Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

В мазанке была всего одна комната, и баба Груня за занавеской по-старушечьи храпела на кровати, где днем красовалась пирамида из подушек и подушечек. О том, чтобы заниматься здесь вместе с друзьями, не могло быть и речи. Но зато по ночам в одиночестве Шурик с большим увлечением изучал здесь «Сопротивление материалов» и другие нужные науки.

Любопытная Катя отыскала-таки «в трущобах», как она определила окружение неприглядного убежища бедного Шурика, и возмущенно сказала:

– Нет, так дальше продолжаться не может! Надо найти выход. У нас, на Черепичной, большая комната пустует. Всем она не по карману. Придется провести малое переселение народов. На то и дан нам женский ум. И в нем немало тайных закоулков, – продекламировала она.

Пока Катя искала пути воплощения своего замысла, «учебная квадрига» мчалась во весь опор к финишной прямой – «зачеты».

И атака на затравленного зверя началась. Зубастые вопросы грозились вырвать у жертвы незнание, как кусок мяса с шерстью. Но реакция обороняющегося была столь молниеносной, что нападающие отскакивали, по-щенячьи поджавши хвост. Камнями летели острые вопросы, но отбивались на лету, как теннисные мячи.

– Finita la commedia! Он победил, и мы победили. Можем любого экзаменатора экзаменовать, – заключил Дубакин.

– Vivat academy! Vivat professore! – пропела Катя и поставила традиционные бутылки ситро, закончив веселым припевом их собственного гимна:

 
Крамбам бим-бом були!
Крамбам були!
 

Все ребята подхватили припев, а затем спели с полными стаканами в руках и всю песню.

Настал первый день сдачи зачетов. Длинный с высоким сводом коридор главного корпуса заполнили взволнованные первокурсники. Задолго до них к главной двери подошло существо неимоверного роста в солдатской шинели и приладило над входом малую чертежную доску с надписью: «МУХАМ ВЛЕТ ЗАПРЕЩЕН».

Потом великан распался. Таня соскочила с плеч Шурика и они, оба смеясь, полюбовались своей озорной выдумкой.

В полной тишине разлилось волнение во всю ширь коридора, взрываясь бесшумной волной прибоя у группы студентов перед заветной дверью, где должна была явиться на свет Божий первая запись в зачетной книжке. И сделать ее должен был профессор Шумилов Василий Иванович, простой и добрый, а все-таки страшный. Он не отправлял студента вглубь пустой аудитории готовиться. В задних рядах можно и шпаргалкой воспользоваться, и в конспект заглянуть.

Сам он сидел у доски, за длинным столом со стульями для готовящихся к зачету, а отвечающего усаживал рядом с собой. Остальным раздавал предварительные задания.

– И чего вы волнуетесь? – обращался он к приглашенным к столу. – Из-за бесконечно малых величин? О размерах, о которых нельзя сказать: «Еще меньше – нет». Уменьшать можно без конца. Вы едете в поезде и не задумываетесь, как сделан паровоз. Не пытаясь представить себе бесконечно малые величины, можно с их помощью творить математические чудеса. Я пригласил вас не узнать ваши знания. Зачем они мне? Они не так уж нужны и вам. Мне важно ваше понимание, чтобы вы при надобности, взяв нужную книгу, поразмыслив, подобно розмыслам, как называли былых инженеров, решили бы практическую задачу.

И студенты уходили от него, унося не зачетную книжку с зачетом, а нечто большее.

Возвращая Званцеву зачетную книжку, профессор сказал:

– Жалею, что отменили пятерки. Два плюса прибавил бы вам.

– Магдалину Казимировну обрадовали бы.

– Подождите, подождите. Припоминаю. Сыночек у нее слепенький.

– Так это я и есть.

– Молодец! А Бурмакин-Дуракин восемьдесят процентов с тебя требует.

– Будет и больше, Василий Иванович!

– Ты от меня к кому вожжи держишь?

– К Трапезникову.

– Так ведь сопромат на втором курсе!

– Потому и сдаю.

– Понял. Сразу не сообразил. Хвалю за отвагу!

Трапезников был молодым, высоким, спортивного склада человеком.

Посмотрев зачетную книжку Званцева, он удивленно поднял жгуче-черные глаза:

– Кабинетом не ошибся? Здесь – второкурсники.

– А я за первый курс все сдал.

– Значит: «вперед батьки в петлю лезешь»?

– В петлю ногой, чтобы выше взлететь, как на «гигантских шагах».

– А про что ваш брат говорит, завалив сопромат? Про мат. Отвечай и про татарскую ругань забудь.

После получасового «допроса с пристрастием», вручая Званцеву зачетку, Трапезников сказал:

– Я тебе все же на прощанье татарское слово скажу: рахмет, спасибо!

Званцев на переходных экзаменах вместо обязательных только ему восьмидесяти процентов набрав вдвое больше – все сто шестьдесят, прихватив переходный минимум второго курса, и мог бы оказаться на третьем курсе, однако не захотел обгонять друзей. И наконец, к досаде Бурмакина, стал полнокровным студентом. Мечта его сбылась.

Глава пятая. ПРАКТИКАНТ

Смекалка русская не ниже

Чудес былого чернокнижья.

Какое чутье колдовское вело уральских рудознатцев сюда на север? За окном вагона – чахлость одна, деревья ниже, листва и трава скуднее, и скиты да деревни реже.

Верили рудознатцы, а точнее сказать, твердо знали, что хранят старейшие в мире горы в хрустально-перламутровых шкатулках все, что надо человеку для жизни. Сейчас бы они сказали, что у них в горах были сокрыты все до единого элементы из таблицы Менделеева. По чтобы сокровища уральские из хранилищ подземных взять, надобно заводы ставить.

Что же требуется, чтобы металлургический завод поднять?

Земля, как говорится, на трех китах стоит. На китах трех и заводу такому быть: на руде, на воде да на энергии, а ее в лесах непроходимых не занимать стать! Порубки, заводу потребные, земля своими соками да солнце ярое с дождем живительным, бор или березняк, ко времени восстановят – сызнова богатырей лесных руби.

Надежда была великая отыскать для крупного завода тех трех китов завидных, и всех поблизости. Пусть сбудется надежда та хоть на далеком севере, уральцев холодом не запугаешь! И как дар надежды щедрой встал самый северный Надеждинский металлургический завод. И на плотине пруда, где искусственные зори играли, когда в сталеплавильном цехе в ковш металл пошел, послышались озорные рабочие песни:

 
Эх, да мы подходим к кабаку,
Целовальник на боку.
Спит.
Целовальнику по уху,
Не люби нашу Маруху
Сбит!
 

И потянул к себе романтикой суровый Северный Урал. Он вторично позвал на летнюю практику теперь уже студента третьего курса Сашу Званцева. Металлургии он еще не видел, а поработать там было его сокровенное желание!

Предыдущую практику, когда сокурсники отдыхали, он, верный себе, посвятил освоению рабочих профессий, остался на практику в мастерских Технологического института. Последовательно переходил он тогда из цеха в цех, начиная с модельного. Сделать разъемную модель будущей отливки было посложней первой табуретки. Но, по крайней мере, тогда он узнал, как браться за столярный инструмент. А теперь – модельный цех, вершина столярного искусства.

Чертежи читал легко. Недаром любимым предметом, кроме математики Шумилова, была начертательная геометрия Завалишина.

Мастер похвалил его, и он перешел в литейный. Там начал с подбора шихты, чтобы получить чугун нужного состава. Затем раздул огонь в вагранке, загружая в пышущее пламя подобранную шихту из чугунных плиток и железного лома. И когда первая, выплавленная им струя раскаленного металла полилась из пробитой лётки, поднимая фонтан золотых искр, у него даже слезы на глазах выступили. Подставил он под струю, как заправский литейщик, малый ковш на длинной рукоятке. Новый сноп искр был, как фейерверк в его честь.

Натужась и отворачиваясь от жара, нес он ковш к своей разъемной опоке, откуда только что вынул модель, забитую со всех сторон просеянной им землей, и установил в продавлинах по краям хорошо просушенную «шишку» – фигурный стержень из спекшейся песчаной массы.

Из поднесенного ковша, Званцев залил жидкий металл в оставленное в опоке отверстие. Сердце готово было вырваться у него из груди, пока он сидел на корточках возле остывающей опоки с таившимся в ней чудом – первой его отливкой. Вынутая из опоки, она была еще горяча и дымилась. Запахло, как обычно в литейной, горелой землей, более приятно для Саши, чем ароматом былых маминых французских духов «Коти». Он удалил с отливки жесткой щеткой песчаные остатки стержня-«шишки» и осталась на его месте требуемая по чертежу пустота. И через брезентовые рукавицы ощущая приятную теплоту вынутого изделия, любовался им как Венерой Мелосской.

Он старательно и нежно обрабатывал его, тер железной щеткой и абразивным диском, и снова заслужил похвалу мастера, зорко следившего за ним.

И вот теперь Надеждинский завод…

Саша Званцев ощутил себя Гулливером в стране великанов. По сравнению с цехами Омских железнодорожных мастерских и с мастерскими Технологического института, все здесь казалось непомерно огромным, начиная со сталеплавильного цеха и кончая механическим, где ему предстояло работать.

Он вошел в просторное здание и посмотрел вверх. Там через застекленный двускатный фонарь крыши просвечивали плывущие облака. Чуть ниже, но все также высоко, двигался мостовой кран, перенося тяжелые изделия к крупным станкам, вроде карусельного. На его вращающемся столе разместился бы парный экипаж или, подогнув ноги, разлегся бы свифтовский великан.

Конторка начальника отделялась от шумного цеха стеклянной перегородкой и казалась его частью. При виде студента из-за стола, как от станка, поднялся невысокий бородатый человек в очках с тонкой металлической оправой.

– Практикант? Вот хорошо, – радушно встретил он. – Пойдем. Ты нам и нужен. Будешь у нас конструктором цеха.

– Михал Дмитрич! Мне бы к станку…

– Я пятьдесят лет Михал Дмитрич. Из них тридцать пять на заводе. Инженеров толковых Колчак увел. А к нам станки новые пришли по дюймовой системе, для запасных деталей потребно нарезать на станке резьбы разные: когда дюймовые, а когда миллиметровые. Может, вас в институте этому учили?

– Там учат не запоминать, а понимать.

– Понимание – оно, конешно, перво дело. Так. Где ж мне такое без образования?

– При станках набор шестерен приложен?

– А как же без «перебору». Только в наборе шестеренок сам черт не разберется.

– Попробую, Михал Дмитрич, вам черта заменить.

– Фу ты! Безбожная твоя накипь! Пошто нечистую силу поминаешь! Накликаешь беды.

Они подошли к новенькому токарному станку. Рабочие возились с последними креплениями.

– А! Михал Дмитрич! Здоровеньки булы. До тебе топать дюже треба, – встретил этими словами подошедших здоровяк с висячими усами.

– Тут с хохлацкими мозгами с зубчатками станочными не управиться. А наладчик из Полтавы не прибыл.

– Так это ж для перебору.

– То ж нам ясно, товарищ начальник. Ты укажи, какую с какой сцеплять?

– А на то вместо инженера нам студента прислали.

– И вам, здоровеньки булы! Батьку как кликали?

– Петром Званцевым. А меня – Сашей.

– По нашему Олесь. Ласково. Но Саша, так Саша. Давай, побачимо. Посмотри: номера, яки выбиты.

– Это не номера, товарищи, а число зубцов в зубчатке.

– Ишь, как раскумекал. А зачем? – спросил молодой напарник наладчика. – С дюймов на миллиметры как?

Саша этого не знал, но, взяв в руки самую большую зубчатку, увидал на ней выбитое число сто двадцать семь и, сообразив, что в одном дюйме 2,54 мм – кратно числу зубцов, не задумываясь, сказал:

– Когда миллиметровую резьбу надо нарезать – в зацепление эту зубчатку вставляйте.

– Магическое число, – уверенно заявил начальник цеха. – Я ж говорил: без нечистой силы не обойтись.

– Почему? – удивился Саша.

Старый уралец умел считать быстро:

– Число сто двадцать семь, сложи все цифры, десять получишь. Еще раз сложи, единица останется. Магический знак.

– Что ж, в математике целый раздел есть – магические квадраты. Прелюбопытно.

– Нет уж, Саша, уволь. Ты думаешь, почему враги наши за дюймы держатся? Под адовой единицей ходят.

– Магические квадраты – чудеса впору чернокнижья, а математически безупречны.

– Квадраты говоришь? Вот мы на них твою магию и испытаем. К станку просился? Дам сверлильный. Заказ крупный, срочный. Литые, отопительные батареи. С двух сторон площадки обработанные. Квадратные как раз! Сам разметишь на каждой. По четыре отверстия. Просверлишь, перевернешь, снова сверти. Л дыры, чтоб совпадали во всех пяти тысячах штук.

И он подвел практиканта к штабелям, сложенным из ребристых батареи.

– Придется ишачить, – сказал и, хитровато посмотрев на Сашу, добавил: – Посмотрим, какие у тебя магические квадраты?

Приспособление для одновременного сверления четырех отверстий Званцев сконструировал просто. Оно имело четыре шпинделя для четырех сверл. На каждом своя шестеренка с центральной зубчаткой и хвостовиком, заменившем сверло станка. При вращении в обратную сторону за одно опускание он просверливал с предельной точностью четыре отверстия. Потом батарея переворачивалась, точно встав на четыре штырька, вставленных в просверленные тем же четырехсверлым приспособлением.

Народ сбежался смотреть на выдумку студента. Разметка не нужна, и производительность труда возросла в семь раз!

А через несколько лет появятся Алексей Стаханов и сестры Виноградовы. И рекорды зазвучат не только со стадионов, а из шахт, с заводов, сельских полей. Новое отношение к труду уже зарождалось на Урале.

Возвращался Саша Званцев в Томск признанным и премированным изобретателем. «Будет повод спеть «Крам-бам-були»! – размышлял он. – Нет. Лучше перед ребятами не хвастать…»

Как приятно идти со станции Томск – I до города без тачки! На душе радостно! Но как рассказать ребятам о пяти тысячах просверленных батарей?

Званцев с походной сумкой через плечо вошел в неприглядную мазанку бабы Груни. Та удивленно уставилась на него, не сразу ответив на приветствие.

– Или не узнали, баба Груня? – рассмеялся Саша.

– Да что ты, голубчик мой, Сашенька! Или обратно ко мне возвращаешься?

– Как обратно? – изумился Саша.

– Так ведь вещички твои девонька твоя все забрала, все до единенькой.

– А готовальня на столе осталась?

– Нет, Сашенька. Эта моя. Приготовила на продажу. Купи.

– Куда мне две! Пойду выяснять, на каком я свете. Прощайте, баба Груня. Спасибо за все.

И он, поправив сумку на плече, бодро зашагал к Черепичной улице.

В доме номер двадцать пять поднялся в большую проходную комнату, откуда вела дверь и к сестрам Давидович.

Навстречу вышла обрадованная Катя, а за ней чуть смущенный Юрочка Дубакин.

– А мы так тебя ждали. Никак расселиться не могли, – начала Катя.

– А почему меня от бабы Груни забрали?

– Ты сначала поздравь нас с Юрочкой, а потом обращайся и здоровайся по-новому.

– Ничего не пойму!

– Ну вот! – разочарованно протянула Катя. – А мы думали, что ты все можешь придумать. Я же поздравляю тебя с восемнадцатилетием.

– А тебя?

– Не только меня, но и Юрочку. Теперь мы оба супруги Дубакины.

– Поженились! Вот черти в крапинку! Ну, поздравляю! Желаю счастья!

– И отдельной комнаты не забудь, – поспешила добавить Катя.

– Пожелать-то я могу…

– Не только пожелать. В комнате напротив нашей, она большая, жили выпускники, вчетвером. Мы ее захватили, и там пока поселились Таня с Ниной. Но им слишком дорого. Васю Иванова помнишь?

– Паровозник! Один во всем институте паровоз для курсового проекта хочет в натуральную величину вычертить.

– Ему здесь есть где развернуться, – и Катя повела рукой вокруг себя. – Вот тебя и ждали.

– Не мог я раньше появиться, задержали меня дела заводские. Сверлильный станок в цехе переналаживали.

– Вот если ты и себя переналадишь, то согласишься вместе с Васей комнату с девочками разделить пополам.

– Ширмой?

– Не обязательно. Она денег стоит. Люди с крепким характером могли бы обойтись и чертой мела на полу, если слово стоящего человека себе дать.

– А вещички мои где?

– Там.

– А Вася Иванов?

– Тоже там.

– А мел?

– Мел здесь, Юрочка, дай-ка мелок. Сейчас начнем мы великое замлепереустройство.

Шурик почувствовал, что ему ласково сжали запястье. Обернулся – улыбающаяся Таня.

Вася и Саша получили левую часть комнаты с двумя топчанами вдоль стены, стол у окна разделял комнату пополам. Кровати девочек стояли углом у стен.

«Главному землепереустроителю» Дубакину пришлось лезть под стол, чтобы с принесенной рейкой провести две жирные параллельные черты, перешагнуть которые запрещал Долг настоящего человека и мужское достоинство.

– Язви меня в душу, если перешагну без приглашения, – с самым страшным сибирским ругательством произнес «комнатную клятву» каждый из них.

Подошла Нина. Вместе с Таней, в тех же выражениях, они повторили мужское обязательство. После чего спели «Крамбам-були», запили припасенной Катей бутылкой ситро. Задуманный ею хитроумный план полностью удался. О мазанке бабы Груни никто не жалел, в нерушимости меловой границы не сомневались.

Начались институтские занятия. Вася Иванов, белокурый добродушный крепыш, приступил к выполнению своего грандиозного плана вычерчивания паровоза в натуральную величину.

В институтских чертежных кабинетах третьего этажа нужного ему места предоставить не могли, и Вася, по Катиному совету, осваивал вмещающую паровоз проходную комнату. Он покрыл ее пол ватманами, защитив их старыми газетами. Поверх он проложил где-то добытые доски, по ним и должны были ходить все жильцы, развивая в себе способности канатоходцев. В основном это были студенты, за исключением полной пожилой дамы, Клеопатры Петровны, матери одного из студентов, она жила с ним, и, преклоняясь перед мудростью их наук, покорно балансировала на жердочках, расставив руки и встав на носочки, как настоящая балерина.

Но особенно доволен был замыслом Васи толстый, пышноусый профессор Бутаков, заведующий кафедрой паровозостроения. Страдая одышкой, он поднимался в «Зал Бутакова» и любовался появляющимися контурами паровоза – лучшей, по его мнению, паровой машины в мире.

Глава шестая. ЧЕРТА

И шахматного лиха ради,

Страну вдруг стало лихорадить.

Умер Ленин! Страна горевала и подводила черту.

За окном зимняя темнота и трескучий сибирский мороз. И жуткий, потрясающий душу, одновременный горький рев, вой, плач миллионов паровозных, пароходных, заводских гудков по всей колоссальной стране, в оглушительном рыдании машин, выплескивающих невосполнимую потерю и всенародную боль.

– Мне страшно! – послышалось с Таниной кровати. – Шурик, мне страшно. Огня не зажигай. Слышишь, Нина в подушку плачет. Сейчас надо быть всем вместе.

Шурик, не успев заснуть, нерешительно сел на топчан, прикрывшись одеялом. Он, как всегда, спал голым. Переглянулся с Васей. Тот уже был на старте. Не сговариваясь, перешагнули запретную черту.

Таня, трясясь от озноба под своей шинелишкой, хотела утешить подругу, решила втянуть всех в общий разговор:

– Что теперь ждать, ребята? Как горько и жутко стонет вся страна. Что с ней будет? Ушел такой мудрый, справедливый человек. Троцкий всегда был против него. Введенный Лениным НЭП только начал давать результаты. Червонцы появились с подписью Пятакова. А теперь? Снова гражданская война, разруха? Даже дрожь берет.

– Это от холода. Хочешь я печку растоплю?

– Весь дом перебудишь.

– Тогда марш в кровать и позволь прикрыть тебя моим одеялом. Одной шинели мало даже для спартанки. А я с краешку пристроюсь, и мы продолжим разговор.

Пока Таня возилась под шинелью и одеялом, Шурик прилег на краю ее кровати и покрылся гусиной кожей. Хотел сходить одеться, но манило чуть согреться совсем близкое от него девичье тепло. Невольно потянул на себя одеяло и коснулся горячего плеча.

Им на их жизненном перепутье так и не удалось поговорить о будущем страны. На комсомольские собрания не допускались, детекторные приемники были только у малознакомых радиолюбителей, а вывешенные на улицах газеты в мороз не очень почитаешь.

Когда гудки смолкли. Шурик, завернувшись в свое одеяло, столкнулся с Васей, утешившем Нину.

Заснул Шурик с чувством тягостной вины и дал слово не повторять случившегося. А утром себе в укор написал своеобразное стихотворение «Долг», помещенное в эпиграфе к четвертой части романа.

Он стал реже бывать дома, вернувшись к заброшенным шахматам, и стал завсегдатаем шахматного клуба. Там, на втором этаже старинного дома, за грубо сколоченными столами по обе стороны сидели взъерошенные игроки и разыгрывали бесконечные молниеносные турниры «a tempo».

Шахматных часов не было, но шахматная лихорадка 1925 года, вызванная Международным шахматным турниром в Москве, с участием обаятельного Капабланки и отобравшего у него звание чемпиона мира маленького Ласкера, с ястребиным профилем и всегда со «зло окуривающей противника» сигарой в зубах, закружила голову целой стране. И увлеченные томичи заменили часы выкриками через каждые пять секунд очередного судьи: «белые», «черные». Не успеешь сходить, противник имеет право сделать еще один свой ход со словами:

– Извините, маэстро.

Саша даже написал стишок:

 
Эй, маэстро! Ходу! Хоту!
Ты ведь тронул пешку – бей!
Эх, полить на них бы воду
Для охлаждения страстей.
 

В глубине просторного двора, где играют шахматисты, у дома хозяина былой заимки, стоял навес над ветхой столетней избушкой. Званцеву, студенту, шахматисту, забросившему музыку, не показалось интересным знать, где золотопромышленник Хворов или Хромов приютил какого-то старца Кузьмича, а потом повесил криво в рамке рисунок высокого деда. Болтали, будто ездили к тому важные гости и говорили по-французски.

Не знал тогда Саша Званцев, к какой бесценной реликвии, по молодости, он не прикоснулся. Не видел документов, доказывающих, что старец Кузьмич был никем иным, как псевдоумершим в Таганроге русским императором Александром I. Он нес в себе непосильный груз соучастия в отцеубийстве, ради того чтобы в чьих-то интересах сесть на престол.

Помещики, царьки своих имений, владельцы крепостных крестьян, страшась за свои рабовладельческие поместья, погубили его отца. Заподозрив, что император Павел I только прикидывается самодуром, чтобы самые нелепые его повеления слепо выполнялись, а сам тайно вынашивает разорительные для крепостничества реформы, они поэтому и решили, что подлежит он замене на несведущего в тайных замыслах отца Александром. Тот же, взойдя на престол, прославился на весь мир. Победил самого Наполеона и, подобно отцу, хотел своею высшей властью осуществить мечтания юности, когда он подпал под влияние последователей вольнодумцев: Вольтера, Жан-Жака Руссо и даже Кампанеллы и Томаса Мора, основоположников коммунизма. Юный высокий красавец, наследие Петра I, сразу после восшествия на престол, был провозглашен символом Свободы, освободителем Европы. Потому он, видимо, и думал, что его империя так же заслуживает освободительных реформ. Тогда он и призвал себе в помощь реформатора Сперанского, но скоро понял, что в его крепостническом государстве он, император, не более чем первый крепостник. Понял он и то, что усидят на троне лишь те цари, которые угодны царедворцам. Судьба отца показала ему всю тщетность своих замыслов. И почувствовал Александр свое полное бессилие и бесполезность убийства Павла I и личную ответственность за преступление. И понял, что царство его подобно пирамиде, сложенной из множества пирамидок, где дворянин, возвышаясь над своим подножием, служит опорой ему, стоящему на вершине всех пирамид, а в основании под ними – крепостной народ, рабы. Стоит лишь поколебать их рабскую покорность, открыть дверь вольнодумству – и рухнет царство. Потому блюстители крепостного права не дадут ему и шагу сделать в сторону. Сперанский слишком рано раскрыл, куда хотят они вести Россию, и блюстители ее «сути» и своего «благополучия» заменили Сперанского на надежного пса – Аракчеева.

Не в свои восемнадцать лет, а лишь в возрасте Кузьмича мог бы понять Саша внутреннюю трагедию Александра, который не видел перед собой другого пути, кроме ухода, пусть мнимого, из жизни, по крайней мере, царской.

В Таганроге при Александре в одночасье погиб похожий на него казак. Мгновенное решение превратило умершего в царя, похороненного в склепе Романовых в Петропавловском соборе Петербурга. А сам царь бежал на Восток.

Скитался в горах Гималаев. Побывал в буддийских монастырях. Ему внушали, что Бога нет вне нас, что он проявляется в самом человеке, когда достигает тот совершенства. И что Иисус Христос только тогда назвал себя Богом, сыном Его, когда достиг божественного совершенства в себе и своем учении, указав человечеству единственный для земной жизни путь без вражды и зла.

Примирив это с православной религией, донесшей суть учения до простого народа, эмоционально воздействуя на людей обрядовой и храмовой пышностью, Кузьмич-Александр, уединился в таежной глухомани, чтобы передать истину в задуманной им книге. Святому старцу предоставил приют золотопромышленник Хворов. Это с его правнуком, погибшим нелепо на охоте, умудрился жить в одной комнате Саша Званцев?

Не видел и не мог сличить тогда Саша две фотографии, одна из которых была снята с рисунка, висевшего над его головой, играющего в очередном шахматном турнире «а tempo» на втором этаже дома, пристроенного позже близ избушки Кузьмича. А на рисунке – он сам, седобородый старец выпрямился по-военному во весь огромный рост, судя по стоящему рядом столу, с характерно прижатой к груди правой рукой у сердца. На второй – известный портрет императора Александра I в позе Кузьмича, во весь рост, с приложенной к сердцу правой рукой. И лицо то же, лишь без бороды и старческих морщин… Не знал Саша и о шведском короле Карле ХП, который не вернулся к войскам после Полтавской битвы, устроив свои похороны, будто пал в бою, сам тайно присутствуя на них. И дал пример метущемуся в муках русскому царю.

Кузьмич жил в Сибири, куда в кандалах тащились декабристы. Он знал каждого из колодников и сочувствовал погубившим их идеям, мечтая о реформах, оказался неспособным их осуществить.

А главное, не поискал Званцев черновики «Книги истин». Какие тайны бы раскрылись о том, что произошло на Сенатской площади декабрьским утром 1825 года в Петербурге.

Май выдался холодным. В праздничный день выпал снег. На демонстрацию хоть на лыжах иди. Шурик даже написал шуточный стишок карандашом на выполненном по заказу чертеже для неуспевающей, но обеспеченной девчонки из нэпманской семьи:

 
Но не видят люди
Золотого Мая.
Май лежит под снегом
Снег лежит, не тая.
Что ж ты, Май, нас маешь!
Что ж ты, снег, не таешь!
 

Заказчице, видимо, никто не сочинял стихов, и она так обрадовалась, что заплатила за чертеж в два раза больше.

Таня, не слишком высоко оценив рифмованные строчки друга, язвительно сказала:

– Считай это своим первым литературным гонораром. Маяковский позавидует. Платят и поэзии не требуют. И рифмами допотопными обходятся.

– Почему ты такая злая сегодня? Это же была шутка. Или тебе нездоровится?

– Мне давно нездоровится. Ты наблюдателен только на шахматной доске.

– Кстати, вы с Катей совсем не плохо играете в шахматы. Отчего бы нам с тобой не сходить сегодня в шахматный клуб на разведку? Там часто бывает неплохая шахматистка Зеленская. Да и с любым из ребят вы с Катей могли бы сразиться.

Лицо Тани преобразилось, просветлело. Она оживилась:

– С тобой пойду с удовольствием, если потренируешь.

– Я покажу тебе типовые начала и ловушки, на которые парни против женщины могут попасться. Успевай вынимать партнеров из мышеловки.

Но собрались в клуб не сразу. Таня тренировалась…

Потеплело же скоро. Снег сошел, но грязь держалась долго, и Таня не хотела играть в солдатской шинели, узнав, что ее противницей может оказаться актриса. Пусть потеплеет, говорила она.

Листва на деревьях торопливо распускалась. Дала о себе знать черемуха. Ее горьковато-нежный аромат разливался по всему просторному двору былой заимки и, по словам Тани, пьянил, как изысканное тонкое вино на царском столе для придворных красавиц.

Шурик тотчас влез на дерево и отломил своей даме, если не в манто, то не без шинели, пышную ветку, ароматом которой, быть может, опьянялся несчастный бывший царь, о чем молодые люди не подумали.

Выйдя из клуба, Таня ликовала. У одного партнера выиграла, другому проиграла, но главное – победила в затяжном эндшпиле у артистки, не попавшейся в ловушку, как первый парень, которому Таня, по рецепту Шурика, пожертвовала ферзя, дав при всех фигурах.

– Это надо же! – восхищенно воскликнул кто-то.

– А она знает мат Легаля. Ей палец в рот не клади, – добавил другой, более опытный.

Таня выходила из клуба с веткой черемухи у груди:

– А это что за навес прикрывает древнюю хижину?

– Да жил в ней какой-то чудак.

– Отчего чудак, а не чудачка?

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Загадываю, кто будет мальчик или девочка?

– У кого будет? – не понял Шурик.

– У нас, Шурик, у нас с тобой. Скоро пять месяцев.

– Что же ты молчала?

– Черемухи ждала: «Горьким запахом черемухи будем пьяны как вином». Из твоих стихов слова не выкинешь.

– Надо скорее в ЗАГС. Успеть до отъезда на практику. Хорошо, в прошлом году восемнадцать исполнилось. Ты согласна?

– В десять в двадцать пятой степени раз! Назначай, когда?

– Ты уже назвала: год двадцать пятый, месяц пятый…

– Число двадцать пятое, – закончила Таня.

– А как Ваня с Ниной?

– Считай и эту партию выигранной! От нас не отстанут.

– Ты уверена?

Она спрятала лицо в черемуху, упиваясь ее запахом.

Дома их ждал неожиданный гость – омский друг Шурика, Пашка Золотарев. Приехал к приемным экзаменам, поступать в институт.

– Геологом стану. Золотишко найду. Надо же фамилию свою оправдать, – уверенно говорил он.

С крючковатым носом, со стрижеными темными волосами он произвел на Таню неприятное впечатление, и она брезгливо подумала: «По-русски золотарь – не золотодобытчик, а возчик нечистот!» Но промолчала.

– Ты на практику? Ничего, задержишься, – самонадеянно продолжал Пашка. – Поможешь с приемными. Шпаргалки подготовишь.

– Я рад тебе, Паша. На практику я и правда задержусь, но по другой причине.

– По какой же? – насупился Пашка. – Другу не помочь?

– Видишь ли, надо к родителям жены съездить.

– Шутишь?

– Женюсь на днях. Вот на ней, на Тане Давидович.

– На Давидович? – повторил Золотарев, морщась.

До Тани мгновенно дошел оскорбительный смысл его возгласа.

– Вы ошибаетесь, верный друг Золотарев. Это не еврейская, а белорусская дворянская фамилия. И я с ней закончу институт.

– Прошу смиреннейше прощения у вашего благородия пани, заканчивающей пролетарский институт! Когда позволите принести молодоженам свои поздравления?

У Тани не было причин сердиться на Пашу:

– Если Вася и Нина пойдут с той же целью с нами и ничего не будут иметь против, то, как друг Шурика, можете заглянуть к нам вечером двадцать пятого дня пятого месяца двадцать пятого года.

Золотарев церемонно раскланялся и ушел.

Явился он точно в назначенное время, совершенно преобразившимся. В непривычном для студентов нарядном черном костюме, в ослепительно белой сорочке с галстуком-бабочкой. На плечи спускались смоляные красивые локоны конечно же парика.