Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 35 страниц)

Глава пятая. МАСТЕРА

Один растрогать душу может,

Другой создаст протез из кожи.

Семья Званцевых переехала на казенную квартиру: две смежные комнаты каменного приземистого здания, разделенного невзрачной прихожей на два крыла, – направо жилое, налево мастерская.

Можно было только поражаться энергии Петра Григорьевича Званцева, сумевшего к тому дню, когда привезли пианино, наполнить цех необходимым оборудованием, а главное, мастеровыми, набранными с базара, из военкомами с только что возникшей биржи труда. Он заказал в каких-то частных мастерских, по недосмотру доставшихся кустарям, разъемные деревянные колодки для сапог, привез обещанную губздравом кожу и поручил новым рабочим шить обувь. Он засадил и обоих сыновей за верстак, снабдил выделанной желтой кожей. В мокром виде вырезку из нее натягивали на колодку, имевшую форму ноги, и пришивали с помощью шила и дратвы вырезанную коротким острым ножом толстую подошву. Первые сделанные ими самими сандалии вызвали у ребят гордость. Они работали над ними, как над произведениями искусства.

Пианино сгружали с подводы вдвоем: извозчик и уже достаточно сильный для этого дела Витя.

Шурик с папой, придерживая входную дверь невзрачного предбанника каменного дома, заботливо наблюдали за движением инструмента.

– И за такую тяжесть отдать невесомое кольцо с бриллиантом. Его на пальце и не чувствуешь, а оно надежнее любого банка. Ладно, мне носить его не на чем.

– Что в кольце проку? Я носила его, но переворачивала, чтобы бриллианта видно не было. А это – инструмент!

– Знаю, знаю. Чуть ли не Державин, Пушкина благославлявший, говорил:

 
Стоит древесно, к стене приткнуто.
Звучит чудесно, быв пальцем ткнуто.
 

– «Звучит чудесно». Пусть забавно сказано, но как… Лучше бы лошадь купили. Разъездов много.

– Так ведь тебе Гнедка дали. А на пианино мама уроки давать будет, а я учиться.

– Сначала сандалии научишься шить, чтобы заработок иметь… Ладно, играй. А мне в степи во сне, когда кумысу перепил, верблюд, должно быть, на ухо наступил… Хотя с купцами в московском ресторане «Яр» цыган слушал. Ни чего, под выпивку с хорошей закуской.

– А я Баначичу Третий этюд Шопена сыграл без закуски. Только он не выдержал…

– Вот видишь!

– Не выдержал и запел. У него слова были «осенние, печальные» на этот этюд, где волшебно используются толь ко мажорные аккорды.

– Ладно, тамбурмажор, показывай, к какой стене «древесно» приткнуть?

– Вот сюда, в проходную комнату. Она у нас и за гостиную, и за столовую, и за кухню с примусом будет. И еще Баначич сказал, что я мог бы ему хорошим аккомпаниатором быть, и дал мне контрамарку на все спектакли сезона. Знаешь, какие оперы здесь идут?

– Я, сынок, с удовольствием бы театральным буфетом воспользовался, кабы не верблюд неосторожный…

– Ты все отшучиваешься, но я от шитья сандалий не отказываюсь. Лев Толстой любил точать сапоги.

– И от Гнедка не отрекайся. Его кормить надо. Извозом тебе заняться. Больше некому. Мне запасных рук еще не сделали. В зубах вожжи не удержать.

Петр Григорьевич в деле никого не жалел: ни себя, ни сыновей, ни мастеровых, уже вставших за верстаки, точая пока что офицерские сапоги, в дальнейшем основу будущих протезов. Раздобытый Петром Григорьевичем новенький французский протез на верстаке лежал, и каждый мог изучить его, дав волю своей смекалке.

Среди найденных русских мастеровых нашлись подлинные мастера искусства. Отвлекаясь от оставленных на колодках, отделываемых ими офицерских сапог, они подолгу простаивали перед образцом. Заграничный протез им говорил больше трудно читаемых чертежей.

– Ну как, Никандрыч, осилим? – подойдя, спрашивал, заведующий мастерскими.

– Раз надо, так надо, Петро Григорыч. Только я вот здесь чуток не так бы сделал, чтоб протез надевать сподручнее было.

– Давай, давай, пробуй. Тебе первый протез делать. А мастер без смекалки, как генерал без штанов с лампасами.

– Что ж, можно и по генеральским штанам. По лампасам железные шины, с шарниром на коленке. Только тут примерка нужна, чтобы лучше французского вышло. Давай своего первого инвалида.

– Если инвалид камаринскую спляшет, считай себя главным мастером мастерских, а думать будет, как бы снять с себя протез скорей, тогда уж не взыщи, сапожную мастерскую себе ищи.

– Григорьич, тут кожу привезли. Накладную подписать надо.

– Клади на верстак и рукой придержи, а карандаш мне в зубы дай…

Видеть и слышать со сцены волнующие события, любоваться сказочностью обстановки и ощущать в словах и действиях артистов характеры людей, а главное наслаждаться музыкой и пением – словом, быть в театре по контрамарке Баначича стало для Шурика Званцева необходимым.

В поздние годы, вспоминая об этом, он не мог понять, как ему удавалось найти на все время. А он успевал.

Они никогда не расставались с Витей, а контрамарка была одна. И Шурик, не задумываясь о морали, решил сделать для брата точно такую же.

Он трудился карандашом так, словно писал «Гибель Помпеи», и вышло изделие на славу.

Чтобы не подвергать Витю опасности разоблачения, идти с копией через контроль решил сам, подлинник отдав Вите.

Шли в один день две оперы: Леонкавалло «Паяцы» и «Тоска» Пуччини.

Коронные арии Баначича! Разве можно было пропустить?

Зрители шли толпой. Надо смешаться с ней и в давке протискиваться через дверь, чтобы у контролерши не оставалось времени разглядывать билеты.

Сдавленный со всех сторон Шурик с беспокойством увидел, что вместо седой, роняющей пенсне дамы, на контроле стоит упитанный и злой новый директор театра, с плоским лицом и придирчивыми глазами, почти без бровей.

Он крепко, как щипцами, ухватил подростка за руку и не отпускал, другой рукой отрывая контроль у предъявляемых билетов.

Занятый задержанным, он не видел, как за спинами входящих по билетам, подмигнув Шурику, проскользнул Мишка Зенков.

Когда прозвучал звонок и публика схлынула, директор зашипел:

– Откуда у тебя эта фальшивка?

– Баначич дал.

– Врешь. Такого беспризорника, тунеядца он до себя не допустит.

Оскорбленный, Шурик смело выпалил:

– Проверьте хоть у самого Баначича.

– И проверю! Прямо сейчас.

– Сейчас он на сцену выйдет. Не до вас ему.

– Ах вот на что ты рассчитываешь? Не знаешь, с кем дело имеешь. Действие задержу, спектакль отменю. Идем за кулисы. В его уборную за шиворот тебя приведу.

– Если б я дорогу знал, сам бы вас туда привел.

– Ну нахал! Ну наглец! Где только воспитали такого, – замахал он руками. – Я тебе покажу! При Баначиче разоблачу. Идем. Не вздумай удрать. В милиции ночевать будешь. А там – детский приемник. Не сбежишь, фальшивомонетчик.

Они прошли за кулисы через дверь в конце дугообразного фойе, попали в коридор с артистическими уборными. Директор без стука открыл нужную дверь.

От зеркала к ним повернулось удивленное, покрытое как бы мелом, лицо паяца.

– А! – воскликнул он при виде Шурика. – Мой юный аккомпаниатор!

– Какой аккомпаниатор? Это уличный мальчишка, нагло уверяющий будто получил от вас контрамарку.

– У меня оставалось несколько штук из Петроградского императорского театра, и я дал ему одну – за отличное исполнение Шопена, которого я пою.

– Отличное исполнение карандашом столичной контрамарки! – подбоченясь язвил директор.

– Какой карандаш, товарищ директор? Извините, что я этот личный мой пропуск показал на контроле, а не вам. Торопился на сцену.

– Ох, эти премьеры! Для них нет над нами высшей власти.

– Так покажите мне, что не нравиться высшей власти – и паяц посмеется до начала своей арии.

– Я человек новый, – говорил директор, кладя перед артистом злополучную бумажку. – Будьте благонадежны, порядок наведу.

Артист, низко склонившись, разглядел ее и пододвинул к стопке других бумажек под пудреницей.

– Вы уж мне верните вещественное доказательство.

– Вернуть надо юному меломану. Пусть растет, – и он, показав контрамарку ошалевшему директору, передал ее Шурику.

Директор, убедившись, что контрамарка типографская, стал извиняться, ссылаясь на плохое освещение у входных дверей.

– Хорошо. Я поплачу об этом в своей арии, – пообещал с клоунской улыбкой, звеня бубенчиками на колпаке, разукрашенный паяц.

– Баначич на сцену, – послышалось из коридора. Проходя в дверь мимо Шурика, паяц больно дернул его за ухо.

– «Фауст» у нас завтра, а черт нынче попутал, – вор – новый директор. – Сладу нет с этими премьерами. Попрошусь у комиссара Ерухимовича на хлебозавод.

Каждый вечер Шурик запрягал Гнедка и ехал к театру, чтобы успеть к началу спектакля. Лошадь с санками оставлял на попечение дворника в соседнем дворе, платя ему за услугу, отдавал ему свою верхнюю одежонку и мчался в театр. Там в полюбившейся ложе иной раз удавалась присесть.

Кончалась опера, отпел Баначич и его столичные партнеры, и Шурик стремглав вылетал раздетый на мороз, одевался в теплой дворницкой и успевал подать Гнедка к разъезду после спектакля.

Всегда находились театралы, охотно садившиеся в сани Шурика, который напевал что-нибудь из прослушанной пассажирами оперы.

– Что ж ты, ямщик, рано бороду сбрил и песни-то не ямщицкие поешь, а до басовых партий голос пока что не дошел, – шутили некоторые, но в санки к Гнедку садились.

Иные будто и не слышали оперы:

– А вы видели, как вырядилась эта рыжая лавочница?

– И не говорите, милая. Хотела Баначичу показать, как она в ванне выглядит. Интересно, сколько у него любовниц?

В другой раз в санки сели двое мужчин:

– Троицко-Сергиевская лавра сюда привела. Стоял у надгробья Годуновых и в первый раз даты разглядел.

– А я года не воспринимаю, одно слово – давно.

– Не так это просто. И у сына, и у дочери Бориса один час смерти.

– В наше время – автомобильная катастрофа, и все тут.

– В разные века техника меняется, а нравы остаются. Если вслед за убиенным царевичем Дмитрием детей не винных Годуновых разом прикончили. И только из-за того, чтоб на царство не претендовали.

– Смутное время начиналось. Жуткие годы.

– Сыночка лже-Дмитрия и Марины Мнишек на Сухоревой башне зверски устранили. Подвесили четырехлетнего живого ребенка за одну ногу вниз головой.

– Ужас!

– И долго не снимали трупик, почерневший от облепивших его мух, чтоб не мог он по самозваной линии к тропу тянуться, и другим неповадно было.

– Дикарями были предки на Руси.

– В Екатеринбурге наши современники из тех же побуждении действовали. И без автомобильной катастрофы хоть автомобили и были.

– В оперу певцов да музыку слушать идут, а не ваши ужасы вспоминать.

– Поэты и композиторы по-иному думали.

– Может быть, – сказал собеседник и замолчал. После «Травиаты», где умирала несчастная Виолетта («дама с камелиями»), два молодчика потребовали отвезти их в ресторан, распевая по дороге: «Высоко поднимем мы кубок веселья, и разом мы выпьем его…». И вздумали еще покататься по юроду.

Явился Шурик домой за полночь, отдал папе выручку. Без бинтов он, ловко пользуясь оставшимися пальцами, подсчитывал деньги, говорил, что Гнедок теперь на таких овсяных харчах так разжиреет, что ему впору с ломовиками тягаться.

Шурик уже спал и, оказавшись в царских палатах, уговаривал Бориса Годунова отказаться от царства и спасти тем своих детей.

Утром он брал программу вчерашнего спектакля и старательно записывал на ней беседу своих седоков, не замечавших сидящего на козлах мальчишку.

За этим занятием его застал новый, появившийся в мастерской друг Пашка Золотарев. Парень одинокий, с довольно выраженной семитской наружностью. Он был всегда голоден, и Магдалина Казимировна подкармливала его.

Он очень заинтересовался оперными программками, хотя опер не слушал.

– Я потом перепишу у тебя, только ты записывай, куда отвез.

– Зачем? – удивился Шурик.

– Пригодится, – загадочно заметил Пашка.

Он нещадно руган новую власть, уверяя, что она насквозь еврейская. И что Ленин и Троцкий – оба евреи, а он, Пашка, троцкист, и то потому, что получил у них какую-то работенку.

Усевшись вместе со Званцевыми за утренний чай, он принялся поносить еврея Ерухимовича.

До сих пор Шурик не придавал никакого значения национальности, и вражда его с татарятами для него была лишь игрой в войну.

Паше возразила Магдалина Казимировна.

– Вы напрасно считаете Николая Ивановича Ерухи-мовича евреем, он жил у нас вместе с другими офицерами и, слава Богу, как православный, ходил и со мной в церковь.

– А фамилия?

– А фамилия у нею белорусская. Поручик Ерухимович.

– А теперь он здесь один из первых комиссаров. А у вас Магдалина Казимировна, он скрывался как еврей, шпион красных. Небось в церковь с вами не ходит сейчас.

– Я знала, что с германцами он воевал геройски. Георгиевский кавалер, что еврею не свойственно. А с фронта его подальше в Сибирь перевели из-за участия в братании с немцами.

– Евреи с кем угодно побратаются. Ради выгоды.

– Удивляюсь вам, Паша. Господь с вами. Такой молодой – и черносотенные взгляды царского министра Пуришкевича.

– Позвольте, Магдалина Казимировна, проводить вас с Сашей на службу. Поднести что-нибудь.

– Нет, что вы, Паша! Заходите к нам.

Пашка Золотарев неохотно уходил.

Глава шестая. МАТЕМАТИК

И даже радость вдохновенья

Не может заменить ученья.

Как всегда мама с сыном шли служить в губздрав. Вернувшись, Шурик не брал судки, не шел в сумасшедший дом, эту обязанность он, занятый извозом, передал Вите, таскавшему теперь, как гири, тяжеленные судки с положенным руководству новой протезной мастерской питанием из другой близкой больницы.

Шурик проходил в цех и долго простаивал у французского образца протеза.

При Колчаке здесь была велосипедная мастерская, и Шурик отыскал в завале остатки велосипеда. Рама с одним задним колесом без цепи и передач. Но Шурик сиял. Это было то, что ему нужно.

В Петропавловске остались ребячьи велосипеды. Шурик на своем «Кливленде» достиг полной акробатичности. Теперь он удивил рабочих, вытащив раму с одним колесом во двор, прилаживаясь прокатиться. Он задрал ее кверху. Седло с немалым трудом приладил над самым колесом, закрепив его проволоками. Потом сел на седло, поджав правую ногу, будто ее нет, а левая нога касалась земли и отталкивалась от нее. И не только поехал по двору, но и въехал в мастерскую через открытую ему дверь.

– Почему искусственная нога должна непременно шагать, что, так трудно сделать, чтобы было удобно?

– От играшек, паря, ты не отвык, а мы делом заняты, – ворчливо сказал Никандрыч, выражая общее не довольство.

– Сапожники мы, – с гордостью сказал кто-то, – а не выпачканные в масле механики.

– Не нашенское это дело. Зови заведующего, для чего нанимал. Перед советской властью отвечать надо. Получеловека-полувелосипед делать, что ли?

– А по лестнице как?

– Ты, паря, никак не вырастешь, а тут дело сурьезное – инвалиду здоровый вид вернуть, а не увечье его выставлять напоказ.

Петр Григорьевич стоял в дверях и слушал:

– Ну, профессор кислых щей, сочинитель ваксы, идем. Шурик вылез из старой велосипедной рамы и понуро пошел за отцом.

– Ну, хоть ты и не «древесно», но к стене придется тебя «приткнуть», – начал папа, входя с сыном в их первую комнату. – Перво-наперво расскажу я тебе старую сказочку:

 
Сбил, сколотил – Есть колесо!
Сел да поехал, Ах, хорошо!
Оглянулся назад – Одни спицы лежат…
 

– Вот так, сынок! Изобретать вздумал? А ты слышал, что мастеровые говорили? Я их подбирал, чтоб они сапог с ботфортом сделали – вроде болотного сапога, но голенище жестким должно быть и с металлическими шинами на всю высоту протеза, а ты предлагаешь половину инвалидного кресла вместо одной ноги. Колесо в брючину не засунешь.

– Почему – «обернулся назад – одни спицы лежат?» – хмуро спросил Шурик.

– Не понял? – почти обрадовался папа и строго спросил. – А ты не думал, что значит для инвалида – упасть с твоего колеса навзничь? Он ведь не цирковой артист. Вместо ноги колесо торчит. И за стол с ним по-человечески не сядешь.

– Теперь я понял, – печально произнес юный розмысл. – Выходит, я пытаюсь свое время опередить.

– На бегах, помнишь, это сбоем называлось. Рысаку галоп не допустим. Вспомни Игната. Чему он тебя учил? Сдерживать, сдерживать. А ты готов любую проблему «запрягать в расписные дрожки и по улице скакать в виде папироски», – и он ласково потрепал насупившегося сына свей короткой, лишенной пальцев культей.

Петр Григорьевич после обеда задержал всех своих на семейный совет, еле выпроводив Пашку Золотарева, притягиваемого больничными судками.

– К любому труду мы с мамой всегда вас приучали, хотя, казалось бы, на чужой шее лоботрясам легче ездить. И все-таки, сами не куря, норовите на колесе верхом по улице скакать в виде папироски. Что толку показывать вся кие чудеса, не понимая, почему это так. Словом: ученье – свет, а неученье – тьма. А ваше образование в реальном училище – смехота коромыслом. Тут недалеко в железно дорожном поселке я видел механико-строительное училище. Зашел потолковал с завучем, высокий такой мужик и толковый. Обещает выпустить умелых, знающих специалистов, не хуже техников. Вот там вам и место обоим. Нечего одному бабьим делом заниматься, юбку ему не сшили еще, коротенькую с разрезом. Фасон МОН – «мужчинам очень некогда». А другому пылью борцовского ковра дышать, кроме похлопывания по плечу, ничего от этого не получая. Но принимают туда лишь после сдачи экзамена. Витю с четырьмя классами реального Владимир Васильевич берется подготовить. Но с Шуриком дело хуже. Надо за один месяц пройти такие предметы, как геометрия, о чем он и не слышал, алгебра опять же, ему незнакомая. Для него будем что-нибудь подыскивать: хватит певцу в колпаке или барышне без панталон и других прикрытий подыгрывать.

– Ну, уж нет! Музыка у меня для души и торговать ею не стану. Я инженером буду. И для поступления в техническое училище геометрию с алгеброй осилю.

– Один?

– Не слышал, чтобы Евклиду кто помогал.

– Ты бы еще Лобачевского вспомнил.

– Диофант вызывал Сиракузы, а Пьер Ферма – всю Англию вместо войны замысловатую задачу решить. Отчего мне экзаменаторов заштатного училища не вызвать?

– Ну смельчак, Аника-воин! Другой такой брался за месяц гору срыть. Пришли смотреть, а он только могилку себе вырыл. Смотри не надсадись, сынок. Всего месяц у тебя.

– 30 дней, 720 часов, 43 320 минут, 2 592 000 секунд – море времени.

– В свое время я на счетах лихо считал. Народ как на фокусника смотрел. А ты и без них обходишься. Твоя взяла, давай готовься.

– Только, упаси тебя Бог бросить музыку, – вставила Магдалина Казимировна.

– Мамочка, что ты! Я за пианино отдыхать буду.

В губздраве не слышалось больше из-за перегородки раскатистого: «Юноша!».

Прошел месяц, и Шурик не только одолел геометрию, ни разу не побывав в театре, но и влюбился в нее. Выискивал замысловатые геометрические задачи, с наслаждением решая их.

Приемные экзамены он сдал отлично и вместе с Витей сел за парту.

Завуч Глухих преподавал математику благоговейно, расшифровывая ее название, как «мать-основа всех наук». Высокий, медлительный, с продолговатым лицом и внимательными глазами, он был строг и требователен.

Когда Шурик Званцев, сдавая ему приемный экзамен по геометрии, молниеносно решил труднейшую задачу, тот посмотрел на него поверх очков и спросил:

– Кто вас готовил по геометрии? Во втором классе реального училища вам этого не могли преподавать.

– Я сам подготовился.

– И сколько времени это у вас заняло? Год, полтора?

– Ровно один месяц.

И Званцев Александр был зачислен в училище.

Он порой скучал на уроках русского языка, зная литературу не по учебнику, а по множеству книг, которые прочел и помнил. Он писал грамотно, не ведая почему он так пишет, просто не имел права на службе ошибаться, не зная о подлежащих и сказуемых, склонениях и спряжениях. Ведь русский народ, еще недавно в массе своей неграмотный, создал то бездонное богатство русского языка, из которого черпали свои гениальные творения великие русские писатели во главе с самим Пушкиным.

Зато на математике Званцев отдыхал, познавая алгебру как естественный способ мышления, радуя и порой ставя в затруднительное положение завуча Глухих вопросами о Диофанте, Пьере Ферма, Декарте, Виете.

В училище, заботой Глухих, был организован отдых учащихся, существовали кружки: и драматический, и спортивный, и шахматный.

В двух последних первенствовали братья Званцевы. Витя тоже попал в училище, правда, с меньшим блеском. В спортивном кружке он всех ребят превратил в борцов и готовил их к предстоящим соревнованиям в Новосибирске.

Шурик участвовал и в математической, и в шахматной олимпиадах, перед тем выиграв у самого Глухих.

Сокрушив противника на первой доске, Шурик при равном счете принес победу своей команде на шахматной олимпиаде. На математической же удивил судей, доказав теорему Пифагора более простым и наглядным способом, чем Пифагор.

– Откуда вы взяли это доказательство с помощью одною квадрата и четырех треугольников? – спросил победителя Глухих.

– Я читал, что Лев Николаевич Толстой восхищался этим доказательством, найденном в древнеиндийском сооружении. И я взял квадратную шахматную доску со стороной восемь клеток, вырезал из картона четыре треугольника с катетами шесть и две клетки, чтобы в сумме было восемь. Если их расположить по краям доски, так, чтобы большой катет примыкал к малому, то в середине шахматной доски останется квадрат со стороной, равной гипотенузе. Расположив треугольники у двух сторон доски попарно, соприкасающимися гипотенузами, получим два квадратика со сторонами, равными катетам. Поскольку площадь доски и треугольников все те же, сумма площадей двух квадратиков равна полученному в первый раз квадрату гипотенузы.

Глухих вывесил у себя в математическом кабинете рядом с портретами великих математиков две шахматные доски с приведенным доказательством.

Шурик учился с увлечением. Особенно привлекала его работа в железнодорожных мастерских. Он хотел не просто наблюдать, как дают вторую жизнь деталям или делают взамен новые, но жаждал научиться всему этому сам. И с плохо скрываемой радостью и гордостью вставал к тискам, сводил винтом губки и зажимал в них поковку, чтобы превратить ее в изделие.

Тяжелый слесарный молоток с крепкой рукояткой, плотно загнанной в тщательно выпиленное отверстие в металлическом бойке – его первое здесь задание. Он сам сделал деревянную ручку в деревообделочном цехе из найденного в отходах дубового обрубка. Начинав там со столяра и своей первой табуретки, теперь он любовался уже слесарной работой. На очереди – большой гаечный ключ.

Предстояло тщательно отделать поверхности захвата рельсовых гаек, тех самых, что послужили у Чехова грузилом неграмотному мужику.

Завуч, неторопливо обходил своих питомцев в шумных мастерских, где стучали, гремели и, заглушая все, ругались изощренно и беззлобно. Подойдя к Званцеву, Глухих взял молоток, доведенный до зеркального блеска, и сказал:

– Мало того, что он математик, шахматист и, говорят, пианист, он еще и художник!