Текст книги "Лицом к лицу"
Автор книги: Александр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)
– Я много думаю об этом, – сказал, опустив глаза в пол, Острецов, – но я боюсь быть вульгарным… Мне часто кажется, что я человек позднего развития…
– Значит, вам нужно еще присмотреться. Фальши не должно быть. Смотрите, думайте. К сожалению, не могу сказать, торопиться некуда. Аванс за переводы Меринга вам завтра вышлют. Ну, до свиданья.
Самарин посмотрел вслед Острецову – худые плечи, зеленоватый облезлый воротник – и, отвернувшись, уронил басом, как будто в комнате упал пустой шкаф:
– Слякоть.
– У таких – худые ноги, вялые руки, но часто очень крепкий спинной хребет, – возразил, входя в кабинет, Чернявский. – Он сам пришел ко мне. Саботажники стали говорить о нем как о душевнобольном. Есть даже какие– то стихи… Но он не уделяет всему этому никакого внимания, и это уже много.
– Да, кстати, Юрий, – обратился он к Садовскому. – Тебя тянет к партизанщине, к эффектам, к звонкой фразе. У тебя недооценка учета сил, штабного расчета, спокойной мудрости революции. А вот тебе пример. Ленин еще в апреле требовал разоружения чехословацких эшелонов. А вот такой же, как и ты, фразер воспротивился, и мы дождались, пока две вооруженные на деньги парижских банкиров дивизии оказались хозяевами важнейшей железнодорожной магистрали страны.
– Не будем считаться ошибками, – не оборачиваясь, сказал Садовский, зевнул и еще больше углубился в книгу.
Долгие сумерки в неповторимый цвет окрашивали питерские граниты. На горизонте облако казалось дальним горным хребтом, и одинокая звезда делала робкие попытки напомнить о ночи.
Альфред и Алексей, не сговариваясь, двинулись к казармам. Их части состояли из призванных в пробную мобилизацию питерских рабочих, красногвардейцев и добровольцев. Это были кадры, которые должны были дать крепкий костяк нескольким дивизиям, когда пройдет большая мобилизация по всей стране. Но сюда могли просочиться случайные элементы.
Они прошли на задний дровяной двор через пробитый в кирпичной стене проход. Железная дверь была сорвана с петель и брошена на начатый штабель дров.
В сумерках, в густой тени высоких слепых стен, две папироски вздрагивали огоньками, хотя курить здесь было строго запрещено и сигнал на поверку был дан уже больше часу.
Альфред зашагал к прогоревшей насквозь, рассыпающейся походной кухне, у которой сидели двое, крепко закусив мундштуки редких теперь городских папирос.
Папиросы мгновенно потухли. Большой черномазый что-то спрятал под себя.
– Почему не в помещении, товарищи? – спросил Альфред, остановившись.
– Воздухом подышать, товарищ командир.
– А что спрятал?
– Ничего… где же?
– Встать, – спокойно приказал Альфред.
Черномазый встал, но руки оставил за спиною.
– Покажи, не прячь.
Черномазый швырнул о землю чем-то мягким.
– На, задавись!
Альфред быстрым движением, не спуская глаз с черномазого, нагнулся. Это была пышная бобровая шапка.
– Выиграл? – шутливо, почти ласково спросил Альфред.
Лицо черномазого сразу смягчилось.
– Так точно, товарищ командир. – С видом учтивой виновности он утер нос рукавом – жест, подхваченный у циркового рыжего.
– На Сытном?
– Как есть угадали, товарищ командир.
– А ты что успел? – спросил Альфред второго.
– Еще не приспособился…
– А это что у тебя? – сухими пальцами Альфред крепко взял вместе с полой шинели какой-то предмет.
– Наган это…
– Казенный? Зачем он тебе ночью?
– Революцию защищать, товарищ командир. – Черномазый, осмелев, издевался.
– Ну, держи, – сказал Альфред, – защищай крепко, – и зашагал вперед.
Красноармейцы должны были подумать, что Альфред находит все это в порядке вещей.
Алексей следил за ним с недоумением.
– Вор с наганом – это уже бандит или хуже… – сказал на улице Альфред. – Лица хорошо заметил? Нужно проследить, одиночка или… связь. Потом отобрать и изолировать.
«Осторожный человек», – подумал Алексей, и его уважение к Бунге от этого только выросло.
– Пробные мобилизации, которые мы провели в Москве и Петрограде, – говорил Альфред, проходя мимо затихших в первом сне казарм, – дали нам тысячи прекрасных бойцов. Но под шумок пришли и темные элементы, для которых Красная Армия – это паек и возможность получить оружие и документ.
Войдя в свой кабинет, он продолжал:
– Я уверен, что с новой, массовой мобилизацией к нам хлынут эсеры. Они продолжают уверять, что крестьянство с ними и только ждет оружия. Это последняя иллюзия этой беспочвенной партии, но это не значит, что мы можем сидеть спокойно…
Альфред никогда еще не говорил так много, и Алексею это льстило.
Воинская часть восемнадцатого года для активиста была одновременно школой, университетом, ораторском трибуной, партийной ячейкой и путем к выдвижению в командные ряды революции. Здесь он держал экзамен на выдержку, устойчивость, активность.
У Алексея было много работы, и она давалась ему нелегко. Командовать взводом было просто и привычно, но работа в коллективе, в клубе требовала особого напряжения и постоянной подготовки. Он стоял на одну только ступень выше рядового бойца, но он хотел поднять всех своих подчиненных выше себя, и одновременно ему хотелось стать над ними так высоко, как стояли над ним самим Альфред или Чернявский.
Казарма, коллектив и клуб отнимали у него весь день. Вечером он спешил домой. Здесь ждала его простая и необильная еда, состряпанная Настей на алой, как огромный рубин, раскаленной буржуйке или, если был керосин, на примусе, короткая беседа с Верой и горка положенных на столе в строгом порядке, так медленно одолеваемых книг.
По совету Веры он завел себе тетрадь для конспектирования прочитанного. В ней было много начатых и ни одного законченного конспекта. Но он любил эту тетрадь, потому что в склоненной над нею голове его пролетало немало добрых и бодрых мыслей.
Вера была у Насти, когда Алексей вернулся из казармы. Настя вязала из грубой шерсти белые рукавицы, а Вера сидела в углу, ничего не делая, уютно и тихо, как умела сидеть она одна.
У Алексея в душе все еще жили призыв Седых, отзвук боевых труб южных фронтов и настойчивые требования Альфреда. Алексею захотелось сорвать с лица Веры эту маску блаженного семейственного уюта и заставить ее хотя бы на секунду взволноваться.
Он стал рассказывать сестре и девушке о битвах на Кубани, о взятии городов, о схватках конных отрядов, о героизме матросов и красных партизан. Настя смотрела широко раскрытыми в дурном предчувствии глазами.
– Седых уезжает через три дня на Кубань, и я с ним, – закончил внезапно для себя и для слушательниц Алексей.
Настасья не двинулась. Только теперь из ее так же широко раскрытых глаз катились две обильные слезы. Вера сидела потупившись. Она старалась оттолкнуть от себя чуждую ей эпопею борьбы, но Настя плакала, и это не удавалось Вере.
– Довольно сидеть в тылу, – бросил Алексей уже на пороге и зашагал, стуча каблуками, в кабинет.
Слезы Настины широко растекались по щекам, и она умоляюще смотрела теперь на Веру.
Вера поняла ее призыв. Она поднялась, обняла ее, как сестру, спросила:
– Что же теперь делать? – и с ужасом услышала:
– Только вы могли бы его удержать… Убьют его на этом Кубанском фронте. – Упав на сложенные на столе руки, Настя рыдала.
Вера быстрыми и мелкими шагами убежала в угловую. Не зажигая свет, не ужиная, она легла спать.
Алексей заметил волнение Веры. Оно было ему приятнее сестриных слез. Нет, надо ехать с Седых. Альфред и Чернявский в конце концов одобрят его решение. А Вера… Она взволнуется еще больше…
Он вышел в коридор и протянул руку к телефонной трубке. На мозаичном столике, закрыв собою храм Юпитера Статора, лежала заклеенная старой копеечной маркой повестка. Не отпуская трубку, одной рукой Алексей вскрыл повестку. Товарищ Алексей Черных оповещался о том, что решением бюро райкома он направляется в распоряжение комартформа т. Порослева для партийной работы в формируемых артиллерийских частях.
Так вот что значил намек Порослева. Он опустился в кресло и положил на место телефонную трубку. В ночной тишине чуть вздрагивал обширный дом. Должно быть, грузовик нырял в ухабах мостовой. У Веры нет света, и длинный коридор – как спуск в погреб. Люстра шевелит висюльками в соседнем зале. Это в верхнем этаже у Демьяновых какая-то возня или танцы.
Телефон не успел зазвонить, Алексей перехватил его первые судороги.
– Ну как, Черных, решил? Я еду в Смольный договориться. Так вот…
Опять Седых. Опять соблазн далекого юга, куда, по мнению партизана, с берегов Невы откочевала Революция.
– Нет, Иван Васильевич. Не выйдет. Хотелось очень… Я получил партийное назначение… к Порослеву. И тут нужны люди…
Седых молчал несколько долгих секунд.
– Ну что же. Нет так нет. Попадай уж только в первый миллион. Не дожидайся третьего, чтобы не к шапочному разбору…
Телефон стал опять металлическим жуком со сложенными по-мертвому лакированными крылышками, а Алексей смотрел на открытый теперь храм Юпитера Статора и думал, как он объяснит Насте и Вере причину своего отказа ехать на юг…
Глава III
СВЕРТОК «ОТ АРСЕНИЯ»
Новый клуб вечерами озарял улицу светом всех своих окон. Молодежь часами толкалась у дома, в готическом вестибюле, на мраморной лестнице. В зале танцевали, ходили под рояль или баян. В гостиных работали драматический и художественный кружки. В самой дальней угловой, как бы соревнуясь в силе звука, работали тромбон и героическая эс-труба. В одной из девичьих в углу лежала клейкая зеленая глина, привезенная для будущей скульптурной мастерской. С окрестных предприятий в вечерние часы в клуб налетала вихрями рабочая молодежь. С безудержной жадностью бралась за все, не успевала, торопилась, бросала, бралась за новое… Кружководы отчаивались, видя на занятиях каждый раз все новых слушателей, и успокаивались, подобрав группу влюбленных в новообретенное искусство прозелитов.
А наверху, в квартире Демьяновых, мало-помалу образовался клуб жильцов буржуазных квартир.
Новые времена перезнакомили всех.
В восемнадцатом году легко сходились, дружили прежде отчужденные друг от друга социальными предрассудками люди. В очередях, в трамваях, на домовых собраниях, у керосиновых ларьков, на снегоочистительных работах, на рытье окопов, на ночных дежурствах у ворот встречались дворники и горничные с бывшими барынями и барышнями, с дворянскими сынками, с сенаторскими внуками.
Так познакомились Вера со Сверчковым, Маргарита с Ульрихом, Елена и Евдокимов с Алексеем. Весь дом знал задорную, всех веселившую мешочницу Катьку, столяра Матвея Илларионовича, философа и прожектера, знали и боялись охальника Степана.
Вера редко бывала у Демьяновых. Кажется, это была единственная квартира, из которой никто не уехал, где гремело неумолчное Маргаритино пианино, где давали чай с мелкими кусочками сахару, а то и с хлебом и где все чувствовали себя просто, наперекор внезапным рецидивам аристократических замашек хозяйки.
Но Вера не любила шумных демьяновских комнат и не прижилась в них. Маргарита позвала ее, чтобы научить вязать зимние шапочки из цветного гаруса. Вера застала Воробьева и проскучала весь вечер. Не нравились ей нервные движения Маргариты. Она не знала, как держать себя с этой девочкой, ведущей жизнь двадцатилетней женщины, и ушла, пообещав прийти еще раз. Она слышала, как Воробьев сказал ей вслед: «Хороша пташка» и как рассердилась Маргарита. Вера покраснела, несмотря на то, что была уже одна в передней, и убежала, забыв захлопнуть дверь.
Когда у Буторовских реквизировали квартиру, к Вере пришла горничная Демьяновых и сказала, что Анастасия Григорьевна и Маргарита Петровна просят подняться к ним на полчаса для важного разговора. Вера накинула платок и, как была, взбежала по лестнице в демьяновскую квартиру.
Анастасия Григорьевна сидела у самовара. Она предложила Вере стакан жидкого чая, и Маргарита пододвинула к ней тарелку, на которой оставались кусочки хлеба, густо посыпанные зеленым сыром. Здесь были и Воробьев, и Шипунов, и Синьков – обычные гости Демьяновых.
– Вы знаете, Вера Дмитриевна, – энергично начала Анастасия Григорьевна, – мы решили серьезно поговорить с вами. Сделать на вас общее нападение.
Все лица улыбнулись приветливо, но Вере стало неуютно, плечи ее вздрагивали под платком, и она старалась ни с кем не встречаться взором. Ей хотелось сказать, что не нужно вмешиваться в ее жизнь, но у нее не хватило голоса на такое заявление. Анастасия Григорьевна, положив пальцы в перстнях на ее руку, продолжала:
– У нас всегда были добрые отношения с вашими дядей и тетей. Мой муж был профессор, но он носил военный мундир – он имел кафедру в Военно-медицинской академии… И вот теперь мне больно смотреть, как расхищается добро ваших родственников.
Маргарита взяла аккорд на самых высоких, стеклянно прозвучавших нотах.
Анастасия Григорьевна, досадуя, взглянула на нее через плечо, но чтоб не сбиться с мыслей, не упустить заранее продуманной фразы, продолжала:
– Вам одной, конечно, трудно. Иметь сейчас дело с нахальными мужиками – это кошмар. – Анастасия Григорьевна сложила руки, закрыла глаза и сказала это слово на «о», с таким выражением, как будто кто-то немедленно собирался схватить ее за горло. – Говорят, он растащил уже половину вещей. Говорят, корзинами увозят… И эта Настасья. Была такая тихая…
– Он отдал белье и теплые вещи в Совет… Для неимущих… – с трудом проговорила Вера.
– Ах, в Совет, в комитет, не все ли равно? Неужели вы думаете, они раздадут нищим? Нищие от них ничего не получают… Мне говорила слепая Федосья…
– Рабочим…
– Рабочие теперь богаче нас с вами. У них же вся власть. Они вскрыли сейфы. Вы представляете себе? Все сейфы! Они поснимали ризы с икон. С Казанской они содрали жемчуга. Пойдите посмотрите. Вы, Верочка единственный человек в квартире из генеральской семьи. Вы обязаны спасти вещи Веры Карловны. И мы все вам поможем. – Она широким жестом обвела компанию.
Прежде чем Вера успела возразить, Демьянова еще крепче взяла ее за руку и, приблизив к ней напудренное лицо с желтыми наплывами у висков, зашептала:
– Нужно подать на него в суд за расхищение имущества, за пьянство и за разврат. Таких даже сейчас не милуют.
– Но он никогда не пьет. И потом… какой же разврат?
– Но ходят же к нему…
– Товарищи.
– Он не приставал к вам?
– Он приютил меня. Он помогал мне, – вырвалось у Веры со слезами протеста. – Он даже не интересуется, что там есть в квартире. Он работает день и ночь… и учится. А Настасья хранит вещи.
Никогда Вера не говорила и даже не думала столько об Алексее. Но обвинения Анастасии Григорьевны были черной неправдой. Вор, пьяница, развратник! Вера протестовала всей душой.
– Вам, вероятно, насплетничали на него, Анастасия Григорьевна.
Демьянова отодвинулась от Веры и, прищурив глаза, рассматривала девушку, как будто увидала ее после долгой разлуки.
– Вот как вы полагаете, дорогая? Значит, интересы вашей тети не являются вашими интересами?
– Но что же я могу сделать? – заломила руки Вера.
– Выжить его… Живите с Настей. Можно поселить кого-нибудь с вами. Например, Аркадия Александровича. Это не навсегда… Надо переждать.
Вера вспомнила, как Алексей впустил ее в холодное зимнее утро, как он топил ее комнату и делился с нею то хлебом, то картофелем, как Настя кормила ее лепешками из пайковой муки.
– Нет, Анастасия Григорьевна. Я не могу… Может быть, потому, что я не мужчина, но я не могу. Он добр ко мне…
– Вы чрезвычайно к нему расположены, – перебила ее Анастасия Григорьевна. Теперь все отвели взоры от Веры. И только Шипунов, громко сморкнувшись, прокудахтал:
– Теперь это бывает…
– Напрасно вы отказываетесь, – пустилась в последнюю атаку Анастасия Григорьевна. – Мы бы вам помогли. У Антона Трифоновича есть знакомый судья.
Шипунов кивнул головой и прибавил:
– Собственно, сестра жены судьи.
– Можно было бы устроить…
Вера встала.
– Простите меня, Анастасия Григорьевна. Мне очень жаль дядю Севу и тетю Веру. Но я ничего не могу сделать. Мне не нужно было здесь оставаться. Я куда-нибудь уеду…
Она смотрела поверх голов. Глаза ее раскрывались, расширялись, чтобы выпустить нависшую нежеланную, одну, но невероятно тяжкую, мучительную слезу. Ей было стыдно. Она поклонилась низко, как кланялись теремные русские девушки, и ушла.
– Невероятно, – прошипела вслед Анастасия Григорьевна.
– Бывает, бывает, – уверял Шипунов.
Горничная Лена в щель двери прослушала весь этот разговор. Вечером он стал известен Насте. А когда Алексей узнал, что говорила о нем Вера, он выпалил сгоряча:
– Молодец девка!
А потом стал размышлять про себя уже в другом тоне. Слова Веры его не удивили. Что ж, она сказала правду. Но ведь она буржуйка. Отец там пусть учитель, а дядя все-таки генерал. Теперь и смирные буржуи кусаются. И стал Алексей думать о Вере, что она не так проста, как кажется, и не так слаба, как они с Настей думали.
Вечером он зашел в комнату Веры, поздоровался и сел на кушетку. Широкий кушак на нем был затянут и рубаха аккуратно заправлена. Выбритые щеки были свежи, как будто этот человек только что вышел из летней прохладной воды. Но глаза были озабочены. Вообще, с тех пор как он приехал из Докукина, он часто бывал задумчив и серьезен.
– Спасибо, Вера Дмитриевна, – начал он, облокотившись на одно колено и подавшись вперед.
Вера стояла у окна спиной к свету. Она поняла, за что он благодарит, но все-таки спросила:
– За что, Алексей Федорович?
– За защиту. И за то, что не выгнали меня… – Скрыть уверенность в своей силе он не сумел. – Того не понимают – ордер теперь на такие квартиры очень просто достать. Хотя он и дядя ваш, но теперь он – враг… Убежал – и крышка…
– Я думаю, мне уехать, Алексей Федорович, – сказала Вера.
– Куда уехать? Зачем уехать? Никому вы здесь не мешаете. А меня и хотели бы выселить, не выселите. А вот работу вам нужно, вот что. А то вы прокиснете здесь.
– Не умею я ничего.
– Я вам работу найду, Вера Дмитриевна. Будет дело, и плакать не будете, – заметил он слезу в голосе Веры. – Ученая вы. – Он встал и подошел к ней. Вера чуть-чуть отодвинулась.
«Боится она меня, что ли?» – мелькнуло у Алексея.
Он вернулся на место, а потом зашагал по комнате с нахмуренным лбом.
– Как вы ездили, Алексей Федорович? – спросила Вера, когда молчание стало уже неестественным.
– Хорошо, – встряхнулся Алексей. – Эшелон продовольствия пригнали. – Он едва было не залился привычным задором, но вдруг вспомнил все условия поездки, опять помрачнел. – Только скажу вам – нелегкое все это дело. Революция – это целая наука.
Алексей стал рассказывать Вере о деревне, о своих, о борьбе за землю, за инвентарь, о Ваське Задорине, об Альфреде. Впервые говорил он ей о своей работе, и Вера слушала его не перебивая. О прошлом Алексей говорил ей и Насте с веселой усмешкой еще не отшумевшей молодости. Теперь он говорил о том, что томило и радовало его сейчас. Она вслушивалась в его голос, отвечала только наклоном головы, короткими восклицаниями. Алексей разговорился, а потом оборвал сам себя и позвал Веру пить чай в Настину комнату.
Настя смотрела на девушку добрыми и преданными глазами. Густо мазала ей хлеб, привезенный Алексеем, прежде у них не виданным маслом.
Алексей сказал Вере о работе, но уже на другой день забыл о своем обещании. А между тем Вера ушла в свою комнату с этой мыслью и теперь тихо и робко ждала. Она перебирала все возможные работы, на которых могла бы быть полезной, и приходила к выводу, что сейчас для нее работы нет.
Последняя посылка из Волоколамска была съедена. Тетка больше не писала. Очевидно, она ждала Вериного приезда и покаяния. Вера ела хлеб и шпик порциями, неудовлетворительными даже для мыши. Она привыкла к состоянию длительной несытости. В кухню она не выходила, чтобы не пришлось отказываться от Настиных предложений – тарелки чечевичной похлебки или круто посыпанной солью капли, смазанной таким одуряюще приятным постным маслом.
Настя, видевшая, как голодно живет девушка, носила еду к ней в комнату. Вера отказывалась веселым голосом и чуть не плакала при этом. Наконец Настя не выдержала и сказала Алексею:
– Помрет наша Вера Дмитриевна…
– Что? – оторвался от книги Алексей. – Кто помер?
– Помирает, говорю, Вера Дмитриевна.
– Почему такое?
– Голодает она. Кожа да кости остались.
– Ну, почему? И мясо еще есть…
– Ты бы не смеялся, Алеша. Али в деревню ее отправить, али продать здесь что, – она кивнула на комнату, – пусть кормится. Хорошая она, Алеша.
– Продать можно бы. Барахла много, – подумал вслух Алексей. – А только ни тебе, ни мне не с руки ходить на толкучку. Я по ночам спекулянтов арестовывал, а тут днем торговлишку заведу. А ты корми ее из нашего, – нашел он простой выход и опять ушел в книжку.
Но Настя не сдавалась.
– Нашего-то тебе не хватает. С фронту приехал сытый, а теперь пояс уже болтается. И она стесняется. Каши ей снесешь – не напросишься, чтобы съела.
– Что же, я ее с рук кормить буду, как канарейку, что ли? Вот хотел ей работу найти, да и позабыл. Да и какую ей работу найти? Курьером – с ног свалится. По конторской разве части… Совладает ли?
Настя в тот же вечер взяла какие-то генеральские тряпки и ранним утром, впервые за все время, свезла на самый дальний рынок. Купила масла, хлеба, молока и сахару и, завернув все это в платочек, привезла домой и выложила дрожащими руками на Верочкин стол.
Вера смотрела на Настю, ничего не понимая, но уже зачем-то волнуясь. Настя, разбирая покупку, стала бросать отрывистые, сперва непонятные слова:
– Тетка тоже… и погибает человек… никто слова не скажет… Разве это вещи? Хлам… А кушать надо… Не могу я смотреть, как вы мучаетесь, – разрешилась наконец она отчетливой фразой.
И Вера, как сидела на стуле, головой припала к Настиной теплой кофте, и они обе, обнявшись, плакали все громче и громче, пока Алексей не пришел на доносившиеся из угловой в коридор странные голоса.
Он стоял у порога и рассматривал покупки на столе. Женщины, услышав его шаги, усиленно растирали красные глаза. Алексей повернулся – он был уже в шинели – и вышел на улицу. Вчера Алексей встретил Альфреда, который сообщил ему о своем новом назначении, в штаб военно-учебных заведений.
– Присылай подходящих людей, – сказал он Алексею.
Теперь, придя на службу, Алексей немедленно поднял трубку и спросил Альфреда:
– А женщины грамотные тебе нужны?
– Присылай, посмотрю. У меня заседание, – вполголоса ответил Альфред и повесил трубку.
Вечером Алексей дал Вере адрес Альфреда, и еще через день, дрожащая с ног до головы, Вера стояла перед Альфредом.
– Вы библиотечное дело знаете? – спросил Альфред.
– Нет, – просто ответила Вера.
«Ну, вот и все…» – подумала она с тоской.
– Книги любите?
– О да! – Вера подняла большие, готовые стать влажными глаза.
– В Н-ской школе нет библиотекаря. Впрочем, нет и библиотеки. Но книги есть. И еще достанем. Приведите все в порядок и, самое главное, научите курсантов читать и любить книги.
Этот на вид сухой, резкий человек как будто говорил не своими словами. Но Вера женским чутьем угадала в нем самом любовь к книге. Она ничего не ответила и только наклонила голову.
Адъютант написал Вере бумажку, лихо пристукнул печатью, подышав на нее дважды, и, глядя на Веру, сказал:
– Доброго начала, товарищ.
Ему было не больше девятнадцати лет.
Вера была тиха и лучше слушала, чем говорила. В ее комнате было холодно. У нее не было ни чаю, ни какой-нибудь привлекательной еды, но все, кто знакомился с ней, почему-то стремились провести тихий вечер в угловой и, прослушав романсы Грига, спрашивали разрешения прийти еще. К ней заходили Ветровы. Воробьев, не застав Маргариту, спускался этажом ниже. Даже Куразины, считавшие долгом принять при женщине развязный тон и соединять каблуки при поклоне, как будто на них все еще были гусарские шпоры, охотно сидели у Веры, много курили, еще больше извинялись за то, что надымили, и в конце концов стали забегать регулярно, без приглашений.
Алексей заходил в угловую редко. Всегда с каким-нибудь делом. Вере с ним было просто. Алексей рассказывал ей о детстве и о фронте, и его легко было перебивать вопросами. Он сам по-деловому расспрашивал ее о днях беженства, словно хотел установить картину событий и вмешаться в нее в пользу Веры. Вера чувствовала, что Алексей жалеет ее, но это не было обидно. Он ни на что не жаловался, не считал это время «проклятым». Своим ровным дыханием, своей радостью, с какой он встречал события, Алексей как бы оправдывал и делал для нее осмысленным то, что происходило за окном, то, что называлось Революцией. И так как это был ясноглазый, хотя и тяжеловесный, но простой и понятный в мыслях и действиях человек, это давало Вере силу не поддаваться речам Аркадия и его товарищей и пытаться потихоньку, не спеша вырабатывать свой взгляд на события – и ближние, касавшиеся этого дома, и дальние, орудиями гремевшие на Урале, на Кубани, в снежной Сибири, на быстро растущих фронтах Республики.
Однажды вечером в дверь Веры постучали. Это был Куразин. Он нес в руках большой, увесистый сверток, перевязанный толстой бечевкой.
– Просьба к вам, Вера Дмитриевна. Мы с братом уезжаем и все ценное оставляем у знакомых. Месяца на два. Не позволите ли у вас? Тут кое-какие пустяки… Все же для нас дорогое… по воспоминаниям…
– Пожалуйста, – сказала Вера, – конечно.
– Может быть, еще один сверток разрешите?
– Конечно, несите – места хватит.
– В сухом месте хорошо бы. Лучше всего, если позволите, в кушетку. Она у вас с ящиком? – Он проворно поднял крышку большой кушетки. – Ну, тут поместится двадцать таких свертков. – Он уложил пакет в угол, притиснув его к стенам дощатого ящика. – Я занесу еще один. А ваш этот… солдат… дома?
Не знаю. Кажется… не приходил, – ответила Вера. На другой день два свертка лежали рядом, и Куразин, не задерживаясь, распрощался, предупредив Веру:
– За свертками могут зайти. Ну, давайте, как в романах, условимся о пароле. Пусть скажут вам: «От Арсения», и тогда отдайте. Ну, спасибо, дорогая. Пожелайте нам счастливого пути. – Он поцеловал пальчики Веры и ушел. Провожая его, Вера слышала, как быстро и легко стучал он каблуками, сбегая по лестнице.
Глава IV
ПОРТРЕТ
В октябрьский, весь пронизанный ниточками бодрящего холодка день к дому на Крюковом канале подошел открытый легковой автомобиль. Двое в кепках помчались по лестнице кверху, как будто гнались за невидимым беглецом. Шофер еще глубже ушел в сиденье, рассеянно отыскивая в карманах сперва кисет с махоркой, затем спичку и, наконец, осколок спичечного коробка, по тем временам признак привилегированного положения.
Детвора окружила автомобиль. Он был высок и горд, этот автомобиль восемнадцатого года. Кузов был поднят над жидкими колесами так, что на четвереньках можно было пройти под машиной. От ясной лакировки не осталось и следа, ее заменил цвет изношенной галоши. Но зато под рукою шофера болтался мягкий сигнал из резины ярко-красного цвета, величиной с медвежью голову. Сигнал интересовал ребят не меньше, чем автомобиль.
– Дяденька, погуди, – адресовался к шоферу малыш с пальцем, до основания исчезнувшим в носу.
– Ты что там достал? – пошутил в ответ шофер. – Покажи.
Ребята хихикнули хором, и малыш отступил за спину соседа.
– Давай я погужу, если тебе лень, – предложил паренек постарше и подступил к гудку.
– Дяденька, а если я тебе шину проколю? – выскочил вдруг вперед рыжий карапуз в пальто, но без шапки. Он вертел в руках не то вязальный крючок, не то дамскую булавку.
Шофер погрозил перчаткой, тяжелой, как ботинок.
– Ты смотри мне… Я тебя свезу куда надо.
– Он Кольке Савину велосипед проколол, – сообщил мальчик с книжкой.
– Ай, а я ему скажу, – обрадовался другой мальчик у дверей. – А он думал – на гвоздь наехал.
Рыжий повернулся на месте:
– Не скажешь, врё…
– Истинный бог, скажу.
– Тогда не ходи на улицу.
На шестом этаже открылось окно. Свесившаяся кепка заорала:
– Антон, поднимись помочь, валяй в тридцатый номер.
Шофер смотрел на рыжего сорванца и колебался. Потом он шагнул к нему и взял за рукав:
– Ходи со мной.
Рыжий прянул в сторону и освободился ценою порванного рукава.
– Одежу рвешь, холера! – крикнул он со слезой. – Купил, что ли?
– Антон! – загудело сверху.
– Эй, ребята, кто машину посмотрит? Ленина везти надо.
– Какого Ленина? – спросил мальчик с книгой. – Главного?
– Ленина, говорю, портрет, от художника.
– Мы посмотрим, дяденька, – предложили сразу трое.
– Ну, глядите.
Шофер нырнул в парадное и, постояв за дверью, выглянул опять. Но теперь на тротуаре группа малышей что-то горячо обсуждала. Рыжий был тут же и, совершенно позабыв об автомобиле, слушал. Затем все потоком, кроме взявшихся охранять машину, ребята ринулись на лестницу.
– Ну, так-то лучше, – сказал шофер и принялся прыгать через три ступеньки кверху.
На самой верхней площадке уже была раскрыта дверь. Приехавшие осторожно выносили большой холст на подрамнике. Тревожась и тоскуя, суетился около Евдокимов. В глубине, передней стояла Елена, кутая плечи в большой испанский платок.
– Я вас умоляю, – повторял художник, – не торопитесь на поворотах, я оденусь и сбегу вниз.
Портрет оставили у окна. Антон рассматривал его, остановившись на ступеньках.
Положив руку на край стола, забросанного книгами, на которые падал свет деловой лампы, стоял вдумчивый человек, как будто собирающийся начать взволнованную речь.
Комната тонула в тенях низко опущенного абажура, предметы сжались и потеряли ясность очертаний. Но зато лицо жило на полном свету. Незаконченный шаг вперед. Движение бровей, чуть раскрытый рот, отброшенная назад, как бы в подготовке бурного жеста, рука – все это делало человека центром полотна, выбрасывало его вперед, и портрет переставал быть портретом и становился динамической картиной с замыслом, затаившим в мазках и линиях волнение художника.
– Н-да, – сказал Антон. – Ну что ж, понесем.
– Я видел Ильича, – сказал один из приехавших. – Чисто такой. Здоров рисовать, – кивнул он в сторону двери. – Мы ему еще закажем.
Портрет осторожно двинули вниз. Впереди, держа подрамник над головой, шел Антон. Позади двое держали картину за углы.
Художник сел с шофером и, не отрываясь, смотрел на полотно.
На улице быстро скопилась толпа. Окружив машину, рабочие, женщины, дети старались улучить момент, когда станет видна фигура вождя. Люди в кепках поставили портрет лицом к движению.
Тогда толпа стала перед автомобилем, и он, прорезав человеческую волну, как челнок, ушел вперед.
По дороге люди разных одежд и возрастов останавливались и смотрели. И Ленин смотрел на бурлящую под мостами Неву, на голосистые трамваи, на чистое небо, вспрыгнувшее в этот день на голубую высоту, на оборачивающихся к нему прохожих…
Художник вернулся вечером в добром настроении. Он взлетел по лестнице, бросил пальто на сундук и в шляпе ворвался в мастерскую. Елена сидела за книгой, накинув на ноги зимнее пальто Евдокимова. Книга легла на колени, когда раздался треск французского замка.
