Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 35 страниц)

Глава пятая. НА ВОСТОКЕ

«Эй, Баргузин! Пошевеливай вал…»

Кто же такой Баргузин – он не знал.

Шурик аккуратно вел дневник путешествия, где уже был отмечен нескончаемый, казалось, мост через широкий Енисей и решение построить такой мост самому. Записал и про станцию Анжерку заставленную платформами, груженными каменным углем. Владимир Васильевич объяснил про Анжеро-Судженское месторождение черного золота. А вот если вверх по Лене удаляться – придешь к золотым приискам, продолжал он. Там было восстание, по месту которого главный большевик взял себе партийное имя Ленин.

Скоро Иркутск и потом самый интересный участок их длинного пути – Кругобайкальский. Лежа на парах, можно любоваться морем! Пресноводным! Отрезано оно материковой сушей от всех соленых морей и океанов.

С перрона разъезда, последнего перед Иркутском, донеслись непонятные слова:

– Слышал? Дрезину в Иркутск угнали. И балласт на платформах туда же. Теплушку прицепить велят, а к чему?..

– Эх, паря! От Баргузина всего ждать можно. Он такого покажет, как в третьем году. В исподнем людей подымали.

Голоса удалились. Шурик сжался в комок от напряжения. Что за Баргузин и чего от него можно ждать? Разбойник он, что ли, раз людей поднимают? Надо Витьку с Мишкой будить к обороне готовиться. Около буржуйки кочерга есть. Ружье бы! Но вспомнил Шурик панику на ипподроме. Надо расспросить получше взрослых.

Владимир Васильевич нацепил тети Клашину брошку с крестом и пошел клянчить, чтобы прицепили теплушку к платформам с балластом. Брошка кое-где ему помогала, но вдруг Баргузин – станция, и там как бы не застрять, В железнодорожном перечне станции такой нет. Решил спросить у Лели, самой старшей и умной.

– Баргузин? – подняла она дугообразные подкрашенные брови. – Должно быть, фамилия чья-нибудь. Хотя, подожди, скорее, инородец из местных. В песне одной он, должно быть, гребет, а хозяин его подгоняет: «Эй, Баргузин, пошевеливай-вай. И молодцу плыть еще ночку…». Не помню. И больше ко мне не приставай-вай! – передразнила она песню.

Шурик обиделся, ей не поверил и стал ждать Владимира Васильевича.

Балычев вернулся и собрал всех, чтобы передать нечто серьезное.

– Вот что, друзья. Мне удалось узнать, что движение поездов по Крутобайкальской железной дороге временно прекращается. Последний поезд уже ушел, и о нем здесь беспокоятся.

– Я знаю, – вмешался Шурик. – Его поджидает страшный разбойник Баргузин.

– Если разбойником можно назвать гребца, о котором в песне поется, – вставил Мишка.

– Я знаю, – снова влез несносный Шурик и пропел, как Леля: «Эй, Баргузин, пошевеливай-вай».

– Не «пошевеливай-вай», а «пошевеливай вал», – поправил Балычев. – И в бурю он «шевелит» валами огромными, бросает их в берег и подмывает насыпь. Ехать опасно.

– Спаси Господи и помилуй. Мы с Шурочкой пережили одну железнодорожную катастрофу. Не дай Бог второй, – сказала Магдалина Казимировна.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – отозвалась тетя Клаша.

– Я договорился, – размеренно продолжал Владимир Васильевич, – что нас прицепят к ремонтному поезду, и мы окажемся в самом опасном месте.

– Какой ужас! – воскликнула мама Шурика, прижимая к себе младшего сына.

– Зато вал баргузинский увидим, – говорил Шурик, высвобождаясь из материнских объятий.

– Не только, – внушительно закончил Балычев. – Ремонтный поезд пройдет Иркутск без остановки и, даже не задерживаясь в местах ремонта, доставит нас в Верхнеудинск первыми.

– Браво, инспектор! – сползла с нар Клавдия Григорьевна. – Как эго вам удалось?

– Во-первых: «ваше превосходительство инспектор». На мне ваш орден Перламутрового креста был. И во-вторых…

– Керенки?

– Все до одной! – развел руками в стороны Владимир Васильевич.

– Ничего, – заявила тетя Клаша, вставая, – оживим верхнеудинскую барахолку купеческими вещами. Правда Магда?

– Я не умею. Я лучше им в кинематографе на пианино играть стану.

– Я помогу, – вызвался Шурик.

– А мы с Витькой торговать будем, – обрадовался Мишка. – Только, чур, комиссионные наши.

Теплушку дернуло. Ее прицепляли к ремонтному поезду. Он состоял из одного специального вагона для рабочих и инженеров с длинной вереницей платформ с балластом из береговой речной гальки. В самом конце его и оказалась теплушка с беженцами.

Из-за сильного ветра двери теплушки пришлось задвинуть и красотами Байкала любоваться лишь через окна.

Путь был извилистый, повторяющий причудливый рельеф береговых гор. Когда он поворачивал влево, огибая стоящую на дороге гору, через которую не стали пробивать туннель, можно было увидеть паровоз. Шурик, чтобы лучше его рассмотреть, высовывал голову из окна.

– Ветер очень сильный. Боюсь, простудишься.

И мама нахлобучила на Шурика мягкую и теплую кепку. Но ветер действительно был и встречным, и очень сильным. Он сорвал с мальчика кепку, едва тот высунулся побольше.

– Баргузин украл мою кепку! – радостно закричал мальчик. – Он настоящий разбойник, как я про него и думал. Мог шапку вместе со скальпом утащить, не хуже индейца, честное слово!

Пришлось маме повязывать голову сына платком. Но и платок утащил ненасытный ветер-баргузин.

И Шурика прозвали Баргузишкой.

А поезд сам по себе шел медленно, осторожно, словно нащупывал перед собою путь. Часто останавливался. На землю сходили инженеры с приборами и сложенными треножниками. Сразу шли к паровозу.

Трое мальчишек и задорная девчушка Зойка с подвязанными косами мчались за ними. Встречный ветер сбивал их с ног, мешал дышать, заставлял отворачиваться. Только Зойка, прикрыв лицо косынкой, не отступала. Закинув голову, походя на настоящую разбойницу в маске, она вдохновляла мальчишек.

Слева ревел прибой. Седогривые валы косо набегали на береговую отмель, со злобным шипением растекаясь по ней, и отхлынывали назад, с ворчанием, встречаясь с новой спешащей на запад кудрявой волной, нехотя забегающей на пустой пляж. Зрелище было завораживающим, но надо было смотреть на ремонтников, и ребята бежали дальше, слыша подкатывающие под насыпь грозящие бедами алчные волны. Вдали они казались огромным выстроенным рядами стадом барашков, бегущих по бесконечному склону от неразличимого горизонта. Оттуда ползли нависающие низкие темные тучи.

Представить себе это море пресным, чистым и прозрачным Шурику было трудно.

Когда ребята оказались у паровоза, тренога уже стояла на шпалах, рабочий с полосатой рейкой успел отойти далеко. И поставил ее там стоймя.

Инженеры, глядя в трубку прибора, проверяли: нет ли оседания пути.

«Насыпь проходит между водой и скалистым обрывом горы, словно стремящейся столкнуть в море эту прилипшую к ней нескончаемую гусеницу, и каторжный Баргузин пригнал на помощь штормовые валы подточить ее снизу, – фантазировал Шурик, оглядываясь на шторм. – И никакая это не гусеница, а железнодорожный путь!» – смущенно оборвал on сам себя при виде Зои в «маске».

Остановки бывали длительными. Близкие волны коварно добирались до самой насыпи и утаскивали нижние ее слои в море. Путь оседал. Тогда сгружали балласт с платформ и подсыпали его под шпалы, выравнивали рельсы. Другая группа рабочих возводила из тяжелых камней преграду для волн, огораживая ее вбитым в землю забором из приготовленных досок.

Шурик упивался всем увиденным. Витя старательно помогал рабочим ворочать огромные камни для преграды. Их тут же добывали взрывами береговых скал.

Женщины от взрывов пугались, а дети прыгали в восторге.

Когда шторм стихнет, промежутки между камнями и забором зальют смесью песка с цементом.

Представление о приятной прогулке по извилистым морским берегам, когда можно любоваться и морем, и горами, развеялось.

Но появилось представление о тяжести незаметных для мчащихся в поезде пассажиров, изнурительных работ обслуживающих дорогу людей.

Только к концу недели добрались до Верхнеудинска. Здесь пришлось делать остановку для пополнения запасов.

Витя и Миша пришли с барахолки, задрав носы и выпятив животы.

– Мы купцы! – объявил Миша.

– Нет! Я – борец, чемпион среди сибирских борцов-любителей легчайшего веса до пятнадцати лет, – поправил Витя.

Вручив Клавдии Григорьевне выручку, не забыв при этом про свои «комиссионные», Миша отправился тратить заработок, а Витя с Шурой пошли осматривать город.

Забрели в какой-то сквер около невзрачных складских строений. И там любовались охранявшим их стражем. Он казался статуей, застыв с расставленными, словно врытыми в землю, ногами. Одет он был в незнакомую военную форму цвета хаки, сбоку на поясе висела огромная желтая кобура.

– Что, лазутчики красные, никак приноравливались союзного часового снять, чтоб военный склад грабить способнее было? – услышали они грубый голос и увидели подошедшего к ним усатого мужчину, нетвердо стоящего на тощих ногах.

– Что вы, дядя, – выступил вперед Шурик. – Мы приезжие и просто осматриваем ваш город.

– Сразу видать – ненашинские и высматривают. Союзники только вступили, а эти уже тут как тут. Кто таки? Откуда?

– Издалека. Мы – беженцы. С ремонтным поездом приехали.

– Сразу заврались! Мало того, что к беженцам примазываются, они еще себя и за ремонтников выдают. Прыщей энтаких там не берут. Пошли в участок. Вас там, шпионов красных, быстро обломают.

– Никуда мы не пойдем, – сказал Витя, напрягая мускулы.

– Ишь ты, поди ж ты! Он еще и квакает, лягушонок. Таких мы за шиворот берем, – еле выговаривая спьяну слова, самозванный блюститель порядка потянулся к Вите рукой.

А тому только это и нужно было. Он прекрасно знал приемы французской борьбы, в том числе «захват руки противника и бросок через бедро».

Витя с завидной ловкостью проделал это, как на тренировке, и пристававший к ребятам пьянчужка только взмахнул в воздухе ногами в рваных ботинках на босу ногу.

Сидя на земле и вцепившись рукой в подвернувшийся камень, он бормотал:

– Ты, паря вшивый, на кого руку поднял? На власти пособника! Мы – запасная армия адмирала Колчака, Верховного правителя, царя вроде.

Он поднялся на свои шаткие ноги, гнусаво запел: «Боже, царя храни» – и с камнем в руке бросился на обидчиков.

Шурик попался первым, и он со всего размаха ударил его камнем по голове. «Украденной» баргузином мягкой кепки на ней не было. Камень пробил кожный покров выше бровей. Из раны хлынула кровь, залив Шурику лицо.

Увидев это, четырнадцатилетний Витя бросился на вооруженного камнем взрослого мужчину и применил запрещенный в борьбе прием – «ключ», с заламыванием заведенной за спину руки. Испытывая нестерпимую боль и согнувшись в поясе, пьянчужка выронил камень.

Не выпуская захваченного противника, Витя подобрал камень, как вещественное доказательство, и сказал:

– Полиция черт знает где. Сдадим его союзным войскам. Вон тому здоровяку с расставленными ногами.

И перед американским часовым у военных складов появилось трое русских: два мальчика и насильно ведомый, согнувшийся в три погибели взрослый. У младшего, судя по росту, паренька все лицо было в крови. Драка американцу – дело знакомое, но тут… Смит вовсе не чувствовал себя представителем Антанты в этой азиатской стране. Он не знал ни одного слова на местных наречиях, а эти аборигены что-то болтали все разом.

Джон Смит, не двигаясь с места, похлопал себя по огромной кобуре желтой кожи, как бы спрашивая, огнестрельное ли ранение?

Старший парень понял его и показал камень со следами крови, отнятый у захваченного.

Джон Смит сделал глубокое умозаключение, что попал в малоцивилизованную страну, не вышедшую из каменного века. И что ввязываться в их дикарские дела не имеет смысла, к тому же он стоял на часах и не мог отвести этих диких русских даже к караульному начальнику, и лишь отрицательно покачал головой.

– Отпустите, ребята. Видите, он по-нашему не петрит. Понаслали их на нашу голову, из-за него, бусурмана, из-за складов ихних я с вами повздорил. Подрастете, сами выпивать зачнете, меня поймете.

– Мы не пьем, и пить не будем, клятву дали.

– И я дам, ей-богу дам. Дайте отоспаться. Пусти ты! Руку больно! И где тебя такому научили? Раскумекать надо. Нет! Это я просто так. Попросить хотел, чтобы меня научили.

– Таких, как ты, не учат, – солидно заявил Витя. – Или так, как сегодня. Ну как, Шурка, отпустим?

– Отпустим, надо к маме идти, а то кровь…

– Иди, «Боже, царя храни», – насмешливо сказал Витя, напутственно толкая пьянчужку в спину.

– Нет, я не за царя! Я за Учредительное собрание. Шпионов красных страшусь. Ей-богу!

– Иди. В следующий раз руку из сустава выломаю, – со смешком пообещал Витя и повел Шурика домой.

Американский солдат смотрел им вслед все в той же позе угрожающего могущества, всегда готового применить оружие… на чужой земле. Кто он этот простой парень? Видимо, сезонный рабочий, кочующий по мере созревания урожая от фермера к фермеру. О профсоюзах и борьбе с нанимателями понятия не имел. Зачем его послали в Россию и против кого там сражаться – не знал. И о политиках, бросающих солдат на смерть ради чьих-то интересов, не задумывался. Но служил исправно и, как часовой, с места не сдвинулся.

Но, сам того не подозревая, отразил вынужденную политику стран Антанты, оставивших русских разбираться между собой и вернувших войска домой, где русские идеи уже ждали их самих… Народ требовал возвращения армий.

Мальчикам тоже очень хотелось побыстрее попасть к себе домой, в теплушку.

– Голова болит? – заботливо спрашивал Витя.

– Немного. Чувствую себя, как на карусели.

– А ты, Шурик, считай до ста и обратно.

– Шрам останется, – сказал тот и стал считать.

Прохожие оглядывались на них.

Никакого фонтана на пути, чтобы Шурику умыться! Так и предстал он с окровавленным лицом перед пришедшей в ужас мамой.

В снятой на привокзальной площади комнате начался переполох. Пошли в ход вода, йод, бинты. В рассказанную правдивую «легенду» никто не поверил. В особенности Клавдия Григорьевна:

– Чтобы солдат дружественной американской армии не помог раненому ребенку? Никогда не поверю! У Верховного правителя его высокопревосходительства адмирала Колчака с американским президентом Вильсоном дружба!

Шурика уложили в постель, и поэтому дальнейший отъезд по КВЖД в Маньчжурию и Китай невольно задерживался.

Шурик молча лежал и шевелил губами.

– Что ты все шепчешь, Шурочка? – с нежной заботой спросила мама.

– Считаю, – ответил тот, силясь наморщить забинтованный лоб.

Все покачали головами:

– Надо показать психиатру!

Владимир Васильевич пошел на вокзал договариваться о задержке дальнейшего следования теплушки. Когда Балычев, устроив все дела с теплушкой, вернулся и откалывал брошку с крестом, у пего произошел с Шуриком знаменательный разговор:

– Твоя мама так беспокоится о тебе. Что эго ты считаешь? Специального доктора хотят вызывать.

– Не надо.

– Почему?

– Я просто вспоминаю.

– О чем ты вспомнил, Шурик?

– Если какое-нибудь число, ну, двойку, два раза помножить на это же число, то будет восемь.

– Это возведение в куб. Вы во втором классе его не проходили. Вот когда будешь учить алгебру, тебе все будет понятно. Ты, мой мальчик, не мог этого вспомнить, – мягко сказал Балычев, гладя забинтованную голову Шурика.

– Нет, помню, – упрямо твердил мальчик. – Я вместе с Жюль-Верном еще и «Теорию чисел» читал. И тройку два раза помножить на тройку будет двадцать семь, а четверку – шестьдесят четыре, как на шахматной доске.

– Довольно, Шурик. У тебя, скорее всего, сотрясение мозга. Надо беречь себя. Шахматистом ты еще успеешь стать.

– Я хочу показать всем фокус. Я его вспомнил.

– Но ты должен лежать в постели.

– Конечно, – согласился Шурик. – Попросите Лелю и Нину помножить само на себя два раза двузначное число.

– Возвести в куб двузначное число, уйму времени девчонкам надо потратить! Зачем это тебе нужно? Получат огромное пятизначное или шестизначное число до миллиона, сравнимое с ценой керенок.

– Пока вы будете называть эти числа, я сразу скажу, какие двузначные числа умножались.

– Ты хочешь мгновенно извлечь кубический корень из таких чисел? Да мне, преподавателю математики, полчаса, а то и час пришлось бы над вычислением корпеть. Тебя, милый друг, просто надо лечить.

– Притом розгами, – послышался из другого угла комнаты голос тети Клаши.

– А вы попробуйте и доктору скажите, а он нужное лекарство пропишет.

– А может быть, попробовать? – робко спросила мама Шурика, сидевшая подле него.

– Ну, раз сама Магдалина Казимировна не против такого эксперимента, попробуем убедить больного, что ошибочно названные, взятые им с потолка цифры докажут серьезность его заболевания. А ну-ка, девочки, Леля, Нина, берите карандаши и бумагу.

– Ну, вот еще, – фыркнула Леля. – Стану я вместо приказчиков счетом заниматься.

– Даже кухарку надо уметь проверять, иначе плохой хозяйкой станешь, по миру пойдешь, – вмешалась тетя Клаша.

– Вашими устами да мед пить, – раздраженно сказала Леля.

– Если хотите, я подсчитаю, – предложила Званцева.

– Леля! – наставительно и с угрозой произнесла Клавдия Григорьевна.

Ослушаться мать старшая дочь не решилась и села за единственный стол рядом с Ниной.

– Пусть проверят друг у друга, – попросил Шурик.

– Не дам! – заявила Леля, пряча на груди бумажку. – Что я, приказчица какая?

– Да она боится, золотомедальница, что считать не умеет, – поддразнил сестру Мишка.

– Дай мне. Сама проверю, – подойдя к ней, властно потребовала мать и села за стол с карандашом в руке. – Ну, один фокус мы видели, посмотрим второй, – сказала она, исправив у Лели и передавая бумажку Балычеву, который проверил Нину.

Он громко и неспеша стал называть цифры:

– Двадцать четыре тысячи…

– Двадцать… – уже отвечал Шурик.

– …триста восемьдесят девять, – закончил инспектор…

– …девять, – закончил мальчик.

– Верно! Двадцать девять! Это я умножала! – воскликнула Нина и, наклонившись к Шурику, поцеловала его.

– Странно! – сказал Балычев. – Но один опыт ничего не доказывает. Кроме того, просил бы не прерывать преждевременными ответами оглашаемую более сложную, проверенную шестизначную цифру – семьсот четыре тысячи девятьсот шестьдесят девять. Прошу.

Мальчик сразу ответил:

– Восемьдесят девять.

– Пока вы тут фокусы показываете, я лучше схожу за газетой, – и, надев модное пальто, Леля вышла.

– Феноменально! – сказал Балычев, переводя взгляд с двери на мальчика. – Ты как будто знаешь, что умножали.

– Я вспомнил: двузначное число – это будто Прыгун, а умножение – это его прыжок.

– Здорово! – подхватил Мишка. – А деление – спрыгивание вниз, – и он залился задорным смехом.

– Что ты ржешь? – нахмурился Витя.

– Представил себе радость Владимира Васильевича, когда половина класса запрыгнула на парты, а половина – спрыгнула со скамеек и валяется на полу.

– Шутки неуместны, когда речь идет о здоровье Шуры, – строго одернул Мишу Балычев. – Итак, двузначный Прыгун прыгнул…

– Возвел себя в куб, как вы говорите. Называемое вами количество тысяч – это высота, на которую он прыгнул. Я смотрю куда он запрыгнул и оцениваю этот прыжок: высота ноль – ноль баллов, высота один – один балл, восемь – два балла, двадцать семь – три балла, шестьдесят четыре – четыре балла, сто двадцать пять – пять баллов, двести шестнадцать – шесть баллов….

– Вот чешет! Мне бы так! Из пятерочников не вылезал бы. У отца прибавку попросил бы, – вставил неугомонный Миша.

Сестры шикнули на него. Шурик невозмутимо продолжал:

– Триста сорок три – семь баллов, пятьсот двенадцать – восемь баллов, семьсот двадцать девять – девять баллов, высшая оценка.

– Десять кубов. Их надо запомнить? – спросила Зоя.

– Это можно, – заверила Нина.

– Полученный балл – это первая цифра результата, количество десятков, – объяснял Шурик.

– Смотрите-ка, хитер факир, – не удержался Миша.

– А вторая цифра из каких соображений? – спросил Балычев.

– Она связана с последней цифрой называемого вами числа. Ноль, один, четыре, пять, шесть, девять – без изменении переходят прыгуну, а оставшиеся четыре цифры, в виде дополнения до десяти: два – восемь, три – семь, семь – три, восемь – два. Вот я и успеваю назвать Прыгуна, пока вы зачитываете его достижения.

– Дело не в Прыгуне, а в том, что это уже не арифметика и не алгебра, а теория чисел, известная со времен Диофанта, более двух тысяч лет. Но тебя же этому не учили!

– Зато ударили по голове, – вмешалась Нина.

– Дважды, – добавила Магдалина Каземировна. – Первый удар – зрение вернул, а второй… От Бога это…

– Я читала, будто человек упал с лошади и заговорил на древнегреческом языке. Это правда? – спросила Нина.

– Это публиковал строгий научный журнал.

– А на каком языке говорил Диофант? – неожиданно задал вопрос Шурик.

– На древнегреческом, – почему-то смущенно ответил Владимир Васильевич.

– Тогда все ясно, – облегченно вздохнул Шурик и закрыл глаза.

– А ну, вспомни. У них силач такой был, Геркулес, – вмешался Миша.

– Геракл, Геркулес у римлян, – поправила Зойка. – Это в сказке. И еще там хитрюга Одиссей!

– Про Одиссея, кажется, слышал… Точеная… – прошептал Шурик и замолчал.

– Прекратите мучить больного, – вступилась за сына мама. – Он только что сотворил чудо и заснул.

Но заснуть Шурику не удалось. С шумом ворвалась Леля с ворохом газет:

– Пока вы тут играете в чудо, оно произошло! Добровольческая армия Колчака вышла к Волге!

– Ура! – закричал Мишка. – Домой! Домой!

– Домой! – поддержали остальные дети, кроме строгой Лели.

– Устами младенцев глаголет истина, – заметил Владимир Васильевич.

– А что, Магда, коли наши на Волге, сегодня-завтра, Бог даст, под звон колоколов и в Белокаменную войдут. Так чего нам в теплушке маяться да отхожим местам дань отдавать? – решительно заговорила тетя Клаша.

– Господь Бог услышал о наших страданиях, – отозвалась Званцева.

– Тогда, Владимир Васильевич, возьмите мне билет в спальный вагон до Харбина, – не терпящим возражений тоном заявила Леля.

– Как знаешь, – пожала плечами ее мать. – Ты хоть взрослая, но как чужая.

Из окна спального вагона Шурик Званцев неотрывно любовался неправдоподобной гладью уходящих за горизонт вод Байкала и прислушивался к стуку колес. Он все хотел поймать участок пути, который выравнивали при нем. Но колеса стучали ровно. Иногда все исчезало и проваливалось в темноту туннеля, а появляясь, ослепляло, пробуждало в Шурике новое, неоправданное чувство, будто случившееся ставит его над всеми и он, Шурик Званцев, может все! Он коснулся неведомо далекого прошлого и теперь возвращается в свое настоящее.