Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Соавторы: Никита Казанцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

И ничего Шурик не записал из будоражащих ум фантазий, но каждый день, неся домой судки и рискуя попасть под очередную подводу, он придумывал самые невероятные ситуации и приключения. Это получалось у него само собой и вовсе не для печати. Он был слишком юн и пока еще только познавал жизнь и на службе, и дома, и через искусство.

Мама вышла из канцелярии в экспедицию. Старичок-делопроизводитель уткнулся в бумаги, Чеважевский уехал в больницу. Шурик, заменяя типографию, без конца печатал: «Прошу принять на излечение больного…» и подписи Чеважевского и Торгова. Рядом с «ремингтоном» зазвонил телефон. Шурик снял трубку. Голос у него еще не стал ломаться и звучал вполне по-девичьи.

– Барышня! Вы не скажете мне телефон вашего машинописного бюро? – добивался какой-то мужчина.

– К сожалению, у них телефона нет.

– Вот так кренделизм! Как же вы свои бумаженции печатаете?

– У нас в отделе своя машинка. Я на ней печатаю.

– Слушайте, барышня, я хотел, чтобы вы мои стихи напечатали. Я – поэт, меня уже два раза в газете поместили. В Питере был, Маяковского видел. В желтой кофте. Понимаешь? И Есенина в косоворотке. Здорово выдают. Но у меня не хуже.

– Да, интересно повстречаться с такими людьми.

– А что? Давай встретимся.

– Разве они сюда приезжают?

– Да не с ними! Слушай, барышня, почему у тебя голос такой приятный? Ты, наверно, хорошенькая? Посмотреть-то на тебя можно? И про меня, доложу тебе, не скажешь, будто морда не така: «нос широкий, глаза узки, рожа толста, нога крива». Я – паря, что надо! Сама убедись. Так где встретимся, когда?

– Зачем?

– Как зачем? Я хоть от станка, а поэт. Есенин – тот от сохи, а я – от революции. Стихи мои надо напечатать на машинке, а заодно друг на друга полюбуемся. Авось оба не лыком шиты. Не лапти, а модны туфельки. Напечатай, барышня, я заплачу:

– Платить не надо. Я так. По дружбе.

– Между мужиком да бабой это за дружбу не идет.

– Приходите: губздрав, лечебный отдел. Посмотрим.

– Что посмотрим?

– Стихи посмотрим.

– Эх, барышня, ничего-то ты не поняла. Зелена еще.

– Вот мы и выясним, кто не понял.

Через час в отдел ввалился крепко сложенный, с улыбчивым румяным лицом парень. Он ошалело оглядывал служащих.

Делопроизводитель Торгов строго взглянул на посетителя. Магдалина Казимировна сняла золотое пенсне.

– Где тут у вас барышня, которая машинисточка.

– Я за нее, – встал из-за машинки Шурик.

– Вон оно что! – разочарованно сказал парень, сдвигая шапку на лоб. – Ловко ты меня ощипал, хоть в суп клади.

– Давайте стихи, я напечатаю в нерабочее время. Завтра возьмете.

– Юноша! – послышался раскатистый голос Чеважевского из-за перегородки.

Когда Шурик, получив задание от доктора, вернулся на свое место, то увидел листок оберточной бумаги с нацарапанными стихами, начинавшимися так:

 
Грохочет поезд броневой.
И знамя плещет, как в крови.
Буржуй, хвост подожми и вой,
Антанту в помощь не зови.
Своих забот там полон рот.
Бунтует западный народ
 

Глава четвертая. ПРОТЕЗЫ

Увечным людям чтоб помочь,

Трудиться стоит день и ночь.

Всякий раз по пути из «психушки» домой Шурик проходил мимо Омского театра. Он казался ему уменьшенной копией Московского Большого, который он видел, когда они возвращались из Сочи домой через Москву в 1916 году. Он избегал проходить через крытый подъезд, куда подъезжали коляски и трескучие автомобили. Там висела при колчаковщине «витрина зверств», чинимых красными в ожесточенной Гражданской войне.

И вдруг он, как-то сам не заметив того, оказался перед этой витриной. Надпись была другая: «СЛЕДЫ КОЛЧАКА». А фотографии… Они были похожи на те, что прошлой осенью заставляли Шурика вспоминать бойню в Боровом. Но одна фотография не оставляла сомнений – это был его «конный наставник». Это была та самая фотография Игната, убитого якобы красными, оставшаяся в прежней витрине. И картина жуткого отступления в дождливый осенний день вытеснила у Шурика его фантазии. Долго не задерживаясь у витрины, он понуро пошел по подтаявшему снегу. Вдруг налетел снежный заряд, обрушивший на город лавину мокрого снега. Снег сразу залепил Шурику лицо, глаза, проник за шиворот, стекая по спине холодной струйкой. Он против воли загнал его обратно под портач театра, куда в непогоду въезжали коляски, и разодетые господа и дамы, не боясь дождя, входили в театр.

Избегая смотреть на «витрину ужасов», он подошел к другой витрине и увидел репертуар театра. Он поражал своим разнообразием – оперы: «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Русалка», «Паяцы», «Тоска», «Севильский цирюльник», «Пиковая дама», «Евгений Онегин», и тут же оперетты: «Сильва» и «Веселая вдова», драмы: «Васса Железнова», «Егор Булычев» и «Интервенция».

– Ну что мы с вами выберем? На какой спектакль вы пригласите свою даму?

Шурик обернулся и увидел роскошно одетую бывшую фрейлину Двора баронессу фон Штамм. Котиковое манто, меховая шляпа с кроткими полями, высокие ботинки со шнуровкой.

– На все был бы готов, Елизавета Генриховна, здравствуйте, но финансы несколько расстроены.

Бывшая баронесса расхохоталась:

– По крайней мере, в театре – это дело поправимое. Что вы видели из этих постановок?

– Ничего, но знаю почти все.

– Это более чем любопытно. Каким же образом?

– У моего друга Бори Плетнева, вернее, у его родителей, замечательная коллекция пластинок. И я знаю наизусть почти все арии из идущих здесь опер. Прослушал на граммофоне десятки раз.

– И каких же певцов? – с загадочной улыбкой интересовалась бывшая баронесса.

– Я не могу всех их назвать. Шаляпин, прежде всего Конечно, Собинов, Словцов… Певицы Вяльцева, Тамара Церетели, Нежданова и многие другие.

– А драматических теноров вы никого не помните?

– Нет, почему же? Ария Германа «Что наша жизнь?» Из «Паяцев» и, особенно Каварадосси – последняя ария из «Тоски». Ну и «Кармен»…

– Кто их исполняет?

– Фигнер и Баначич.

– Вот именно, Баначич! Я вас с ним познакомлю. Он здесь.

– Как здесь?

– Видите ли, когда большевики захватили власть, многие интеллигенты покинули столицы. И театры потянулись за ними, как за своими зрителями. И сразу несколько – задержались в столице Колчака. И всем хотелось играть в этом очаровательном европейского вида театре.

– Как же они разместились?

– Решение принимал министр просвещения и по примеру столичных коммунальных квартир поселил сразу три театра в одном здании с прекрасным залом и оборудованной сценой.

– Забавно! – рассмеялся Шурик, вспомнив министра на ипподроме.

– Поистине Соломоново решение. Каждый театр играет уже готовые спектакли в отведенные дни. Публика получает разнообразный репертуар. Всегда аншлаг.

– И значит, с нашей сцены поет столичный Баначич, – спросил удивленный Шурик.

– Именно он, и я надеюсь, что столичной знаменитости на своем рояле сыграет наш юный музыкант, который все оперы знает наизусть.

– Зачем? – удивился Шурик. – У меня и пианино-то нет.

– Будет! Ваша мама говорила про кольцо с большим бриллиантом для обмена.

– Вот оно на пальце, – показал Шурик.

– Какая прелесть! – воскликнула баронесса. – Я бы с радостью обменяла его на свой белый рояль. Но он остался в Петербурге. Нo Баначич поможет нам. Найдет вам инструмент. У него и без меня много поклонниц. Голос тенора непостижимо действует на женскую кожу, и девицы бесятся.

– Баначич! – снова взволнованно произнес юноша. – И его можно услышать без граммофона! Это сказка, подарок судьбы.

– Мы могли бы пойти сейчас. Я как раз одета для визита, но вы что-то тащите съедобное.

– Я могу отнести домой, там ждут. И прибежать куда скажете.

– Зайдете за мной на курсы. Там возьмем извозчика. Неудобно к такому артисту пешком являться. Мама говорила, что вы совсем недурно играете. Баначич любит классику – Баха, Моцарта, Гайдна, Беллини.

– А Шопена?

– Ну и романтиков тоже.

– Я сыграю прелюдии, этюды…

– Хорошо бы ноктюрн. У певца восприимчивое сердце.

Вне себя от радости, Шурик помчался домой. Действительная встреча, а не приключенческие грезы, ждала его. Ему навстречу вышла сияющая мама:

– Папа приехал, – только и успела сказать она.

Шурик, едва успев поставить судки на пол, бросился на шею счастливо улыбающегося папы. От него пахло лекарствами, махоркой и переполненным вагоном. Кисти рук были забинтованы. Да вот в Томске бинты вместо наручников надели, чтобы рукам воли не давал, – грустно улыбаясь, объяснил он.

– В Томске? – удивился сын.

– В госпитале. Там хирурги с нашим братом, как повара на кухне, расправляются.

– Да сядь ты. Папа все расскажет, а я судками займусь.

– Не могу. Мы с Елизаветой Генриховной едем сейчас.

– Куда? – спросила ошеломленная мама.

– К Баначичу, драматическому тенору.

– Да он из столицы давно в Париж уехал. Прохлаждается там, поди, на Эйфелевой башне да жареными лягушками лакомится. Значит, ты уходишь? Как ты можешь в такую минуту? – возмутилась мама.

– Баронесса ждет на извозчике, – потупив взгляд, отвечал на упрек Шурик.

– Не рано ли, сынок, по баронессам-то ударять стал?

– Папа! Ей сто лет!

– Раз в пять убавить надо, а то что толку?

– В инструменте, в пианино.

– Так и скажи: торговка, а то баронесса на лихаче.

– Так я и говорю: пианино, – и Шурик показал знакомое папе кольцо с большим желтым бриллиантом.

– Ну, иди с богом – торгуй.

– Да не торговать, а музицировать он должен! – возмутилась мама.

– Так ведь не даром же – за пианино, – заключил отец.

Историю, которая приключилась с отцом, он услышал чуть позже. Сейчас он, как на крыльях, летел навстречу к баронессе. Визит Шурика и его покровительницы к Баначичу, однако, не состоялся. Тот встретил посетителей, спускаясь по лестнице, срочно вызванный в театр на внеплановую репетицию. Встречу отложили на ближайшие дни.

Баронесса, узнав, как торопится Шурик к вернувшемуся с фронта отцу, подвезла его к дому Липатниковых на извозчике, и он успел к рассказу папы о его злоключениях.

Что касается истории, которая приключилась с отцом, то дело было так. Осенью 1919 года кончалась в Сибири колчаковская власть. Пятая Красная Армия под командованием командарма Тухачевского, почти не встречая сопротивления, победно продвигалась вперед по Транссибирской магистрали.

Ефрейтор Петр Званцев служил в Запасном полку. Там, в глубоком тылу, формировали, вооружали, обучали и отправляли в резерв адмиралу Колчаку все новые и новые части. В непривычный строй вставали таежные охотники и мужички с далеких, затерянных заимок.

Настало время, когда фронт опасно приблизился к бывшему «глубокому тылу». Отправлять на передовую стало уже некого, самой действующей армии фактически уже не было, лишь остатки растянулись от станции Тайга до Иркутска, захватив и место дислокации Запасного полка. Перед командованием вставал вопрос о том, чтобы вступать в бой с надвигающейся красной громадой.

Командир полка созвал всех офицеров и долго совещался с ними, затем вызвали ефрейтора Званцева. К нему вышел начальник штаба полка подполковник Зырянов.

– Явился по приказанию вашего высокоблагородия! – отрапортовал ефрейтор. Зырянов махнул рукой:

– О благородиях, Петр Григорьевич, пора забыть. Вы известный в Сибири человек, богатый купец и здравомыслящий человек. Вас уважают за веселый нрав и рядовые, и офицеры. Надлежит вам сейчас потолковать с нижними чинами. Армия Колчака, ведущая эту братоубийственную войну, разгромлена. Нам встать на пути красных бронепоездов – это все равно, что лечь перед ними на рельсы. Можно сдаться в плен, но участь военнопленных горька. Вместе с тем, наш полк не принимал участия в боевых действиях, на нашей совести нет ни одного убитого красноармейца. В чем загадка побед Красной Армии? В тылу у них разруха, голод. А у нас помощь союзников. Свиная тушенка, оружие, обмундирование. Сами-то они не очень в драку лезут. В гробы наших кладут, русских, и с той и с другой стороны, братьев родных разлученных, а то и сыновей с отцами. Кому это нужно? Только не народу, из которого мужиков в армию тащат. Народ и встал на их сторону. В том и сила их союзников. Русский народ – не Антанте чета. Вот и повис вопрос – с кем дальше идти?

– Ребята в полку таежные, охотники, старатели, тунгусы есть, ваше высокоблагородие…

– Никаких благородий, Званцев. Рядом со смертью или увечьем – все равны, все товарищи. А вы как сами думаете?

– Как и вы, товарищ командир.

– Догадливы вы, ничего не скажешь. Не ошиблись мы, вас вызывая. Ваша задача – убедить солдат, что нам теперь не с белыми, а однозначно с красными по пути.

– А что тут разъяснять? Меню, как в ресторане. Хочешь плен или тюрягу, хочешь могилку мелкую, присыпанную, а хочешь – строевой шаг и «Гром победы раздавайся». Простой солдат – народ смышленый. «Сено косят на печи молотками раки». Поймет где чепуха, а где смысл.

– Нам надо, чтобы они нас парламентерами выбрали. Мы с тобой погоны снимем и вдвоем на дрезине прямо к красным. И два флага вывесим – белый и красный.

– Белый всегда найдется, из портянок сошьем, а вот красный?

– У железнодорожников флажки есть, поезда останавливать. В сшитом виде, как знамя.

– Ясно. Бронепоезд остановить.

После убедительной речи ефрейтора Званцева полк принял решение перейти на сторону красных. Против никого не оказалось.

Дрезина, украшенная двумя лоскутными полотнищами, усилиями двух парламентеров, налегавших на приводной рычаг, катила по рельсам.

Вокруг лежали снега. Тайга то отступала, то приближалась к железнодорожным путям.

В лицо дул обжигающий морозом ветер, хлеща снегом.

Показалась водонапорная башня, а потом и здание станции, куда только что прибыл бронепоезд со штабным салон-вагоном Пятой армии с самим легендарным командармом Тухачевским.

– Разрешите войти, товарищ командарм? – послышался после стука в дверь купе голос адъютанта.

– Ну что у тебя, Вася? – поднял от карты молодое красивое лицо Тухачевский.

– Смехота, Михал Николаевич. Тут два чудака на дрезине приехали с двумя лоскутными одеялами. Готовы нам полк передать.

– Полк полком, а одеяла-то зачем?

– Это у них вроде флагов. Символика.

– Давай, Вася, веди их ко мне. Что за полк? Что за люди?

Адъютант исчез, но вскоре вернулся в сопровождении двух белогвардейцев без погон.

– Разрешите, товарищ командующий? – постучал в дверь адъютант.

– Войдите, – услышал Званцев тихий спокойный голос.

Оба парламентера застыли по стойке смирно перед красным полководцем, разглядывая ромбы в алых петличках и два красивых ордена Красного знамени на груди простенькой фронтовой гимнастерки.

– Капитан Зырянов?

– Так точно, Зырянов, бывший подполковник.

– Во время Брусиловского прорыва вы в звании капитана отличились.

– Так точно! Если бы не прусские болота…

– Если бы не бездарность командования Западным фронтом, не закрепившего успех армии, в которой вы служили, – поправил Тухачевский.

– Так точно, – согласился бывший подполковник. – Еле ноги тогда унесли.

– Воевать вы, Зырянов, умеете, нам опытные командиры нужны. На Байкале с американцами можем встретиться.

– К бою готов!

– Примерный командир. К нам не отдыхать пришел. А что ваш солдат о своих соратниках скажет?

– А что солдат? Он вроде воды из брандспойта. Куда струю направишь, туда и бьет, – смело ответил Званцев.

– Красноармейцы от бездумных солдат тем и отличаются, что знают, почему и куда боевой струе бить. Что это вы так покраснели, товарищ.

– Это не от смущения, не барышня. Жарко мне. Должно быть, на дрезине встречным ветром продуло. Вот и простыл. Разрешите присесть, Михал Николаевич?

У Зырянова даже брови на лоб полезли от такого обращения солдата к командующему армией.

– Извините, что сам не предложил. Военная дисциплина огрубляет. Садитесь. Можете прилечь. Я разрешаю. Вася! Позаботься о новом красноармейце. Как бы чего хуже простуды не было.

– Да я ничего, сибирской породы. Мне бы до полка добраться.

– Прикажете в санбат направить?

– К своим он просится, сообщить там должен, что полк, входящий отныне в Красную Армию, должен переобмундироваться на разъезде, откуда посланцы на дрезине приехали. Комбату Зырянову выдать по две шпалы в петлички, и пусть примет командование ударным батальоном, что в эшелоне стоит. И сразу в бой, как у Брусилова. Солдата-парламентера посадить к ним в теплушку, и батальон отправить на восток, там его и высадить на первом разъезде. О выполнении доложить.

Петр Званцев тяжело поднялся и, поддерживаемый под руку адъютантом, сказал опять не как положено: – Спасибо, Михал Николаевич. Все выполню. Но выполнить поручение командарма, с которым в 1931 году, через двенадцать лет, встретится его сын Александр, самому Петру Григорьевичу Званцеву не удалось.

Адъютант Вася посадил его в теплушку к красноармейцам. Солдата в колчаковской форме, да еще больного чуть ли не сыпным тифом, встретили без радушия. Еще перезаразит всех через своих вшей. А когда кто-то шепнул, что узнал его, сибирского буржуя, то отношение к нему стало и вовсе враждебным.

Петр Григорьевич ничего этого не воспринимал, он без сознания метался в жару. На улице было морозно, а в набитой людьми теплушке с жарко натопленной буржуйкой – душно. Званцев, на самом деле заболевший сыпным тифом, задыхался. Некоторое время дышал тяжело, предсмертно хрипел и внезапно замолк.

– Ну, слава тебе, Господи, отмучился. Царствие ему небесное.

– А ты почем знаешь, что помер? – усомнился кто-то.

– Так ведь не дышит. И пульсу нет.

– А ты что, хвельдшер?

– Пощупай сам. Самый раз вша расползаться с мертвого тела начнет. Парочку получишь – и был готов.

– Так что тепереча делать?

– Вынести труп на мороз, чтобы вша померзла.

– Так ведь все-таки человек. Похоронить бы надо.

– Хоронить нас с тобой завтра после боя будут. Бронепоезд ушел. Паровоз к нам причепился. Начнем хоронить – отстанем, в дезертиры попадем – и под расстрел. Вша или американска пуля. Хрен редьки не слаще.

– Мороз свое дело знает. Только вынести надо, а он займется лечением.

– Вынести? Адъютант привел от самого командарма.

– Адъютант далеко, а командарм высоко. И бронепоезд с ими ушел. А вша туточки. На тебя в атаку ползет. Поопасней пулемета «максима».

И вынесли ефрейтора Званцева из теплушки. Бросили труп, как попало в сугроб, а труп руки вперед выставил, чтобы о землю опереться.

Tут вскоре и поезд тронулся. Красноармейцы, выносившие нежеланного гостя, с трудом догнали свой вагон.

Из открытой двери теплушки к ним тянулись дружеские руки.

– На счастье мое, продолжал свой рассказ Петр Григорьевич, сидя за вечерним столом и с помощью жены с ложкой, отдавая должное содержимому судков из психиатрической больницы. – Следом за ушедшим воинским эшелоном санитарный поезд послали. Поле битвы подметать, раненых подбирать. Душа-сестренка увидела в сугробе человека. Чутьем девичьим решила, что живой он. И повернула ручку тормозного крана, пломбу сорвала. Поезд и встал. Подобрали полуживого бедолагу, пропарили в душевой, одежонку колчаковскую, антантовского производства сожгли, в свое русское одели и водки русской дали – я и ожил. Как в той сказке, где Иванушка то в котел с кипятком, то в котел с ледяной водой окунулся и молодцом вышел. Ну, меня, еще не молодца, с черными, как угольки, пальцами на руках – в ледяную землю под сугробом ими упирался, отправили в ближний госпиталь. Ладно, что дело было при Томском университете, в другом месте мне отмороженные пальцы отхватили бы вместе с руками по плечи – и вся недолга. А знаменитый томский профессор Мыш за меня взялся и только одни фаланги оттяпал.

– Все? На обеих руках? – ужаснулась Магдалина Казимировна.

– Все на паре рук. Другой пары у меня нет. Все, кроме больших пальцев. Так что руки мои ныне вроде клешней. Как у рака. Живут же раки. Правда, пятятся назад, пока их не съедят под пивко… – и он, подмигнув детям, заразительно засмеялся.

– Но, Петечка, надо будет нанять мальчика тебе в помощь, заменять твои пальцы.

Петр Григорьевич рассмеялся еще громче:

– Магдуся, милая! Тут надо искать, куда бы мне наняться, сторожем, что ли, а не мальчика нанимать. Нам своих молодцов неизвестно на что учить надо.

Прошла неделя, как вернулся Званцев-старший из госпиталя. Магдалина Казимировна с сыном исправно ходили на службу, и Шурик приносил свой паек в судках, который теперь приходилось делить на возросшую семью.

Из-за перегородки раздался привычный призыв Чеважевского:

– Юноша!

Шурик встал из-за машинки и прошел к начальнику.

Доктор держал в руках письмо, недавно переданное секретаршей вместе с очередной почтой.

– Так вот что, юноша. Я должен признаться вам, что из всех умалишенных, к которым я вас бюрократически причислил, вас считаю наиболее разумным.

Шурик недоуменно переступал с ноги на ногу.

– Я говорю с вами, как мужчина с мужчиной, о деле весьма важном. Скажите, ваш отец недавно вернулся с фронта?

– Из госпиталя. Фронта, кажется, уже нет.

– Совершенно верно. Где служил ваш отец? В добровольческой армии или у красных?

– У Колчака папа служил не добровольно, его мобилизовали. И при отступлении колчаковцев в районе Томска их полк перешел на сторону Красной Армии, а папу как парламентера принимал сам командарм Тухачевский.

– Вот мне пишут, что вашего отца в тяжелом состоянии подобрали на станции, уже захваченной красными. И его надо считать пострадавшим в рядах Красной Армии.

– Папа уже являлся в омский военкомат, и ему даже установили мизерную пенсию.

– Но в письме такого авторитета, как профессор Мыш, сообщается, что он лично ампутировал вашему отцу все пальцы на руках, и тот полностью нетрудоспособен.

– Папа вернулся из военкомата и сказал, что таи пенсию инвалидам определяют по пальцам.

– Что там считать не умеют?

– Напротив. Папа говорит, по числу оставшихся пальцев: если у инвалида войны десять пальцев, он получает полную пенсию, а у папы осталось два пальца, вот и пенсия уменьшена в пять раз.

Чеважевский так громко расхохотался, что Магдалина Казимировна вздрогнула и переглянулась с делопроизводителем, поднявшим глаза от бумаг.

– Мне нравится ваш отец! Он большой шутник.

– Шутит всегда.

– Нo вместе с тем он заправлял большим делом? Шурик испугался. Сейчас выяснится, что они с мамой бывшие буржуи, и их уволят, и он только молча кивнул.

– Мне нужно лишь выяснить, хороший ли он организатор?

– Конечно, хороший. Его все любят и слушают, – обрадованно заверил Шурик.

– Спасибо, юноша. Это все, что мне хотелось узнать о вашем почтенном отце. Пожалуйста, передайте ему, что если у него найдется время, я прошу его заглянуть ко мне.

Шурик вернулся к машинке, но мама вытащила его в коридор, заставив пересказать всю беседу, удивляясь интересу их начальника к папе.

– Не иначе, кто-то донес, – покачала она головой. – Разве можно такого ждать от профессора Мыша, который папе руки спас?

Все казалось загадкой.

Весь вечер бегали по знакомым занять отцу приличный костюм для завтрашнего визита. И у всех была не та фигура. Пришлось ему идти в красноармейском обмундировании, выданном в госпитале.

– Раньше не за столами сидели, а за конторками стояли. На геморрой меньше жаловались, – сказал Петр Григорьевич, войдя в канцелярию перед перегородкой и поздоровавшись не только со старичком за ворохом бумаг, но и с сыном и женой.

– Очень верное замечание! – послышалось из-за перегородки. – Входите, Петр Григорьевич. Присаживайтесь и меня извините, что за столом сижу, конторок нет. А на них бумаг не накопишь, вниз сползают.

– Как пожелаете, – ответил после приветствия Петр Григорьевич и сел на стул, вопросительно глядя на доктора.

– Пригласил я вас как страдающего от увечья. А сколько бедняг без рук, без ног. Деревянные култышки издавна известны. Но теперь наш долг помочь инвалидам современными протезами. А их у нас нет. У вас немалый опыт организатора, руководителя и по рекомендации профессора Мыша, заботящегося о своих пациентах, решили мы предложить вам организовать в Омске протезную мастерскую, которая стала бы примером для других городов. Чертежи протезов и сырье кожевенное, металлическое предоставим, помещение есть, жалованье приличное положим, для питания основных работников к больнице прикрепим, ну, а все остальное на вас ляжет. Подбирайте мастеров, слесарей, инженеров. У вас квартира будет при мастерской. Толковых помощников подберем. Беритесь, Петр Григорьевич.

– Да я в этом деле как верблюд в театре, ни бум-бум.

– Вся страна в таком положении. Специалисты с заводов, фабрик разбежались. Новой власти служить не хотят, а мы, врачи, людям служим. Любым больным помогать, даже тем, кто в тюрьмах. И увечным помочь – тоже наш долг. На гору с подножья поднимаются. Начинайте протезы делать. Сначала для ног, а потом, глядишь, и сами себе искусственные пальцы сделаете. Только сметливых ребят поищите. Безработных много, опять же мастера из армии возвращаются. Не у всех занятие и заработок есть. Русский народ талантлив.

– Пока раскачаемся и до протезов дойдем – с костылей и палок надо бы начинать, с обуви ортопедической для тех, у кого после операции нога короче стала – проговорил с серьезным видом Званцев.

– Вот видите! У вас уже и планы появляются.

– Я думаю, на первое время и сапожным делом стоит заняться, мастеров своих будем растить и, опять же, кое-какой доход появится.

– О доходе не пекитесь. Он от нас будет идти. От народной власти. Прежние понятия пересмотреть надо. Продукция ваша потребителю бесплатно пойдет.

– Но ведь она оплаченного труда стоит. Я так смыслю. Вы ее у нас оптом покупать будете, а раздавать, кому надо, как и лечить или учить, бесплатно станете. Это мне жилец наш поручик Ерухимович, когда я с увольнительной домой заглядывал, растолковывал.

– Ерухимович? Он сейчас видный комиссар.

– Я его, как шило в мешке, приметил, да кожей прикрыл, чтоб не прокололся.

– Значит, договорились? По рукам ударим.

– Да они у меня забинтованы «для женской безопасности».

– Ничего. Я выше локтя пожму. Завтра поедем, помещение посмотрим. У меня автомобиль есть.

– А у нас на весь город только у заводчика Зенкова был. Времена меняются.