Текст книги "Лицом к лицу"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)

– А Катерина Андреевна не хочет сюда перебраться, – смелея, продолжал свое комартформ. – В коммуну надо идти. Я ей и день и ночь говорю. И день и ночь бы работали. И можно не здесь, а близко. Квартиры есть, с роялью, с ванной. Вот втроем и заняли бы. Чудесно.

– А как вы офицера убили? – спросила вдруг Сашина.

– Ну, то был гад! – рассердился Огородников. – Хороших офицеров не убивали. За ним грехов было – не я, другой подстрелил бы… А в Пскове я на границе зайцев стрелял. Ужас их сколько там.

Потом пели дуэтом песни северные, тихие и ровные. И все трое сидели на кровати. И Сашина вдруг вмешивалась неудачно тоненьким срывчатым голоском. Потом опять пили чай с медом.

Вечером пришли комиссар Малеев и Алексей. Обоих поили чаем и кормили хлебом с маслом и медом. Первача уже не было.

– Мы, собственно, пришли говорить о дивизионе, – сказал наконец комиссар и посмотрел на Сашину.

Екатерина Андреевна стала прощаться. Огородников жал ей руку и упорно смотрел в глаза. Сашина вышла, на пороге чему-то рассмеялась и побежала к трамваю на Охту.

Глава XIII 

КОМИССАРЫ

– Ну, выкладывай, по силе возможности, – сказал Порослев, усаживаясь в глубь кровати, почти на подушку.

Малеев недовольно нахмурился. «По силе возможности» не предвещало хорошего разговора.

Огородников шагал по комнате, безбожно скрипя новыми сапогами, на которые он сменил валенки.

– Два вопроса только, – сказал Малеев.

– Записал на бумажку, как я тебя учил? – спросил Порослев и поймал себя на мысли: «Чего я придираюсь к парню? Это все стаканчик первача». Он внутренне собрался и настроился серьезно слушать.

– Первое – это выделение отдельной гаубичной батареи, – начал как мог спокойнее Малеев, но лицо его было вытянуто и напряженно. Это напряжение было искренне. Оно определялось серьезностью его отношения к делу. Но оно бросалось в глаза и засчитывалось как слабость, в особенности после этих несчастных событий в дивизионе. – Второе – о комсоставе на Виленском. – Почувствовав, что в комнате установилось ровное деловое внимание, Малеев продолжал уже смелее: – Боевое задание – сформировать отдельную батарею. Отправка на фронт по особому указанию. На фронте батарея развернется в отдельный дивизион на базе нашего запасного.

– Куда, на юг? – спросил Огородников.

– Не знаю. Все равно куда… На фронт, словом.

– Ты когда получил приказ? – спросил из угла, спружинившись, Порослев.

– Ну… – остановился Малеев, – три дня…

– Боевое задание, говоришь… Что сделал?

– Малиновский с адъютантом проект готовят.

– А у тебя план? Политическая часть имеет свой план?

– Я и пришел посоветоваться. Как будут инструкторы проект читать – дам свое мнение… Каких людей, каких лошадей, которые гаубицы.

– Это и есть план… Значит, у тебя своего проекта нет?

– Нет… еще нет, – растерянно сказал Малеев.

– Все ты по-домашнему. А ты о чем думал? – спросил Порослев Алексея. – Что же мы обсуждать-то будем?

Алексей вынул исписанный лист бумаги.

– Я мое мнение записал.

– А комиссару не показал? – вмешался вдруг Огородников.

– Показал, – тоскливо отозвался Малеев.

– Я предлагал разобрать на ячейке, – сказал Алексей. – Комиссар не согласился. Он считает: на ячейку нужно вынести согласованные с тобой материалы. Ячейка еще как следует не сколочена. Я согласился с комиссаром.

– Это верно, – подтвердил Малеев. – Мы хотели и тебя просить к нам на обсуждение приехать, Петр Петрович… по силе возможности… Вопрос первостепенной важности.

Порослев улыбнулся:

– Ну, все это хорошо, давай к делу. На ячейку ставить недоработанные проекты, конечно, незачем. Это оперативный вопрос. Но свое мнение партийная часть должна иметь, чтобы, проводя решения в жизнь, мобилизовать коллектив, чтоб за партийное мнение стояли все горой. Коней у нас все равно нет. С конями плохо. Каких дадут, на тех и поедут. Тут ничего не вымудришь. Гаубицы дать получше. На фронт. Чтоб стреляли безотказно.

– Так я и адъютанту сказал.

– Проверить тщательнее. За проверкой следить. Самим просмотреть паспорта. Амуницию, сбрую – все лучшее. Не жалей.

– И я так думаю. Мы еще наживем.

– Хватит у тебя добра-то?

– Всего, кроме лошадей, хватает. А я вот больше о людях думаю. Как я вспомню те дни…

– Это когда тебе шинель порвали?

– Когда пушки на штаб навели, – рассердился Малеев. – Как вспомню… Как этих людей на фронт посылать? Может, отобрать только лучших?

– А худших куда девать? Освободить, что ли? А лучшие что тогда скажут?

– А как же ты предлагаешь, Петр Петрович? – растерялся опять комиссар. – По силе возможности…

– Из камней кашу не варят. Если б трудовой народ не был за нас, нечего было б огород городить. А если мусор есть, нужно просеять. Заведомых контриков передать в штаб укрепленного района – пусть окопы роют. А остальных… Вот тут твоя работа, – обратился Порослев к Алексею. – Сколоти коммунистическое ядро. Привлеки сочувствующих, веди работу. Так всюду делают. Инструкцию штаба читал? При хорошей работе честных красноармейцев всех потянет в нашу сторону. Шатаются от слепоты, от кулацкой работы. А ты просвети, а кулаков изолируй.

Алексей кивал головой. Так и он понимает. Но ему всегда доставляло радость, когда в большую ясность приводилась сложная, запутанная обстановка. Слушая ораторов, он лучше всего запоминал те места в речи, где ясными словами освещались его собственные, еще не совсем упорядоченные или еще робкие мысли.

– Твоя работа, – продолжал Порослев, – передать новой части крепкий, организованный коллектив. Вот тут по человеку отбирать надо. Это половина дела. Человек двадцать коммунистов обязательно…

– Теперь о комсоставе, – начал опять Малеев. – Как батарея на фронте развернется в дивизион, нужно придать лишних командиров, чтобы потом…

– Ну, спецов у тебя хватает. В окно вижу – без дела болтаются.

– А кого?

– Сам как думаешь?

– По второму вопросу… – затруднился в чем-то Малеев. – Я хотел было осветить… Ты как думаешь? – вдруг внутренне загоревшийся, подошел он к кровати. – Наши спецы… вот тогда… приложили руку? Говори, Петр Петрович!

– Ты что таким петухом наскочил? Не поймал ведь никого.

– А я вот голову об заклад… по силе возможности… Не смейся, Петр Петрович. Руку отруби – имело место. А раз так – как такого послать командира?

– Не одного посылаешь, – отозвался из дальнего угла Огородников.

– А раз так, – твердил свое Малеев, – гнездо у них тут. Разогнать бы.

– Разузнать сперва надо, не тревожа, – высказал свою старую мысль Алексей. – Не тех погнать можно.

– Верно! – подхватил Огородников.

– А я бы, – вдруг робея и спадая с тона, сказал Малеев, – я бы самых вредных послал с батареей.

Он кого-то невидимого оттолкнул ладонью.

– Вот так поворот на полном ходу! – вскричал Огородников.

– Пушки лучшие. Коней лучших. Амуницию дефицитную, лучшую. А командиров – похуже? – спросил Порослев. – Здорово сказал!

– Здесь легче будет, Петр Петрович. Нам ведь еще сколько батарей сформировать. Адъютанта бы убрать… Много чище будет.

– Сказал! – рассвирепел Порослев. Он, волнуясь, закашлялся. – Инструкторов мы должны просмотреть здесь. Кто подозрителен – в шею. Найдем еще. Кто честно хочет работать – пусть докажет. Сверчков хочет – всякому видно. Синьков хочет. А если кто связан с белыми, тому найдем место… Как для нас находили. – Он тяжело задышал. – А ты – адъютанта на фронт. За твоим адъютантом сто глаз нужно. Понимаешь? Его отпустить нельзя. Может, это ниточка. Пойми, голова, «по силе возможности». – Он стал нить из стакана теплую воду с парегориком, пузырек которого всегда валялся тут же на столе.

– Так список командного состава покажи мне. Принеси проект командира и свой проект, решим вместе.

– А как же у вас проекты приказов пишут? – спросил, подходя к столу, Огородников. – Где?

– Приносят. В кабинетах до ночи сидят. Дома, может быть…

– Прости меня, товарищ, – сказал Огородников, видимо смягчая свой голос усилием. – Мне сдается – ты неверный путь взял. – Он подошел вплотную к столу. – Нужно составить приказ или там список какой – пусть командир собирает кого хочет… Совещание… кого хочет привлекает. А ты – тоже тут. – Он положил тяжелый кулак на край стола, как печать. – Совещаются – а ты тоже тут. И он, – указал Огородников на Алексея. – Тут и все мысли на стол, – он разостлал пятерню на середине стола. – А то, может, они ездиют к кому… планы составлять… Почем ты знаешь? Дело новое. Раньше немногие своей охотой шли. И то не без греха. А теперь офицеры у нас – как из трубы…

Широкие жесты были у Коли Огородникова. От тяжелого плеча разворачивал крепкую руку. Порослев смотрел на него с любовью.

«Всегда в согласии!» – думал он, вспоминая империалистический фронт.

– …Чтобы командир помнил день и ночь, спал и думал, что есть у него комиссар. И будь ты для честного спеца другом, кровь свою за него пролей, если надо. Для шалтай-болтай будь примером. А для контрика который – грозой! Сложное дело.

– Я вот раньше тебя сказать хотел, – перебил его Порослев. – Вот карандашиком даже записал. Систему работы изменить надо, Андрей Андреевич. – Он внес, какую мог, теплоту в свою фразу. – Все мы неучены. Учиться надо. Верно Коля говорит. Все надо знать, следить. С каждым свое обхождение. Чтоб линию гнуть одну – на укрепление Красной Армии.

– Эх, выпили бы за нашу Красную Армию! – оглядывая пустую бутылку, сказал Коля Огородников. – Да вот нечего.

– Придется попоститься, брат, – сказал Порослев. – У нас спирт – дефицитный товар. На артиллерийские нужды не хватает.

– Я бы только за Красную Армию. Я, брат, в Калуге комиссаром был. Ни одной капли, – он показал сустав большого пальца. – День и ночь себя помнил. А потом в трезвость втянешься и забудешь… И оно действительно… Хлеба не хватает, а тут пшеницу на самогон. Я за этот самый самогон брата с невесткой отчитал. Перья летели. Ну, а раз сделано – выпить надо…

Глава XIV 

АНКЕТА

Катя Сашина считала себя работницей добросовестной. Она уходила домой, только закончив все дела, какие нужно было сделать сегодня. Но время еще было врагом двадцатидвухлетней Кати, и на службе оно тянулось бесконечно. Тянулось время, и что-то внутри тянуло, и не было сил сопротивляться этому нарастающему чувству внутреннего неудобства. Тогда нужно было разворачивать завтрак: тоненькую, приготовленную матерью тартинку – хлеб с рубленой селедкой и луком или же просто кусочек хлеба, «без ничего». Если завтрак был уже съеден, тогда на помощь приходила карманная пудреница с давно свалявшейся пуховкой, окно с видом на большой казарменный двор или даже военная газета, в которой все-таки можно было встретить знакомые фамилии.

Иногда у Кати Сашиной наступает просветление. Ее голова тогда ясная-ясная, и в ней копошатся всякие мысли, и многие из этих мыслей нравятся Кате. Она улыбается самой себе. Она думает, что не такая уж она дура и, если б сейчас мирное время, она кончила бы курсы и была бы через девять лет профессором. Профессор женщина – это куда интереснее, чем профессор мужчина. Много ли есть женщин профессоров? Есть, конечно, например, Добиаш-Рождественская, или в Париже мадам Кюри… Но именно в такие минуты дела личной канцелярии становились страшно скучными и далекими. Просто испачканная чернилами бумага. И когда «природная добросовестность» возвращала внимание Кати к этим делам, на страницах толпились буквы, строки сливались, как рельсы, устремленные в бесконечность, и смысл казенных фраз ускользал, как мыло, упавшее в ванну. Катя напрягала внимание, но все равно ничего из этого не получалось. Надо переключаться. И тогда Катя вынимала из стола томик Мопассана… Изящная книжечка прекрасно прячется под любой казенной бумагой, и Катя читала украдкой, давая себе слово прийти завтра пораньше и сделать все необходимое.

В личную канцелярию Порослев приводил только тех, с кем нужно было ему переговорить конфиденциально, Здесь бывали комиссары запасных дивизионов, партийцы из райкомов и военкоматов. Здесь комартформ исповедовал инструкторов из бывших офицеров.

Самое интересное – это когда приходили офицеры. Наверное, каждый хранит дома свежий френч или китель, может быть даже с погонами. Но в управление формирований идут в обмотках и солдатской шинели. Впрочем, под простой шинелью Катин глаз сразу угадывает ловкую фигуру бывшего поручика, может быть даже гвардейца. Увидев секретаршу «из интеллигентных», офицеры подтягиваются – прямее плечи, выше голова. Иные даже постукивают каблуками, забыв, что шпор уже нет, а каблуки растоптаны и сбиты.

Спокойных дней у Порослева нет. Окружной штаб, главком, фронты, парторганизации, Совет письмами, телеграммами, приказами, телефонными звонками, заседаниями торопят, жмут, бодрят, требуют батарей всех систем и калибров. Но процесс формирования – это долгая скачка с препятствиями. Есть орудия – нет панорам. Есть лошади – нет сбруи. Есть телефонный провод – нет пушечного сала. Есть жесткие сроки формирований, но есть и требование посылать на фронт только снабженные, укомплектованные части. Бывают не дни, но недели, когда никто в управлении не спит, все суетятся, все нервничают, скачут ординарцы, летают мотоциклисты, стынут комиссарские обеды в котелках, и Порослев, как серая птица, на крыльях ветхой солдатской шинели носится над всем, не признавая никаких «невозможно» и никаких «завтра».

Его энергия электризует весь штаб, вплоть до вахтеров и уборщиц, и наконец захлестывает и Катю.

Тогда все происходящее внезапно покажется Сашиной неизмеримо важным, и она сама готова сутками не отходить от стола и телефонов. В ней загорается колючий огонек – кусочек пламени, сжигающего туберкулезного комартформа.

В такие дни комартформ кладет ей руку на плечо и говорит:

– Конечно же, вы наша.

И Катя говорит:

– Конечно! – и два или три дня прибегает на Охту лишь к ночи…

Однажды Порослев принес Екатерине Андреевне стопку анкет. Облокотившись на стол, он прочел ей все девятнадцать вопросов так, как проголодавшийся человек читает меню роскошного обеда. В сущности, вопросы были очень обыкновенны: фамилия, год рождения, боевой стаж, ордена. Но дойдя до девятого пункта – «Как вы относитесь к Советской власти?» – комартформ прищелкнул языком, провел ногтем под строкой и накрыл анкету ладонью.

Но Катя решительно не понимала, в чем здесь соль.

Комиссар разочарованно отошел от стола.

На следующий день один за другим офицеры заходили в личную канцелярию и заполняли анкеты.

Проворно бегала рука, небрежно выводя:

Петр

Иванович

Козловский

поручик

и так далее, на девятом вопросе перо застывало, и лицо становилось напряженно-сосредоточенным. Потом перо клали на стол, и на сцену являлась спасительная папироса.

Катя подумала: если бы Порослев наблюдал из соседней комнаты, он получил бы полное авторское удовлетворение.

И Катя стала наблюдать за приходящими.

Иные в конце концов писали ответ на девятый вопрос лаконично. Другие лепили буквы так, что растекшиеся по плохой бумаге чернила давали сплошное грязное пятно. Седой полковник спросил, нельзя ли написать ответ на особой четвертушке бумаги. Многие писали со вздохами.

Только высокий артиллерист, не останавливаясь, вывел: «Полностью сочувствую» Это так поразило Катю, что она запомнила его фамилию. Это был Аркадий Александрович Синьков.

Вечером комиссар читал анкеты. Вооружившись толстым синим карандашом, он пробегал первые пункты, изредка ставил вопросительный знак или птичку, но слово за словом изучал политическую исповедь по девятому пункту. Катя заключила, что офицерам комартформ, как правило, не верит. Он комментировал эти ответы вслух краткими и резкими восклицаниями «Врет!», «Гад!», «Хитрит, подлюга!». Иногда в его голосе появлялись нотки раздумья. Он тихо шептал:

– Все может быть, все может быть, посмотрим.

Дойдя до анкеты Синькова, он стукнул по столу карандашом и сказал:

– Вот это да! Коротко и ясно.

Перед тем как вызвать к себе того или иного командира, Порослев обязательно смотрел анкету, и через несколько дней Катя установила с точностью, какие ответы на девятый вопрос нравятся Порослеву, какие приводят в сомнение и какие вызывают неудержимое недоверие.

Для Кати анкеты стали очередным развлечением. Когда Порослев уезжал, она ножом открывала его личный стол и просматривала стопку анкет. Кто? откуда? какой чин? женат или холост? Она заметила, что ответившие на девятый вопрос удовлетворительно получали высшие должности, тогда как другие, несмотря на высокий чин в старой армии, назначались младшими инструкторами.

Худой белокурый офицер в щегольских сапогах на кривой колодке и даже при шпорах писал анкету больше часа. Он выкурил коробку папирос. В комнате никого больше не было, и Катя слышала, как дышит этот красивый блондин с острым, нерусским лицом, у которого нежные завитки волос выходят из-под фуражки. Катерина физически чувствовала, как страдает этот человек. Случайно она поймала его взгляд. Зеленоватые глаза, золотые ресницы и детская растерянность.

На девятый вопрос он дал пространнейший ответ. Какие-то слова были зачеркнуты. Слово «делах» было написано через «ять». Катя покачала головой и положила анкету в самый низ стопки, на дно ящика. Но, уходя, она вторично открыла стол ножом и спрятала анкету в ридикюльчик.

В первых графах анкеты стояло: Гораций Карлович Дефорж. Интересно, какое у него «де» – с большой или с маленькой буквы? Бывший поручик Кексгольмского полка. Сейчас адъютант запасного артиллерийского дивизиона.

Проходя мимо мортирного, Катя зашла в штаб. Здесь знали секретаря комартформа. Дефорж шел по коридору, звеня савеловскими шпорами. С Катериной он поздоровался за руку.

– Гораций Карлович, вы не скоро домой?

– Я?.. Да, пожалуй, сейчас, – растерялся и что-то быстро соображал адъютант. – Может быть, нам по дороге?

– Я на Охту.

– Я провожу вас до Суворовского.

Растерянность уходила. Он уже оценивал девушку глазами знатока.

На углу 8-й Рождественской Катя остановилась. Она открыла сумочку и протянула Дефоржу две вчетверо сложенные бумажки.

– Вот ваша анкета… и бланк…

Дефорж читал свои ответы и удивленно смотрел на секретаршу.

– Комартформ еще не видел?

– Лучше как-нибудь иначе…

Дефорж понял.

– Я перепишу дома.

– Да, да, как-нибудь проще.

Она вскочила в трамвай, мелькнув ловкой мальчишеской ножкой. Дефорж встал было на подножку, но Катя прощально махала рукой. Повернувшись лицом к движению, он спрыгнул на мостовую и энергичными шагами пошел по Суворовскому к Таврической, где жил Малиновский.

Через два дня Дефорж принес анкету. Катя положила ее в папку. Еще до прихода комиссара она прочла новый вариант. Ответ был еще пространнее, в нем было много лживых и высокопарных слов. Это было еще хуже. Ясно, что Порослев скажет: «Гад!»

Катя позвонила в мортирный.

– Гораций Карлович?

– Ах, это вы. Что, теперь лучше?

– Хуже…

Молчание.

– Напишите два слова.

– Но какие?

Молчание.

Потом робко:

– Вполне… и так далее…

– Ага… понимаю. Вы говорите – так будет хорошо?

– Вполне.

– Я еще зайду сегодня.

Катерина ждала, что скажет Порослев. Она даже задержалась лишнее время. Вот анкета Дефоржа в руках комиссара. Хорошо иметь такое острое зрение. Синий карандаш, вздрагивая, ходит над анкетой. Уткнулся в девятый пункт… Комартформ откинулся в кресле.

– Врет, как зеленая лошадь. «Полностью сочувствую». Ах, сукин сын! – Он обратился к Катерине Андреевне: – Вы адъютанта на Виленском знаете? Тонконогий такой, белобрысый, как вошь.

– Видела как-то…

– Он мне пишет: полностью сочувствую! – Он встал и подошел к Кате: – Я, знаете, Катерина Андреевна, физиономист. Я ему ни на копейку не верю. Я в трамвае еду и угадываю по лицам, по одежде, кто чем занимается, кто что думает, кто чем жив. И я уверен, Катерина Андреевна, – он постучал кулаком в худую грудь… – редко, редко я ошибаюсь. Такой я с детства. Я ведь маленьким в люди пошел. Всех насквозь вижу. И он мне пишет: вполне сочувствую. Вот гад! Ну, написал бы что-нибудь там. Ну, я тебя рассмотрю, что ты за петух такой, – говорил он, возвращаясь на свое место.

Глава XV 

«ДИККЕНС БЫЛ ПРАВ»

Делегация Вериной школы шла в гости в пехотную школу, расположенную в центре города, где еще два года назад размещалось привилегированное училище, призванное снабжать империю градоправителями, губернаторами, сенаторами – вершителями судеб и помпадурами провинциальных городов, а потом гнездился штаб партии левых эсеров.

Курсанты шли строем по мостовой, грохотали занесенной в армию рабочей песней о кузнецах. Впереди, размахивая рукой, печатал ротный командир, влюбленный в строй и лихую выправку. Начальство, педагоги в штатском шли по тротуарам.

Над воротами пехотной школы струятся веселые флаги. Караульные статуями замерли у дверей. На парадном крыльце дежурный по школе, перетянутый ремнями, с твердым воротником, рапортовал лихо и звонко. Гулкие коридоры таили в своих тупиках звуки наполненного людьми здания. Лестница была устлана узкой чистой дорожкой. На стенах – доставшиеся в наследство от Пажеского корпуса – достойные музея полотна в тяжелых рамах.

– Порядок, – сказал комиссар.

– Товарищ Рязанцев, сами знаете, – сочувственно откликнулся ротный.

– Смольный шеф – так я думаю, – с ревнивым недовольством заметил начальник школы.

Гости сидели за длинными столами, крытыми клеенками. Посредине каждого стола – цветы, не отвергаемые ни одним тезисом революции, но в пылу огневых дней выпавшие из быта, как многое другое. С портрета Ленина сбегали до полу алые ленты.

Кормили кулебякой, полуфунтовыми бутербродами с колбасой и сыром, конфетами. Это было так же необычайно в те дни, как и цветы и белые воротнички командиров. Рязанцев вел собрание, как опытный режиссер. К нему то и дело подбегали адъютант и командиры. Он отпускал их жестами командарма. Высокий и легкий, с неправильным рисунком рта и стремящимися в одну сторону завитками волос, он говорил короткими патетическими фразами, нравившимися курсантам и гостям, как нравятся охотничьи рожки, застольные спичи и поднимающие настроение марши. Он говорил так, как если бы в зале сидели только герои, уже совершившие многие подвиги. Он умел вызвать аплодисменты, привести молодежь в азарт. А когда приехал седой и заслуженный представитель Смольного, курсанты по сигналу Рязанцева приветствовали его так, что стекла дрогнули в окнах и эхо пустых коридоров отозвалось на новый для них боевой клич.

Гость, не хуже Рязанцева умевший бросать пламенные слова с трибун, говорил тихим, чуть усталым голосом. Словно после бурного митинга, где нужно было бороться, он приехал к своим, где можно передохнуть.

– Ваша школа, – говорил он, – как и другие школы, – наше любимое детище. В подполье, преследуемые, несущие в себе ненависть к проклятому царскому строю, мы мечтали о том, что настанет день, когда пролетарий возьмет в свои руки оружие, когда армиям капиталистов и царей он противопоставит свою армию, которую поведут в последний бой наши пролетарские офицеры…

Этот тихий голос создавал необычайную тишину, и эта тишина, казалось, вот-вот порвется, как паутинная нить, потому что каждый в этом зале понимал, что он и есть так долго и страстно ожидаемый всем классом пролетарский офицер…

И эта тишина взорвалась, как взрывается газ, скопившийся в шахтах, как гремит гром над собравшими тучи ночными ущельями…

За одним из столов Вера увидела Алексея. Они встретились взорами, и он помахал ей рукою. Она вспомнила, как он нес ее по коридору на сплетении сильных рук, как пахло от него кожей ремней, влажным шинельным сукном и еще запахом волос, как он хлопотал за нее, и подумала, что она приобрела уже в этом городе друга. Альфред, худой и острый, кивнул ей издали, и многие смотрели на нее, и под звуки музыки, гремевшей с хоров, под смех и речи ей казалось, что она может подойти здесь к любому и встретит дружественный ответ. Сосед – маленький, подвижный, как шарик ртути, политработник – усердно развлекал ее и строгую, как на уроке, едва снисходившую до улыбки учительницу географии. Он покорял красивой округлостью фраз и едва заметной иронией, которой он обволакивал буквально все, что подмечали его горячие, затененные длинными ресницами глаза. Но Вера чувствовала, что за этой присущей его характеру иронией живет дающая горячий свет глазам большая вера. Его ирония, сокрушая необязательную форму, утверждала самый смысл. Он, как художник, пользующийся одной только черной краской и тем не менее показывающий блеск кружев и белизну снегов, сказал в этот вечер Вере больше, чем речи и музыка, о пользе и славе боевой дружбы, которую закрепляли здесь пятьдесят уходящих на фронт во имя воинствующей человеческой правды командиров.

Расходясь, гости хвалили школьные порядки. Комиссар обошел все здание вплоть до уборных, но всюду была та же образцовая чистота.

– Этого у нас нет, – жаловался он своему начальнику. – В коридорах вонь, в пустых залах солома на полу… Распущенность…

Начальник школы, бывший полковник, глядел недовольно и озабоченно. Про себя он принимал какие-то решения.

У ворот, где ветер то прятал в складках, то выставлял напоказ кумачовые лозунги, Вера увидела рядом с Алексеем и Порослевым девушку с улыбкой, открывающей молодые, снежно-белые зубы. Это была Катя Сашина.

По улицам шли гурьбой, стояли на Аничковом мосту, глядя, как водолаз спускается в осеннюю густую воду, чтобы чинить кабель у дворца, сидели в Летнем саду, потерявшем листву и часть спрятанных на зиму статуй. Возбужденный близостью Веры, Алексей смешил товарищей рассказами о фронте и о деревне. Ему хотелось одного – взять девушку за руку и побежать с нею вдоль выстроившихся парадом деревьев, и он старался держаться подальше от нее, как бы не доверяя себе… Порослев тут же начинал грустное о кандалах, о тюрьмах. У него болела грудь. Он отходил в сторону, долго кашлял, и все делали вид, что не замечают этого. Начальник школы хлопал мягкой рукой по костистому колену комиссара, клялся, что школа еще переплюнет рязанцевскую, а потом, завладев вниманием, выкладывал анекдот за анекдотом, пока не дошло до такого крепкого, что Вера протестующе замахала руками.

Они бродили у десятка еще не заколоченных статуй, изощряясь в остротах насчет богинь и богов. Здесь Вера обнаружила поразившее даже полковника знакомство с мифологией и с удовольствием заметила искру зависти в глазах Алексея.

Домой они шли вдвоем, и Вера рассказывала Алексею, как помнила, содержание «Илиады» и «Одиссеи». Алексей шагал рядом так, что Вере никак было не попасть ему в ногу, размашистый и тяжелый, как будто не он только что легко и беззаботно смеялся и шутил в Летнем саду.

Дома Вера снесла ему «Историю Государства Российского», «Древний мир» – ее гимназические учебники. Над книгами на мгновение сблизились их головы и руки. Потом был долгий разговор. Каждый говорил только о себе. Доверие и искренность должны были прозвучать как обмен подарками, высокую цену которых знают только они вдвоем. Но Вера не рассказала ему об Аркадии, потому что разговор на этот раз шел не о событиях их жизни, но об ощущениях и чувствах…

Субботним вечером, когда вся школа шла в баню и был закрыт клуб, за Алексеем на одноколке заехал Порослев, и вскоре в Верину дверь раздался стук.

– Вы свободны, Вера Дмитриевна? – вступил в комнату Порослев, не снимая своей поношенной фуражки. – Поедем к Катерине Андреевне. Сестры у нее, музыка… Хлеба, сахару захватили, девицы чай устроят, – показал он на сверток в деревенском белом платке.

Вера сидела на бричке с Порослевым, а Алексей всю дорогу трудолюбиво и тщетно умащивал свое большое тело на откидной скамейке. Порослев издевался над его стараниями. Но Вера заметила, что Алексей больше всего боялся стеснить ее, коснуться ее коленей.

Большая комната в деревянном домике на Охте вмещала и рояль, и обеденный стол, и кровать за ширмой, и множество разносистемных и разнокалиберных креслиц и стульев. Пышная белокурая Ангелина держалась хозяйкой. Она спокойно взяла у Порослева хлеб, сахар и леденцы. Старуха мать застучала самоварной трубой. Средняя, Неонила, лениво курила папиросу и неутомимо вела разговоры. Катерина суетилась. Она подбегала к окну, выскакивала за дверь, поджидая Огородникова, а когда тот приехал, стала усиленно ухаживать за Алексеем. Огородников умудрился раздобыть несколько бутылок пива, чем вызвал аплодисменты Ангелины. Пива было мало, но в тихом деревянном домике на окраине и без того было весело. Огородников играл на разбитой балалайке, дурил, вносил предложения, одно нелепее другого. Ангелина пела под рояль, пригасив для настроения огни.

Когда возвращались, город был по-военному тих. Патрули останавливали бричку, смотрели пропуска и провожали глазами военных и девушку, пустившихся по городу, погасившему фонари и раскрывшему черные глазницы окон.

Опять Алексей мостился в ногах у Порослева и Веры. Его стеснительность казалась девушке признаком большого благородства. Порослев говорил, что Сашины – прекрасные девицы, но все-таки в них есть какая-то буржуазная гнильца. Вера посмотрела на темную голову Алексея, глядевшего вдоль улицы, мерцавшей редкими огоньками, и внезапно ощутила, что она больше не хочет рассуждать об этом человеке. Она едва заметным движением разыскала его пальцы и там оставила свою руку.

Мосты, дома, деревья, церкви черными громадами проплывали мимо, а Вера чувствовала, что в горячих пальцах Алексея кипит вся его несдержанная кровь, ей захотелось вновь ощутить себя в его руках, и, испугавшись, она резким движением убрала руку.

Алексей подумал, что ему приснилась эта быстрая, невероятная, ослепительная ласка…

Катя Сашина забегала теперь к Вере. Проходя коридором пустой казаринской квартиры, она во все двери заглядывала на способное смутить «ничье» богатство, ахала и вздыхала. В Вериной комнате она в первый же день перетрогала и оценила все предметы.

На тахте они сидели лицом друг к другу, как гимназические подруги, готовые взяться за руки, и разговор, как заяц, петляющий по зимнему снегу, перебегал с темы на тему. Обе сдерживали любопытство и оставляли на будущее самые, интересные вопросы. Вера дала Сашиной слово бывать на Охте. Катя уверяла, что все сестры ее приглашают и всем она страшно понравилась.

Был случай – подруги заболтались до ночи, и Катя улеглась спать на кушетке. Облокотившись на подушку, Вера слушала быструю речь Катерины о сестрах, о Порослеве, о дивизионе. Порослев был, конечно, в нее влюблен, а Огородников совсем без ума… Катя, очевидно, была бы счастлива, если бы весь мир был у ее ног, но легка, как пушистый снег, была ее поверхностная любовь и жадность к жизни. Ни ее, ни других она не тяготила. Ей тоже многие нравятся, но никто особенно…