Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Глава вторая. ПЕРЕМЕНЫ

Жизнь – это перемены

Коней неустающих…

Совсем не так представлял себе Званцев встречу с женой после долгой разлуки. Он знал номер вагона прибывающего поезда и встал на перроне примерно в том месте, где пассажиры будут выходить из тамбура.

Поезд опаздывал, как обычно. В военное время тут было нечему удивляться. Званцев боролся с нараставшим раздражением. Умом он понимал и убеждал себя, что в первую очередь должны быть военные перевозки. Прошли два часа опоздания, о которых ему сообщил начальник вокзала. Саша нетерпеливо стоял на выбранном месте. Наконец появился паровоз, «самая совершенная в мире паровая машина», как называл его в былое студенческое время томский профессор Бутаков. Званцева обдало запахом пара и машинного масла, могучая машина осторожно подбиралась к тупику в конце рельсового пути, замелькали вагоны. Вот и седьмой номер. На подножке стоит проводница со свернутым флажком в руке, не позволяя никому соскочить на ходу.

Она сошла первой. Потом выходили пассажиры с чемоданами, загромождая проход. Инна появилась одной из последних. При виде Саши улыбка исчезла с ее лица.

– Зачем эта борода? – недовольно сказала она. – Неужели нельзя было побриться к моему приезду?

– Только после Победы, – твердо ответил Званцев, обнимая повисшего на нем удивительно выросшего за два года Олежка.

Инна поморщилась и с неохотой подставила мужу щеку.

Появился ожидавший вдали шофер Ходнев. Он всюду сопровождал комбата, даже если тот сам был за рулем. Ходнев помог поднести чемоданы к машине за один прием. Мужчины несли что потяжелее. Сынишка Олежек отнял у мамы корзину. Бабушки Валентины Всеволодовны с ними не было. Хотя немцев и значительно отогнали после Сталинграда, но получить пропуск для возвращения в Москву было все еще крайне трудно. Званцев еле-еле выхлопотал его на жену и сына, а на тещу не дали.

Сын преобразился в Орске, где они жили это время у сестры Валентины Всеволодовны. Это естественно. Но почему показалась Саше так изменившейся Инна? Волосы, как прежде, цвета червонного золота. Правда, прическа изменилась. «Ничто так не портит женщин, как старательное следование моде, – подумал про себя Званцев. – Стал заметнее вздернутый нос, из-за которого жестокие одноклассники в школе прозвали ее Мопсом». Званцев сердито одернул сам себя. Как он смел даже вспомнить об этом! Гадко!

Разговорчивость ее однако раздражала. Она без умолку болтала о жизни в далеком городе, где старалась не показывать, что она беженка. Не то чтобы местные хуже относятся к эвакуированным, но угнетало чувство бездомности, неполноценности – живешь в чужом доме из милости и не хозяйка. И невольно вспомнилось Александру Петровичу, как проявляла себя Инна хозяйкой по отношению к родителям Саши, которые в конце концов вынуждены были уехать от сына на подмосковную дачу в Лось.

Он готов был возненавидеть себя за одолевающие его мысли и стал рассказывать о событиях на Керченском полуострове, об «адской переправе». Инна строго заметила, что за рулем не разговаривают. И эти «пиф-паф» порядком надоели. Ему стыдно стало перед солдатом за резко командный тон, какой она допускала, обращаясь к нему, комбату и, проезжая по Садовому кольцу через площадь Красных ворот, Званцев неожиданно остановил машину и обратился к Ходневу:

– Можешь идти в гараж. Даю тебе сегодня свободный день. Машину я оставлю у себя во дворе, под окнами. Утром приеду на ней сам и передам тебе. Думаю, пора бы нам сделать ей профилактику.

– Что вы, товарищ комбат! Вам помочь надо вещички на третий этаж перетаскать, – с хитрецой сопротивлялся Ходнев.

– Ничего, управимся. У меня, видишь, какой богатыренок подрос. Мы с ним еще сегодня покатаемся по Москве. Он меня повозит.

– А не мал? – усомнился шофер.

– Семь лет – один ответ, – рассмеялся Званцев. – Его сверстники вместо отцов трактора водят, нас с тобой в армии кормят. Он сам их в поле за работой видел. Еще два года назад Костя Берземейстер, помнишь его?..

– Ну, еще бы! Лихой водитель!

– Так вот, он парнишку моего на колени сажал и руль ему в руки давал. До педалей у того ноги еще не доставали, но рулил он как заправский шофер.

– А все-таки, товарищ комбат, я бы не помешал, помочь же надо…

– Выполняйте приказание, товарищ Ходнев, – строго с металлом в голосе повторил командир.

– Слушаюсь, товарищ комбат, – с готовностью заверил Ходнев, тихо добавив: – Авось ничего не случится, – и вышел из машины.

Едва он освободил место рядом с водителем, как Олежек перемахнул через спинку сиденья и опустился рядом с отцом. Инна осталась одна в салоне.

– Однако мы научились командовать forte fortissimo! Голос звучит как с эстрады, – заметила Инна.

– Но репертуар пока только такой.

– Не беда! Восстановим. На гитаре подыграю.

– К твоему приезду мне перетащили из Подлипок твой рояль. Помнишь в Белорецке Гришу такелажника? Один на спину брал. Мы же его здесь вчетвером втаскивали.

Инна оживилась:

– Белорецк, Подлипки! Wunderbar! Это рай по сравнению с Орскими степями. И Болшево рядом. Купание в Клязьме. Помнишь, как ты спас утопающую девушку, которую кавалеры бросили посередине реки. Она тебя не узнала на берегу. Я радовалась. Привязалась бы еще из благодарности. А сколько связано с этим роялем! Сколько мы с тобой пели. Ты поешь?

– Признаться, нет. Но пишу концерт для фортепьяно с оркестром. Занимаюсь композицией с профессором Московской консерватории Дубовским. Вместо оркестра взял на прокат пианино. Если тебя заинтересует, мы могли бы исполнять партитуру на двух роялях.

– Как интересно! А не тесно от двух инструментов?

– Мне дали прекрасную трехкомнатную квартиру. Ее занимал один эвакуированный специалист. Сейчас проводят политику задерживания переброшенных на восток предприятий. Идет вынужденное освоение Сибири.

– Какая ужасная бесчеловечная политика, – произнесла ядовито Инна…

– Но почему? Без возникшей на востоке промышленности у нас не было бы шансов выиграть войну против Гитлера. Он уже надломлен в Сталинградской битве, но побежден будет, когда сойдутся в решающем бою на суше две стальные армады Запада и Востока.

– Да не о машинах, танках и пушках я говорю, а о насильственном переселении народов, тех же немцев Поволжья. Мирных советских людей русской культуры, среди которых я родилась и росла. Их всех, без разбора, включая республиканских и партийных руководителей, загоняли, как скот, в теплушки, даже без нар, и увозили население целой республики в Сибирь. И только из-за преступления нескольких людей, приютивших под угрозой оружия лженемецких парашютистов, якобы заброшенных к нам в тыл. Это была злонамеренная провокация, направленная против мирных людей, детей, женщин и стариков. Все мужчины, наравне с русскими, дрались за советскую землю, за свою республику Поволжских немцев. Наши родственники, былые соседи и знакомые рассеялись по сибирским степям, попадали они и к нам в Оренбургские и Орские степи, и я знаю все из первых уст. Вот о какой бесчеловечной политике я говорю.

Саше нечего было ответить, разве что добавить к немцам Поволжья другие народности. Одни из них стадали лишь за то, что кто-то из их соплеменников подарил Гитлеру коня. Другие выселялись просто из-за подозрения Сталина. Разбрасывали их всех по подвластной ему одной шестой части суши. Саша хотел изменить тему разговора, но Инна продолжала:

– Помнишь Анну Эмих? Она жила у папы с мамой в Подлипках, потом некоторое время у нас. Так ее нашли и выслали в Казахстан. А у нее сын от брата моего Бори. Из двух ее братьев один как-то вывернулся, а другой поехал в телячьем вагоне.

– Я поворачиваю налево, на нашу улицу – Воровского, бывшую Поварскую. Предлагаю вам выбрать дом, где вам хотелось бы жить. Угадавшему – приз.

– Я, я угадаю! – обрадовался Олежек.

– Глупости. Угадать невозможно, – заявила Инна.

– А что это за дом в глубине сада? – интересовался мальчик.

– А ты читал «Войну и мир» Толстого?

– Конечно, – с гордостью ответил Олежек, правда ешс не всю.

– Так вот, Лев Николаевич описал этот дом, как московское жилище графов Ростовых. И в этом дворе вокруг садика, в романе, стоял обоз с вещами и мебелью Ростовых.

– И Наташа все выбросилa, чтобы освободить место для раненных в Бородинском сражении. Во, девка была! – увлеченно пересказывал Олежек.

– Не девка, а графинюшка. А девки у нее в услужении были, – назидательно поправила мать.

– А теперь здесь Союз писателей СССР.

– А ты все еще не вступил в него? – спросила Инна.

– Не до того теперь. Да и не могу я военным корреспондентом стать. На мне институт, батальон и фронтовые испытания. Вот после Победы. Кстати, я так назвал свои концерт.

– Услышим.

– А соседний дом красивее, – нашел нужным вмешаться Олежек.

– Это клуб писателей, где я попал в неловкое положение, оказавшись в ресторане без денег и с порванным коленом на военных брюках, а на столе заказанные дамой блюда.

– Где ж ты провел ночь в драных штанах? В милиции или… у нее? – опять съехидничала жена.

Год назад Агния Александровна, ровесница матери Званцева, позвонила ему в кабинет главного инженера института, представилась женой советского посла в Англии Майского. Попросила от его имени конфиденциальной встречи с ней в клубе писателей и предложила выслать за ним машину.

В полном недоумении он пообещал сам заехать за ней и проявил себя глупейшим образом, не подумав о последствиях своего шага.

Будучи командиром батальона при институте, он был на казенном довольствии, нигде не бывал, жил один без семьи, еще не вернувшейся из эвакуации, ходил всегда в военной форме. А утром порвал в цехе колено. Его ординарец Ваня Смирнов (вместо секретарши) в штопке понимал не больше своего военинженера, а тот и забыл об этом. У Званцева не было трат, и он не имел при себе денег. Беда, что осознал он все это, подвозя свою шикарную даму к вычурному подъезду особняка клуба писателей на Поварской.

Они уселись рядом с огромным горящим камином в Дубовом зале у причудливой винтовой лестницы, откуда, как бытовало здесь предание, якобы упал император Александр III. Военинженер небрежно положил одну ногу на другую, чтобы скрыть позорную дыру, а меняя позу тотчас прикрывал ладонью свое компрометирующее колено. Он сразу узнал эту красивую женщину, бывшую жену колчаковского министра Ляховицкого. «Очевидно, – подумал он, – она как-то сумела выйти замуж за нашего посла в Англии Майского». Но чем мог Званцев заинтересовать ее? Вдруг узнала в бородатом офицере ипподромного мальчика и хочет сохранить в тайне прежнее замужество?

Первые ее слова ошарашили Званцева.

– Не передать вам, как мы с Иваном Михайловичем добирались сюда…

«Так ведь и того звали Иваном Михайловичем!» – мелькнуло в мозгу военинженера.

– Но товарищ Сталин непреклонен в своих решениях. И мой муж все-таки прибыл на важное совещание, как являлся он в Совет министров в Омске или по вызову Колчака.

– Как? Один и тот же Иван Михайлович?

– Конечно, – мило улыбнулась Агния Александровна. – Майский – это партийное имя коммуниста Ляховицкого.

– Ах, вот как!

Званцев чуть было не сказал: «Там, на ипподроме…» Но нет! Она не узнала того реалиста в чужой куртке наездника. Да и никакого значения в том нет! Все офицеры были когда-то мальчишками. Важно, что Москва имела близко при Колчаке своего человека. Будь не так, он все равно бы ее не выдал.

– А у вас здесь шикарно и очень вкусно пахнет.

– При Дубовом зале – маленький ресторанчик, – промямлил Званцев.

– Обожаю маленькие ресторанчики. В них так уютно, и отлично кормят. Может быть, ваш не хуже парижских? Проводите? – попросила она.

Свободной рукой, не защищавшей драное колено, Званцев еще раз обшарил карманы гимнастерки и опять нащупал лишь жесткие корочки военного удостоверения, побывавшего в водах Керченского пролива и обсыхавшего на таманском берегу. И ни единого рубля. И ни единого знакомого, чтобы занять…

Военинженер усаживался с гостьей за свободный столик, как на жесткое ложе гильотины. Белый кружевной убор официантки представлялся ему колпаком на голове палача, вручавшего безжалостной, разодетой помощнице орудие пытки – меню.

«Режьте меня на телячью или свинячью отбивную или шашлык из тупого барана!» – гневно думал о себе Званцев, кусая губы.

– Что будем пить, дружок мой?

– Я никогда ничего не пью и не курю. Мы с братом такую клятву кровью подписали еще в детстве.

– Это надо уважать. А мне цинандали! Его товарищ Сталин любит, – и, передав заказ, она понизила голос. – Мне поручено уговорить вас помочь Ивану Михайловичу в создании приключенческой книги о кругосветном путешествии, какое нам с ним предстоит проделать на обратном пути в Лондон. Вторично прямиком, по теории вероятности, нам не добраться.

Званцеву по той же теории вероятности выхода из Дубового зала не было, и он пробурчал:

– «Вокруг света в восемьдесят дней»! Так это не ко мне, а к Жюлю Верну.

– Кто это вспоминает моего любимого писателя? – послышался близкий раскатистый голос. – Говорят о писателе и капитане дальнего плавания на собственной яхте Жюле Верне, друге всех морей и моряков!

Званцев обернулся и увидел огромного, как ему показалось, военного моряка, капитана первого ранга.

– Здравствуйте, дорогой. Присаживайтесь к нам. Это мы вашего любимца вспоминали, – проворковала Майская..

Моряк приложился к ручке Агнии Александровны и с грохотом уселся за стол.

Званцев вскочил и как это положено военным, отрекомендовался старшему по званию:

– Военинженер третьего ранга Александр Званцев!

– Да ты садись, Саша, садись, – предложил моряк, громко крикнув: – Нюрочка, родная! Водки во спасение, и в приложение – все мое любимое! Посвети нам, солнышко!

Официантка знала, что принести и, кроме графина, появилась на столе и севрюга, и осетрина, и балык…

– Слышали? – начала Майская. – Народный комиссар просвещения роман «Пылающий остров» назвал таким же явлением, как «Хмурое утро».

– С чего это Потемкин после Алеши Толстого решил нас Фенимором Купером просветить?

– Так тот роман «Восстание на Кубе» написал, – рассмеялась Майская, – я сама переводила. А название продавцы придумали. А «Пылающий остров» написал наш военинженер Званцев, – и она, улыбаясь, кивнула на спутника. – Его остров сам пылает!

– Тогда давай, Саша, выпьем за твой еще не читанный мною роман.

– Он ничего не пьет. Мы его простим. Не так ли?

– Ну, не знаю, не знаю… По-нашему – не пьет, звания военного лишиться может.

– А я в армию рядовым, необученным пришел.

– Тогда за рядовых, что офицерами стали, чокнемся.

– Чокнуться я могу.

– И пригубить, – настаивал моряк.

– Если только из моего бокала цинандали, – выручила Агния Александровна.

– На том и порешим, – миролюбиво согласился моряк.

– Так, согласны? – лукаво сощурилась на своего «пленника» Агния Александровна.

Военинженер молча кивнул.

– И на помощь мужу тоже? – уточнила она.

– Когда Иван Михайлович сам прочтет мой роман и не предпочтет Купера в вашем переводе.

– А он уже прочел и выбор сделал, – захлопала в ладоши Агния Александровна. – Прочитайте завтрашние газеты и собирайтесь к нам в гости. На этот раз – машина наша.

– Друзья, у всех ли есть ночные пропуска? – спохватился капитан первого ранга.

Сердце у Званцева захолонуло: «Настал миг расплаты. Попросить денег взаймы у капитана?..» – подумал Званцев, но вместо этого бодро заявил:

– У нашей машины пропуск без права ее остановки.

– Молоток! Моряком бы тебе быть! Нюрочка, Заря моя вечерняя, запиши все на мой счет.

– Касса! – звонко разнеслось по Дубовому залу. – Мой столик записать на счет Соболева.

Сам Леонид Соболев! Так вот кто сидел за столом в нашей компании!

Впоследствии, работая вместе в Союзе писателей, они весело вспоминали их первую встречу.

Званцев развез по домам и Соболева, и Майскую.

Она тщетно хотела зазвать его к себе домой, чтобы заштопать дырку на коленке. Но он был непреклонен…

– Вот этот, за оградой с правой стороны, – закричал мальчик.

– Этот? – переспросил отец. – Тогда берись за руль, сворачивай в ворота. Я тебе помогу.

– Что это значит? – возмутилась Инна.

– Обещанный приз, – ответил Званцев.

– Неужели здесь?

– Конечно, а напротив на лестничной площадке – Мещеряков, замминистра электропромышленности.

Машина въехала во двор, завернула за дом и остановилась у первого подъезда.

Вверх вела широкая, когда-то устланная мягким ковром лестница. На свободной лестничной площадке справа и слева для состоятельных жильцов размещались по две богатые двух и трехкомнатные квартиры с высокими лепными потолками и дорогими обоями.

– Можно и соединить две соседние квартиры в одну, еще более просторную и красивую, – произнесла мечтательно Инна, едва они с мужем поднялись с первыми чемоданами. Она поставила свою ношу на пол и обняла Сашу.

– Наконец-то мы встретились! – воскликнула она, покрывая лицо мужа поцелуями. – Как я счастлива! Как счастлива. Приготовил мне дворец. Я – твоя королева! А ты мой противный бородатый король!

Войдя в квартиру, она тут же села за рояль и сыграла увлекающий вальс Штрауса. Потом вскочила и, напевая сыгранную мелодию, стала кружить по комнате. Саша, стоя в дверях, любовался ею. Он почувствовал себя так, как в лучшие годы их жизни.

Он пошел вниз за сыном и оставшимися вещами, а она села снова за рояль и стала играть этюд Рахманинова, который когда-то в исполнении Вакара зачаровал Сашу. Ему вспомнился Белорецк и Костя, друг закадычный…

Иосифьян позвонил Званцеву:

– Саша, зайди. Не пожалеешь.

Не в духе Андроника было так вызывать к себе главного инженера. В прошлый раз он хотел рассмотреть вместе с ним проект газовой турбины профессора Усова. Может быть, Игорь Евгеньевич Тамм, академик, которому прочат Нобелевскую премию, приехал познакомиться с иосифьяновской головокружительной идеей «закона действия»? Он дополнил теорию Максвелла, лежащую в основе расчетов электрических машин.

После длительного отсутствия кабинет директора всегда поражал своей роскошью. Здесь никого не удивили бы посетители в смокингах, с сигарами в зубах и даже пленительные дамы в блистательных туалетах. Но Званцева на этот раз ждало нечто иное.

– Разрешите вам представить, Валерия Алексеевна, нашего главного инженера, изобретателя, командира батальона, недавно вернувшегося с Крымского фронта, композитора сразу в двух областях – в музыке и шахматах. Кроме того еще и писателя-фантаста и поэта.

– Рада познакомиться со столь разносторонним человеком, узнать его хотя бы с одной стороны.

– Пара пустяк! Вам представится сейчас такая возможность. Александр Петрович поможет вам выполнить поручение нашего ЦК партии и познакомит вас как с лабораториями, так и с цехами. Мы ведь одновременно и завод, и научный институт. И не только несносные партизаны и захватчики, не побоявшиеся немцев, но и пионеры в области создания нового в науке и технике. Нам мало толстых папок научных отчетов или единственных опытных образцов, а цель наша – освоенные серии с рабочей оснасткой.

– Словом, образцовые новаторы. Одного не пойму, товарищ директор, почему же у таких людей дружбы нет? Дрязги какие-то!

– В семье не без урода, товарищ Голубцова. Потому мы и ждем парторга ЦК, а вы с нами знакомитесь. Но основной наш костяк на крепкой дружбе и железной дисциплине замешан, крепче древнего цемента на крови.

– Спасибо вам, Андроник Гевондович, за уделенное мне время и за такое обещающее знакомство с вашими идеями и с товарищем Званцевым, с которым готова идти хоть в разведку, хоть в поход.

И она поднялась, одетая просто, но с тонким изяществом, мало кому доступным.

– Если бы вы, Валерия Алексеевна, согласились немного побыть в моем кабинете, правда уступающем в отделке директорскому, – скромно произнес Званцев, – я, быстренько разделавшись бы с неотложными делами и отпустив ждущих меня инженеров, начал бы ваше ознакомление с нашим производством на ходу. Ведь оно, подобно поезду, идущему без остановок, на который надо вскакивать.

– Согласна, но если и вы, на ходу, докажете, что вы поэт и напишите мне экспромтом шуточную эпиграмму.

– Проходите. Пока вы усядетесь вон в то кресло шуточная эпиграмма будет готова.

Голубцова, уверенная, что ее шутка породит какие-нибудь банальные строчки, оглядела обтянутые разрисованным китайским шелком стены и со светской манерой изящно опустилась в указанное ей кресло.

– Я сижу, а уши мои на гвозде внимания, – с улыбкой сказала она.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянул молоденький ординарец Ваня Смирнов. Комбат махнул на него рукой и тот тут же исчез.

Военинженер, стоя за столом, лицом к гостье, произнес:

– «Серенада Дон-Жуана под балконом Голубцовой»

 
Вчера б вы не поверили:
Я снова молод, пьян
И в берега Валерии
Мой бьется океан!
 

Гостья неслышно похлопала в ладоши:

– Вы могли бы записать это для меня?

– Конечно. Я когда-то работал «машинисткой». Кончил в тринадцать лет курсы у одной бывшей баронессы. Только позвольте мне сделать несколько разносов. У нас ведь армия, и я не даю этого забыть, – он пододвинул к себе статуэтку коня каслинского литья и сказал в скрытый там микрофон:

– Сержант Смирнов, Шереметьевского ко мне.

– Он здесь, – ответила человеческим голосом чугунная лошадка.

Высокая, отделанная золотой вязью дверь открылась, и в кабинет вошел нескладный солдат на тонких ногах с погонами сержанта.

– Явился по вашему приказанию, товарищ военинженер. Разрешите обратиться?

– Это я обращаюсь к вам, как к начальнику радиоцеха. Вы – главный связист фронтов. С вас спрос не как со старшего сержанта, а как с генерала. Срыв вами плана поставки раций частотной модуляции равнозначен пропуску через ваш участок фронта основных сил противника. И пошли бы вы сейчас под военный трибунал. Я избавил вас от сырости окопов, от протягивания ползком под огнем противника телефонных проводов, чтобы выдать штабам радиосвязь, недоступную радиоперехвату, а вы не выполняете приказ командования, срываете план, ставя меня перед необходимостью отправить вас обратно в часть.

– Но, Александр Петрович…

– Александр Петрович на волейбольной площадке или на ринге, а здесь…

– Простите, товарищ военинженер, докладываю: комплектующих деталей нет, и достать их невозможно. Отдел снабжения бессилен.

– То есть как это невозможно, кто это бессилен? Вы что? На передовой в бою, командованию так докладывали бы? Да Жуков вас по стенке блиндажа размазал бы. Невозможного во время войны нет, а бессильных бьют.

Начальник радиоцеха в сержантском обличий, будущий академик и директор этого института, то краснел, то бледнел, чувствуя, что под ним подкашиваются ноги в обмотках.

– Не думайте, что вас отозвали в тыл. Вы просто не слышите свиста пуль и разрыва снарядов. А они должны звучать у вас в ушах, потому что вы – на передовой, где нельзя думать о невозможном. Я вам сейчас наглядно покажу, как оно становится возможным. Где список того, что вам не могут достать?

Шереметьевский протянул бумажку в дрожащей руке. Званцев взглянул на нее и громко крикнул:

– Ваня! Воентехника Печникова ко мне.

– Он здесь, – ответила чугунная лошадка.

Двери открылись, и рядом с тощим радиоинженером появилась толстенькая фигура прославленного институтского снабженца.

Званцев протянул ему полученную бумажку.

– Вот. Товарищи в галстуках достать не могут.

– Немудрено, товарищ комбат. Это все по заявкам на радиозаводы поставлялось. Заводов нет. Базы пусты.

– Пусть радиоинженер просветит нас, куда девались поставленные радиозаводам столь необходимые нам детали?

– Как куда? Поставлены в уже сделанные радиоприемники.

– А радиоприемники где?

– В первые дни войны, по приказу свыше, всеми гражданами сданы на хранение.

– Для кого хранить, для нас или для гитлеровцев?

– Я понял, товарищ комбат! Надо взять из хранилищ приемники и размонтировать их, – догадался Печников.

– Наконец-то дошло! – вздохнул Званцев.

– Но это же противозаконно, – заикнулся было Шереметьевский. – Ведь взяли на сохранность! Что скажет Ласточкин?

– Ах, что скажет княгиня Марья Алексеевна? А что скажет Ласточкин, сохранив морально устаревшие рации, когда его, как секретаря парткома, немцы на расстрел поведут?

– Ясно. Все будет исполнено, – отчеканил Печников. – Пойдем, старший сержант. Укажешь, какие приемники брать. Разрешите идти, товарищ комбат?

– Выполняйте, – сурово приказал Званцев уходящим.

– Однако, дерзости у вас не меньше, чем у Дон-Жуана.

– Ах да! – спохватился Званцев, вынул из ящика стола маленькую пишущую машинку и через минуту передал Валерии Алексеевне исписанный листок. – Вы уж извините за наши будни. Война – это узаконенное беззаконие. А теперь пройдемтесь по цехам и лабораториям. Будничные сцены там тоже возможны…

Голубцова стала завсегдатаем научно-исследовательского института (шестьсот двадцать седьмого завода). Ласточкин почувствовал, что это неспроста, и в ее присутствии зашел к Званцеву с томом Писарева в руках.

– Я хотел бы сблизить вас, Александр Петрович, с нашим партактивом, – в примирительном тоне, пересиливая себя, начал он, – привлечь вас к политучебе. Очень рассчитываю, что вы сделаете доклад о статье Писарева «Базаров», разобрав по-писательски его образ. Почему он такой? И так далее.

Званцев почувствовал на себе заинтересованный взгляд Голубцовой и скорее всего поэтому согласился. Но тут же при Валерии Алексеевне стал строго спрашивать с Ласточкина о работе подопечного ему радиоцеха и ликвидирован ли прорыв в выполнении плана поставок?

– Я не знаю, Александр Петрович, почему вы взвалили на меня самый трудный участок, не считаясь с моей партийной загруженностью.

– Во-первых, потому, что не знал, что вы освобождены, как секретарь парткома, от основной работы, дающей вам отсрочку от призыва в армию. А во-вторых, считал снабжение фронта нашими изделиями первейшей заботой секретаря парткома. Образ Базарова, глубоко несчастного в своем отрицании всего, в том числе и современного ему строя, перекликается с современным протестом кое-кого против разбойных приемов ради выполнения плана, хотя «разбойники» брали для смертного боя с врагом никому ненужные, морально устаревшие радиоприемники, лишь формально хранившиеся перед выбрасыванием на помойку. Противостояние псевдоразбойникам – предательский саботаж в пользу врага. Но вот почему в борьбу с ними вступил инженер Ласточкин, секретарь парткома?

Ласточкина бросило в жар. Оказывается, Званцев направил его против него самого, обратившегося в ЦК с сигналом о недопустимости разбойных методов ради выполнения плана тыловым заводом. А Званцев продолжал:

– Нигилизм Базарова – отрицание всего, едва ли более важен, чем наши рации частотной модуляции или сухопутные торпеды, способные прорвать мертвую петлю Ленинградской блокады. Базаровским отрицанием можно красоваться, но не помогать людям. Седьмая симфония Шостаковича действеннее. Надеюсь на единство взглядов и целей с партией.

– Вы хотите командовать ею! Это вам не удастся! – проскрежетал Ластокин и демонстративно направился к двери, вытянувшись в струнку, чтобы казаться выше, но выглядел он, как всегда, старательным подчиненным.

– Разрешите, товарищ комбат? – сменил Ласточкина ординарец.

– Что у тебя, Ваня?

– Повестка из прокуратуры. Вам. С нарочным.

– Ну вот! Разбойника к ответу, – усмехнулся Званцев.

– Простите, Александр Петрович, – подошла к столу Голубцова. – Могу я взглянуть?

Званцев протянул ей повестку, она прочла фамилию прокурора и номер его телефона.

– Вы разрешите позвонить от вас?

– Пожалуйста, Валерия Алексеевна. Только мой телефон может показаться вам неудобным.

– Почему?

– Я подбирал в наш институт, в шутку прозванный «имени Жюля Верна», всех известных мне фантастов, в частности, Юрия Александровича Долгушина.

– Автора «Генератора чудес»?

– Оказывается, вы его знаете! Я заполучил его, и он монтирует у Шереметьевского рации А-7. В его романе главное дерзостное предсказание и путь исканий – это оживление человека после клинической смерти. Ведь слово «реанимация» (восстановление), как медицинский термин, появилось после «Генератора чудес». Правда, медицина еще не нашла способ сохранять нейроны мозга продолжительное время. Но немало людей живут после клинической смерти.

– Фантастика – разведчица знаний, и без фантазии нет наук. Познакомьте меня с Долгушиным.

– Непременно. Если помните, у него в романе показаны достижения современной электроники в быту, просто осуществимые, которые уже завтра войдут в жизнь. И я позволил ему осуществить некоторые свои идеи вот на этом столе. И говорящая лошадка связывает меня не только с ординарцем Ваней, но заменяет трубку телефона. Набор номера в нем достигается не утомительным вращением диска, а просто четким произнесением после слова телефон нужного номера, и ваш собеседник будет перед вами в виде этой лошадки, но диалог будет слышен не только вам.

– Не беда. Суть моей беседы с прокурором мне не хотелось бы от вас скрывать.

– Признателен вам, но я согласен оставить вас наедине с чугунным конем.

– Нет, нет! Вы просто уступите на несколько минут свое место. И не уходите.

– Как вам будет угодно, – и он галантно предложил гостье, которую уже считал парторгом ЦК в институте, свое место.

Голубцова придвинула к себе каслинское художественное изделие, назвала номер телефона и спросила:

– Я говорю с товарищем прокурором? – и она назвала фамилию.

– Совершенно так. В чем дело? Говорите кратко, – недовольно отозвалось в телефоне громкой связи.

– Вас беспокоят из Центрального Комитета партии. Голубцова, референт товарища Маленкова.

– Я весь внимание, товарищ Голубцова. Извините, я не знал, откуда вы.

– Государственный Комитет Обороны, возглавляемый товарищем Сталиным, получил, вероятно как и вы, судя по направленной вам копии, возмутительное письмо с доносом о якобы разбойничьем налете на склад, свято хранящий радиохлам. Все это, смею вас уверить, далеко не так. Приемники, хранившиеся на складе, были сданы в первые неудачные для нас дни войны, чтобы отнять у нацистов возможность влиять на население, сеять панику и неверие в наши силы. А ныне в этом хламе можно найти самые дефицитные детали, очень нужные сегодня для оснащения штабов наших армий.

– Прокуратуре ничего об этом не известно. Формально произведен грабеж со взломом. Похищение хранимой аппаратуры. Приказ исходил от комбата одной из воинских частей. Он приглашен для дачи объяснений.

– И для привлечения к уголовной ответственности – командира за ведение незримого боя с врагом?

– Но формально никакого боя не было, а взлом и хищение были, – пытался слабо возражать прокурор.

– А формальное отношение прокурора к сражению с гитлеровскими полчищами есть, и ГКО расценит это как враждебные действия и автора письма, и прокурора, вас лично. Таково мнение товарища Маленкова, доложившего дело это товарищу Сталину.