Текст книги "Через бури"

Автор книги: Александр Казанцев

Один ум – хорошо, два – лучше,

А четыре – редкий случаи.

Таня Давидович была одной из самых независимых фигур на первом курсе механического факультета. Увидев новичка, она, как старшая (и намного), сразу же взяла его под опеку:

– Ты Званцев? Книг и учебников в библиотеке нет. Лекции надо записывать. Я взяла в свою студенческую артель девочку Нину из Омска. Вон она стоит, толстенькая. Будем вместе готовиться. К нам еще просится почтенный Дубакин, солидный, важный, вроде даже умен. Мы его Юрочкой прозвали, чтобы не зазнавался. Ты конспектировать умеешь?

– Не знаю. Курсы стенографии окончил. Может, пригодится.

– Стенография! Это ж здорово! Будем по твоим расшифровкам свои конспекты сверять. Ну, и тебе поможем. Присоединяйся к нам. Квадрига будет. Знаешь, что это такое?

– Упряжка четырех коней в колеснице.

– Ты что закончил?

– Ничего. Два курса техникума в Омске. И с производства – сюда.

– Слабоват ты, брат, вроде рабфаковца. Но ничего, с нами потянешь. А я гимназию закончила. Еще при Колчаке. С золотой медалью. При советской власти трутовой стаж набирала в садоводстве, на заимке у отца, «сибирского Мичурина», а то мне, дворянке, никуда не сунуться. Отец мой – потомственный дворянин, депутат Сибирской думы. Мама – в Смольном училась. А ты?

– А я еще не студент – вольнослушатель.

– Вот и стенографируй все. А мы тебя вытащим экстерном прямо на инженера. Приходи на лекцию Шумилова. Народу будет тьма. Мы тебе место займем. Стенографисту положено. А вечером милости просим к нам. Мы песни поем, фасоль варим.

Саша всмотрелся в Таню. Заметил, что она самоутверждалась во всем: и короткой стрижкой под курсисток прошлого века, и надменно вздернутым носиком, и грубой солдатской шинелью, словно заменявшей ей гусарский ментик с эполетами.

– Ее прозвали солдатом, – рассказал про нее Саше вертлявый парень с усиками. – Когда в роще над Томью какой-то негодяй захотел проверить, какого солдат батальона – мужского или женского, то получил такой ловкий удар в причинное место, что долго отлеживался в кустах. Так что ты смотри, не зарывайся.

Предупреждать Званцева не требовалось. Он вообще не собирался зарываться, уподобясь крыловской лягушке, пытавшейся раздуться до толщины быка. Для него главное – получить знания, перейти в студенты, а не казаться выше других и давать повод отлеживаться над Томью в кустах за собачью похоть.

Аудитория № 1 – самая большая в институте, где читались лекции общего курса всех факультетов, и механикам, и горнякам, и строителям. Здесь проходили студенческие сходки. Вот и сейчас в нее, переполненную до отказа, ломились желающие послушать прославленную лекцию профессора Шумилова. Сегодня он начинал читать «Исчисление бесконечно малых». Пришли не только первокурсники, но и со старших курсов, даже из университета и других учебных заведений нагорной части города.

Молодые люди толпились в дверях, заняли все проходы между столами-партами. Расположенные амфитеатром, они поднимались к самому потолку.

Запоздавшему Саше Званцеву пришлось пробираться в верх зала чуть ли не по буйным головушкам студентов, сидящих на ступеньках. И он, приложив сноровку, добрался все-таки до своих новых друзей.

Беседа с профессорами, где он так крепко и дерзко держат себя, и борьба с тачкой, как бы воздавшей ему по заслугам, не прошли для него бесследно. Он был полон решимости – учиться и еще раз учиться, не отступая, но и не выпячиваясь.

Широкой улыбкой поблагодарил он ребят за занятое ему место.

У доски, простиравшейся почти от стены до стены, появился невысокий элегантно одетый, с подстриженной бородкой профессор Шумилов. Сегодня он удивил всех. Не написав ни одной формулы на длинной доске, он предупредил аудиторию, что прежде познакомит студентов с великими умами, которым они обязаны высшими знаниями:

– Морской пролив разделял Британские острова и Европейский континент. В одно и то же время в XVII веке по обе его стороны жили два корифея, сделавших фундаментальные открытия в области математики, физики, философии и других наук. Обстановка того времени не способствовала их общению. Письма, которыми они обменивались, достигали большого изящества и порой драматизма. Я передам содержание только двух из них:

«Его высокопревосходительству Президенту Лондонского королевского общества лорду Исааку Ньютону с изъявлением совершенного почтения.

Достопочтенный сэр! Нет в науке, которой мы оба так преданы, достаточно точных определений, чтобы полностью оценить достоинство, глубину и значение ваших последних работ, с которыми я имел честь ознакомиться.

Особое удовлетворение доставило мне широкое использование вами моего математического метода дифференцирования и интегрирования, без чего нельзя обосновать ваши великие открытия, и вы правильно сделали, воспользовавшись моим новшеством во славу вашего древнего рода с устрашающим гербом – белым человеческим черепом и скрещенными костями на фоне черного щита.

Надеюсь не разделить участь этого символа, и пребываю в совершеннейшем к вам почтении,

преданный вам Лейбниц».

Шумилов только пересказывал письмо ученого, но искусством оратора создавал впечатление, будто слушатели сами держат письмо в руках, читают его на том языке, на каком оно написано, и даже видят перед собой его автора в завитом, модном по тем временам седом парике.

– Теперь второе письмо. Письмо человека, которому мы обязаны не только «биномом Ньютона» и открытым им законом природы, давшим нам понимание, почему и как любой предмет, начиная с яблока и кончая всадником, свалившимся с лошади, падают на землю – законом всемирного тяготения, но и множеством других открытий. Письмо его начинается так:

«Достопочтенный профессор Лейбниц, гордость европейской науки!

Я счастлив был узнать, что открытый мной метод дифференциального исчисления помог вам обосновать такие ценные открытия, как природа света, в равной степени и корпускулярная и волновая, и охотно извиняю ваше заблуждение считать мой метод дифференцирования и интегрирования своим, наряду с другими вашими фундаментальными открытиями, которые послужат на пользу человечеству.

Ваш интерес к геральдике, к которой я отношусь пренебрежительно, как и к моему ископаемому гербу, говорит об уважительном вашем отношении к фантазии моих находчивых предков, породивших грозный герб, чтобы самим спокойно заниматься науками или богословием.

Кстати, у меня побывал русский царь Петр. Этот великан заинтересованный не столько моим гербом, сколько моими работами по баллистике, предложил мне служить при нем. Поняв, что его величество привлечен не столько законом полета тела в разных средах, а прицельной стрельбой ядрами из пушек с кораблей, служить ему я отказался.

Но, поскольку царь крайне симпатичен мне, и нужные ему исчисления траектории полета связаны с ускорением в стволе – второй производной от его длины по времени, что не раз заимствовалось вами из моих работ, возможно, предложение царя привлечет вас украсить вновь научными лаврами вашу бесценную голову.

Пребываю с верой в ваш исполинский талант ученого, и с предельным уважением,

Исаак Ньютон».

Шумилов, казалось, закончил, аудитория зашумела, но профессор поднял руку, требуя внимания:

– Я постарался показать вам драматическую битву двух титанов Но за сто лет до них в буйной Франции, во времена кардиналов Ришелье и Мазарини не издавались научные журналы. Только в письмах ученые сообщали друг другу о своих работах, находках и открытиях. Поэтому мало кто знал, что видный юрист Пьер Ферма, он же поэт, с одинаковой легкостью слагавший прелестные стихи и сонеты на французском, итальянском и испанском языках, был Великим математиком Франции. Есть его письмо о законах движения, где скорость – первая производная от пути по времени, а изменение скорости или ускорение – вторая такая производная. В судебных архивах Тулона хранится дело о земельной тяжбе крестьян с местным графом. Выиграл ее для земледельцев адвокат Пьер Ферма, как математик, вычислив площадь спорных угодий неизвестным прежде интегрированием.

Ферма загадочно погиб в служебной командировке по судебным делам. Следствие о гибели его не велось и не исключено, что причиной смерти Великого математика был не кинжал, а интеграл.

Так закладывались основы «Исчисления бесконечно малых», – с некоторой торжественностью в голосе произнес профессор Шумилов. – Мы же ради бесконечно больших дел, приступим к изучению их со следующей лекции, а пока я даю вам задание решить три задачи известными вам математическими способами, чтобы вы, как будущие инженеры, уже после первых лекций оценили преимущества высшей математики. И он четким почерком спокойного волевого человека написал во всю длину доски три замысловатые задачи, при виде которых у Саши Званцева глаза загорелись.

На первой же расшифровке своей стенограммы прослушанных лекций Саша Званцев потерпел полное крушение. Стенографируя, он ничего не понимал! При конспектировании же отбирается и записывается самая суть лекции, дошедшая до тебя. Расшифровка занимает много времени. Пишущей машинки не было, приходилось писать торопливо и неразборчиво, хоть расшифровывай теперь свой почерк. Признаться в несостоятельности стенографии для их учебы новым товарищам было труднее всего.

Для первого своего занятия по конспектам собрались в маленькой комнатке, которую девушки снимали неподалеку от института. В общежитие можно было попасть только с пролетарским происхождением и с ходатайством комсомольской организации, а никто из «квадриги», кроме Юрочки Дубакина, и помышлять об этом не мог. Хорошо, хоть в институт попали дети «интеллигентной прослойки». Таня куда-то вышла. Сашу встретила ее старшая сестра Катя, приехавшая жить с ней. Надо было ей где-то работать, чтобы сестра училась. У родителей для этого средств не было. Катя поступила работать в областную газету «Красное знамя» корректором. Она и пришедшая уже Нина обрадовались ему. Нина воскликнула:

– Никогда не видела стенограммы. Покажи, как она выглядит.

– Ты Анастасьева? – отвел ее просьбу Саша.

Полненькая миловидная девушка кивнула:

– А что?

– Омским губздравом, где я работал, заведовал доктор Анасгасьев.

– Так это ж мои дядя! – обрадовалась Нина. – Ты его знал?

– Что ты! Он парил для меня недосягаемо высоко.

– А ты что в подвале кочегаром там работал?

– Нет. Кочегаром я был на пароходе «Петроград», потом уже масленщиком. А в губздраве пришлось работать машинистом.

– Ну и заврался ты, паря. Дядя никогда не говорил, что в губздраве есть железная дорога с паровозом.

– Да не на паровозе машинистом, а на пишущей машинке.

Нина залилась заразительным смехом:

– Не машинистом, а машинисткой. Тебе сколько лет было?

– Тринадцать.

– Так тебя по телефону за девушку принимали небось, свидания назначали?..

Пришел ДубакинЮ а вслед за ним Таня с сумкой, купила кое-что. Надо же было отметить начато общих занятий. Сели тесно вокруг стола, выложили свои конспекты. Расшифровка лекции Шумилова показалась длинной и лишенной яркости шумиловской речи.

– А знаете, какой слово творческий ряд имеет имя Александр? – спросила бойкая Катя. – Александр – Алексаша – Саша – Сашура – Шура – Шурик. Как тебя дома ласково называли?

– Шурик, – смущенно ответил стенографист.

– Будешь у нас зваться, как и дома! – предложила Катя, заключив этим дружбу с Шуриком на многие десятилетия.

– Ура! – воскликнула Нина. – Отныне мы – Таня, Нина, Юрочка, Шурик – лихая квадрига.

Катя хозяйственно убрала все со стола, и ребята разложили конспекты. По очереди несколько раз читали записанное, повторяя услышанное ими на лекции.

Шурик, словно впервые, слушал конспекты им стенографированного. Ребята читали один из конспектов лекций. Он, как оказалось, не всегда полно и верно отражал услышанное. Тут же брали другой. И он, к удивлению всех, дополнял первый, устранял неясности. А когда и это не помогало, просили Шурика показать нужное место стенограммы, непонятое другими. И он часто разъяснял спорное место.

– А он соображает, хоть и без среднего образования, – отметила Таня.

«Хоть какая-то есть от меня польза», – подумал Саша, ловя себя на том, что туман рассеялся, и ему давно ясно, что так дело не пойдет. И Саша сознался в своих сомнениях в пользе стенографирования лекций.

– Он прав, – сказал Дубакин. – Стенографирование отвлекает внимание от сути того, что пишешь. Даже машинистки часто не воспринимают того, что напечатали.

Таня с упреком сказала:

– Что ж ты раньше-то не сказал. Зря рисовал свои закорючки. Я думала, что нашла уникум, а ты…

Саша сразу потускнел. Горько стало на душе.

– Не Саша ты, а только еще Шурик, – добавила с раздражением Таня. – Ладно, давайте кончать. Пора песни петь.

Конспекты исчезли со стола. Катя принесла миску отваренной фасоли. Ее выращивали на заимке отца-садовода. – Пусть не про нас поют:

 
Щи из рыбьей головизны
Ешь с опасностью для жизни
И в таблетках аспирин
С чаем пьешь за сахарин.
 

Пропела и под общий смех выдала всем ложки.

Студенты отдали должное ее достижениям.

Таня поставила на стол две бутылки дешевого cитpo.

– Шампанское марки «Воображение», – объявила Таня и с улыбкой добавила. – Пробки в потолок будем сами подбрасывать!

– А теперь споем старые студенческие, – предложила Катя.

Сестры прекрасно пели в два голоса студенческие и старые народные песни. Оказалась и гитара. Катя сняла ее со стены. Сестры запели в два голоса. Остальные стали подпевать:

 
Крамбам були отцов наследство —
Питье любимое у нас.
В нем утешительное средство,
Когда взгрустнется нам подчас.
За то монахи в рай пошли,
Что пили все крамбам були.
Крамбам бим-бом були Крамбам були!
Когда мне изменяет дева,
Не долго я о том грущу.
В порыве яростного гнева
Я пробку в потолок пушу!
 

Таня и Катя ловко откупорили бутылки, ситро зашипело, а пробки, брошенные девушками на последних спетых словах, ударились о потолок, упали на стол и весело запрыгали на нем.

Продолжая петь, Таня и Катя разливали фруктовую воду по граненым стаканам.

По примеру запевал все подняли стаканы в вытянутых руках.

– Ура! – воскликнула Нина. – Учебная квадрига первого курса механического факультета Томского технологического института существует. Имеет свой гимн «Крамбам-були» и приносит клятву на опустошенных бутылках стать инженерами. Vivat professores!

Спели еще одну студенческую песню давних лет «Из страны, страны далекой»:

 
Из страны, страны далекой,
С Волги-матушки широкой
Ради славного труда,
Ради вольности высокой
Собралися мы сюда.
 
 
Ради вольности высокой
Собралися мы сюда.
 
 
Вспомним горы, вспомним долы,
Пашни нивы, паши села
И в краю, краю чужом
Мы созвали пир веселый
И за родину мы пьем
 
 
Мы созвали пир веселый
И за родину мы пьем.
 
 
Пьем с надеждою чудесной
Из бокалов полновесных
Первый тост за наш народ,
За святой девиз – «вперед»!
Первый тост за наш народ,
 
 
За святой девиз – «вперед»!
Вперед!.. Вперед!.. Вперед!.. Вперед!
 

– Вперед – в цеха заводов, от Урала до Тихого океана, – продолжил Званцев.

– Я думаю, что и Европейская часть нашей страны, и Закавказье не будут заказаны нашим выпускникам, как и неоглядные заволжские степи с их неведомыми богатствами недр, – солидно произнес Дубакин.

Не сговариваясь, Таня и Катя запели:

 
Далеко, далеко
Степь за Волгу ушла,
А в степи широко
Буйна воля жила.
И бежал народ к ней
От лихих воевод.
От продажных судей
И неправых судов.
 

И народная песня времен не разбойника Стеньки Разина, а вождя беглого угнетенного народа Степана Разина (русского Спартака), из захваченной Астрахани грозившего царям Московским. И разливаясь весенней волной, звонким призывным напевом звучала над неоглядной далью…

– А я думаю, – мечтательно сказала Таня, откладывая в сторону гитару, – что наш институт будет гордиться своими выпускниками. Найдется через много-много лет энтузиаст, который по всей необъятной стране нашей будет отыскивать творческие следы томских инженеров, как ищут историки героев военных подвигов.

Не отступай ты никогда

И победишь ты, верь, всегда.

На зимние каникулы студенты разъезжались по родным городам. Государство заботилось о них и предоставляло семьдесят пять процентов скидки, разумеется, в неплацкартных, а в общих вагонах.

У Кати в газете каникул не было, и Таня одна ехала в свой Барнаул. Там поблизости была заимка ее отца, Николая Ивановича Давидовича, взявшегося вывести в Сибири морозостойкие плодовые деревья. Он добился немалых успехов, гордясь своими сибирскими яблоками и грушами. Званцев познакомится с ним, но это будет позже. Пока же он ехал в Омск, вместе с Таней. В Новосибирске она сойдет, чтобы по железнодорожной ветке добраться до Барнаула.

Пользуясь попустительством проводницы, открыв дверь тамбура, они, спустив ноги на подножку, сидели на полу, тесно прижавшись плечами друг к другу. Мороз ослаб градусов до двадцати ниже нуля, попутный ветер почти не ощущался и только бодрил, вселяя беспричинную радость в сердца молодых людей.

– Нет, Шурик, не спорь. Пусть братья Черепановы сделали первый паровоз у нас в Барнауле раньше Уатта, хоть и были из простонародья. Это, как и Ломоносов, исключение из правил. Все русские ученые, композиторы, литераторы, да и вся почти интеллигенция – дворяне.

– Им доступнее было получить образование.

– Не все дворяне были богаты. Студенты перебивались уроками. Ты думаешь, что это купеческая кровь помогает тебе, «пролетарскому вольнослушателю», не отстать от нас, настоящих студентов? Благодари своего дедушку, гусарского полковника, каким мог быть только потомственный дворянин, шляхтич древнего рода.

– Ты думаешь, мои русские купеческие деды глупее польских шляхтичей? Посмотри, как Чехов в «Вишневом саде» показал беспомощную тупость изживших себя дворян по сравнению с дерзкой сметливостью купца, завладевшего вишневым садом.

– Чехов, Чехонте! И Островский! Кто лучше него показал безнравственные пружины купеческого обогащения? Никакого благородства, понятия о чести, долге!

– А купеческое слово? Они сотни тысяч друг другу давали без векселей и расписок.

– Ну, голубки мои, намурлыкались на морозе? – послышался голос проводницы – Станция сейчас. Мне пассажиров встречать. Марш в вагон, отогреваться. А я вам, как тронемся, чайку принесу. Со студентов денег не беру. Поди, не разбойники с большой дороги.

– Вот тебе не купчиха и не дворянка, – сказал Тане Шурик, уходя из тамбура.

Таня сошла в Новосибирске, бодро зашагав по перрону. Ее солдатская шинель привлекала внимание толпящихся на вокзале людей.

И надо же было случиться такому совпадению! С каникул Шурик ехал в том же вагоне «Омск – Томск» с той же проводницей.

Он стоял с ней рядом в тамбуре, когда замелькали люди на перроне «Томск – I».

– Глянь-ка, паря! Должно быть, дело-то у вас всерьез закручивается. Вон она, голубка твоя, в шинелишке солдатской. Встречает тебя. Должно, невтерпеж.

Званцев ахнул от изумления. Таня! Да не одна, а вместе с Катей.

Он соскочил с подножки на ходу и оказался прямо перед девушками.

– А я гостинцы вам привез, – смущенно сказал он вместо приветствия. – Мешок пельменей. Сам делал. У меня мама по хозяйству совсем ничего, а у папы пальцев нет. Ребята помогали.

– В пути, где держал? – хозяйственно спросила Катя.

– В тамбуре.

– Боюсь, придется тебе смерзшийся конгломерат топором разрубать.

– Может быть, все-таки поздороваемся, – тихо сказала Таня.

– Ах, да! Здравствуй, Таня! Здравствуй, Катя! Как быстро каникулы пролетели, не правда ли? А вы почему здесь? Что-нибудь случилось?

– Случилось… – разом ответили обе.

Званцев не на шутку забеспокоился:

– С Ниной или Юрочкой?

– С ними все в порядке, – заверила Таня. – Они уже приехали. Побывали в институте и ждут у нас.

– Ничего не понимаю. Кого ждут?

– Тебя. Вот мы и решили тебя встретить и к себе при вести.

– У Феофании Дмитриевны тиф, или дом сгорел?

– Нет. Студенты возвращаются, и она уже сварила тебе суп. Поджаренным луком заправила, как ты любишь.

– «Все хорошо, прекрасная маркиза, – пропел Званцев, – за исключеньем пус-тя-ка».

– Все будет хорошо… – заверила Таня.

Они шли очень быстрым шагом с вокзала к Черепичной улице. Обе девушки были прекрасными спортсменками, и на летней спартакиаде в Новосибирске везде были первыми: Таня в прыжках в высоту, Катя – в длину, Таня – в метании диска, Катя – в толкании ядра. А в соревновании по ходьбе сестры так оторвались от своих соперниц, что, не желая обогнать друг друга, пришли к финишу обнявшись, завоевав по золотой медали.

Шурик привык обгонять любого, кто шел впереди. Но с мешком пельменей за плечами нелегко было ему поспеть за такими спортсменками.

– Так, значит у Феофании, у Юрочки с Ниной все в порядке, Значит, дело во мне. У прекрасной маркизы кобыла околела. А у меня? Выходит, снова тачка.

– Какая тачка? – удивилась Таня.

– Это когда себя побеждаешь.

– Ты не один.

– Кобылы у меня нет. Выходит с вольнослушанием трудности. В лаборатории не будут пускать?

– Допустим.

– Тепло, тепло. Близко, – вспомнила Катя детскую игру в жмурки.

Словом, к концу пути, подходя к дому номер двадцать пять по Черепичной улице, Званцев ухе вычислил ждущие его неприятности и оценил участие друзей, старавшихся смягчить ждущий его удар.

В кабинете ректора собрались приглашенные профессора, комсомольские секретари факультетов из числа студентов, руководители партийной и комсомольской организаций института. Не всем хватило места за столом для заседаний. Студенты, предоставив его преподавателям, сами выстроились вдоль стены.

– Уважаемые коллеги, – начал ректор, – нам предстоит нелегкая задача – выполнить распоряжение Народного комиссариата просвещения, ликвидирующего во всех вузах институт вольнослушателей. Предложено перевести в студенты наиболее способных, остальных отчислить для прохождения службы в Красной Армии и работы в промышленности. Перед профессорами и преподавателями списки вольнослушателей. Мы ждем их суждений и примем персональные решения.

Первым вскочил, даже не попросив слова, секретарь и гроза механического факультета студент Бурмакин:

– Я считаю, что мы не можем следовать указаниям Наркомпроса об успевающих вольнослушателях, поскольку они экзаменов и зачетов не сдавали. Единственно, чем мы должны руководствоваться, это классовым подходом. Рабочим и крестьянам откроем двери, а интеллигентиков – в шею.

– Уважаемый товарищ Бурмакин, пока я остаюсь ректором Томского технологического института, назначенным Наркомпросом, я не допущу поставлять промышленности полуграмотных инженеров, пусть даже пролетарского происхождения.

– Это неслыханно, товарищ назначенный, а не из бранный ректор! Я постараюсь, чтобы вашу оппортунистическую позицию рассмотрели в горкоме партии.

– Предварительная дискуссия о принципах отбора вольнослушателей в студенты закончена, – жестко объявил ректор. – Приступаем к работе.

И начались жаркие споры. По настоянию Бурмакина, поддержанного студенческой частью собрания, вылетали из института один за другим сыновья учителей, врачей, даже инженеров и переводились в студенты выходцы из деревни и рабочих семей. На одной кандидатуре внимание задержалось.

– Это мой факультет, – заявил Бурмакин, – по анкетным данным Званцева, отец его заведует протезными мастерскими, а мать – музыканта. Явно не пролетарское происхождение. Отец не у тисков, мать за богатым роялем. Отчислить.

Слово взял профессор Шумилов:

– Не могу согласиться с мнением секретаря факультета, ошибочно избранного студентами, который не дает себе труда полностью ознакомиться с анкетой рассматриваемого студента. Так, он узнал бы, что отец Званцева, находясь в рядах Красной Армии, потерял все пальцы на руках и стать к тискам не может, а мать – дочь польского революционера – осталась круглой сиротой в четыре года.

Бурмакин сидел красный, как пойманный с поличным карманник. Но Шумилов безжалостно продолжал:

– Когда мы принимали масленщика парохода «Петроград» Званцева в вольнослушатели, я был заинтересован в этом, чтобы стать его учеником.

– Забавное признание заинтересованного профессора в приеме студентов «по блату», – прорычал Бурмакии.

– Студент Бурмакин, попрошу вас взять с полки сзади вас «Справочник инженера» Хютте.

Секретарь факультета, сидевший за столом рядом с деканом факультета, пожилым профессором Тихоновым, не шевельнулся. Тогда декан встал, достал с полки нужную книгу и положил ее перед Бурмакиным.

– Спасибо, Тихон Иванович, – поблагодарил Шумилов. – Теперь продолжите вашу любезность и раскройте справочник на первых страницах, с математическими таблицами, и попросим студента Бурмакина, поскольку это не связано с телодвижениями, называть мне шестизначные числа, как результат возведения в куб двузначного числа. Надеюсь, у вас в рабфаке проходили извлечение кубического корня, и вы знаете, какое это хлопотное занятие.

Бурмакина окружили любопытные комсомольцы:

– Ну, давай, Бурмакин, не спи. Выспишься, пока Василий Иванович извлекать корень будет.

Бурмакин нехотя стал называть длинные числа, и тут же все слышали цифры, возведенные в куб. Потом и другие студенты стали выкрикивать одно за другим наиболее сложные, как им казалось, числа, и тотчас получали правильный ответ, словно профессор стоял рядом и вместе с ними смотрел в таблицу.

Бурмакин, развалясь на стуле, процедил сквозь зубы:

– Блестящий профессорский фокус, привлекающий к математике любопытных, но причем тут Александр Македонский или Александр Званцев?

– А при том, уважаемый ректор, почтенные профессора, преподаватели и студенты, что с неизвестным мне методом из теории простых чисел, разработанным почти две тысячи лет назад Диофантом, познакомил меня наш нелегальный полустудент Званцев, убедив этим меня, что инженеры должны знать теорию простых чисел, ибо количество людей, деревьев в лесу, вагонов, паровозов в депо и на линии, наконец, заклепок в ферме моста, да и самих мостов многочисленно. Так как? Будем отчислять такого человека или примем в студенческую семью?

– Примем! Примем! – послышались голоса.

– Только условно, иначе моей подписи не будет, – проворчал Бурмакин.

– Какое условие ставит нам секретарь факультета? – сердито спросил ректор.

– Превышение переходного минимума на десять процентов.

– Вы сами от имени студенческой общественности настаивали на семидесяти процентах переходного минимума, оценив в процентах каждую дисциплину. Чем оправдано повышенное требование к Званцеву? – спросил физик Вейнберг.

– Его опозданием к началу первого семестра.

– Ему придется сдавать лабораторные работы и черчение, зачеты по которым не принимались у вольнослушателей в первом семестре, – напомнил Шумилов.

– Согласшусь только на моих условиях, – уперся Бурмакин.

– Итак, подведем черту под дискуссией, – решительно заявил ректор. – Даю распоряжение напечатать и вывесить списки отчисленных слушателей и тех, кого перевели мы в студенты, с оговоркой в отношении опоздавшего Званцева.

Ни Званцев, ни его друзья, уверенные в неизбежности экстерна и готовые ему помочь, ничего не знали об этом.

– Это тачка, опять эта тачка! – странно говорил он.

После революции студенты получили «свободу».

Отменены студенческая форма и «символ техники» – скрещенные молоточек с гаечным ключом на фуражке и в петличках. И, что крайне важно для спешно и плохо подготовленных рабфаковцев, установлены «переходный минимум» и зачеты вместо отметок, что по-разному принималось новым пополнением:

– Ну, не форму, а что-то вроде нее. Надо ж знать окружающим, что я студент.

– Ты, брат, по своей природе буржуазный элемент.

Званцев считал нормальным при переходе с курса на курс сдачу максимума предметов, а не минимума. Но установление именно ему особых условий, ставящих его в положение условного студента второго сорта, глубоко задело его. И он забыл свое желание не выделяться, решив показать, на что он способен.

И написал директору своего техникума, Глухих, письмо, с просьбой прислать ему старенькую, подлежащую списанию книжку по сопротивлению материалов, предмету, который проходили на последнем курсе техникума, а в институте – на втором.

Раздобыл у старшекурсников их былые конспекты и стал по ночам, сократив время сна, вчитываться в почтенную книгу с печатью на титульном листе: «Из книг В. Л. Глухих» и потрепанные тетради ребят, сдавших сопромат.

Феофания Дмитриевна страдала, что жилец жжет ночью электричество и мешает сыну спать, и себя не жалеет. Ходила жаловаться к адвокату Петрову, но тот сказал:

– Науку грызть надобно, себя не жалеючи, матушка моя.

И она прониклась к жильцу уважением. Таня не раз замечала на занятиях с конспектами, что утомленный Званцев закрывает глаза.

– Ты что, Шурик, наши споры за колыбельную песенку принял? Хоть бы храпеть постыдился. Лентяй высшего ранга, а еще студентом хотел стать!

– Ребята, что вы! Метод есть такой – обучение во сне. Проверяйте меня, «срезайте», как на экзамене самый лютый профессор из племени вепрей. Если выдержу, докажете, что есть такой метод. Статью в студенческий журнал дадите.

– А он выспался и дело говорит, – солидно резюмировал Дубакин. – Нам только польза в профессоров превратиться. Дадим ему жару, проверим на нем наши собственные знания.

Таня и Нина заволновались, стали рыться в конспектах, выписывали на отдельные листки вопросы, которые будут задавать сонному сокурснику. Сверяли свои бумажки и выбранные вопросы распределяли между собой.

Шурик спокойно ждал начала дружеского сражения.

Родители регулярно посылали Шурику денежные переводы. И он без задержки расплачивался со своей хозяйкой, урывая время заниматься математикой с ее сыном.

Мальчишка сибирских кровей, тот в свои тринадцать лет бредил тайгой и охотой. И так случилось, в зимние каникулы отправился он в тайгу промышлять и там самым нелепым образом погиб от шальной пули неумелого стрелка, которому всюду мерещились потревоженные в берлоге медведи.

Шурик впервые видел потрясенную горем несчастную женщину. Она позвала к себе Шурика, он мысленно содрогнулся при виде ее осунувшегося, сразу постаревшего лица. «А ведь она когда-то, – подумалось Шурику, – была красивой пассией знатного сибирскою золотопромышленника».

Вне себя от горя, она заговорила:

– Вот так-то, студентушка ты мой. Сыночком моим мог бы быть, да невмочь мне здесь оставаться. Ты уж пойми меня, грехомодннцу. Дом продаю. Тебя у бабы Груни устрою. У нее, правда, мазанка, но крыша над головой и матрас под тобой будет. Отсыпайся вволю. А я в родном прииск подамся. Деньги за лом в дело пущу. Золотишко добывать стану…

Так Званцев перебрался из комфортабельного дома со всегдашним супом на поджаренном луке и полюбившимся инкрустированным музыкальным ящиком «Аристоном», дедом граммофона, без трубы и хрупких пластинок со спиралями звуковых дорожек. Вместо них были металлические диски с множеством пробитых выступов, задевающих при вращении за звучащие пластины. Так наигрывались вальсы, марши и другие, порой с трудом узнаваемые пьесы, какими услаждали себя золотопромышленники во времена декабристов.