Текст книги "Лицом к лицу"
Автор книги: Александр Лебеденко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
То здесь, то там возникали забастовки и выступления рабочих и батраков, руководимых Чернявским. Это он организовал и провел знаменитую забастовку, охватившую все предприятия Либавы и порт. Сам Альфред с трудом избежал ареста. Он вынужден был скрываться в предместьях Риги.
Когда Чернявский, на этот раз раскрытый и расшифрованный во всех своих партийных званиях и обязанностях, перекочевал в Туруханский край, Альфред уже был на ногах. Он работал весовщиком на станции. К этому времени относится и его встреча с Лидией, дочерью телеграфиста. Когда воинский начальник потребовал Альфреда в ряды российской армии, у него уже был трехлетний сын Роберт. На фронте Альфред был ранен, полгода провалялся по госпиталям и попал на фронт вторично в латышские стрелковые батальоны.
Чернявский давно уже был в Англии, о чем через товарищей был поставлен в известность и Альфред.
Стоя на Двине, Альфред ни на шаг не отставал от товарищей ни в контратаках, ни в партизанских набегах через замерзшую реку в тыл противника, ни в железной выдержке в дни ожесточенных бомбардировок.
Этим он как бы показал бывшим батракам, сыновьям землепашцев и пастухов, что он не хуже их, не слабее. Он так же умеет спокойно тянуть черную трубку под свист шрапнелей и крепко спать накануне атаки.
Когда в темноте блиндажа на вшивой соломе, в лесу у костра, на походах по чавкающей грязи его спрашивали, что он знает про войну и про мир, про землю и волю, про офицеров и солдат, про батраков и баронов, он отвечал обстоятельно, следуя партийной программе, преодолевая свою наклонность к молчанию, к короткой, отрывистой фразе. От предательства его охраняли молчаливая товарищеская защита и не всем знакомый язык. Не удивительно, что в первые дни Февраля его батальон весь расцветился красными бантами, а в Октябре, выбросив из своей среды помещичьих и серобаронских сыновей, крепкой колонной вошел в число тех частей, которые наряду с отрядами балтийских моряков и рабочих-красногвардейцев стали гвардией первых Советов, В бронепоездах, особых отрядах, подвижных пехотных колоннах особого назначения они колесили от Смольного, от Кремля ко всем пяти морям европейской части рабочей Республики.
Алексею несвойственно было принимать людей на веру. Он судил человека по его поступкам. Алексеево внимание теперь не оставляло Альфреда в его энергичной и разнообразной деятельности. Если путь Алексея на фронте походил на степную дорогу – стрелой, где видны далекие цели, то теперь, казалось Алексею, он вступил в лесистые предгорья, где легко оступиться и потерять направление. Лес – это лес. Уместно было остановиться и прислушаться. Подсознательно он решил сделать эту обстановку за широкими плечами Альфреда. От этого внимание его к этому человеку удвоилось.
Веселый, разбитной, легкий на слово, Алексей привык неразговорчивость считать неживостью, сухую сдержанность – неловкостью. Таких, как Альфред, скупых на жесты, на смех, на веселье людей он заранее готов был почесть плохими товарищами, человечками себе на уме. Впервые по отношению к Альфреду он допустил возможность исключения.
Теперь Альфред был военным комиссаром района. Он перевел Алексея в гвардейский полк, наполовину опустошенный самовольными уходами. Сам Альфред был прикреплен к партийной ячейке этого полка, бывал в нем во все дни выдающихся событий.
В те дни не в почете было все, что напоминало бойцу выкрики фельдфебеля и унтеров. Того, кто предложил бы вихрастым молодцам восемнадцатого года коротко остричься или наглухо застегнуть шинель, сочли бы прислужником Николая Кровавого. Революционная шинель – это была шинель нараспашку. Это такие шинели неслись на штурм Зимнего и бежали навстречу крымовцам, чтобы принять бой подальше от застав Петрограда. Винтовка восемнадцатого года была деятельна, но не всегда хорошо чищена. Сапоги были выносливы, но не знали ни щетки, ни ваксы.
У этих бойцов восемнадцатого года было слишком много непосредственной радости, чтобы омрачать ее второстепенными заботами, для которых должен был ударить свой час.
Много удовольствия и гонораров доставило это обстоятельство карикатуристам «Punch’a» и «Simplicissimus’a», легко забывшим босые ноги и возбужденные лица солдат Конвента, героев Вальми и Жемаппа.
Но нельзя было вообразить себе Альфреда в мятой шинели, не застегнутым на все точно расставленные крючки или в нечищеных сапогах. Деловитыми распоряжениями он добивался относительной чистоты не только в помещениях аккуратных и строгих латышей, но и в казармах шумных и непокорных полков гарнизона.
Люди особняка, занятого Советом, и люди нарядного дома на Крюковом канале быстро разместились в представлении Алексея на разных полюсах. Одним он отдавал всю свою любовь, свое сочувствие, другим – всю ненависть первого года революции и собственных молодых, не требующих искусственного подогревания лет.
Столкнуть эти два дома, испепелив один, – вот, казалось, первая задача, какая стоит перед ним лично. Дом генералов, банкиров, офицеров, подслеповатых барственных старух должен пасть. Он еще слишком благодушествует. Он набит барским добром, как ненавистью к Советской власти. Разве можно терпеть такие склады непотребляемых предметов первой необходимости?..
Алексею казалось, что все это существует только потому, что о доме не знает Совет. Офицеры проживают в барских квартирах, по двое на десять комнат, только потому, что об этом не осведомлена ЧК.
Он изложил свои мысли секретарю райсовета. Молодой студент в очках, смертельно задерганный, с дежурной спасительной фразой на устах «Следующий. У вас что?» – хотел было сказать Алексею: «Подайте заявление в письменном виде», но еще раз взглянул ему в лицо, заметил огоньки в глазах и решил, что это не годится.
– Таких домов, как ваш, в Петрограде – несколько тысяч. Нам важнее овладеть предприятиями и наладить доставку продовольствия. Все в свой черед.
Опять план, опять трезвый расчет и осторожность. Что было бы с революцией, если б большевики были так же осторожны на фронтах? Если бы они побоялись разрушить дисциплину?
Этот вопрос остается неразрешимым для Алексея. Откуда в данном случае осторожность? От нерешительности или от мудрой, продуманной политики партии?
Он хотел быть не бунтовщиком, а революционером. Но ненависть к врагам туманила ему глаза. Перед нею отступала крестьянская домовитость. Чтоб уничтожить офицеров, населявших дом, он готов был разрушить это великолепное здание. Всем обликом своим эти люди говорят, что победа революции еще не полна.
Он сказал секретарю, что в его квартире много оставленного генеральской семьей платья и белья. Пусть придут за ним – он раздаст неимущим.
– Не дурите, товарищ, – сказал секретарь. – Придут, конечно, спекулянты. Доставьте все это в райсовет, мы дадим кому нужно. Но помните – доставка своими средствами, – крикнул он ему вслед.
Захваченный напряженной и беспокойной жизнью района, Алексей не сразу собрался на Выборгскую к брату. Чистенькая прежде квартирка Федора Федоровича Черных показалась Алексею запущенной. Дома была одна Ксения.
Он ожидал встретить подростка, каким она была в шестнадцатом году, а теперь перед ним стояла статная девушка с русой косой и крепким огоньком в глазах.
– Садись, дядя Алеша, – пригласила Ксения. – Я приготовлю чай.
Алексей послушно сел. Ксения уходила на кухню, возвращалась, перетирала чашки и, не оборачиваясь, роняла круглые, городские фразы. Она была похожа на Настю, но следующее городское поколение давало себя знать. Она не горбилась и даже закидывала отягченную волосами голову назад. Руки и ноги ее были аккуратнее и тоньше.
– Отец не будет?
– Сегодня у него комиссия в Совете.
– Так, – соображал Алексей. – С заводом он покончил?
– Папа – делегат от завода. – Ксения взглянула на Алексея: – А ты, дядя, у тети Насти?
– Откуда ты знаешь?
– Знакомые живут в вашем доме, Ветровы… близнецы… Партийные они.
Это звучало невероятно. Аккуратненькие барчуки из роскошного дома?
– Давно?
– С апреля семнадцатого года.
– Ну, ладно. – Интерес его к близнецам быстро угас. Он к ним присмотрится. – Так что ж они говорили?
– Рассказывали как-то. Думали – однофамилец.
– Ты что ж, учишься?
– Работаю в исполкоме.
– В партии?
– Конечно!
Ему нравился широкий кожаный пояс, ловко перехватывавший простое платье в тусклую клетку, и высокие со шнуровкой ботинки. Но всего больше нравилась, видимо сознательная, манера держать себя независимо и быстрая речь немногословными фразами.
Федор вернулся поздно, усталый, но не опущенный, а как бы заостренный проведенным в работе днем. Он был еще не стар, сух и быстр в движениях. Утирая лицо, он успел трижды пробежать по комнате и задать полдюжины вопросов Алексею.
От долгого ожидания и от голода – чай был пустой – Алексей чувствовал, как надвигалась на него ленивая дремота, но порывистый, резкий голос Федора вздернул его. Ему лестно было предстать перед братом-революционером в лучшем виде.
– Ты как в Петрограде? Где работаешь? Какие планы? – бомбардировал его Федор, усаживаясь за стол. – Поди, с армией не кончил? Да ты, я вижу, спишь. Ну похлебай супу, да и ложись. Устал, что ли? Ничего сегодня не делал? Ну, от этого еще больше устают. У генерала, говоришь, устроился? Светло, тепло и не дует? Ну и лежи на боку. – Он внезапно рассердился. – А другие за вас работай. Разболтались вы на фронте. Подтянем и вас, фронтовиков-героев, хлебните-ка тылового пшенца полной ложкой. У нас, думаете, здесь праздники да разносолы? Я зампред райсовета, а хлебаю воду с пшеном и об отдыхе не думаю.
– Сидел тут дядя Алеша со мной, заскучал – вот его и развезло, – смеясь, вмешалась Ксения, ставя на стол горшок с застывшей кашей. – А ты на него напал.
С Алексея под градом этих обидных упреков и подозрений, как пригревшее было ватное одеяло, сползала сонная лень. Многие фронтовики распустились – сам он знает, – но почему брат бросает и его, Алексея, в этот ряд? Защита Ксении еще больше вскинула его на Федора.
– В тылу, конечно, все герои. Это мы наслышаны. Пшено у нас в окопах на меду было, и у каждого по кушетке – отлеживай бока. Хочешь – сам, хочешь – с бабой. И в Революцию мы только ходили, «ура» кричали да кресла помягче в учреждениях высматривали.
Но Федор, вместо того чтоб обозлиться, внимательно посмотрел на брата и спокойно сказал:
– А я думал, в тебя как горох в стену. Ну, лей масло в кашу. – Он пододвинул ему бутылочку с золотистым, редким в те дни постным маслом. – От каши на воде человек злей становится…
Алексей еще что-то буркнул и замолк. Оставаться на ночь не стал, простился и зашагал злой и крепкой походкой на Крюков канал.
Ксения у двери, одобрительно смеясь, сказала:
– Ух, отец до Революции горячий. Заходи, дядя. Он по субботам из бани приходит добрый. Он еще твое письмо с фронта не может забыть, где ты о победе пишешь.
Засмеялась и захлопнула дверь.
Глава XIV
ПЬЯНАЯ УЛИЦА
– Альфред, Альфред, – кричала в окно Лидия. – Альфред, папиросы. – Рука с портсигаром тянулась из форточки.
Альфред нащупал в шинели пачку «Лаферм № 6», махнул равнодушно рукой и устроился удобнее рядом с шофером и Алексеем.
Усевшись, он привычными жестами обтянул на коленях шинель и накрыл длинными полами ярко начищенные сапоги. С высоты по-военному раздвинутых плеч он оглядел растрепанный тулуп, широкую фигуру Константина. Брился он, вероятно, месяц назад. Отдыха нет ни днем ни ночью. Черные иглы ежом топорщились во все стороны. На шее сизое пятно. Пальцы – как в перчатках. Под ногтями – окаменевшая грязь. Папироса, загнанная в самый угол рта, казалось, торчит из щеки.
«Хороший парень… Но неаккуратный… Надо дать отдых…» – подумал Альфред.
Стрелки сидели по бортам грузовика, опираясь на винтовки, и вздыхали всем телом на ухабах. Пулемет показывал из-под брезента черный короткий палец.
– Пальба идет, – цедил шофер, пролетая Невский.
Он посмеивался одними глазами. Алексей смотрел прямо не мигая. На радиаторе красный флажок. Он вьется на ходу, как настоящий флаг.
Вьется, трепещет, летит Красное знамя Революции.
– А один упал рылом в лужу, – продолжал шофер, – захлебнулся и утоп… Утром нашли. Хорошая смерть, говорят. А одна в галошу набрала вина и несет… Мужу на ужин…
Под машину рванулась старушка. Шофер дернул руль и закусил папиросу.
– Э, старая курица… – И, выровняв ход грузовика, продолжал: – А одна сняла с себя юбку, намочила в вине и выставила в окно на улицу – ждет, что замерзнет. Хитрая баба. Домой принесет, а там растает.
Альфред сидел, как изваяние, думал свое…
– А не разогнать их, товарищ комиссар. Пьяному море по колено.
– Мошьно разогнать… – уронил Альфред. – Достаточно пожарных.
«Вот латышская душа, – одобрительно думал Алексей. – Сидит как привязанный…»
Впереди щелкнули выстрелы. На панели народ пошел быстрее.
Шофер перевел на третью скорость.
– Заворачивай прямо на Пушкинскую, – сказал Альфред и, высунувшись из кабины, осмотрел стрелков.
Грузовик обрезал угол тротуара и влетел на Пушкинскую.
Навстречу грузовику ринулась толпа. Редкие револьверные выстрелы гудели в узкой улице, как в тоннеле. Люди забегали за грузовик, как за прикрытие.
– Стой, – скомандовал Альфред, подняв руку. – Сходи, – скомандовал он стрелкам.
Стрелки выстроились в ряд у тротуара. Грузовик развернулся к Невскому. Пулеметчик освободил машину от брезента и сел на ящике с лентами.
– Черных и Лаубе со мной, – сказал Альфред. – Остальные – жди команды.
У шестиэтажного дома стоял солдат в куцей шинели и время от времени палил из нагана в воздух. Около него вились трое отчаянных огольцов, которым он заплетающимся языком читал лекцию о меткой стрельбе. После каждого выстрела летели стекла или сыпалась штукатурка, а солдат довольно и громко икал. Выпустив весь барабан, он опять заряжал револьвер, извлекая патроны из карманов, из подсумка и даже из-за голенищ.
«Часовой», – подумал Альфред, и сказал громко: – Неплохие навыки.
Алексей кивнул головой.
– Заходи. Снять без шума.
Часовой был уверен в своей безопасности. Городские боятся выстрела, как холеры. А если идет солдат – значит, в подвал. К тому же все пошло плясать в этом мире. Даже дома шевелятся – гляди, так и качает стену. Даже трудно стало попадать в окна…
Проходя, Альфред быстро обернулся к солдату.
– Сдай ривόльвер, – сказал он спокойно.
– «Ривόльвер», – передразнил, покачнувшись, солдат. – Катись к своей Фене под колени.
Но Алексей уже крепко взял часового за плечи. Альфред с силой выкрутил револьвер из рук.
– Робя! – заревел солдат. – Караул!
Из раскрытых окон подвала выглядывали красные лица, встрепанные головы.
Альфред дал резкий свисток. Стрелки перебежкой окружали дом. Грузовик задним ходом, щелкая короткой цепью у колеса, шел к подвалам. Из окон уже выглядывало несколько винтовок. Большой человек в разношенной кепке и военной шинели выбросил ноги на снег, сидел в окне и то зорко следил за улицей, то, захлебываясь, ругался и грозил:
– Катись… чтоб в секунд. Щупаки! Перестреляем, как воробьев. Рр-революционному народу… А ты, комиссар, получай.
Он швырнул бутылкой в Альфреда. Бутылка скользнула по снегу и разбилась о тумбу.
– Зови пожарных, – приказал Альфред стрелку.
Из ворот противоположного дома выбежали двое в серых куртках с длинной кишкой. Струя первым делом ударила в лицо ругавшегося. Он неловко слетел с окна, мелькнув в темноте подвала широкими разбитыми подошвами.
Но через секунду он опять большой встрепанной птицей бился в окне. Ничего не видя за струей, он тыкал во все стороны винтовкой. Оборачиваясь, оглушительно ревел что-то в подвал, где шевелились неясные тени.
Стрелки действовали молча, как на учении. Они проникли в ворота, на усеянный битым стеклом двор и обтекали подвал с трех сторон. Громилы, показываясь из подвала, кричали, грозили и ругались.
– Расходись! – крикнул Альфред. – Оружие оставлять. Людям проход свободный.
– Господи, как же пройти? Мне домой… – заметалась в воротах женщина в горжетке.
В подвале бахнула винтовка.
Пожарники протащили кишку еще на сажень. Струя, совсем серебряная на морозе, ударила в разбитые окна подвала. Из рам вылетали застрявшие осколки стекла. По стенам ползли мокрые пятна. Брызги взлетали до четвертого этажа. Подвал заливало ледяной водой.
Громилы вылезали во двор и скапливались у ворот.
– Пущать? – спросил пожарный, живой струей указав на ворота.
Люди шарахнулись.
– Пускай, бей в подвал.
К окну опять протолкалась фигура человека в кепке. Он размахивал темным предметом.
– Жандармы. Комиссары. Бей их в душу, печенку…
– Крой! – показал пальцем Альфред.
Струя сбила кепку.
– Ах так? Получи… твою… душу.
– Ложись, – скомандовал Альфред, придавил Алексея рукой к земле, а сам остался стоять.
Граната легла в снег. Рвануло всю улицу.
Кто-то истошно, по-звериному взвыл.
Середина улицы зацвела серым облачком. Люди на корточках ползли вдоль стен. Стекла шуршали на железных подоконниках, осыпались замедленным дождем. Пожарники, бросив кишку, нырнули в ближайшие ворота. Кто-то затыкал окно в пятом этаже красной периной. К другому, по-видимому, придвигали шкаф. Дворники уносили раненого.
Теперь опять у подвальных окон появилось несколько всклокоченных, мокрых фигур.
Обозленно шлепнуло несколько винтовочных выстрелов.
Пулеметчик на грузовике уже лежал на брюхе. Черный палец «максима» глядел в подвал.
– Крой! – махнул рукой Альфред.
Пулеметчик строчкой прошелся по окнам. Вернулся назад и еще раз к воротам.
– Стоп! – поднял руку Альфред. – Выходи! – крикнул он в ворота. – Складывай ружья. Последний раз. Без задержания.
– Немцы, – вслух размышлял кто-то в подворотне. – Ей-богу, немцы…
– Неужели Вильгельм пришел?
– Латыши это?
– Без задержания. Иначе опять пулемьет…
Громилы выходили один за другим из подворотни пьяного дома и на свету оказывались расхлыстанными солдатами, бродягами, подростками. Подобрав шинели, пускались в рысь вдоль стен. Из карманов торчали цветные бутылки. Одним из последних, ругаясь и кляня, шел парень в кепке. Лицо его было знакомо Альфреду.
– Стой, – указал на него пальцем Альфред. – И тут шумишь… Поспеваешь… Взять!
Солдат шарахнулся назад.
– Меня? Ах ты, чиж размалеванный. Я за революцию… когда ты еще без штанов бегал…
– Пойдешь к Иисусу… гранатчик, – сказал сквозь зубы Альфред. – Я тебя знаю. Твоя фамилия Мартьянов. Где враги Советской власти – там и ты.
Солдат сделал вид, что не понял:
– А я ж ничаго. Я за народ.
Но невольно обеими ладонями он прилип к стенке.
– Вьяжи руки, – сказал Альфред стрелкам.
Солдат смотрел на него широкими глазами. Сквозь пьяный туман и залихватскую наглость проглядывал смертельный страх.
Альфред подошел к нему и сказал:
– Твоя революция пьяная. Твою революцию пролетариат убьет.
Солдат потемнел в лице.
– Запечатать подвал, – сказал Альфред. – Алексей, зови дворников.
Глава XV
НОЧЬ ВОСЕМНАДЦАТОГО ГОДА
Беспокойная, насквозь простреленная ночь восемнадцатого года.
К крышам городским прижимаются облака, и луне, седой болотной старухе, не прорваться сквозь них. Краешком воспаленного глаза она глянет в просвет на город – там грязный снег, редкие голые сучья, сизые камни, люди с винтовками и поднятыми воротниками – и прячется опять за середину набегающих одна на другую зимних туч.
Дом строен при Николае I, основательно и громоздко. Окна четвертого этажа черны. В рассеянном свете ночи они кажутся нарисованными углем на желтом фасаде, как на декорации.
У начальника патруля, котельщика Пивоварова, на боку маузер. У Алексея и двоих красногвардейцев – винтовки.
– Сколько выходов из квартиры, товарищ?
Дворник жмется, кутается в волчью клочковатую шубу. Весть об обыске прогнала сон. Заменила тепло, накопленное в долгой неподвижности, мелкой дрожью, ознобом.
– Черный ход на пятую лестницу…
– Зря не взяли больше народу, – говорит рыжеусый красногвардеец.
– Пулемета еще не хватает. А то разве гаубицу поставить?
Алексей не пожелал скрыть свое презрение к такой осторожности. Не первая ночь, не первый обыск. Он берется один ходить на офицерские берлоги. Злости у них много в глазах, а руки трясутся… Страх за жизнь перешибает страх за добро.
– Обойдемся, – спокойно говорит Пивоваров. – Ну, веди, товарищ. Сперва нас двоих на парадную, потом вот их на черный ход.
Сведения о квартире № 36 говорили, что здесь к двоим офицерам-павловцам, холостякам, сходятся товарищи по полку, бывает подозрительная молодежь. Часто пьют, кутят, приводят женщин. Вносят, выносят какие-то свертки. Живущий на заднем дворе рабочий-путиловец подозревал более серьезные дела, нежели простое разбазаривание барской квартиры. Однажды во время кутежа в квартире раздался выстрел. Ночью вынесли по черному ходу большую корзину.
По свистку с черного хода Пивоваров нажал кнопку звонка и одновременно постучал в дверь.
Тишина тянулась, томила. Алексей сгорал в нетерпении, как смелый, но неопытный охотник перед медвежьей берлогой. Пивоваров позвонил еще раз и застучал в дверь рукояткой маузера.
– Спят, буржуй треклятые…
– Кто? – раздался неясный, скорее, мужской голос.
Дворник выступил вперед, назвался, приникнув лицом к двери.
– Почему ночью?
– По ордеру из Совета…
Резкий звук с размаху замкнутой двери – и тишина…
– Ого! – сказал Пивоваров. – Кажется, здесь серьезно.
Он распахнул окно во двор и слушал.
Двор дышал тяжелой ночной сыростью. Все было тихо, но Пивоварову казалось – все напряжено, как будто тысячи ушей слушают за стенами во тьме. Припав к двери щекой, слушал и Алексей. Ему не терпелось бить, громить эту дверь прикладом. Расстрелять бы всю квартиру из пулеметов, не разбираясь, кто там и что там…
Придется кому-нибудь сбегать к телефону вызвать наряд.
Выстрел вырвался во двор, должно быть с черного хода. За ним второй.
«Поздно», – подумал Алексей и, не сдержавшись – невмоготу было больше, – ударил прикладом в самую середину двери. Пустым легким металлом зазвенели судки и кастрюли. Теперь он и Пивоваров по очереди громили дверь. Вздрагивая и ослабевая, отходила доска. Уже можно было просунуть руку, как дверь сильно дернуло выстрелом. Алексей и Пивоваров отпрянули, но сейчас же ввели дула винтовок в щель, откуда полз серый дымок. Беспорядочно гремели выстрелы. Дворник бежал вниз, путаясь в длинной шубе. В окнах напротив зажигали робкий, немедленно погасавший свет.
– Бей! – крикнул Пивоваров.
Приклады работали, как молоты.
Вдруг Алексей выругался, подскочил вплотную к двери, просунул руку в щель, вскрыл болт и повернул французский замок.
Револьверная пуля загремела в судках.
Редкая ночь восемнадцатого года проходила без обысков. Попадались осиные гнезда. Но в таких случаях операция проводилась с достаточными силами.
Теперь звуки выстрелов действовали на Алексея как личный вызов. Не он ли твердил каждый день, что город полон врагами. Ему ли не знать, что в первую очередь покинули фронт и устремились в столицу самые непримиримые из офицеров. Дом на Крюковом также полон такими дезертирами, поставившими ненависть к революции выше безопасности родины.
Он не думал ни об опасности, ни о помощи. Он громил теперь вторую дверь. Он рвался в квартиру с азартом личной ненависти. Пивоварову оставалось следовать за ним. Вторая дверь поддалась легче. Алексей включил свет. Кто-то убегал в коридор, роняя стулья. Алексей прицелился, но свет погас. Должно быть, убегающий повредил провод.
Пивоваров сердито чиркал спичками.
Под рукой Алексея раскрылась какая-то дверь. В темноте туманными пятнами выступали окна. Высоко в углу горели два золотых глаза, и резкий голос равнодушно сказал:
– Ваше здоровье, господа.
От неожиданности Алексей отступил к двери. Рука его нашла выключатель. Линия была цела – свет вспыхнул, – в углу, в большой золоченой клетке, сидел попугай…
Алексей готов был пристрелить пеструю птицу, но Пивоваров увлек его в коридор. Дело не было кончено. Выстрелы один за другим громили тишину глубокого двора.
Пивоваров ринулся на парадную. Квартира не уйдет. Важно захватить бандитов.
Под ногами Алексея, заливаясь злобным лаем, кружилась комнатная собачонка. В конце коридора вспыхнул свет. В ванной комнате, плотно прижавшись к белым кафелям стен, сидели, вздрагивая от холода и страха, две старушки. Держа винтовку перед собою, Алексей пробежал к черному выходу. В дверях его обожгло выстрелом. Он едва не выпустил винтовку из рук. Выстрел был сверху. На узкой, грязной чердачной лестнице стоял человек. Ослепленный выстрелом и гневом, Алексей ринулся наверх. Человек растерялся, Алексею удалось выстрелить раньше. Человек упал, свесив руку над колодцем лестницы.
Три офицера не ждали, покуда красногвардейцы ворвутся в квартиру. Братья-хозяева в кратких словах сообщили гостю – Воробьеву, что допустить обыск невозможно. Кладовые, антресоли, кабинет набиты оружием. Досадно – через два дня все оно было бы переправлено в пригород, на дачу. Остается прорваться с боем.
Воробьев не колебался ни минуты. Кто поверит, что он оказался здесь случайно? Он тихо снял болты и сразу настежь раскрыл черную дверь. Воробьев и старший Корнеев выстрелами оглушили красногвардейцев, вихрем слетели вниз, ринулись к улице… Но деревянная дверь в воротах была заперта. Воробьев принялся громить ее плечом. Корнеев обстреливал двор из-за угла подворотни… Он ранил в плечо рыжеусого рабочего. Другой рабочий стрелял по подворотне из-за штабеля дров.
Пивоваров видел, как опустился на снег рыжеусый. Кто-то тяжелыми ударами громил калитку. Дом настороженно молчал. Стрелявший в рыжеусого офицер спрятался за угол. Пивоваров выстрелил в подворотню и вместе с четвертым красногвардейцем бросился к воротам. На его глазах раскололась под нечеловеческими ударами деревянная калитка. Офицер-великан выскочил на улицу. Другой, отстреливаясь, бросился вслед, ранил красногвардейца, но не избег встречи с Пивоваровым. Они сшиблись врукопашную у ворот. Воробьев выстрелил. Пуля обожгла шею Пивоварова. Но он не выпускал горла врага. На него уже смотрели страшные выкаченные глаза. Руки, выпустив оружие, болтались, как плети. Только увидев Алексея, сбежавшего вниз по черному ходу, Пивоваров с трудом разжал пальцы. Труп мягко выпал из его объятий.
Спустя четверть часа агенты ЧК уже были в окруженной нарядом квартире. Карета скорой помощи увезла Пивоварова.
Только миновав несколько поворотов, постепенно успокаиваясь, Воробьев пошел шагом.
Улицы были безлюдны. Нет городского гула от тысячи колес, полозьев, от шарканья подошв, от грома трамваев, от вздохов отяжеленных мостов, и каждый звук живет этой ночью по-деревенски, отдельно. Взвизгнут железные ворота, проскочит из улицы в улицу одноглазый грузовик, сердито охлестывая мостовую обрывком цепи, ударит винтовочный выстрел, пробежит кто-нибудь, прогремев, как подкованный, по мерзлым тротуарам, – ко всему прислушиваются погруженные во мрак дома с одинокой лампочкой над воротами.
У каждого дома – дежурство. Дворникам нет доверия, да их и нет в большинстве домов. Из каждой квартиры – по двое, по трое – дежурит молодежь, чтоб не проникали в дом налетчики и воры, дезертиры, объединившиеся в шайки, и домушники, чердачники и просто хулиганы – поднявшаяся со дна муть столицы, еще не обузданная молодой, решительной властью. Но сторожа носа не показывают на улицу. Они отсиживаются за тяжелыми воротами. Неохотно открывают дверь даже хорошо знакомым жильцам.
По утрам, отправляясь на рынок или к вокзалам, чтобы перехватить токсовских и волосовских молочниц, хозяйки сообщают друг другу – на какой улице, в каком этаже разгромили квартиру, у кого унесли белье, с кем покончили, кого увели или поранили. Слух идет винтом по квартирам бывших чиновников, бывших дворян, бывших врачей, бывших инженеров, бывших офицеров, и, не веря ни в милицию, ни в райсоветы, ни в божью охрану и убережение, «бывшие» сами стоят у ворот, охраняя набитые рухлядью квартиры и нервный сон жен, дочерей и родителей.
Хорошо, если в доме одни рабочие, – им нечего бояться налета. В городе есть много более легкой и ценной добычи.
Хорошо, если в доме много военных. За небольшую плату они берут на себя ночную заботу.
Плохо стало жить в домах с зеркальными окнами, с парадными, подобными входам в готические соборы, с опустевшими швейцарскими и возросшей на ветру революции славой былого богатства, за которую в эти дни надо расплачиваться подсекающей сердце злобой и бессильной острой тревогой.
Переборов естественное волнение, в подворотню дома на Крюковом Воробьев вступил уже с обычной для него спокойной улыбкой. Он приветливо раскланялся со знакомыми и вспомнил, что Синьков и Маргарита собирались дежурить сегодня не в очередь.
И вот, перебирая вздрагивающими от неприятного холодка плечами, он широко шагает вдвоем с Синьковым. Когда они стоят рядом и сверху вниз посматривают на всю прочую мелкоту, всем собравшимся в подворотне кажется, что это люди другого, довольного собой племени. С ними и дежурить спокойнее, к тому же у них по револьверу в кармане, и потому сегодня здесь веселее обычного.
В самых кратких словах Леонид рассказал Синькову о случившемся. Да, слава богу, что для них обоих все обошлось. Вот только если солдат из шестого номера его не узнал в последнюю минуту. Воробьев сам видел его какую-то долю секунды в свете тусклой лампочки. Лица Воробьева Алексей, конечно, не видел. Тем не менее с ним надо быть очень осторожным.
Адрес Корнеевых получен был в Гельсингфорсе. Это немецкая агентура. Значит, связь порвалась. Восстановить ее трудно. С приходом красных гельсингфорские полковники и лейтенанты разбежались или зарылись в подполье. Иваныч не хочет и слышать о финнах и немцах. Выжидает, старый хрыч…
Дважды прошли по улице со стрельбой пьяные. Женщины убежали во двор. Кто-то кричал на улице за углом, звал на помощь, но пока Воробьев и Синьков дошли до угла, все стихло.
Патрули проходили, стуча каблуками сапог, заглядывали в подворотни, отпускали ехидные словечки и шли дальше.
На бетонной лестнице – две ступени из-под ворот в контору, – собравшись комочком, сидит молодая женщина. Из-под серого со штопкой платка – черная прядь. Любопытные яркие глаза глядят, не скрываясь. Она ни с кем не вступает в беседу, хотя знает Катьку-спекулянтку весь двор. Была она машинисткой, была белошвейкой, служила в Крестьянском банке. Сейчас ничего не делает. Бедовая баба, с голоском на весь квартал. Сейчас она притихла – среди «благородных». Рядом с ней еще одна девушка. Сонные глаза показывают, что за день она умаялась и ей не до зрелищ. Это «прислуга за все» со второго двора.
Синьков взволнован рассказом Воробьева. Хорошо, что связь не была закреплена. Синьков шел на нее без большой охоты. Лучше бы к англичанам. Но немцы были ближе, а ненависть к большевикам слепила глаза. Сейчас внимание его отвлекает впервые сошедшая сюда дочь самого домовладельца, Елена Бугоровская. У Синькова в горле сжимает от этой ослепительной красоты. Платок пуховый и материна шубка кажутся на ней сценическим нарядом. Иногда лицо у нее как неживое – тончайший прозрачный фарфор, и только глаза нарисованы щедрой кистью. Но вот она раскроет влажные тонкие губы, сверкнет безупречный ряд зубов, и лицо, еще не наливаясь теплом, оживает. Ею любуются, но она не чувствует нужды хотя бы бровью повести для того, чтобы показаться еще лучше. Отец мог бы нанять в охрану хоть десять человек из безработных офицеров, но почему бы не пойти тайком от своих на четверть часа, раз это любопытно. Синькову удалось заговорить с нею, и уже полчаса прошло с тех пор, как она внизу и все не уходит. Нина робко смотрит сестре в глаза и сжимает ее руку слабыми пальчиками.
