Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

– Я – поэт, и в таком виде являюсь на свадьбы. Светом божественного Олимпа поздравляю две, нет! три пары молодоженов! Счастья вам и всех зачетов. Я тут рискнул написать по этому поводу стихи на старую студенческую песню: «Из страны, страны далекой». Надеюсь, все знают ее?

– Очень мило спеть на нашей общей свадьбе знакомую песню на новый лад. Мы всегда ее поем, – обрадовалась Катя.

– Но почему. Паша, вы вырядились в «падшего ангела»? – спросила Таня. – В честь лермонтовского Демона? Врубель его не таким представлял.

– Увы, меня на свадьбы не Врубель выпускает. К тому же Демон падал с неба не один. Представьте только нас с ним падающими рядом с дождевых туч кувырком. Даже забавно! С тех пор и говорят во Франции: «Дождит лягушками!» Считайте – черным лягушонком, им я и был первые тысячелетия. Мы с Демоном забрались на Олимп, к древним богам. Демон, падкий до женщин, занялся атмосферным электричеством, а меня сделал богом новобрачных, Гименеем. От Олимпа остались одни игры, а я скитаюсь по свадьбам.

– А он, оказывается, славный парень, – тихо сказала Таня Шурику. – Шутник, и остроумный.

– Всегда голодный, – шепнул Шурик. – Их на небе, наверное, не кормили за непослушание.

Прошу всех за стол. Тебе сюда, на дирижерское место, бог Гименей. Где твои стихи? – распоряжалась Катя. – Петь будем.

Пашка достал из бокового кармана несколько аккуратно сложенных листков с переписанным его творением, сам занял указанное ему место. Шурик отыскал в своей сумке бутылку шампанского, приобретенную в Надеждинске на рационализаторскую премию:

– Бывает коньяк «три звездочки», а это шампанское – «четыре дырочки».

– Почему скрывал? – недовольно спросила Таня.

– Хвастуном-изобретателем не хотелось выглядеть. Откуда да как? Подумаешь, четыре отверстия за один проход!

– Ягненок! – ласково сказала Таня. – Как людьми командовать будешь? – и покачала головой.

Шурик смущенно молчал, а Пашка взял на себя роль тамады:

– Уникальная свадьба! Шесть молодоженов и один гость, с небес свалившийся, и никого из взрослых.

– Наши все разъехались. Кто домой, кто на практику, – оправдывалась Таня.

– Подождите, – воскликнула Катя, – найду взрослую. Сама Клеопатра будет с нами!

– О! – подхватил Пашка. – Первая женщина мира, царица Египта и всех мужских сердец, и рядом с поэтом, поющим ей!

Катя распахнула дверь и застыла в изумлении.

Перед нею стояла толстая дама в отделанной золотом тунике, с драгоценной диадемой на темно каштановом парике, со сморщенным лицом старой женщины:

– Простите, Клеопатра не лишняя ли здесь?

– Клеопатра Петровна! Так я ж за вами и шла! А вы уже в таком наряде! Царица на пиру рабов…

– Билетерше в театральной костюмерной поверили. Жаль, без Антония. Я и римские доспехи захватила.

– Я заменю вам его, несравненная Клеопатра, – подскочил к ней весь в черном Пашка. – И буду обожать вас с не меньшим жаром и самоотверженностью, чем он.

– Что вы, молодой человек! Мой сын такой длинноногий.

– Тогда, прошу вас, царица, займите трон во главе стола. Я буду стоять у вашего пленительного плеча.

– А мы будем петь, – объявила Катя и запела по бумажке:

 
Из краев, краев далеких,
От сибирских рек глубоких
Для премудрого труда
Собрались мы все сюда.
 
 
Мы, студенты свято верим:
Завтра выйдем в инженеры!
Мы, студенты, свято верим
Завтра выйдем в инженеры!
 
 
Вспомнив степи, горы, села,
Мы сошлись на пир веселый.
Пьем с надеждою чудесной —
Счастья вам, жених с невестой!
 
 
Пьем с надеждою чудесной —
Счастья вам, жених с невестой!
Общий тост за наш народ.
За святой девиз – «вперед»!
 
 
Май не Красная хоть горка,
Все равно мы крикнем: «ГОРЬКО!»
Май не Красная хоть горка,
Все равно мы крикнем: «ГОРЬКО!»
 

Часть четвертая. ДОЛГ

И ветвью счастья,

И цветком любви

Украшен Древа Жизни СТВОЛ.

А КОРНИ?

Без них засохнет ветвь,

Падут цветы.

МЕЧТАЙ О счастье,

О любви и ты,

Но ПОМНИ:

Корень Жизни – ДОЛГ!

Не страх потерь, а ласка, нежность

Прогонят злую неизбежность.

Практику Званцев проходил на Сормовских заводах, родине всех волжских пароходов. Но работал он не на верфи, а получил серьезнейшее задание – спроектировать ажурные фермы для эстакады набережной. Он был увлечен будущим сооружением, мысленно видя его красующимся на волжском берегу.

Профессора разглядывали синьки чертежей и качали головами:

– Не всякому инженеру такое под силу. Но самый важный разговор у Саши произошел с профессором Трапезниковым, специалистом по упругости металлов, читавшим курсы «Сопротивления материалов» и «Мосты».

– Ну, так о чем секретничать со мной хотите? Выкладывайте. Почему другим не доверяете?

– Вовсе нет, профессор, боялся, что меня засмеют.

– И вы не трус, и они не насмешники. Дело, видимо, в другом. Признавайтесь, Званцев. Толковое поддержу.

– Дело в неуверенности моей, – признался Саша. – И масштабности предстоящей работы.

– Большому кораблю – большое и плавание. Ломоносов мечтал своих Ньютонов иметь. Так вы ж не на Ньютона замахиваетесь?

– Нет, только на Эйлера…

– Э, брат, тут я тебе не друг! Никто больше Эйлера во многих областях науки открытий не сделал.

– Я не против Эйлера. Я восхищаюсь им…

– Объяснись.

– Сталь прочнее при растяжении, много слабее при изгибе, а при продольном изгибе – просто слаба, ненадежна за пределом ограничений Эйлера. Не так ли, профессор?

– Скажем ему спасибо за это, а в твою зачетную книжку второй раз зачет поставим по сопромату.

– Не спешите, профессор, как бы не захотели первый зачет вычеркнуть.

– С чего бы это? Я не рак, чтоб пятиться назад.

– Хочу фермы без продольного изгиба строить, чтобы металл только на растяжение работал…

– Эх, горе-изобретатель! Ладно, ума хватило при других такое не ляпнуть! Тебе не то что в мостах, а в распорке любой без продольного изгиба не обойтись.

– А если длинные сжимаемые стержни наливными делать?

– Бутылки или рюмки в ход пустить хочешь?

– Нет. Стальные трубы.

– Не понимаю разницы – уголок или труба воспримут на себя равное усилие?

– Я сейчас все объясню, – заволновался Званцев.

Раздался сильный стук в дверь.

– В чем дело? Я занят, – сердито крикнул Трапезников.

– Студент Званцев Александр не у вас ли, профессор?

– Здесь со мной работает.

– Телеграмма им. Видать, шибко срочная.

– Суй под дверь. А ты подними и читай.

Саша одним прыжком оказался у двери, взял бланк и побледнел.

– Откуда? Родители?

– В Барнауле жена рожает, – Саша показал телеграмму.

Трапезников вслух прочитал: «Можешь не застать». Остальное профессор понял…

Прямо с вокзала Шурик бежал через весь Барнаул до больницы, где рожала Таня. Извозчик не по карману.

Его ждали. Сердобольная сестра, едва не плача, вела по больничному коридору, объясняя на ходу:

– Случай редкий и очень тяжелый. Общее заражение крови – родильная горячка. Почти никто не выживает. Ждите чуда. Зато ваша девочка – богатырь. Одиннадцать фунтов весом. Вырастет, вас на руках носить будет.

Таня лежала в палате умирающих, изолированная от других рожениц, чтобы у тех не пропало грудное молоко. Ноябрьский день был ясный, но окна палаты были плотно занавешены. Полумрак создавал иллюзию склепа, и в нем – Таня. По сравнению с ее мертвенно бледным лицом, подушки казались серыми.

Она не открыла глаза, но шевельнулась, чувствуя его приближение. Он сел в изголовье и взял ее руки в свои. И едва не передернул плечами. Словно прикоснулся к покойнице. Мурашки поползи по спине. Ведь он с холода, а она лежит в теплой палате. Впрочем, он разогрелся в беге, а она, бедненькая, лежит недвижно, и кто знает, когда встанет и… встанет ли?

У Тани открылись глаза, и брови удивленно поползли наверх под челку светлых волос, спускавшуюся на высокий, разделенный мучительной морщиной лоб.

– Успел! – на облегченном выдохе прошептала она.

– Зайцем, – весело ответил он. Брови спросили, он ответил:

– У транссибирского экспресса в Тайге одна минута остановки, я и вскочил… и прямо в объятья контролера.

Немой вопрос на бледном, измученном лице и ответ:

– Я ему все рассказал. Денег ни копейки. Карманы вывернул. Там одна телеграмма. Прочел два ее слева и сказал: «Свет не без добрых людей. Начни с паровоза. Покажи машинисту телеграмму. Попросись подручным кочегара». Я ему признался, что кочегаром на пароходе работал. «Вот и поработаешь весь перегон, пока кочегар на угольках отоспится. А ты, я вижу, спешить мастер. Женился тоже по телеграмме?» Я кивнул: «Да, по устной. Уже как пять месяцев». – «Ну, молодец! Слышал я, что женившийся рано не пожалеет об этом, как и рано вставший. Я посажу тебя в купе к проводнику, чтобы караулил тебя до Новосибирска, а там сам поведу безбилетника, а ты зайцем дуй к паровозу барнаульского товарного поезда».

Сестра мягко вмешалась. Таня молчала, а у Шурика лишь внешне звучали обычные слова, скрывая немые волны вспыхнувшей нежности, дошедшей и до милой медсестры, похожей, как Шурику показалось, на добрую фею в белой накидке. Украдкой касаясь паутинным платочком уголков небесно-голубых глаз, прошептала:

– Расспрашивать о дочурке не надо. Она ее почти не видела. И очень страдает. Когда началась родильная горячка, девочку забрал к себе на заимку дед, чтобы спасти искусственным питанием.

После больницы Саша шел на заимку знакомиться со своей малюткой и новыми родными. Николая Ивановича представлял благородным таежным рыцарем.

Подходя к заимке и увидев там работающего садовода, Шурик издали закричал:

– Лучше нашей Танюше! Лучше! Будет жить! Будет!

Отец Тани, Николай Иванович, заметил идущего Шурика. Он сразу же вышел навстречу зятю. Как отметил для себя Саша, это был сдержанно-спокойный коренастый бородач. От Тани Саша знал, что отец ее был настоящим энтузиастом, страстно влюбленным в сибирское морозостойкое садоводство, и что его заслуженно считают сибирским Мичуриным. Но если именем Мичурина назвали старинный город, то Николай Иванович Давидович всего лишь ведал своей заимкой, превращенной им самим в испытательный плодопункт.

Отбросив недокуренную самокрутку, Николай Иванович обнял разогревшегося от долгой ходьбы Шурика:

– Прежде гонцов вестей хороших награждали щедро. Вот я тебе сейчас самое вкусное сибирское яблоко преподнесу.

– Здравствуйте, Николай Иванович! Ваша телеграмма достойна и Цезаря, и Цицерона. А я вас совсем другим представлял. Какая у вас чудная заимка. И не так уж Далеко от города.

Николай Иванович внимательно слушал, а Шурик засыпал его вопросами.

– Ну, как моя дочурка? Почему Ниной назвали? Врача сюда не дозовешься? Меня, небось, молокососом считаете? Мне в пути слова одного мудреца передали: «Женившийся рано не пожалеет об этом, как и рано вставший».

Выслушал юного зятя, Николай Иванович скрутил пожелтевшими пальцами новую самокрутку и заговорил:

– Будь здоров, зятек. Телеграмму мою, вижу, понял. А я – вот таков. Из послания Цезаря не выкинешь ни слова, а к речи Цицерона ничего не добавишь. Когда смысл ярче суди сам, – он неспешно затушил цигарку и оживился: – А дочка твоя – ангелочек. Отца вроде архангела должна иметь, – и он улыбнулся. – Как бы не пришлось тебе крылья отращивать. В случае чего, – начал он, снова закуривая, – в деревне старенькая фельдшерица с земских времен живет. Имя мама дочке пожелала дать по одному из углов вашего жилого квадрата. А вот насчет ранней женитьбы, то мудрость это крестьянская. Парень в восемнадцать лет торопился работников народить для своего будущего хозяйства. Заимку нашу люблю, как ваятель скульптуры свои. Место выбрал, чтобы детям можно было в гимназии пешком ходить. Хозяин я безлошадный, – усмехнулся он. – Премии Всероссийской сельскохозяйственной выставки за сибирские плодовые культуры на одну лошадиную силу не хватило. А вот на банкет для землеустроителей в 1914 году не поскупились. Меню сохранил, как обличительный документ, – и он протянул разукрашенный тиснением лист сложенной пожелтевшей бумаги.

На обратной стороне пригласительного билета значилось:

МЕНЮ

1. Закуски и к ним:

Водки, рябиновая наливка, коньяк,

2. Бульон с пирожками.

3. Утки-чирки, курица с рисом.

4. Беф-лангет.

Мадера, портвейн, белое и красное вино.

5. Салат-оранж.

6. Кофе, чай, фрукты.

Ликеры.

Во время вкушения блюд слух ублажает оркестр.

– Вот видишь, мой милый, считай, под музычку целую конюшню лошадей съели, – и, улыбаясь в усы, Николай Иванович бережно спрятал пригласительный билет и вздохнул. – Ныне, увы, завсадопункту от банкета не лучше. Ладно, соседушки-крестьяне помогают. На базаре яблоками торгуют. С половины – им. Государству остальное, а мне – что по штату.

Только теперь Шурик понял, что Николай Иванович педантично ответил на его вопросы, и в том порядке, в каком они были заданы.

– Пойдем в дом. Ангелочка своего с ее бабушкой Марией Кондратьевной, урожденной дворянкой Сабардиной, увидишь. Они с твоей Татьяной не только в гордости дворянской схожи, но и еще кое в чем нас с тобой похожими сделали.

– Нас с вами? Что вы, Николай Иванович!

– Разговор у нас с тобой мужской. И на сегодня и на будущее. Женились вы с Таней в мае, роды в ноябре. Следовательно, невеста твоя беременна была.

Смущенный Шурик поник головой. Оба они сидели на спиленном стволе дерева, по словам садовода «зеленого студента», не сдавшего строгого экзамена сибирского зимнего университета. Николай Иванович похлопал «бедолагу» по гладкой коре:

– Хоть и окончила Мария Кондратьевна Смольный институт, на фортепьяно играла, языки, танцы и светские приличия знала, но не погнушалась исключенным за революционную деятельность из Петербургского университета студентом, сосланным в Томск под надзор полиции. Оба мы были атеисты и не хотели связывать свою общую жизнь с попами. Но Природа и общественные устои оказались сильнее нас. Ребенок стучался на свет. И имел все права быть законнорожденным. Пришлось на извозчике тайком ехать в захудалую загородную церковь, где, кроме попа и дьякона, никого не было. А для венчания требовались два свидетеля. Спасибо Церкви и… Полиции.

– Как так? – поразился Шурик.

– Насмешка Судьбы. Поп, боясь упустить заработок, обвенчал нас, взяв в свидетели дьякона и полицейского шпика, увязавшегося за мной. И стала наша Катенька законнорожденной, потом сын Сергей. Новое столетие, под самый Новый год, отметили твоей Татьяной… Спасибо вам обоим сердечное за внучку первую.

Дом был крепкий, как изба, срубленный из добротных бревен. Две комнаты и огромная веранда с широкими, на всю семью, нарами. И для садовых нужд просторно. Первая большая комната с семейным столом и диваном хозяина, которому, судя по пепельнице, курить здесь разрешалось, чем летом он не пользовался, выходя на улицу или веранду. На стенах висели ружья и рыболовные снасти, говоря о таежных интересах их владельца.

Другая дверь вела в комнатку городского уюта, с кроватью – высокой спинкой к стене, с коврами, картинами, изящным туалетным столиком и зеркалами. У двери пианино, а за ним – бельевая корзина. И глаза его засветились при виде спящего детского личика с пуговкой сопящего носика. Знакомая по больнице волна счастливой нежности окутала. Почувствовал росу на ресницах.

Кто-то обнял его. Обернулся – Мария Кондратьевна. Как вычитал во многих книгах, церемонно поцеловал ей руку, а она расплакалась:

– Дитя, еще одно дитя! – сквозь слезы воскликнула она. – Чтобы почувствовать себя папой, тебе, Шурик, надо принять участие в кормлении звереныша, – и она рассмеялась. – Прелестная зверушка. Мы от нее без ума.

Все это говорила не статная, чопорная дама, блюстительница традиций Сабардиных, а маленькая женщина в простеньком платье, повязанная платочком.

К вечеру справиться о здоровье Тани и полюбоваться на малышку во время очередного кормления пришла довольно интересная, закадычная подруга Тани, Ариадна, а попутно попробовать на прочность и раннего отца.

– Это же храмовый ритуал! – восклицала она при виде приготовлений.

На стол поставили кастрюлю с водой и синеньким спиртовым огоньком под нею. В воду опускалась серебристое плоское кольцо на ножках, с аккуратными отверстиями по окружности для бутылочек с сырым молоком, закрытых сосками. Вода в кастрюле доводилась до кипения, но молоко в бутылочках нагревалось до восьмидесяти градусов Цельсия, необходимых для пастеризации, когда уничтожаются все микробы, но сохраняются ценные свойства молока. Бутылочка, остыв, вытертая белоснежным полотенцем, подносится к нежным алым губкам «звереныша» и ротик впивается в соску. В освободившееся отверстие кольца опускалась новая бутылочка со свежим молоком.

– Конвейер! НОТ – научная организация труда по Тейлору! – восхитился Шурик.

– На тройню не дотянули, милый папа, – кокетливо укорила Ариадна. – В наказание придется провожать гостью до крайних фонарей.

– Нет! – вмешалась Мария Кондратьевна. – В темноте он дороги обратно не найдет.

– Я же – Ариадна. Дам ему моток ниток. Размотает до города. И по нитке вернется к своему милому созданию, как в ясный день.

– Постелю вам, как всегда, на нарах, – вмешался садовод.

– Девочек нет. Я его боюсь, Николай Иванович.

– Мы с ним на нарах. Ты – на моем диване.

– Неудобно стеснять вас… Лучше бы проводить…

– Марш по койкам! – закончил хозяин спор. Ранним утром, как свежий шквальный ветер, влетела Катя. На веранде, целуя отца, кивнув Шурику, засыпала вопросами:

– Что с Таней? Как малышка? Откуда Шурик взялся? Его телеграммой в институте найти не могли, и как он мог меня в скором поезде, обогнать?

– Все просто, – ответил Саша. – Сначала сидел задержанным безбилетником в транссибирском экспрессе, потом кочегарил на паровозе вчерашнего алтайского товарного поезда.

– Гибрид мальчишки с настоящим мужчиной, – заключила Катя.

– Так морозостойкость и достигается, – заметил отец.

– А на твоем диване кто?

– Ариадна.

– А она зачем?

– Попытка привить свою ветку к чужому стволу.

– К дубу розу не привьешь, – вставил Шурик.

– Таня будет рада, – подумал вслух Николай Иванович.

– В том ли она состоянии? – спросила Катя.

– Детка, ты плохо знаешь женщин. Для нее это будет живительным опрыскиванием, как яблоне от вредителей…

– Какие вредители? Откуда вредители? Кажется, всю старую интеллигенцию, где бы она ни водилась, за границу выслали… – Ариадна, не успев со сна пустить в ход косметику и, не понимая иносказаний, недоуменно стояла в дверях на веранду, покачивая бедрами созревшей женщины.

– Да это мы о гусеницах. Суд садоводов приговорил их к опрыскиванию.

– Пора на работу идти, – всем телом сладко потянулась гостья. – А как не хочется, девочки! Ты, Катя, только примчалась. Ложись на мое место, мне на зависть. Отдыхай. А нам с Шуриком до города по пути.

– Ты опять на своего ишака села, – оборвала ее Катя. – Я примчалась сюда не отдыхать, а сестру выхаживать. И мы с Шуриком уходим. Перекусим в городе.

Ариадна молча вышла через дверь веранды на лестницу, спускающуюся к Оби, реки настолько здесь широкой, что вспоминались слова Гоголя: «Редкая птица долетит до середины…»

Девушка присела на нижнюю ступеньку лестницы и уткнула лицо в колени.

Через некоторое время Николай Иванович, одевшийся в обычный костюм садовода, спустился с веранды и сел рядом с Ариадной, мягко положив ей руку на плечо. Она повернула к нему мокрое обиженное лицо:

– Я только Ариадна, а вовсе не Мессалина или гетера…

– Все мы носим древние имена. Я тоже не Санта Клаус, – успокаивающе произнес Николай Николаевич.

А Катя с Шуриком шагали уже на полпути к городу. Она рассказала о смятении, охватившем институт, во время поисков Званцева и вручения ему телеграммы. Надо отдать должное почтальону-тунгусу, воспитанному в русской семье. Рассказывали, что его нашли после гибели деда в районе Подкаменной Тунгуски, когда, по последним словам его погибшего деда: «Огды, бог Огня и Грома, спускался на землю и вся тайга валил от сопки до сопки, из болота струя воды вверх пускал. Чудо был…»

Подросший его внук, теперь почтальон, догадался найти адресата, «Званцева Александру», как охотник зверька в укрытии, в кабинете профессора Трапезникова.

А тем временем в Томск спустился с вагонной подножки живой бог Огды с комиссарским мандатом, чтобы «валить тайга», вырывать с корнем из студенческой среды непролетарские, чуждо классовые ростки, что станут сорняками новой технической интеллигенции. Словом, красное чудо оздоровления студенчества совершить.

На каждом факультете создавалась комиссия по чистке под председательством студенческого секретаря факультета.

– Таня, по случаю родов, в академическом отпуске, а у меня очередная поломка тачки, – сказал Званцев Кате, сообщившей ему грозные новости:

– Главное, Таню на ноги поднять!

– Тогда и на ринг выйдем! – пообещал Саша. Тяжелое состояние больной позволило Кате остаться при ней круглосуточной сиделкой. Саша уходил на заимку один. Ариадну он больше не видел.

Прошло десять дней.

Николай Иванович взял авансом за будущие яблоки у крестьянина лошадь с телегой, и вместе с зятем они подъехали к больнице. Под руки с Катей и Званцевым Таня вышла к отцу.

В счастливые вечера Саша играл всей семье на пианино. Активной слушательницей оказалась малышка, особенно оживляясь при «Шествии гномов» Грига и при куплетах Мефистофеля из оперы Гуно «Фауст». Катя назвала эти пьесы – «чертяки». Так их и заказывали Саше.

Когда же Таня смогла спеть с Катей «Уж вечер…», дуэт Лизы и Полины из «Пиковой Дамы» Чайковского, пришел конец музыкальным вечерам на заимке Николая Ивановича. Институт ждал своего студента.

Выпал первый снег и Званцев, оставив жену с малюткой у родителей Тани, вернулся с Катей в Томск.

Дома застал вызов в деканат с зачетной книжкой.

– Все ясно! Только я и видел теперь свою зачеточку, – бодрясь, говорил он Кате. – Предков не выбирают: с одной стороны – купцы, ведущие род чуть ли не от седьмого сына казанского хана, женившегося на указанной ему Иваном Грозным боярышне. По другой линии, польские шляхтичи из трехсотлетней глубины подарили мне деда гусарского полковника-революционера, сосланного в Сибирь. Только никто, кроме мамы моей, хранившей портрет отца и знакомой с польскими родственниками, об этом не знает. Да и омичей среди студентов нет.

– Ты так думаешь? – загадочно спросила Катя.

По светлому высокому коридору в деканат механического факультета, горделиво закинув голову, шел председатель комиссии по чистке Бурмакин. Он получил подтверждение от земляка Званцева о принадлежности того к враждебному классу. Позиция Бурмакина будет непреклонной: «Но как сладить с профессорской частью комиссии». Бурмакин боялся за себя. Кто-то донес о его якобы симпатии Троцкому. А тут еще этот Званцев. Собираются, старые дореволюционные песни поют. А между песнями о чем говорят? Или только женятся? Твердость нужна. Лишь бы ребята не подвели, зачеты этим же профессорам придется сдавать. И здесь – классовая борьба…

В тесной комнатке деканата, выполняя тяжелую позорную работу, сидели почтенные профессора во главе со стареньким деканом Тихоном Ивановичем Тихоновым, обликом своим, именем и фамилией напоминавшем о тишине Говорил он всегда спокойно и негромко, и студенты, боясь шелохнуться, прислушивались. Он возглавлял кафедру холодной обработки металлов и металлорежущих станков.

В комиссию по чистке кроме декана и Бурмакина входили профессора Шумилов, Вейнберг, Трапезников и студенты от партии, комсомола и профсоюза.

– Следующий «кандидат на свалку» – лицо нам знакомое: Званцев Александр, – объявил Бурмакин. – У нас он значится как сын служащего частной торговой фирмы и школьной учительницы пения. Но вот тут пришло разъяснение от его земляка, бывавшего в семье Званцевых.

– Попросту донос! Какая пакость! – не сдержался профессор Вейнберг и вытер руки платком.

– И служащий частной торговой фирмы превращается в сына и совладельца купца-миллионера Петра Званцева, а жена его, Магдалина Казимировна, внучка родовитых шляхтичей, современников изысканного Шопена, получает доступное лишь богачам музыкальное образование и, развлекаясь, то учит детей пению, то играет первых героинь в любительских спектаклях.

– Скажите, товарищ Бурмакин, а сына наркома Чичерина вы тоже выгнали бы из института? – прервал Трапезников.

– Просил бы не затягивать заседание, – огрызнулся Бурмакин. – Нет у нас студента Чичерина.

– Товарищ Чичерин прекрасно играет на рояле. Большой любитель музыки, – закончил Трапезников.

– У нас не о любителях музыки, а о купцах речь идет.

– Тогда скажите, купец Петр Званцев в условиях НЭПа восстановил свое дело? – поинтересовался Шумилов.

– Пристроился в протезной мастерской, как инвалид гражданской войны, без пальцев, – и Бурмакин показал два кулака со сжатыми пальцами и торчащими в стороны большими.

– За кого дрался-то? – спросил профсоюзник.

– Перешел к красным. Но это ничего не значит. В инструкции предусмотрена лишь дореволюционная деятельность родителей, и потому предлагаю Званцева из института исключить, – попытался сразу решить вопрос Бурмакин.

– Товарищ Сталин говорил: «Сын за отца не ответчик». Забыли? Протестую! – горячился Трапезников.

– Товарищ Сталин к слову сказал, а тут инструкция!

Заговорил декан. И словно захлопнулась дверь в шумный зал. Все хотели услышать тихие весомые слова.

– Получено письмо Наркомата о контрактации выпускников наших вузов с выплатой значительной стипендии при условии прохождения преддипломной практики, на которой он проявит себя, скажем так, как показал себя рассматриваемый студент Званцев, судя по отзыву о нем Надеждинского металлургического завода. Надо ли закрыть ему дорогу к преддипломной практике?

Тихонов смолк. За окном со скрипом брала подъем подвода, и слезший с нее мужик, идя рядом, кричал на лошадь так, что через двойные рамы было слышно:

«Н-ну, милая, язви тебя в душу, поддай, поддай!»

Тишина не нарушилась, а затягивалась.

– Отец мой Петр Исаевич, классик перевода западной поэзии, сказал бы: «Гнать – раз князь. Взять – коль грязь».

– Уместнее, товарищ Вейнберг, думать не о западных классиках, а о борьбе с западными классами, к чему и призывает инструкция. Я поддерживаю генеральную линию партии, – заявил партиец.

Комсомолец поддержал его. Голосование тайное – каждый получал бумажку с фамилией обсуждаемого и мог или вычеркнуть ее, или опустить в урну нетронутой.

Когда Саша Званцев подошел к деканату, там уже не толпились студенты, как в прошлые дни. Чистка закончилась. В пустой комнате миловидная скромная девушка скучающе разбирала папки. Саша протянул ей зачетку. Она неспешно развернула ее и стала искать в лежащем перед нею на столе списке фамилию Званцева. Саше хотелось повернуться и бежать, не дожидаясь холодного: «Можете идти». Но девушка, молча развернула зачетку, взяла большой штемпель из ящика стола, потом раскрыла коробочку с красящей полушкой, приложила к ней штемпель, перед тем подышав на него, и стукнула им по раскрытой странице, оставив на ней оттиск, удостоверяющий, что студент прошел чистку. И в таком виде вернула зачетную книжку с улыбкой:

– Успеха инженеру Званцеву, – и смущенно опустив глаза, тихо добавила: – Зайдите. Тихон Иванович подпишет, – и еще раз ласково улыбнулась. – Был донос, но счет пять – три в вашу пользу.

Едва сдерживаясь от бега, Саша шел по коридору. Улыбка девушки отражалась в высоких окнах, в мраморных стенах, в сверкающих плитах пола.

– Радость, Катенька, радость! – сообщил он Кате. – Понимаешь, был донос. Не представляю, кто и о чем мог написать?

– А где Паша Золотарев?

– Он мой лучший друг. Жаль, не выдержал экзамена и уехал. А я, свинья, не помог ему.

– Он бывал у вас? Родословную твоих родных знал?

– Знал, но ведь это же Пашка Золотарев, самый надежный человек.

– Но ты не помог ему и, провалившись, он мог вспомнить о тебе.

– Никогда он на донос не способен!

– Как знать… Дадим лучше Тане радостную весть. Подозрение Кати подтвердилось, «бог новобрачных Гименей» бесследно исчез или в облаках Олимпа, или в подземных чертогах сумрачного Демона, или вообще для дьявольских проделок, вроде «чистки», его из преисподней на землю, похоже, больше не посылали.