Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Чугунная лошадка даже задрожала, передавая интонацию собеседника Голубцовой.

– Я благодарю вас, товарищ Голубцова, за внесение ясности в открываемое мною дело. К сожалению, мы заскорузлые законники, но готовы защищать Родину любыми средствами.

– Один мудрый человек недавно сказал мне, что война – узаконенное беззаконие. Советую, считать законным все, что содействует Победе.

– Передайте товарищу Маленкову, а если можно, то и самому председателю ГКО, что помощь референта товарища Голубцовой принята с глубокой благодарностью. Разрешите повесить трубку.

– Вешайте. Мне это не требуется, – и она лукаво посмотрела на Званцева. – Очевидно, Долгушин предусмотрел конец связи?

– Да. Отодвиньте статуэтку. Она записала ваш разговор. Как мне благодарить вас за блестящую защиту? Вы поступили, как истинный парторг ЦК в нашем институте. И во мне вы найдете преданного помощника. Ведь меня затаскали бы по судам.

– Поблагодарите моего мужа, что ваша «Серенада Дон-Жуана» прошла для вас безнаказанно.

– Значит, вы замужем за умным человеком.

– Еще бы! А вы знаете, кто мой муж? Я ему много рассказывала об институте, о вас и вашей дерзости со взломом дурацких хранилищ радиохлама. И он одобрил.

– Кто одобрил?

– Муж мой, Маленков, Георгий Максимилианович.

Званцев вынул носовой платок и вытер влажный лоб.

– И знаете, что он сказал мне? Что мне не надо оставаться у вас парторгом и предложил стать ректором Московского энергетического института.

– В Лефортово. Напротив ВЭИ, где мы с Андроником работали. Конечно, это другой масштаб, почет командарма будущих армий энергетиков, а я, комбат, отныне стою перед вами навытяжку и сделать ничего не могу. Разве что послать к вам учиться дочь, нынче кончающую школу, надеюсь, с золотой медалью.

– Вот и прекрасно. Вступительных экзаменов сдавать не нужно.

– Буду рад за нее и хочу пожелать вам успеха на таком видном поприще.

– Я тоже желаю вам успеха и признаюсь, что мне жаль покидать ставший для меня школой кабинет неистового главного инженера, которому тоже нужен большой, даже глобальный масштаб, как в «Пылающем острове» или «Арктическом мосте». Прощаясь, не говорю прощайте, а до свидания. Подарите мне что-нибудь.

– У меня есть стихотворение «Подарок». Хотите?

– Очень.

Званцев, как и в прошлый раз, достал пишущую машинку и напечатал восемь строчек, протянув их Валерии Алексеевне. Она прочитала их вслух:

 
Что подарить вам,
Женшине прекрасной.
Прелестной, но огнеопасной.
Я преподнес бы сердце в дар,
Но может вспыхнуть ведь пожар.
 
 
И все сгорит тогда дотла.
Склонюсь я лучше, как ветла,
Любуясь вашим отраженьем,
Как неким сказочным виденьем.
 

– Можно подарить любой женщине. Каждая подумает, что это ей… – и она протянула ему руку. – И даже… я. А вы опасный мужчина, товарищ комбат. Я вижу в этих стихах ваш автопортрет…

Званцев склонился и поцеловал ее душистые пальцы, а она его в лоб.

Когда Саша рассказал об этом расставании Иосифьяну, он, взъерошив свои волосы, воздел руки к потолку и воскликнул:

– Ишаки! Ишаки! Знаю, она заходила ко мне проститься. Упустить такую орлицу и остаться с хилой ласточкой! Это же не пара пустяк, а пара ишаков! Ну, ничего, Саша, не поделаешь! Снимай свою гимнастерку со шпалами и надевай камзол, куртку, френч или… Как он теперь называется? С серебряными погонами с двумя просветами и большой звездой инженер-майора. Помнишь, полковник Третьяков намекал на эти изменения. Теперь вся армия переодевается и ходит в новых званиях. Так что, носи свой именной маузер с ремнем, переброшенным через новый погон на плече. Гитлеровцы со страху, что на них все былое русское офицерство поднялось на всех фронтах, побегут, и мы свои рации А-7 и другие новинки поставить в Красную Армию в погонах не успеем. На, инженер-майор, смотри, – и он протянул Саше отпечатанную на ротапринте бумагу с длинным списком офицеров за подписью Сталина в конце.

– А меня в Армении академиком выбрали. Переодеваться не надо. Хоть бы эполеты какие-нибудь выдумали, ишаки, шапочку с квадратной тульей или ленту через плечо, а то, как был профессор в галстучке, так и остался.

– Позвольте войти, товарищ академик, капитану инженерных войск Псчникову, – послышался знакомый голос. – Разрешите обратиться, товарищ инженер-майор, я вам новое обмундирование принес. С погонами.

Званцев прошел в свой кабинет и в примыкающей комнате, где жил ординарец Ваня Смирнов, переоделся.

Вернулся к своему столу, достал последнее письмо Ни-нуси из Барнаула. Крепкая была семья у Давидовичей. Когда в первые месяцы войны местные органы, стремясь показать свою бдительность, вспомнили, что Николай Иванович Давидович был депутатом Сибирской думы, ставящей своей целью отделение богатой природными ресурсами Сибири от России, его причислили к неблагонадежным и предложили выехать в глухое село Сорокине близ Кузнецка. Вся семья отправилась в ссылку за ним, включая и старшую дочь Катю. Она предпочла семью, во главе с отцом, малоудачному браку студенческих времен с Дубакиным. Нинуся была с ними, училась в сельской школе, пока ставшие классическими труды по сибирскому плодоводству не вынесли заслуженного плодовода на гребень волны, и его вернули в Барнаул, предоставили квартиру. Татьяна Николаевна в школе преподавала математику, в чем всегда была сильна, а Нинуся смогла учиться в Барнаульской школе, идя там на золотую медаль. И вот теперь появился серьезный шанс ей попасть в МЭИ, ректором которого стала Голубцова.

Смирнов вызвал Ходнева, и Званцев в самом радужном настроении поехал домой на улицу Воровского.

Инна, предупрежденная ординарцем, что Саша выехал домой с сюрпризом, ждала мужа на лестнице.

– Какой сюрприз? Я уже догадываюсь!

– Обо всем ты догадаться не можешь.

– Тогда пойдем домой, и ты все-все мне расскажешь.

– Прежде, чем рассказать, надо показать.

И Саша, войдя в квартиру, снял шинель. Инна ахнула.

– Что за маскарад? Почему погоны? Ты не генерал?

– Нет, – рассмеялся Саша. – Только майор. Или чуть повыше – инженер-майор.

– Форма на тебе сидит хорошо. Серебреные погоны красивее, необычнее. Это признак специальной образованности.

– Инженером я остаюсь, где бы ни был: в промышленности, в армии, в литературе.

– А в музыке?

– Гармония в инженерном деле так же значима, как и в музыке.

– Тогда давай отметим твое новое звание твоим концертом на двух роялях, – предложила Инна.

У железной ограды с открытыми воротами толпились люди. Из окон в глубине двора доносилась музыка. Это было так необычно для людей, ведь шла война. Скоро толпа заполнила весь тротуар. Наиболее смелые заходили во внутренний садик. Садились там на единственную скамейку. Музыка завершилась торжественным гимном, по замыслу композитора, гимном Победы.

Люди неохотно расходились, надеясь на повторение, но продолжения супружеского дуэта лучше бы им не слышать.

Званцевы пересели от инструментов на диван.

– А второй мой сюрприз: Голубцова, жена Маленкова, намечалась парторгом нашего института и часто сидела в моем кабинете, приглядываясь к моей работе.

– Может быть не к твоей работе, а к тебе?

– У нас еще тетя Даша-уборщица есть.

– Я не хочу делить тебя и со сторожихой.

– Вместо сторожих у нас бойцы из отряда нашего Виктора Петровича. А Голубцову назначили не к нам, а ректором Московского энергетического института. И это как нельзя кстати. Она уже согласилась принять золотую медалистку Нинусю в свой институт, хотя прием уже закончен.

– А это что еще за новость за моей спиной? Я видеть не хочу в нашем доме этой заносчивой девчонки.

– Я не мог сообщить тебе раньше об учебе своей дочери, к которой ты, кстати, обещала относиться как к родной?

– Как к задирающей нос падчерице.

– Она не воспользуется твоим гостеприимством.

– Этого еще не хватало! У меня не постоялый двор.

– Она моя дочь, – настаивал Званцев.

– А я ее мачеха и ее матерью, что тебя бросила, не стану. Ставлю тебе условие, чтобы Нины твоей в Москве не было, иначе… я и мачехой перестану быть. Тебя уже бросали.

– Никто, кроме министра внутренних дел, не может запретить въезд в Москву.

– Ах, вот как! Муж мой доносит в МВД, что под его фамилией скрывается немка, враждебная немка Поволжья.

– Как у тебя язык поворачивается? Где твоя совесть?

– Ну, конечно, я бессовестная сволочь немецкая, и мне место в лагерных бараках, а эта надменная девчонка превратит мою квартиру в бордель, и распутные пары будут танцевать под звуки моего рояля.

– Извини меня. Ты сейчас невменяема, а мне пора на службу, – и Саша подошел к столу взять ключи от внешних дверей.

Но Инна кошачьим прыжком опередила его, и, схватив ключи, прижала их к груди.

– В такую минуту бросить меня, погибающую, и мчаться к своим высокопоставленным дамам, будто на работу!

Не отдавая отчета в своих действиях, Инна подошла к окну и выбросила ключи во двор.

– Что ты наделала, безумная?! Меня ждут на работе.

– А мне какое дело? Я беременна. За мной нужен уход.

– В такой обстановке возможен только один уход, уход от тебя, – жестко отрезал Званцев.

Инна присмирела. Саша высунулся из окна и подозвал играющего в садике мальчишку:

– Эй, друг! Боевое задание тебе. Сыграем в борьбу с диверсантом. Он запер меня в моей квартире, чтобы я не уехал на важное совещание. Но, убегая со двора, обронил ключи. Вон они в травке лежат. Я шоколадку туда брошу.

Мальчишка проследил за полетом лакомства, обнаружил ключи и помчался на третий этаж выручать советского офицера. Правда, внешний вид Званцева в погонах несколько смутил его.

– Теперь, ребятки, погоны у всех нас. Золотые и серебряные.

– А зачем? – наивно спросил курносый паренек.

– Чтобы не отличаться от всех армий мира, – не задумываясь ответил Званцев.

– Я ушел, – с твердой интонацией в голосе крикнул он в глубину квартиры и быстро спустился по лестнице, сел в машину и уехал, не обернувшись на окна квартиры и не видя негодующего лица Инны!

– Или я, или она, сопливая девчонка! – отвернувшись от окна, неизвестно кому сказала разгневанная супруга.

От жутких пил и топоров

Красотка-нимфа убегала.

Кто приютить ее готов,

Она убежища искала.

Весна Закатова

Званцеву в кабинет позвонил его шахматный партнер и друг Женька Загорянский. Но разговор велся отнюдь не шахматный. Загорянский, отпрыск дворянского рода, был аристократически красив, но неимоверно толст, обожал бега и преферанс, обладал редким даром мгновенного чтения, в совершенстве знал французский язык, написал удачную пьесу, и она пошла сразу во многих театрах Союза. По примеру предков, Женька проматывал солидные, часто пополняющиеся гонорары, и стал завсегдатаем дорогих ресторанов, встречаясь в «Арагви» или «Савое» с артистической элитой. Его жена Лена, военврач третьего ранга, была главным гинекологом в одной из действующих армий Второго Украинского фронта.

– Понимаешь, Сашка! Для драматурга главное – театр, его коллектив, актеры, актрисы, их интриги и романы. В ресторан, где встречаешься с ними, не пойдешь один, сразу прилипнет какая-нибудь бабочка, от которой артистическая братия отвернется. А от этой братии при чтении новой пьесы зависит все. А Лена уехала на фронт. Меж тем дело не ждет. Я вытащил лотерейный билет – племянницу близкого к театру человека. Для меня дороже брильянта. Дивная внешность. Театралка, живет напротив Художественного театра. Вход за углом. Знает не только всех артистов, но и подноготную каждого из них, даже роль в спектакле, которые пересмотрела все. А ее, студентку педагогического института, вместе со всеми, как зеков, отправляют на лесозаготовки. Надо помочь девочке. Прими ее к себе в число неприкасаемых.

– Ты бы лучше, Женя, о шахматистах рассказал. О Капабланке, Алехине, а театр для меня «terra incognita».

– Тогда считай – я теряю ферзя, вернее, королеву. В тебе – спасение.

– Ход подсказать?

– Верно! Подсказать ход своему отделу кадров. Идет?

– Пусть приходит. У нас новая лаборатория появилась.

Званцев, поэт и фантазер, мысленно нарисовал себе образ Нимфы, спасающейся от губителей лесов. И она пришла. Легкая, воздушная, наслаждавшаяся всегда музыкой лужаек – полетом мотыльков, жужжанием пчел и шелестом листвы – вошла в кабинет Званцева после того, как он кончил прочищать помощника директора инженер-капитана Яшу Куцакова, отвечавшего за транспортные проблемы, и хитрющего завгара старшину Николая Кузнецова, сумевшего стать собутыльником полковника Третьякова. Подчиненные получали от Званцева армейскую взбучку в привычных им выражениях, напоминавших скорее стук топора, чем полет мотылька, и повергли посетительницу если не в ужас, то в смущение, она стояла зардевшаяся перед грозным комбатом с бородкой испанца («Мужчина должен быть свиреп»), с именным маузером в желтой деревянной кабуре на ремне, перекинутом через плечо. Он тоже был смущен совсем несвойственным ему лексиконом, который, ради дела, вынужден был применять. Помимо того, вошедшая девушка лет двадцати напоминала ему портрет «Незнакомки» Крамского и Милицу Корьюс, героиню фильма «Большой вальс». Хоть и не было в ней ни надменности первой, ни кокетства второй. Но была она дивно хороша, как отзывался о ней Женька Загорянский.

– Вы – Таня? – спросил Званцев, мысленно окрестив ее Нимфой.

– Таня Малама, – опустив глаза, ответила девушка.

– Вы, конечно, ничего не умеете делать в лаборатории?

Еще более покраснев, она робко сказала:

– Может, мыть колбы?

– Мет, я вас не в химическую лабораторию хотел взять, а мастером в переданную нам из Ленинграда лабораторию.

– Меня? Мастером! На производство? Да вы что?

– У нас лаборатории с производством совмещаются. Дело новое и настолько, что там все ничего не умеют делать. Учиться все будете.

– Может быть, научимся, – улыбнулась Таня.

– Непременно научитесь делать особые чайники. Я буду приходить к вам чаю попить и зарядить автомобильный аккумулятор. Готовые медные чайники вы получите, но днище сделаете особое. Ваня, – сказал он в чугунную статуэтку на столе, – пригласи ко мне Маслоковца.

– Он уже здесь, – ответил голосом секретаря-ординарца чугунный конек.

У Тани от изумления округлились глаза.

– Здесь нет никакого волшебства. Немного здравого смысла и соображения. Ваня знал о переводе к нам лаборатории и нужду ее в сотрудниках. И пока вы ждали в приемной, бывшем балетном зале, где он сидит у моей двери, ответили на его, несомненно, заданный вопрос, «будете ли вы у нас работать?»

– Я сказала, что не знаю.

– А он знал и предупредил Маслоковца.

– И вот он здесь, – объявил вошедший высокий мужчина в костюме, висящем на нем, как на вешалке в прихожей, – результат перенесенной в Ленинграде голодовки. Обернувшись к Тане, он неуклюже расшаркался:

– Маслоковец.

– Знакомьтесь. Таня Малама – мастер вашего будущего чайно-зарядного производства. Хочет у вас поучиться.

– У меня? – Маслоковец неподражаемо расхохотался.

Он обладал удивительным смехом, напоминавшим клекот орла или кудахтанье несушки. Что-то внутри у него клокотало и, казалось, что он сейчас упадет в мучениях. Тем не менее, это был искренний хохот и, надо думать, веселый, но заразиться смехом кому-нибудь было невозможно, хотелось вызвать «скорую помощь». Но вместо нее появился другой ленинградец, профессор Дунаев.

Когда он вошел, еще молодой, следящий за собой человек, сочетающий улыбку с внимательным задумчивым лицом, новая термоэлектрическая лаборатория стала в сборе.

Званцев достал из-под стола большой медный чайник и торжественно вручил его Маслоковцу:

– Через два дня приду к вам чай пить с аккумулятором. Сахар мой, заварка и электроток ваши.

Маслоковец опять затрясся в своем клокочущем хохоте так, что за него становилось страшно. Впоследствии Званцев узнал, что этот аномальный смех рожден блокадой.

Званцев стоял у ворот в проходной и разговаривал со своим братом Виктором, его женой Валей и дочкой Светой, они жили у стариков в Лоси на половине дачи Саша передавал через брата ежемесячные двести рублей, неизменно посылаемые родителям с первого дня работы в Бе-лорецке. Это стало для него законом, как и еженедельное посещение уютной дачки, любовно оборудованной родителями всеми городскими удобствами, кроме телефона. Она стала базой для сибиряков, и первый тесть его, Николай Иванович Давидович не раз гостил там, приезжая в научные командировки.

Петр Григорьевич, добряк и острослов, был избран председателем уличного комитета, и к нему постоянно приходили соседя со своими домашними делам, которые Петр Григорьевич весело разрешал к удовольствию посетителей…

Мама, Магдалина Казимировна, преподавала музыку и пение в школе, без меры бегала по частным урокам на фортепьяно, не страшась расстояний.

Родители ждали желанную среду, когда любимый сын Шурочка приезжал на «персональной!» машине с женой, какая бы она ни была, и с внуком. Петр Григорьевич из кожи готов был выскочить ради дорогих гостей, мужественно взяв на себя все кухонные заботы, И все забыли, что в той войне он потерял, кроме больших, все пальцы на руках.

И тут Званцев увидел Таню Малама в сером нарядном костюмчике, торопливо перебегающую двор. Он подумал, что она спешит к кому-то, кто ждет ее. Поймал себя на мысли, что завидует этому человеку, хотя понятия не имел, кто это может быть? Догнать бы Нимфу лесную, усадить в машину и поехать к старикам. Они ведь и глазом не моргнут, и так же будут хлопотать, чтобы угостить дорогих гостей. Но вовремя сдержался главный инженер, не дал милой девушке подумать, что требует с нее платы за освобождение от лесозаготовок. Гадко Саше стало только от одной такой мысли. Он отпустил Ходнева, сел в машину и поехал в Лось… один. Этим он делал шаг, как шахматная пешка, которая назад не ходит. А зачем возвращаться на скандалы и истерики? В исступлении Инна способна и маузер пустить в ход. Несчастные женщины, неспособные владеть собой.

Саша вспомнил о стариках потому, что сегодня среда, когда он вместе с Инной навещал Лось. Как он поступит сегодня? Конечно, поедет прямо на Ярославское шоссе и не даст возможности еще раз выбросить ключи в окно. «Как сломал ее, – только-то и подумал Званцев, – арест ее отца! Стала неузнаваема».

 
«Не отступай ты никогда,
Будь отчаянья сильнее.
И победишь ты, верь, всегда!»
 

Вспомнились строчки из его первых стихов, он следовал им в жизни. Отступление сейчас равно предательству дочери, кому, путешествуя по кавказскому морскому побережью, нашептывал страницы «Пылающего острова». Без Нинуси не было бы этого романа, не было бы писателя-фантаста Званцева.

Званцев еще не знал, что через несколько месяцев, на вечере годовщины образования Института, он пригласит на тур вальса Таню Малама, после чего тайком напишет посвященный ей сонет «Нимфа-вальс»:

 
Радостный смех и веселье.
В вальсе полет, как во сне.
Близость ее – словно зелье.
Кровь закипает во мне…
 
 
Кружатся тесные пары,
Слиты в движенье одном.
Вспыхнут в груди их пожары,
Кончится танец огнем.
 
 
Тоже хочу быть счастливым,
Нимфу в объятьях держа:
«Как вы легки и красивы!» —
В ушко шепчу ей, кружа.
И сразу во всем признаюсь.
Чистосердечно сдаюсь…
 

Но вальс этот будет много позже, а пока…

Машина остановилась у калитки. Мама сбежала со ступенек веранды, чтобы обнять сына. Повернула со слезинками в уголках глаз – от радости – лицо и в тревоге спросила:

– А где же Инночка? Где мальчик? Уж не случилось ли чего?

– Случилось, мама. Не могу я подкаблучным инженер-майором быть. Требует, чтобы не было в Москве Нинуси. Не уделял бы ей внимания.

– Да разве так можно! – всплеснула руками Магдалина Казимировна. – Ведь она дочь тебе. Ох, боялась я этого, боялась, когда жена твоя нас с Петечкой из твоей квартиры выживала. Бог с ней. Понять ее можно. Другою она стала после семейного несчастья… Да не будем об этом говорить. Форма на тебе новая. И с погонами.

Запыхавшись, подбежал отец:

– Налима я на базаре нынче выловил, словно сам его из омута за жабры вытащил. Царский стол будет. Что ж ты Витю с собой не захватил. Пировали бы вместе. Отцу поднесли бы за усердие. А ты что один? Опять молчанка на месячный срок, как при нас? Почти что генерал, а все тебя учить надо. Не одному приехать надо было, а с кралей. Мы бы с ней выпили за веселую жизнь. А то нос повесишь до полу, под каблучок просишься. Ну, я за налимом. Аида, не то джаман будет.

– У сына семья в развал идет, а он все свое киргизское «джаман» твердит.

– По-киргизски это и есть – «плохо», так что я тут, Магдуся, маху не дал. А может, не джаман, а джакси? Никак присмотрел кого? Я человек дошлый. По глазам жеребца вижу.

– По себе только и судишь, – проворчала мама.

– В каждом мужике конь резвый сидеть должен, не то мерином будет и – в гарем турецкого султана евнухом. Еще в прошлом веке поэт Алексей Толстой писал:

 
Взбунтовалися кастраты,
Пришли в папины палаты:
«Почему мы не женаты,
Чем мы виноваты?»
Говорит им папа строго:
«Это что за синагога?
Не боитесь вы и Бога.
Прочь пошли с порога».
Те в ответ: «Тебе-то ладно,
Ты живешь себе отрадно,
А вот нам-то неповадно.
Очень уж досадно!..»
 

– Богохульник ты, Петечка. И Толстые твои богохульники: Льва Николаевича с амвона анафеме предали, а вот про Алексея Константиновича не помню.

– И я, как дальше, не помню… Ну, да налим поможет. Если рюмочки-помощницы будут. Эх, жаль: ни один сын компании не составит. Значит, отец и за них, и за себя все положенное выпил и выкурил.

Сидели в тесной кухне. И налим разлегся, занял добрую половину старинного блюда кузнецовского завода.

Петр Григорьевич пропустил из принесенного Магдалиной Казимировной графинчика, пару рюмок и заявил:

– Ну, кажется, припомнил. Помощницы верные помогли, – и он постучал рюмкой о графин. – Продолжение вроде такое, а если не так, считай, сам добавил:

 
«Мы тебе отрежем эти,
Будешь с нами тонко пети» —
«Бог накажет, что вы, дети
И зачем вам резать эти?
Не хочу я тонко пети.
У святого пусть отца
Будет как у жеребца!»
 

Магдалина Казимировна снова замахала на мужа руками.

– Я к тому это говорю, чтоб Шура не старался быть большим католиком, чем сам римский папа.

Саша допоздна беседовал с умилявшимися стариками.

Утром встал рано вместе с ними, выпил стакан чаю с булочкой отцовской выпечки, сел в сзою зеленую «эмку» и уехал в институт.

Когда принесли в солдатском котелке похлебку из батальонной походной кухни, поставленной в гараже, Саша велел Ване Смирнову вызвать к себе мастера Татьяну Ма-лама. Вызов этот был весьма кстати для Тани.

Ее пригласил, якобы посмотреть химическую лабораторию, заведующий, будущий академик, и закрыл за ней дверь в коридор, касаясь ее выпуклостей. Таня увернулась, воскликнула:

– Какой у вас ужасный запах! – и распахнула дверь.

Почтенный химик, показывая свое богатство реактивов и газовых горелок, все норовил дотронуться до гостьи. Наведя на длинном столе порядок, он направился прямо к своей посетительнице, по пути снова тщательно прикрыв обе створки двери.

– Я у вас задыхаюсь! – воскликнула Нимфа, хватаясь за дверную ручку и пытаясь обойти стоящего на пути домогателя.

В коридоре послышался неподражаемый хохот соседа, потом голос Дунаева:

– Мастера Малама – к главному инженеру.

– Спасибо за «Демьянову уху». Она плохо пахнет, – успела сказать оторопевшему хозяину Таня, выскальзывая в коридор.

Злые языки прозвали Демьяном химика, пользующегося особым уважением директора.

А Таня предстала перед ординарцем Ваней. Он провел ее через пустой кабинет комбата в свою комнатку, где жил и где на столе дымилась в котелке похлебка. Вручил ей деревянную ложку.

– По распоряжению инженер-майора? – отчеканил он.

Таня с аппетитом принялась за солдатское угощение.