Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 35 страниц)

Глава третья. ТОЧЕНАЯ

Искушение, подобно яду.

Гарпун резвый мчится рядом

Запах лошадиного пота от рысаков, бегущих впереди, вместе с ветром от быстрой езды били в лицо, в нос, в защищенные очками глаза. Сидя в беговой качалке, управляя палевой красавицей-кобылой, Шурик ощущал необычайное слияние со рвущейся вперед Точеной, знал: она сильна, задорна, охвачена азартом, недовольна обогнавшими ее лошадьми, и легким, ласковым натяжением вожжей чуть сдерживал бег, берег ее мощь.

Папа подарил ему Точеную, перед тем как уехать на формирование в колчаковскую армию, хотел облегчить состояние сына, теряющего зрение. До отъезда в Томск Шурику удалось объезжать Точеную в беговой качалке и он уже чувствовал каждый нерв лошади, как свой собственный. Мальчик не подозревал о тайном замысле Игната, того самого конюха, что служил у его папеньки в Акмолинске, отдававшего ему Точеную. Игнат неспроста водил мальчика на ипподром. И вскоре Шурик проникся особой атмосферой, охватывающей зрителей после удара колокола и старта отборных рысаков, когда они, вытягиваясь в цепочку на прямой части полутораверстной беговой дорожки, ухоженной после каждого заезда, рвались вперед.

Когда лошади выходили из последнего поворота на прямую и до финиша оставалось меньше полверсты, публика на трибунах сходила с ума. Купцы, учителя, даже толстый батюшка из закрытого реального училища и особенно офицеры – с выпученными глазами вскакивали с мест и криками старались поддержать своих фаворитов. Этот всеобщий психоз умножался денежным интересом – игрой на тотализаторе и крупными суммами заключенных пари.

И Шурик поддался всеобщей лихорадке, сжимая в потной ладони билет тотализатора, а его неугаданный ставленник сдал на последних саженях и пришел вторым. Увлеченный мальчик уже не мог остановиться и играл во всех гитах, пока не спустил последнюю керенку. Счастливчики уносили их целыми рулонами. Деньги в России после Февральской 1917 года буржуазно-демократической революции печатали длинными полосами купонов, не разрезая. Они достались Колчаку от Временного правительства взамен отмененных царских денег и неудержимо падали в цене. Их приходилось снова и снова допечатывать, даже не заботясь об их обеспечении золотым запасом. Да и где был тот запас, вряд ли кто тогда знал.

Игнат был доволен Шуриком и объявил, что тот поедет вместо него на Точеной в беговом заезде.

– Понимаешь, пошто такая штука? – объяснял он мальчику, в смущении засовывая себе в рот собственные усы и приглушая хрипловатый голос. – Точеную никто не знает. А нас с тобой сравнят. Сообразят, гадюки, почему наездник мальцом себя подменил, и что Точеной с твоим половинным весом прытче бежать, нежели с моими шестью пудищами. Знатоки и ринутся на Точеную ставить, а ты на пробежке с хлыстика фасон ее покажешь…

– С хлыстика? Никогда! Не поеду я! – возмутился мальчик от одной мысли ударить Точеную.

– Да что вы, барин! – перешел на преувеличенную почтительность Игнат, заговорив «по-бродяжьи». – Это я так, для опасности, сдуру. В чем гвоздь-то, вы поймите. Небось реалист, арихметике обучен. Гарпунь кто таков? Как есть конь-богатырь! Но позабудуть о нем, на вас с Точеной любуясь! На новеньку, ставка вся. Новичкам, мол, везеть. А мы с тобой на свою, как на втору, поставим, а на Гарпуня – перьвого. Ты Точеную на финише чуток придержишь, Гарпуня на голову вперед пропустишь. Керенок воз загребемь и за перьвое и за второ место. Вот так здеся обычно дела оборачивають.

– Я не поеду, дядя Игнат, – замотал головой Шурик.

– Вам, барин, виднее. Только отсель объезжать Точеную тебе не прийдется, ножку ей попорьтить ой как сподручно.

– Не надо, дядя Игнат, – испугался мальчик. – Мне что? Вашу цветастую куртку надеть, что ли?

– Публике так прикладное наездников угадывать. А на вас еще не сшито. Извиняйте.

От быстрой езды Игнатова куртка раздулась на Шурике цветастым пузырем, и он выглядел воздушным шариком, толще самого Игната, но в свои двенадцать лет – на три пуда легче. Это сказалось на Точеной решающим образом. Большую часть дистанции Шурик ласково сдерживал любимицу, берег ее, зная, что она полна сил, азартно рвется вперед, недовольна обогнавшими ее соперниками. В ней это заложено прославленными рысаками-родителями.

Выйдя на финишную прямую одной из последних, Точеная, не чувствуя больше нежного натяжения вожжей, рванулась вперед, как стрела со спущенной тетивы. Казалось, соперники остановились, и она объезжает их легкой рысцой. Но это была не рысь, а стремительный полет. А вот и Гарпун, могучий жеребец, оставивший всех позади. Всех, но не Шурика с Точеной. Они поравнялись с ним. А его наездник зло посмотрел на Шурика и стал нещадно хлестать по крупу жеребца. Мальчик же крепко сжимал в руке направленный в небо хлыст, а Точеная вздрагивала своим прекрасным телом, словно на нем оставались светлые полосы от чужих ударов. Гаденькая мысль стеганула Шурика: «Придержать Точеную, как хотел Игнат». С отвращением отбросил он эту мыслишку и словно прибавил этим Точеной сил.

Точеная пришла на полкорпуса первой. Заключительная часть заезда оказалась прекрасным зрелищем. Зрители на трибунах неистовствовали.

Мрачный Игнат молча принял у Шурика вожжи, чтобы выгулять Точеную, но хлыста мальчик ему не передал.

Игнат усмехнулся в прокуренные усы:

– Не бойсь, барыч, не обижу. По первопутку даже, как есть, совсем не на шермака, – и он улыбнулся, произнеся эту высшую похвалу ездоку.

К Шурику с трибун прибежал мальчишка:

– Требуют вас в губернаторскую ложу, – взволновано выпалил парень, с интересом глядя на победителя.

– Переодеться или как? – спросил тот Игната.

– Вали так, с хлыстом в руке. Може, он на тебе выиграл. Наградить хочет. Не запамятуй сказать, кто Точеную готовил. И что отец твой супротив красных супостатов геройски бьется.

Так говорить Шурик не собирался в своем дурацком виде, в цветастой куртке с чужого плеча на форме реалиста. Что бы мама сказала?

Неуверенно шел он к трибунам, где недавно орал вместе со всеми в конце каждого заезда, и думал: «Не всех же наездников вызывают. Не допустил ли я какой ошибки, вдруг победу Точеной отменят?» У него даже слезы выступили на глазах, но, взяв себя в руки, он бодро взбежал по лесенке в приподнятую над трибунами ложу.

Там было много парода: разодетые мужчины, блестящие офицеры и нарядные дамы в ярких шляпках и с зонтиками.

Тучный господин, главный на ипподроме, при виде чучела, каким считал себя Шурик, воскликнул:

– А вот и наш юный герой, хитрейший из Одиссеев, нежданно приведший свою лошадь из обоза к победному столбу! Небось кассу тотализатора очистил?

– У меня на билеты денег не осталось. Продулся, – чистосердечно признался мальчик.

– Во чужом пиру похмелье, – усмехнулся толстяк.

– Я бы тебе в долг дал, – сказал нескладный высокий поручик. – Я два раза угадал. А на тебя поставил, как на своего шахматного партнера. Здесь, хотел отыграться.

Поручик Ерухимович жил у Званцевых в дворовом флигеле вместе с другими офицерами. Иногда играл с Шуриком в шахматы.

– Я не из-за денег. Свою Точеную очень люблю, – наивно поделился со всеми Шурик.

– Боже! Это же мальчик! Он мог упасть! Как позволили? – забеспокоилась одна из дам.

– Не тревожьтесь, сударыня. Я – князь Шаховской. Снимаю дом у местного богача, отца этого мальчугана. Имею возможность наблюдать через улицу их с братом акробатические трюки. Они из-под купола цирка не упадут, а не то что из коляски.

Шурик вспомнил этого скромного сухонького господина, внешность которого никак не вязалась с его представлением о знати. Отец приютил князя как беженца, бесплатно, в одном из двух флигелей при складах по ту сторону улицы. В другом флигеле жил старший приказчик Вологов, с сыном которого братья Званцевы дружили.

– Спасибо, князь. Тогда представьте нашего героя господину министру просвещения Ивану Михайловичу Ляховицкому и супруге его Агнии Александровне.

Из кресла поднялся невысокий господин с крутой лысеющей головой, а сидевшая с ним рядом красивая дама тепло улыбнулась Шурику.

В ложу влетел офицер в запыленном английском френче и передал министру пакет.

Тот вскрыл его и обратился к трибунам:

– Господа! Фронт прорван. Мой долг министра предупредить вас. Сибири грозит ужас разрушений, грабежа, убийств, насилия. Все, кто может, должны спасать своих близких…

Призыв к панике был услышан, вызвав жуткий переполох. Люди кинулись к выходу. Ломались сиденья, слышались крики, визг, плач…

Министр взял под руку свою даму и неспешно удалился.

Могли Шурик подумать, при каких обстоятельствах снова увидится с ними – во время другой уже войны? Через двадцать пять лет…

Глава четвертая. БЕГСТВО

Прощай мой дом, прощай и детство!

Так что теперь займет их место?

Въезжая в свой двор на дрожках Игната, держа на поводу Точеную, покрытую попоной с золотым шитьем, Шурик сразу ощутил беду.

В доме был переполох. Вытаскивали сундуки, чемоданы, какие-то тюки, узлы, дорогую мебель и даже любимое кресло хозяина из кабинета. Спинка у него была в виде резной дуги с колокольцами, а ручки – плотничьи топоры, воткнутые в чурки.

Шурик любил, устроясь в кресле, читать или о чем-либо воображать, хотя было оно жестким и не очень-то удобным.

Мужики и спортсмен Витя грузили багаж на подводы.

Хозяйка стояла на крыльце как полководец, словно руководила жарким сражением. На Шурика и внимания не обратила.

Он робко подошел к ней и сказал:

– А мы с Точеной на ипподроме победили.

Она не обрадовалась, а горько сказала:

– Не мы победили, а нас победили. И не на ипподроме, а на фронте. Иди собери свое самое необходимое. Мы уезжаем. Надолго… если не навсегда… совсем…

– Куда?

– На восток, как можно дальше.

– На лошадях? – с надеждой спросил Шурик, боясь разлуки с Точеной.

– В железнодорожном вагоне. Владимир Васильевич Балычев объединил всех богатых людей города: нас, Зенковых (папина сестра Клавдия Григорьевна была замужем за заводчиком Зенковым, имела трех дочерей и двух сыновей, с которыми Витя с Шурой дружили), Бахрушиных и крестную твою, тетю Соню Шпрингбах. Сообща мы арендовали на всех товарный вагон. Его будут прицеплять к идущим на восток поездам.

– Теплушку! – воскликнул Шурик.

– Помнишь, сколько мы их видели, когда в Томск ездили. Про них еще говорили: «сорок человек, восемь лошадей».

– Ой, как хорошо! – обрадовался мальчик.

– Что хорошего? В такой тесноте и грязи, все вместе, не знаю сколько будем жить. На нарах спать.

– Но нас ведь меньше сорока человек.

– Ну и что из этого?

– Значит, Точеную можно с собой взять.

– Ты что? С ума сошел? Думаешь, твоя тетя Клаша, первая светская дама города, согласится спать в конюшне? У нее дома не спальня, а царская опочивальня.

Шурик стоял молча, с поникшей головой.

– А вот и она сама с Владимиром Васильевичем к нам пожаловали, – закончила мама.

Из элегантной коляски, запряженной двумя лощеными рысаками в яблоках, опираясь на руку выскочившего раньше Владимира Васильевича Балычева, инспектора из реального училища, величественно сошла нарядная дама, еще издали крикнув:

– Магда! Ты что же так замешкалась? Наш вагон могли бы прицепить к адмиральскому экспрессу, и мы бы с его превосходительством министром Ляховицким до Омска сумели бы добраться.

Она горделиво шла под руку с Балычевым, достававшим ей чуть выше плеча. Куры в панике разбегались перед ней.

– Мебель с подвод разгружайте. Вносите обратно в дом. Нечего рухлядью вагон забивать. Нам в нем жить и спать на нарах. Кому говорю? Пошевеливайтесь! – властно командовала она.

Рабочие растерянно переглядывались, не зная кого слушать. У Магды слезы дрожали на ресницах. У Шурика от жалости к ней свело горло.

– Делай как знаешь, ты моего Петечки старше, – с горечью бросила она и пошла в дом.

Владимир Васильевич, затянутый в синий мундир с золотыми пуговицами, побежал за ней:

– Магдалина Казимировна, подождите! Прикажите закладывать в коляску лошадей, пора и вам с детьми на вокзал ехать, кто знает, когда теплушку нашу прицепят и сколько в ней пожить придется.

Званцева обернулась и через силу улыбнулась, а он продолжал:

– И ни о чем не беспокойтесь. Без Владимира Павловича, пока он производство в Харбин перебазировал, Клавдия Григорьевна правила оставшимися заводами, как государыня-императрица Екатерина Великая всей Россией-матушкой.

Всем было известно, что Владимир Васильевич без ума от Клавдии Григорьевны и неотлучно состоит при ней, заботясь обо всех ее пятерых детях: старшей Леле, величественной, как мать, но в отличие от нее – высокомерной, и еще о двух сыновьях и двух дочерях.

На привокзальную площадь экипажи Званцевых и Зенковых въехали одновременно!

Мама уступила настойчивой просьбе Шурика, и к их коляске была привязана красавица Точеная в нарядной попоне. При виде ее младшая из дочерей тети Клаши бойкая Зоя захлопала в ладоши:

– С нами лошадка поедет! Вот здорово будет!

– Еще как здорово! Особенно спать в навозе, – съязвила старшая Леля.

Занимаясь собой, она считала всех остальных детей мелюзгой.

– Говорили, кажется, будто спать мы будем на нарах, – сказала средняя сестра Нина.

– Перепутала, как всегда, ты со своей глухотой, – обрезала Леля. – Могли бы о походной кровати для меня позаботиться.

– Чур, мое место у окна. Всю дорогу смотреть буду, – поспешил «забить!» место для Вити с Шурой их сверстник и закадычный друг черноглазый и прыткий Миша.

На станционных ступеньках Шурик увидел респектабельного Стасика Татура. Через отца тот узнал об отъезде Званцевых и пришел проститься. А увидев Точеную, просиял.

Игнат отвязал ее, и Шурик со Стасиком, вдвоем держа ее под уздцы, молча обошли вокзальную площадь, пока не услышали гневный голос самой Магдалины Казимировны: А вещи твои кто будет перетаскивать? Опять мама?

Прибежал, сверкая угольками глаз, проворный Миша.

Он, как обещал, уже занял себе на верхних нарах место у окна:

– Вы не думайте, я вас по очереди к себе пускать буду. Вместе смотреть будем. Сейчас остальные подъедут, теплушку на абордаж брать станем. Так интереснее.

И теплушку брали на абордаж. Девочки визжали. Ступенек не было. Солдаты, те сразу запрыгивали на порог раздвинутых дверей. Детям было сложней, хорошо, если им удавалось лечь на живот, а уж потом встать на ноги. Но это им было труднее делать еще и потому, что все старались залезть одновременно, при этом отталкивали друг друга локтями. Каким-то чудом первой в теплушке оказалась Зойка! Хитрюга, она пролезла под вагоном и забралась в открытые двери с другой стороны. Но вся эта суматоха оказалась напрасной, едва прозвучал властный голос тети Клаши:

– Сейчас же прекратите возню. Уедем все. Помогайте грузчикам уложить общий багаж. Дети ложатся на верхних нарах по старшинству, слева направо. Леля перестань морщиться. Проследи, чтобы нужные вещи не загнали под передние нары. Спать будем на задних. Владимир Васильевич, распорядитесь, чтобы станционные работники поставили на железный лист буржуйку и снабдили бы нас запасом наколотых дров, и трубу чтоб вывели в окно наружу, коленом по ходу поезда и чуть повернутым к земле. Все поняли? А самое главное, чтобы теплушку прицепили поскорее к поезду. Это ваша обязанность.

– Принято к исполнению, – отозвался Балычев и тихо восторженно добавил: – Эжекция! Чем дальше в лес, тем больше дров! Будто военную академию закончила!

Тем временем у теплушки все делалось по ее приказу, по ее плану.

Владимир Васильевич околачивался у дежурного по станции, добиваясь прицепки теплушки к адмиральскому экспрессу.

– Помилуйте, ваше благородие! Это же экспресс самого высокопревосходительства Верховного правителя всея Руси. Международные вагоны высшего класса и вдруг какая-то задрипанная теплушка. Конфуз! Никак невозможно! С меня форму снимут. В одном белье по городу пустят. А у меня семья…

– Да поймите же вы, ваше высокоблагородие, – польстил железнодорожнику Балычев, – в этой теплушке первые ноли города спасаемся от большевиков, oт убийств и насилия Разве не ваш долг им помочь? Ведь есть же арендным договор и христианские чувства!

Рулон керенок оказался сильнее всех доводов и сделал свое дело.

Теплушку тряхнуло. С ней сцепился маневровый паровоз. Появилась надежда оказаться в составе экспресса Колчака. Они видели его самого, худого, стройного, прогуливающегося с министром просвещения, низеньким и толстеньким. Но те ехали только до Омска… Ну, а там – как Бог даст!

Железная печка, похожая на неведомое четырехлапое животное с длинным коленчатым хвостом, уходящим в полуоткрытое окно, успела раскалиться, пока, наконец, поезд с прицепленной теплушкой двинулся. Народ метко прозвал ее – «буржуйка». Она спасала зимой новых жильцов больших неотапливаемых квартир бывших буржуев.

На раскаленной спине – две большие кастрюли. От них вкусно пахнет. Шуриковы мама и тетя Клаша из экономии решили не пользоваться станционными обедами. Свои и вкуснее, и дешевле.

Омск, полный радужных надежд, проехали быстро, но на следующем разъезде теплушку отцепили от колчаковского экспресса, и он сначала вернулся в Омск, а потом пронесся мимо беженцев на восток без остановки.

– Неужели адмирал Колчак удирает первым? – возмутилась Клавдия Григорьевна, забыв добавить «его высоко превосходительство».

– Что теперь с нами будет? Ведь дети! – испуганно добавила Магдалина Казимировна.

– Сейчас пошлю своего золотопуговкина. Брошь перламутровая у меня есть. Крест золотом обрамлен. Пусть под воротничок к сорочке приколет. Вполне здесь может за высокий государственный орден сойти. Еще превосходительством его величать станут.

– Главное, про детей, – напутствовала Магда.

Дети! Только некий вещун мог бы открыть то, что случится, а вернее, уже случилось с каждым из них. Великое счастье человека, что он не знает, что случится впереди!

Под теплушкой на стыках рельсов мерно перестукивали вагонные колеса. Они как бы пели свою песню или оттеняли ритм рождающейся, до сих пор не слышанной, его будущей собственной музыки. Прекращался стук колес, и все замирало. Лишь чувствовались досадные рывки. Теплушку то и дело отцепляли или на очередной станции или на заштатном разъезде, и не помогал быстрому их продвижению к намеченной цели висевший на шее Балычева тети Клашин орден Перламутрового креста. Далеко не везде производил он нужное впечатление из-за невежественности или досадной осведомленности измученных дежурных по станции. Рулон керенок был им и понятнее, и приятнее.

А о детях разговор шел в последнюю очередь. Мало ль их цепляется за тормозные площадки товарных поездов и тopгyeт на станциях сомнительными папиросами в фирменных коробках, не раз уже выброшенных и подобранных, тщательно оберегаемых, предназначенных господам подвыпившим с оловянными глазами офицерам. К счастью, у Званцевых был свой дом на колесах и пышущая жаром печка-буржуйка с дивно пахнущими кастрюлями. И медленно, но неуклонно они продвигались на восток, и красные разбойники не могли угнаться за ними на своих лихих тачанках.

Но только через неделю Шурик смог прогуляться по знакомому перрону и читать выразительное слово «Тайга» на безликом станционном здании.

– Отчего бы нам не свернуть в Томск к Петровым? – спросил он маму.

– Такой ордой? Ты думаешь, что говоришь? Красные скоро и здесь будут. Одна надежда на войска Антанты. Они высаживаются на Дальнем Востоке.

– Япошки?

– Японцы и американцы, наши друзья, – поправила сына мама.

Ему почему-то стало грустно, и он сказал:

– Японское – вроде самое плохое, дешевое?

– Дешевое, да, но это позволяет им учиться и перенимать. И они себя еще покажут. Страна Восходящего Солнца.

Как она была права!

Утром теплушку прицепили к товарному поезду, и со скоростью неспешного груза она двинулась навстречу солнцу.

– Впереди, дети, четвертая могучая сибирская и одна из величайших в мире – река Лена и самое большое в мире пресноводное море-озеро Байкал, с вытекающей из него самой холодной рекой в мире Ангарой! И сам путь, и мосты и река – самое яркое чудо! – так заканчивал очередную беседу с детьми Балычев. Сердце сжималось от его слов: самое, самое, самое! Шурик переполнялся гордостью за свою страну, и было горько убегать из родного дома… от Точеной.

Если бы не мама, он сбежал бы с попутным поездом обратно и брата бы подговорил, хорошо бы и Зойку тоже.

Чешские офицеры, европейские интеллектуалы, надменно говорили, что о культуре страны можно судить по состоянию отхожих мест на вокзалах.

При этом они спесиво «забывали» о своей роли в загрязнении этих мест, растянувшись переполненными эшелонами по всей Великой Сибирской магистрали, по которой непрерывно шли воинские эшелоны с необорудованными для нужд пассажиров вагонами. На остановках толпы солдат мчались к станционным «удобствам», использованным чехами, превращенным в зловонные клоаки, чистить которые было некому. Подсобных рабочих забрали на фронт, а калеки, вернувшиеся оттуда, не могли их заменить.

На какой-то станции после Красноярска тетя Клаша едва дождалась ночной остановки поезда, чтобы, сломя голову, бежать в станционное отхожее место для женщин. Владимир Васильевич Балычев мужественно вскочил с нар, чтобы проводить первую светскую даму города, привыкшую к «заботам» царской опочивальни.

– Вот и хорошо, – не отказалась от его добровольного сопровождения тетя Клаша. – А то на улице темно, ни зги не видно.

– Спички с собой возьму.

– Только, пожалуйста, не зажигалку. Мне там свет излишен, а вы покараулите у входа, чтобы какой мужик спьяну в наше отделение не вторгся.

Под звук откатываемой двери Шурик уснул. Проснулся он от общего взрыва хохота.

Оказывается, тетя Клаша рассказывала о своем небывалом ночном приключении. Витя с Мишей пересказали засоне начало. Остальное он уже слушал сам и помнит все, что там произошло.

От станционных фонарей на перроне почти ничего не было видно. Нужное тете Клаше место как всегда находилось вдалеке от станции в самом конце платформы. Оно состояло из белых стен, исписанных непристойностями, которые в темноте не видно. Крыши над ними не было. Два противоположных входа предназначались для мужчин и женщин. Видимо, над ними были и соответствующие надписи, но в кромешной темноте их нельзя было различить.

– Вы бы хоть спичку зажгли, рыцарь ночной.

– Да я коробку уронил на перроне и поднять се не мог, боясь вас потерять из виду.

– Надо ходить строевым шагом, когда война идет.

– У меня, вы же знаете, Клашенька, ревматизм, освободивший меня от армии.

– От армии, а не от мужских обязанностей. Извольте найти дамское отделение, пока я не скончаюсь от болей в желудке.

– Эй, есть тут кто? – громко крикнул Владимир Васильевич.

– Пошто орешь, паря. Потрогай ручками. Начальство из-за опасности мужской вход забило. Загажено там до невозможности. Чистить некому. Тебя, паря, ждали.

– Значит, дамский вход с другой стороны. Покараульте, чтобы какой-нибудь мужчина не забрел.

Шли вдоль стены, держась за нее руками, пока она не кончилась противоположным входом, куда и нырнула тетя Клаша.

– Милости просим, сударыня-барыня! – послышался тот же голос.

– Сейчас же прочь отсюда! Нахал! Здесь дамское отделение.

– А где они дамы-то? Одни бабы остались. Заходи. Дело житейское, время военное. Конечно, непривычно над окошечком орлом присесть и ножкой не провалиться. На то и песня солдатская есть, – и он неожиданно запел:

– «Взвейтесь соколы орлами!» А ты думала, какими орлами? Вот именно такими, иначе здесь не пристроишься.

– Ты поставил меня в безвыходное положение. Я физически вынуждена, не имея другого выхода…

– Пошто нет выхода? Как вошла, так и выйдешь. Не путевые болтают: «До ворот не дотерпела, под забором баба села». А у меня запоры. Тоже хрен редьки не слаще.

– И от армии отвертелся.

– Пошто так? Это не по-соседски. Без нас поезда на фронт не шли бы. Кто направит?

– А за какую власть погибать ты их направляешь?

– Что власть? Любая власть для того и есть, чтоб побольше красть и драть с тебя налог, хоть ты б и выплатить его не мог.

– Запор, я вижу, у тебя не с той стороны.

– Однако это видишь, а что до тебя – невдомек.

– Это что же? – спросила тетя Клаша, поднимаясь и шурша шелковыми юбками.

– А то, – с задором сказал сибиряк, застегивая пояс, – что «погон российский, мундир английский, сапог японский – правитель Омский».

– Сам сочинил? Или народное творчество?

– Народный я, потому и знаю, что он слагает. А я что? Частушку по деревне пущу. Раньше пел горласто.

– Как бы тебя за горластость не упекли куда.

– Куда упекут известно, а вот куда ты себя упекаешь, сударыня-беженка, то неведомо.

Тетя Клаша вздохнула.

– Давай, провожу до фонарей. Я тут каждую ямку знаю.

– Нет, благодарствуйте, меня ждут.

– Ну, тогда бывай! У меня сапог тоже японский. Нам выдавали. Уже протекают. Портянки, как пеленки.

Кто-то схватил тетю Клашу за руку, и голос Балычева прошипел ей в ухо:

– Как вы могли? Как могли?

– Я б этого так не оставила, – заявила, выслушав все, Леля.

Слова ее утонули в общем хохоте.