему у вас так заведено – она все время работает, а ты сидишь и трубку покуриваешь?
Он непроницаемо посмотрел на меня.
– Хм, что работай. Она только работай, а мне и думай надо, – и он глубокомысленно поднял палец.
О чем ему надо думать, я, однако, не смог допытаться.
Дамка и Стрелка, собаки Иннокентия, тоже были мастера своего дела. Неутомимо, целыми днями они шныряли по тайге вокруг каравана, и ни один сохатый в радиусе пятнадцати километров не мог чувствовать себя спокойным.
Наш караван медленно продвигался на север. Старик был недоволен, и порой слышалось его ворчание:
– Зачем туда ходи? Шибко худой место. Надо Хоикта кочевать. Там сохатый мно-о-го, олени корм-у-у мно-о-го.
Я делал вид, что не замечаю его недовольства.
Хукочар, сидя на своем учаге, все время крутил головой, прислушиваясь к голосам тайги. Услышав вдалеке напряженный собачий лай, похожий на звук туго натянутой струны, он резво соскочил с учага и привязал его к ближайшей лесине. Так как все двадцать девять оленей нашего каравана были уже загружены сушеным мясом, я не выдержал:
– Иннокентий, нам некуда больше грузить мясо. Зачем зря убивать зверя?
– Собаки держи сохатый, если к ним не ходи, они долго будут держи зверя. Однако совсем собак порти можно, – ответил он и, поправив карабин, исчез, словно растворился среди деревьев, оставив мне слабую надежду, что, может быть, собаки держат матку с телятами.
Прозвучавший спустя два часа выстрел рассеял в прах эти надежды. Вскоре Иннокентий появился возле каравана. Лицо его сияло каждой морщиной. Собаки тяжело дышали, вывалив языки, и блаженно виляли хвостами. Морды их были в крови.
– Хороший бык, бойе, молодая, жирная, сала во, – он сунул мне под нос широкую ладонь. – Поехали туда, – он махнул рукой и стал отвязывать учага.
Я уныло зашагал за ним. Опять пропали два дня, которые уйдут на сушку мяса. Опять мы тащимся куда-то в сторону от нашего хода. Все попытки объяснить Хукочару важность моей работы не приносили успеха. Мы не понимали друг друга.
– Зачем карта, я тебя любое место сведу, скажи, куда? – отвечал он на все мои доводы и неизменно добавлял: – Давай лучше сохатить будем.
– Да пойми ты наконец, здесь будут ходить геологи – им нужна карта. Когда-нибудь здесь будут строить большие города – строителям тоже нужна карта, которую мы делаем.
Он молча выслушивал меня, попыхивая своей прокуренной трубкой, и недоверчиво покачивал головой. По глазам его было видно, что он сильно сомневается в моих словах.
Иннокентий подвел к костру молодого рогача. Олень упирался, недовольно крутил головой.
Я отложил в сторону тетрадь, куда заносил дневные наблюдения, и подошел к ним. Я не упускал случая погладить растущие оленьи рога. Они еще малы, торчат всего на десяток сантиметров и только начинают ветвиться, выпуская отростки, по которым можно будет определять возраст оленя. Рога мягкие и покрыты нежным темно-коричневым пушком. Дотронешься до них – и ощущается их приятное живое тепло, чувствуется, как слабенькими толчками в них пульсирует кровь. Когда их тронешь, оленю неприятно и больно. Он осторожно тянет голову, стараясь освободиться.
Иннокентий достал кусок ремня и туго перетянул один из отростков. Потом вытащил нож и быстрым движением надрезал кожу рога. Олень переступил ногами, и на его больших печальных глазах выступили слезы.
Сделав надрез, Иннокентий отломил отросток. Тоненько брызнула кровь. Замазав пеплом кровоточащий рог, Иннокентий отпустил оленя, и тот стремглав умчался в чащу, стараясь не задеть рогами за дерево.
Иннокентий насадил отросток на палку и сунул в огонь. Поджарив его, он ножом соскоблил опаленный пушок, содрал с рога шкурку и начал ее есть.
– Кушай, бойе, сильный будешь, – предложил он мне кусочек…
В этот вечер, сидя у костра и поворачивая над углями куски грудинки, нанизанные на шампур, я решился окончательно.
– Иннокентий, – обратился я к Хукочару. – Если идти в этом направлении один день или чуть дольше, куда мы придем? – я показал ему на северо-восток.
Он глянул в ту сторону, подумал и ответил:
– Большой озеро там.
– Как оно называется? – Я вытащил из полевой сумки аэроснимки и разложил их перед собой.
– Озеро Моро, бойе. Большой озеро. Однако полдня надо кругом ходи. Олень с грузом не ходи – болото. Одна сторона гора, камень много, речка под камень бежи – нашу речку падай.
Все было правильно. По снимкам было видно, что вся северная сторона озера, начиная с северо-запада, низкая, с чахлым, угнетенным лесом. Лишь на юге к озеру подходили отроги хребта, обрамленные каменистыми россыпями. Между двумя отрогами из озера вытекала речушка. Где-то в полсотне километров южнее она сливалась с ручьем, в верховьях которого мы стояли.
– Иннокентий, ты хорошо знаешь дорогу на озеро Моро? – осторожно спросил я его.
Он молча кивнул мне в ответ, считая недостойным отвечать на столь глупый вопрос, выпустил из трубки клуб дыма и повернул шашлыки к огню другим боком.
– Бойе, – решился я. – Мы с Петром завтра утром уйдем на север, в горы. Там в каменистых россыпях с оленями трудно. Мы пойдем одни, налегке. Через две недели мы придем на озеро Моро. Ты должен там нас ждать. Хорошо?
– Аякакун[10], бойе.
– Не забудь. Две недели, – для убедительности я показал ему на пальцах.
– Петя! – крикнул я Хромову. – Будем укладывать рюкзаки.
В свой рюкзак я уложил инструменты, привязал топор и, прикинув вес, сказал:
– Давай сюда пшенку и рис. А то до полной выкладки немного не хватает.
С рюкзаком Петра хлопот было меньше – засыпали в него муку и привязали сверху котелок.
Рано утром мы попрощались с Иннокентием и Натальей, сунули Маше-свет горсточку конфет из «нз» и тронулись в путь.
Тяжело нагруженные рюкзаки тянули вниз. У меня в руках была тозовка, Петр захватил с собой сохатиную ногу и держал ее на плече, как дубинку.
– До ночевки дотащу – поужинаем, а остатки завтра утром доедим, – деловито сказал он.
Перейдя вброд ручей, мы оглянулись.
На небольшом бугорке подле ручья в лучах низкого солнца виднелся островерхий эвенкийский чум. Возле него три фигурки прощально махали руками. Вокруг бродили, побрякивая боталами, олени. Рвались за нами собаки, предусмотрительно привязанные хозяйственным Хукочаром…
Глава 5
В пятнадцать дней мы, конечно, не уложились: по неопытности я не учел, что прыгая целыми днями, как козлы, по каменистым россыпям, мы будем продвигаться вперед очень медленно. К середине маршрута обнаружилось, что продуктов нам не хватит. Пришлось резко сократить паек. Однако с полупустыми желудками мы двигались еще медленнее. Охотиться мы не умели, да и времени для охоты у нас не было. Что-нибудь подстрелить мы могли только случайно.
Тозовка провисела на моем плече бесполезным грузом. Выстрелить из нее пришлось всего несколько раз, да и то безрезультатно. Единственной нашей добычей была кукша, а в ней, известно, мяса нет, одни перья. Последние дни мы шли на «подсосе» – раз в день, на завтрак, котелок жиденькой заварухи.
Длинный отлогий склон протянулся до самого болота. Впереди виднелись чахлые от избытка влаги березки с обломанными вершинками. Над болотом поднимался легкий туман. В полной тишине раннего утра слышалось только потрескивание сухих сучков под ногами да раздражающее побрякивание плохо подвязанного котелка.
Вдруг прямо передо мной из-под куста выскочил молодой журавленок и побежал, далеко выкидывая длинные, неуклюжие, как у подростка, ноги. В охотничьем азарте я помчался за ним, на бегу сдирая с плеча тозовку. Расстояние между нами быстро сокращалось. Я отчетливо видел его растопыренные короткие крылья еще без маховых перьев, вытянутую шею, покрытую нежным пушком, широко открытый клюв.
Охваченный страхом журавленок, видимо, понимал, что я его нагоняю, и, предчувствуя всем своим существом неотвратимую гибель, внезапно остановился, присел и спрятал голову под крыло. Когда он прятал голову, я увидел его глаза, полные ужаса. Эти глаза меня остановили.
Я смотрел на его еще не развившееся, мелко дрожавшее тельце, и мне почему-то вспомнилось, как в детстве я иногда вдруг просыпался среди ночи от неясного страха или предчувствия. Каждая клеточка была напряжена в ожидании чего-то ужасного. Глаза широко открыты. В окно холодно и безжизненно светила полная луна. Хотелось сжаться в комочек, укрывшись с головой одеялом, и кричать, но тело мне не подчинялось, голоса не было. Потом так же внезапно это проходило, и я спокойно засыпал. Иногда мне удавалось победить оцепенение, и тогда весь дом поднимался от моего леденящего крика… Я закинул ружье за спину и повернул назад.
Петр остановился на берегу речушки и срезал длинный тальниковый прут. Потом достал леску и стал отдирать от кармана зацепившийся крючок. Выдрав его «с мясом», он привязал леску к пруту и закинул ее на быстрину.
Спрятанный в ярких перышках крючок легко упал на воду. Петр, подергивая удилище, тянул его к себе. Тонкое удилище пружинило, и «обманка» скользила по воде, похожая на паучка.
Мне вспомнилось, как Петр ловил хариусов в первые дни работы. За какой-нибудь час он натаскал целое ведро и, смеясь, бегал по берегу, таская рыбу, пока я не отобрал у него удочку, чтобы порыбачить самому. Но у меня ничего не получалось, и я страшно злился. Тогда у нас было мясо, и хариусов мы засолили в туясе. Стояла жара, и рыба протухла, пришлось ее выбросить. А теперь, когда нам надо поймать хоть несколько штук, она не берется – хоть плачь.
Я уже давно заметил, что если есть продукты, то и рыба ловится, и дичь сама лезет на мушку, а когда нечего есть, то все исчезает куда-то…
Утром шестнадцатого дня, вытряхнув из мешка последние остатки муки, проверив в нем каждый шов, Петр сказал:
– Все, даже на кисель не хватит.
– Ничего, завтра придем на озеро, там отъедимся, – отозвался я.
В девять утра, выпив по полкотелка мутной солоноватой водички, мы уже шли дальше. За день отнаблюдали две точки. До озера Моро оставалась одна ночевка.
Заночевали в распадке в двенадцати километрах от озера. Утром по привычке пошарили в рюкзаках – может, где кусок лепешки завалился – и, закончив работу на точке, зашагали к долгожданной цели.
Вот и последний хребет. Карабкаемся по каменистым россыпям столовой горы и оказываемся на плоской открытой вершине. Еще пятьсот метров, и мы у ее противоположного края. Внизу расстилается широкая гладь озера с таким странным, щемящим названием – Моро. Хорошо просматривается болото, окружающее озеро, место, где вытекает из него речка. Там должна быть стоянка Хукочара.
Острое, тревожное чувство властно охватило меня. Я не чувствовал запаха дыма, хотя до озера было всего два километра. Не было жилого, человеческого запаха, который ощущается в тайге порой за десятки километров от жилья. Я молчал, но Петр тоже забеспокоился:
– Что-то здесь и не пахнет людьми…
Мы начали спускаться по осыпи, осторожно перескакивая с камня на камень.
Через полчаса, преодолев каменный барьер, мы рванулись наискось по склону. Еще полчаса, и мы на берегу озера. Никаких следов человека. Не слышно оленьих ботал, лая собак. Только чайки кричат и кружатся над озером, да слышны стоны и дьявольский хохот плавающих гагар…
– Да его тут и не было! Здесь сто лет никого не было! – закричал Петр.
Я сидел на старой, гнилой колодке и мучительно думал. Что же случилось? Куда делся Хукочар? Что нам теперь делать?
Вокруг на сотни километров раскинулась глухая эвенкийская тайга. Лишь на юге, в трехстах километрах от нас, течет угрюмая Нижняя Тунгуска, с редкими поселками на берегах. Если идти прямо на юг, наверное, можно добраться до ближайшего поселка – фактории Амо. Что же делать?
А с озера доносился сумасшедший хохот гагар, вызывающий в душе страх и отчаяние…
Глава 6
Ночью ощенилась Дамка. Помет был небольшой – всего три рыжих, смешных щенка.
Иннокентий сидел на корточках и корявыми пальцами перебирал щенков, мял им бока, заглядывал в пасти. Сидел долго. Торопиться ему некуда, а тут важно не дать промашки.
Ему вспомнилось то далекое время, когда он был молод и все соплеменники на сотни верст вокруг подчинялись ему. Жизнь и смерть многих людей была в руках великого шамана Хукочара. При встречах с ним люди боязливо опускали глаза. Тогда богатство текло к нему со всех сторон. И не было на Нижней Тунгуске человека влиятельнее и богаче его. Белые купцы и те слали ему подарки. А потом…
Потом появились эти проклятые русские. Они прогнали купцов, отобрали богатство и все роздали нищим тунгусам. Так кончились власть и могущество великого шамана Хукочара.
Стиснутый твердыми пальцами щенок вякнул, и, услышав это, старик пришел в себя.
Щенки сбились в плотную кучу. Дамка полулежала в напряженной позе, мела хвостом по земле. Уши сторожко стояли.
Иннокентий остановил свой выбор на щенке, лежавшем под самым низом. Щенок был рыжий с белой наполовину мордой. Граница между рыжим и белым была четкая с легким изломом посредине, отчего щенячий нос казался свернутым набок. Крепко ухватив пальцами двух других щенят, Иннокентий поднялся, с трудом распрямляя затекшие ноги, и, переваливаясь, спустился к ручью. Медленно, одного за другим, кинул в воду щенят. Постоял, посмотрел, как из воды поднимаются и лопаются маленькие пузырьки воздуха, и неторопливо пошел к стоянке.
Дамка лежала около оставшегося в живых щенка и тщательно вылизывала его, перебирая мягким, добрым языком каждую шерстинку. Иннокентий взглянул на нее, сплюнул и резко, гортанно крикнул:
– Наталья! Снимай чум, аргишить будем!
Хукочар старался вести привычный образ жизни. Он долго и обстоятельно выбирал места для стоянок, внимательно следил за тем, чтобы поблизости были ягель, сухие дрова и по возможности речушка или озерко, где можно наловить рыбы. По утрам до завтрака он уходил за оленями, собирал их в стадо, пригонял к стоянке и разжигал для них дымокуры, чтобы дать защиту от нестерпимого летнего гнуса. После завтрака он лез в чум, в холодок, и там целыми днями сидел на ворохе шкур и курил старую трубку.
Все мысли старика были в прошлом.
То он видел себя маленьким. Он сидел на олене, привязанный ремнями, и ветки деревьев больно хлестали его по лицу.
Потом вспоминал свою первую охоту и первого убитого сохатого. Иннокентий стоял тогда над ним, дрожа от возбуждения, и сердце у него сильно билось от счастья.
Много было потом охот, но ту, первую, он помнит, словно это было вчера.
И еще одну охоту он запомнил хорошо. Охоту на медведя. После выстрела медведь упал. Иннокентий неторопливо выкурил трубку, сидя рядом с темной неподвижной тушей, перед тем как свежевать зверя. Но едва он дотронулся до медведя ножом, как тот вдруг вскочил и, глухо рыча, навалился на Иннокентия. Он успел распороть ножом медвежье брюхо и уже потом потерял сознание – словно провалился в черное беспамятство.
Очнувшись, он открыл глаза и в слабом свете луны увидел лежащую рядом тушу. Хорошо, что это случилось неподалеку от стоянки и он смог без посторонней помощи добраться до чума.
С тех пор на него находило какое-то странное состояние. Временами сознание его постепенно отрешалось от окружающей действительности, и через несколько мгновений он без чувств падал на землю.
– Это духи входят в него. Сам Амака[11], – боязливо шептали вокруг.
Иннокентий постарался использовать свое несчастье. Он научился по своему желанию вызывать такое состояние и в недолгие минуты перед беспамятством, стуча в бубен, выкрикивал заклинания, выдавая их за волю духов и великого Амаки. Так он становился шаманом.
С этого времени он и начал богатеть и набирать могущество. Так продолжалось, пока не появились русские…
Когда Иннокентий доходил до этого момента в своих воспоминаниях, он вытаскивал изо рта давно погасшую трубку, толкал ее за пазуху и кричал жене:
– Наталья, снимай чум, аргишить будем!
В движении старик старался избавиться от одолевавших его воспоминаний. Было как-то легче, когда он сидел верхом на учаге, слегка покачиваясь в седле и время от времени выпуская клубы табачного дыма. Но окончательно все забывалось, когда слышался напряженный собачий лай, как бы зовущий: «Скорее! Торопись! Мы держим зверя!»
Услышав лай, Иннокентий снова становился самим собой и торопил оленя, постукивая его пяткой под брюхо.
И уже совсем спокойно чувствовал он себя, передергивая затвор тозовки, чуть прищуривая глаза, ощупывая не по-стариковски острым взглядом сохатого, выбирая наиболее уязвимое для выстрела место.
С каждым днем, проведенным в воспоминаниях, в нем накапливалось все больше злобы и смятения. Ненависть ко всем русским сливалась в нем с ненавистью к этим двум парням, доверившимся ему.
Решив бросить их в тайге одних, без продуктов, он заранее испытывал страх перед возможными последствиями. Страх не давал ему покоя, гнал с места на место…
Что бы ни делала Наталья – мяла ли оленью шкуру, выделывая ее; шила ли мягкие, удобно облегающие ноги лакомейки; готовила ли немудреную эвенкийскую пищу; сворачивала чум, – она не выпускала из виду Иннокентия. В последнее время что-то случилось со стариком, и он метался по тайге, как загнанный сохатый. Он то часто менял стоянки, то по нескольку дней не двигался с места. Словно потерял что, а теперь не найдет. Наталья молча ждала, чем все это кончится. Спрашивать она не хотела, так как знала заранее, что не получит ответа. Старик может только побить ее – он всегда был крутоват и скор на расправу.
Она часто вспоминала русских. Ей хотелось, чтобы они скорее вернулись. От их молодости и беззаботности стало как будто светлее на всегда мрачноватой стоянке Хукочара.
Русские ушли давно. Маша-свет уже начинает плакать и спрашивать: «А где люча[12]? Когда они придут?»
Скорее бы они пришли. Где их должен ждать Хукочар? Почему он молчит и только мечется по тайге?
Глядя на этих парней, она с горечью думала, что там, за дальними, в синеватой дымке, хребтами, идет странная, чужая, неведомая ей жизнь, о которой она, наверное, никогда ничего не узнает… Чем больше думала обо всем этом Наталья, тем больше тревожилась за русских…
Когда солнце спустилось к горизонту, Наталья нашла на еще ярком небе чуть приметный серп луны. «Они ушли, было четверть старой луны, а сейчас четверть новой – долго русские ходят», – подумала она и, окончательно решившись, пошла к Иннокентию.
– Где русских будем ждать? – тихо спросила она, остановившись около входа в чум.
Хукочар изумленно поднял голову: такого еще не было, чтобы баба в мужские дела лезла.
– Ты с ума сошла. Разве это твое дело? – сердито буркнул он.
– Когда они придут? – еще тише спросила Наталья.
Иннокентий долго смотрел на нее и лениво думал: «Совсем баба свихнулась, порядок забыла. Напинать ее, что ли?» Но ему лень было шевелиться, и поэтому он только погрозил ей кулаком и сказал:
– Смотри. В другой раз попадет. Снимай чум, поедем на озеро – русских там ждать будем.
Дней через десять берег озера принял вполне обжитой вид. Во все стороны от чума веером разбегались протоптанные оленями тропки. Над чумом вился прозрачный чуть голубоватый дымок. На берегу озера стояли колья с растянутыми для просушки сетями. Около чума висели тяжелые связки подвяливающихся на солнце сиговых брюшков, желтоватых от жира, издали напоминавших тронутые заморозками листья тальника.
Наталья сидела на берегу и задумчиво смотрела на небо. «Месяц молодой был – старый совсем стал. А русских все нет. Надо опять идти спрашивать у Иннокентия», – зябко передернула она плечами. Потом собралась с духом, встала и пошла в чум.
Иннокентий возле очага тоненькой щепочкой прочищал трубку.
– Где русские? Что делать будешь? – спросила у него Наталья. Против обыкновения Иннокентий не стал ругаться, а прищурил глаза, посмотрел куда-то вверх и потрогал зачем-то остов чума.
– Однако пропали люча. Давно должны были вернуться. Завтра будем Кислокан кочевать. Надо говорить, что пропали.
Он бросил в огонь щепку и отвернулся.
Наталья вышла из чума и пошла на берег. По щекам ее катились солоноватые слезы. Ей почему-то казалось, что Иннокентий убил русских, напустив на них злых духов.
Глава 7
– Надо идти туда, откуда уходили от Иннокентия. Может, у них заболел кто-нибудь или медведь оленей разогнал? – подумал я вслух.
– Конечно, что-нибудь случилось, поэтому и не пришли на озеро, – подхватил Петр.
Отчаяние, охватившее нас, сменилось робкой надеждой.
– Инструменты оставим. Все равно работу продолжать отсюда. Возьмем котелок, тозовку и топор, – решил я. – Делай затесы. Напиши на них, что с нами случилось. На всякий случай.
Петр ходил по берегу и делал широкие и длинные, в рост человека, затесы. Щепа отваливалась сплошными полосами, обнажая белизну древесины. По краям сразу же выступали крохотные капельки смолы, уже готовые затянуть рану на теле дерева…
Я сидел на корточках и сортировал вещи: сложил в полевую сумку все материалы, компас на сыромятном ремне повесил на шею, сунул в карман пачку патронов и несколько коробок спичек. Все остальное упаковал в рюкзак и повесил его на дерево, прикрыв корьем.
– У меня все готово, – сказал Петр.
– Ну пошли…
Путь до старой стоянки Хукочара занял три дня. На исходе третьего мы подошли к месту, где двадцать дней назад расстались с Хукочаром. На небольшом бугорке подле ручья стоял голый остов эвенкийского чума. Кострище. Колья нашей палатки. Во все стороны от брошенной стоянки разбегались оленьи тропки. Видать, жили здесь долго и ушли. Но куда?
Нет ничего горше, чем встречать в тайге такие покинутые места, следы пребывания человека. Нет ничего страшнее в тайге, чем впадать в панику и отчаяние.
– Он здесь жил долго, – неуверенно сказал Петр. – Может, сбился со счета дней, дорогой сохатил и опоздал. Давай вернемся на озеро. Он должен быть уже там.
И мы снова потащились на озеро Моро.
Конец июля. Самое смутное время в тайге.
Все живое занято воспитанием потомства и прячется при малейшем шорохе. Тайга кажется вымершей. Только кукши не отстают от нас. Они скачут по вершинам деревьев, перелетая с одного на другое, и кричат, стрекочут что-то свое. Неуютно в тайге в конце июля.
Иногда на берегах речушек попадались нам редкие пучки дикого лука, горького и злого. Мы запаривали его в котелке и, выжарив горечь, жадно съедали буроватую массу. Иногда в земле попадались сладковатые луковицы саранок. Изредка удавалось подстрелить кукшу. Лето выдалось жаркое, и грибов еще не было. В долинах ручьев попадались кустики голубики с еще зелеными ягодами.
Озеро Моро встретило нас, как и в первый раз, неприветливо. Все так же стонали гагары и пронзительно кричали чайки. И никаких следов жилья…
Оставалось только одно – попытаться выйти в поселок.
– Что же, Петя, теперь прямой курс на Амо.
– Пойдем, – равнодушно отозвался он.
Дни тянулись однообразной, утомительной чередой. С рассвета и до заката мы шагали как заведенные. Шли на юг.
Времени для размышлений было достаточно.
Мне вспоминались давно прочитанные книги. Порой картины прочитанного причудливо смешивались в моем голодном мозгу с действительностью. Иногда мне казалось, что я брожу по улицам вечернего Новосибирска, брожу и не узнаю улиц, застроенных какими-то фантастическими зданиями.
Временами мозг работал четко и обостренно, и тогда я размышлял, сможем ли мы дойти.
Все чаще мысли возвращались к Хукочару. Я старался понять этого человека, вспоминая наше недолгое совместное путешествие.
Тот вечер, когда Иннокентий шаманил, убив первого сохатого. О чем он молил духов в своих диких песнях?
Тот день, когда мы возвращались из трехдневного хода.
– Через три дня мы придем. Жди нас на месте, – сказал я ему перед уходом. Возвращаясь, мы наткнулись на его стоянку в стороне от того места, где оставили его.
– Ты как сюда попал? – налетел я на него.
– Одно место ходи, бойе. Теперь обратно иди, – спокойно сказал он. Тогда по простоте душевной я не придал этому значения.
Потом я вспомнил, как нещадно бил он сохатых. То, что казалось мне врожденным охотничьим инстинктом, было просто жадностью. И все равно я никак не мог заставить себя поверить, что он мог вот так вдруг уйти куда-то, бросив нас в тайге без продуктов.
Чаще всего я думал о Тане. Вспоминал ее голос, улыбку… Неужели мне суждено остаться в этой тайге навсегда?
А дни летели, и я уже потерял им счет. Все короче становились дневные переходы. Все чаще ложился отдыхать Петр. Он далеко отставал от меня, и порой приходилось возвращаться за ним. Подошел день, когда он не захотел идти.
– Пошли, Петр, хватит лежать, – сказал я.
– Не могу больше, – хрипло ответил он. – Иди один. Брось меня.
– Ты с ума сошел.
– Устал я, не хочу больше идти, – пробормотал он.
– Ты с ума сошел, – бессмысленно повторял я, не находя слов. Потом сел рядом: – Пойми, я не могу тебя бросить. Просто не могу, иначе как я сам потом буду жить? А оставаться здесь я не согласен. Мы должны дойти. Слышишь? – Я встряхнул его за плечи. – И черт возьми, мы же с тобой еще не жили на свете. Ничего не успели сделать. И не распускай нюни. Будь мужчиной.
Он лежал и молчал, уткнувшись лицом в мох. Я начал злиться.
– Ты не рассчитывай, что я так брошу тебя и уйду. Все равно заставлю тебя идти! – Я рывком поставил его на ноги. В глазах пошли разноцветные круги. Когда перестала кружиться голова, я потянул его за рукав. Он вяло переставлял ноги. Я, не отпуская, держал его, не давая остановиться и сесть.
Сохатый стоял на той стороне каменистого распадка и объедал молодые побеги тальника. Я выстрелил ему по лопаткам. Послышался шлепок пули о толстую шкуру. Он передернул лопатками, словно отгоняя паута, тряхнул головой и широким неторопливым шагом ушел в глубь тайги.
С тозовкой бить сохатых можно только по-эвенкийски, когда пара лаек держит зверя, а охотник почти в упор стреляет по животному.
Несколько дней спустя мы лежали на высоком берегу речушки, собираясь с силами, перед тем как перейти ее вброд. По берегу прямо на нас шел олень – ветерок дул в нашу сторону, и зверь не чувствовал опасности.
Я осторожно взвел затвор, прицелился оленю в голову и стал выжидать, пока он подойдет поближе, чтобы бить наверняка. До оленя оставалось несколько шагов. Я нажал на спуск.
