Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)

Глава двенадцатая

Она еще накануне уложила ему все в чемодан, постиранное и отглаженное. А сейчас пекла подорожники, жарила рыбу, отжимала творог – такой снаряжала запас, будто ехать ему до Луны малой скоростью. Хлопотала, торопилась, бегала: все боялась, что не управится…

А пароход ждали только к вечеру.

Иван ходил за нею по пятам, как привязанный, лез под руку, мешал, отрывал от дела. Она его гнала.

Тогда он усаживался в горнице, в излюбленных своих углах, к которым уже привык, а теперь вот приходилось покидать, – и там задумывался.

Думал он, по всей очевидности, крепко и не зря, потому что в конце одного такого сидения и раздумья он вдруг решительно встал, распахнул дверь, позвал:

– Катерина… Поди сюда.

Она вошла, вся разгоряченная от печки, умаянная возней – фартук набок, косынка сбилась.

– Ну?

– Вот что, Катя, – тоном непререкаемым и строгим, как разговаривал он у себя на буровой, сказал Иван. – Ты сейчас приберись маленько. Платье надень – то, шерстяное… Паспорт при тебе? С собой возьмешь.

Она на него смотрела, ничегошеньки не понимая. Какое еще платье? Зачем паспорт?

– А я тем временем к своим ребятам сбегаю, – продолжал Иван. – Свидетелей нужно.

Теперь в глазах ее возник испуг: что за свидетели?.. Зашел у мужика ум за разум. Бывает с перепоя.

– Мы с тобой, Катя, в сельсовет пойдем, – объяснил Иван. – Распишемся.

Она как стояла, так и рухнула на сундук, что был рядом.

Всплеснула руками. Захлебнулась хохотом.

– Куда?.. Ха-ха-ха… Распишем… – Лицо ее еще больше раскраснелось от смеха. – Ой, не могу я!..

Брови Ивана сдвинулись грозно.

– Ты что?

А она все смеялась, махала руками, будто комарье отгоняла.

– Та-ак… – протянул Иван. – Не желаете, значит? Может быть, я вам не подхожу, Катерина Абрамовна? Не устраиваю вас?

Она тотчас замолкла. Сразу и присмирела и оробела, когда он ей стал «выкать». Дошла до нее вся серьезность положения.

– Ваня, ты не сердись, – попросила она, поднимая на него глаза. – Иди-ка лучше сюда. Сядь.

Ну, он сел. На сундук, рядом. Все еще хмурясь и не видя покуда никакой причины смягчаться.

А она его обняла.

– Ладно. И это нам известно. Дальше что?

– Ты не сердись, Ваня, – повторила она. – Я ведь это не с худа… Просто оглоушил ты меня. Я чуть не…

Катерина снова было прыснула. Но подобралась, посерьезнела. Заговорила с ним вразумительно:

– Зачем же так, Ваня? Так негоже – впопыхах делать. Перед самым пароходом. Мы ведь не дети с тобой… – И тут же забеспокоилась: – Алька-то где?

– Сказала – к соседям. Да что ты трясешься над ней, будто квочка? Никуда не денется… И ты, Катерина, от нашего разговора не прячься. Потому что нам с тобой сегодня прощаться.

Он ощутил плечом, как она вздрогнула при его словах. Хотя это и не было для нее неожиданностью. Она знала, что им сегодня прощаться.

– Надо поговорить, Катя. Откладывать некуда.

– Так ведь говорили уж… Сколько раз говорили.

Это верно. Они уже много раз говорили об этом.

И сегодня Иван Еремеев не впервые предложил ей пожениться. Он ей не раз такие предложения делал – и днем делал, при полном сознании, и ночью.

И она ему ни разу не сказала «нет». Не отказывалась, не возражала.

Они даже вместе строили различные планы.

Планов было несколько. Вернее, их было два. Первый план, который Катерине больше всего нравился и ему самому он, признаться, нравился больше всего, – это был такой план, что все останется как есть, и ничего лучше не надо. Придет приказ – и бригада Еремеева забурит следующую скважину в Скудном Материке, скважину номер два. А потом номер три. И они останутся вместе, под этой крышей, надолго – так надолго, что можно считать навсегда.

Однако теперь этот план уже нельзя брать в расчет – теперь этого плана больше не было и быть не могло.

Второй план, которым Иван соблазнял свою Катерину, который он и сам давненько вынашивал, – это бросить все к окаянной матери, продать избу, если кто купит, распродать да раздать все какое ни есть барахло, и налегке, вольными птицами, убыть из этих холодных и голых и, прямо скажем, не лучших на свете мест, – в другие места, что поюжнее, потеплее, где почти круглый год стоит лето и можно вполне обходиться без валенок. Работу ему дадут. Жилье дадут, А не дадут – так построятся, купят. Деньги у Ивана были. Главное – теплынь там, благодать, солнце. Кавуны на баштанах зреют…

Катерина жмурилась, как кошка, когда он ей про все это рассказывал, описывал: будто она чувствовала это незнакомое ей солнце, млела под ним… А потом сразу зябко ежилась. И говорила: «Да что ты, Ваня! Это ведь как будто в другую страну ехать. Может, я по-ихнему и разговаривать не сумею…» Иван смеялся: «Сумеешь! Там каких только нету людей, а все ведь одно – русские». – «Ой, Ванечка, – пугалась она, – так ведь я еще в своей жизни ни разу паровоза не видела. Веришь ли? Самолеты видела – а паровоз нет…» – «Ничего, увидишь», – успокаивал Иван и рассказывал ей про паровозы.

Но этот второй, имевшийся у него в запасе соблазнительный план как-то сам мало-помалу иссякал в его воображении и все реже упоминался в их разговорах.

Иван понял, что Катерине он не по душе – ей почему-то заранее не нравились те прекрасные места, куда он ее звал. Ей, наверное, здесь нравилось. Что поделаешь, если родина… И сам он с удивлением обнаружил, что не так уж его сильно тянет в те другие, хотя и знакомые ему места. Видно, и его приворожила судьба, затянула привычка к этому неуютному северному краю, будь он неладен. Еще, чего доброго, заскучает, затоскует, опять сюда потянет… Впрочем, без Катерины он уже и не представлял себе такого места на белом свете, где он сумел бы не сдохнуть от тоски. А она туда не хотела.

Но в эти самые последние дни вообще полетели вверх тормашками и сделались просто неосуществимыми и напрасными все прежние планы.

Кроме одного – нового. Который и предстоял.

Из базового города, сразу же после испытания скважины, поступило распоряжение. Бригаде Ивана Еремеева надлежало в полном составе и срочно выезжать на Югыд. Там им уже назначили точку – Вуква-2, где-то близ Югыда…

И вот сегодня они уезжали.

– Катя, а может, сходим?

– Куда?

– В сельсовет же. Долгое ли дело?

На сей раз она не засмеялась.

– А как только мы там, на Югыде, обоснуемся, я тебе вызов пришлю. Там уж поселок есть. Дома настоящие. Магазины. Все честь честью. И нам тогда будут обязаны предоставить полную квартиру – поскольку семья… Думаешь, не надоело мне по общежитиям кантоваться? Из одного в другое… Ведь и немолодой уже я. Тоже свой угол иметь надо. А квартиру дадут, ты приедешь – и можешь там все так же в точности обставить, как здесь у тебя…

Он обвел взглядом эту белую горницу. Пышную, с подзорами кровать. Чистые занавески на окнах, снежную скатерть на столе. И эту развесистую чайную розу в кадке, с прикрученным бумажным цветком.

Глаза Ивана с некоторым сомнением задержались на иконах в углу, потом на усатом портрете… Ну ладно. Он бы и это стерпел. Только пусть приезжает.

– Знаешь, Ваня… – тихо сказала она. – Ты погоди. Ты не торопись. Не надо… Вот приедешь туда – и поживи. И еще подумай. Мало ли что… – Катерина положила руку поверх его руки, погладила. – Поживи сам… Я, может, и верю, что тебе неплохо было со мной. Весь этот год… Так ведь без меня ты что бы тут делал? Хорошо, конечно, когда есть под боком… А теперь ты сам поживи. Вдруг тогда тебе все и по-иному представится.

Иван, негодуя, сбросил, ее руку со своей. Хотел встать. Но она удержала.

– Сиди. И не спорь со мной – я ведь тебя умнее. Потому хоть, что я женщина: мы в таких делах умнее вашего…

Он фыркнул, выражая сомнение.

– И еще, Ваня, про одно я тебе хочу сказать. У тебя там сын. Он к тебе приехал, тебя дожидается. Тебя, понимаешь? И прежде чем такое решить, у него спросить придется. Надо спросить… Ведь у него, кроме отца, еще и мать имеется. Понимаешь? – Катерина оправила фартук. – И мне спросить надо. У Альбины… – Тут, едва она упомянула свою Альбину, опять ею завладело беспокойство. – Алька-то где? – Она подозрительно заглянула в лицо Ивану. – К нему побежала, да? Ну, говори – к нему?..

Он плечами пожал. Ведь ничего он насчет этого, ей-богу, не знал. Что она ему – докладывает?

– И Альку охмурили, чертяги… – сокрушенно сказала Катерина. – В техникум какой-то собралась подавать. Тоже уезжать хочет.

– А техникум – это у нас там, в базовом, рядом, – обрадовался лишнему доводу в свою пользу Иван. – Вот и будем мы там все вместе. С ней и приезжай.

Катерина на минуту задумалась о чем-то своем. И даже ни с того ни с сего, без всякой видимой причины отодвинулась от него.

– Это что же будет? – с неожиданной посторонней какой-то суровостью произнесла она. – Что же это будет, если все один за другим разбегаться начнут? Уезжать отсюда? Я вот уеду. Алька уедет, еще кто следом… А тут кто останется? Один Трошка контуженый – за всех?

– Ничего, – успокоил ее Иван. – Вон сколько в школе учатся. И ребята молодые из армии возвращаются, демобилизованные. Я с одним тут имел разговор, так он мне признался: на строительство приглашали, подъемные в руки давали, а он наотрез – домой, говорит, хочу…

– Конечно! А то как же? – с откровенной гордостью похвалила Катерина этого парня и слова эти. – Слушай, Иван…

– Что?

Она на него поглядела как-то странно. Еще что-то там взбрело в ее умную голову.

– Иван, а что же я сама там делать буду… ну, в этом Югыде? Меня ведь в техникум не запишут – возраст кончился…

Иван Еремеев, для которого этот вопрос оказался несколько неожиданным, помешкал с ответом. Но тут же его осенило, и он заявил:

– А я тебе корову куплю. И сарай построю.

Катерина опять захохотала. И снова повалилась от смеха. Но уже не на сундук, а ему на колени, навзничь – так, чтобы ей можно было смотреть на него, а он чтоб ее видел.

– Корову?.. Ой, молодец ты, Ваня!

Он вместе с ней засмеялся. Умела она его рассмешить.

– Стало быть, в сельсовет ты меня звал? – спросила она снизу, с его колен заглядывая ему в глаза. – Расписываться?

– Да, – сказал Иван.

– Значит, меня хочешь – женой?

– Тебя, – подтвердил он.

– А что ж… – загадочно улыбнулась Катерина. – У нас знаешь как говорят: первая жена – утренняя заря, а вторая жена – красно солнышко…

Она покосилась на дверь, чутко прислушалась к улице, обвила рукой его шею, сказала:

– Давай мы сейчас с тобой попрощаемся, Ваня. А то ведь кто еще наперед угадать может – встретимся ли?.. Давай попрощаемся.

И хорошо, что успели они попрощаться.

Потому что потом, на пристани, им уже подойти друг к дружке нельзя было. Не то что обняться там либо поцеловаться – нет, даже и руки не пожать.

Слишком много людей собралось в этот час на берегу, все село, ну, в крайности – половина села, женская в особенности. И все с нескрываемым интересом следили за этими росстанями: кто с кем и как будет прощаться.

И на кого при этом обращать сугубое внимание – тоже знали.

Вон пришла Катька Малыгина, с дочкой своей пришла. Встали в сторонке.

А эвон – постоялец ее, длинный такой, начальник над всеми этими, которые здесь работали, – среди своих стоит, а с ним рядом парнишка молоденький, довольно пригожий с лица…

Ну что ж, пока все как положено. Должна, конечно, хозяйка сюда прийти, проводить человека, если он у нее целый год жил да столовался, – иначе невежливо будет. И что дочка с ней – хорошо, всегда положено дочке быть подле своей матери.

И вообще, никто еще никогда не мог себе позволить охулки, сказать, будто в Скудном Материке не умеют встретить да проводить гостя.

Но, само собой, и не видывали тут от века, чтобы чужие люди на прощанье друг дружке на шею кидались, лобызались или пускали слезу – такого тут никогда не бывало, нету и, бог даст, не будет. На то есть закон.

Да что о чужих говорить. Испокон здесь не принято на людях выражать свои чувства – пусть хоть муж и жена, хоть жених и невеста. Все должно быть достойно и чинно, степенно должно быть.

На то – они северяне, коренные печорские жители, поморам прямая родня. Не знавшие ни татар, ни крепости. Не принявшие троеперстия. И пуще всего на свете дорожащие гордостью своей, строгостью.

Стояли на берегу поджарые старухи в суконных черных платках. Стояли женщины, замужние и незамужние, в плюшевых душегрейках и юбках до самых пят. Стояли подружки-девушки, у тех покороче были юбки и попестрее платочки, и хихикали они меж собой неизвестно отчего – так что ж, у них законы другие, ими школа повелевает, там тоже знают, что разрешается, а что нет. И снова вокруг егозила, протискивалась, лезла совсем еще малая ребятня – ну, с них покуда нет спроса…

И все как один наблюдали проводы.

А Иван Еремеев и Катерина Малыгина не смели глаз поднять друг на друга. И стояли раздельно, поодаль.

Митя Девятков, некурящий парень, попросил у Ивана закурить.

Среди собравшихся на берегу провожающих появился вдруг Трофим Малыгин.

Он зашагал, по обыкновению дергаясь и подпрыгивая, к буровикам.

Под мышкой у него была свернутая трубочкой бумага, свиток, грамота какая-то.

Приблизясь, он достал из-под мышки этот сверток и протянул его Ивану.

– Вот, – сказал он, – прошу принять… от имени нашего совхоза.

Грамота и впрямь оказалась грамотой.

«Почетная грамота» – было написано золотыми буквами на гладкой белой бумаге. Еще на ней красовались знамена, и герб, и колосья. А в пустые, лишь черточками обозначенные строчки было вписано синими чернилами: «Буровой бригаде тов. Еремеева И. С. от дирекции и коллектива совхоза «Скудный Материк» – за работу». Печать.

Накануне Трофим Петрович обстоятельно и долго обсуждал этот вопрос с секретарем парторганизации, своим заместителем и даже счетоводом – насчет последних слов. Как написать? «За хорошую работу» – так ведь ничего они тут не нашли, сколько ни старались. «За плохую» – тоже не напишешь, старались ведь люди, просто не повезло им; да за плохую работу и не выдают таких грамот, хоть они, эти грамоты, в раймаге продаются – полтинник штука, чистые, пиши что хочешь, без печати только.

И вот после долгих пересудов и споров, было решено написать просто так: «За работу». Ведь это самое главное – работа.

– Спасибо, – сказал Иван, пожав руку директора. – От всех нас большое спасибо!

Его до сердца проняло и растрогало, что их сочли возможным наградить, не забыли отметить их труд. И для них самих останется память, как они тут работали, в Скудном Материке.

Издалека, еще за километр, еще за излучиной, гикнул пароход.

Провожающие на берегу зашевелились.

А отъезжающие еще раз глянули под ноги и обок себя – на чемоданы, узелки, все ли на месте.

– Вышку-то свою здесь оставляете? – спросил Трофим Малыгин, оглянувшись на железный пик, маячивший вдали, видный отсюда.

– Вышку монтажники разбирать приедут, – объяснил Иван. – Увезут позже.

– А то оставляйте, как-нибудь приспособим… Привыкли уж мы, что она тут стоит. И красиво.

На стрежень выплыл пароход.

Черный дым валил из его трубы.

Они его сразу узнали, буровики, по внешнему виду: это был тот же самый «Грибоедов», который год назад привез их сюда. Вот ведь какие бывают совпадения. Впрочем, много ли их, пассажирских пароходов, ходит по Печоре, от города Печоры до города Нарьян-Мара и обратно, вверх-вниз?..

«Грибоедов», должно быть, торопился, опаздывал, нарушал расписание.

Потому что, едва успев пришвартоваться, он тут же дал гудок отправления.

Иван Еремеев и его бригада, прихватив вещи, гуськом поднялись на дебаркадер, прошли его насквозь. У сходней курносый матросик в бушлате и полосатой тельняшке, выглядывавшей из-под бушлата, проверил у них билеты, пуская по одному.

Прогудел второй гудок.

Иван, приткнув чемодан в ближайший попавшийся ему угол, взбежал на палубу.

Ему пришлось идти до самой кормы, чтобы сбоку, за дебаркадером, увидеть берег и стоящих на берегу людей.

Отсюда, издали, уже трудно было разобрать, кто где, найти, кого надо.

Но он нашел.

Они стояли рядышком – Катерина и Альбина. Он узнал их. Он даже с такого расстояния снова заметил, как они несхожи – мать и дочь: одна смуглая, черноволосая, а другая белобрыса и лицом бела. Но оба эти лица – он даже отсюда видел – были сейчас одинаково каменны. И обе их фигуры были неподвижны.

Рядом с ним кто-то встал, обхватил поручень. Он догадался не оборачиваясь: Митя.

Иван поднял голову. Ему захотелось еще раз взглянуть на село, на Скудный Материк, где он прожил целый год своей жизни, и с которым теперь расставался, и куда он больше никогда не приедет.

Но села не было видно.

Его заслонил матерый берег – высокий, обрывистый, с косыми изгородями и частыми воронками от убранной картошки, с лестницей, взбирающейся изломами прямо в небеса.

А само село спряталось там, за обрывом, за краем.

«Грибоедов» дал третий гудок. Убрали сходни.

– Эй, чалку! – крикнул матросик.

И с пристани ему перекинули конец.

1968