Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

Глава четвертая

И была еще одна встреча. В пятидесятом году, в Ленинграде. Но о ней он не любил вспоминать.

Вечер с женщиной

Хохлов обедал в «Астории». Была суббота, часа три пополудни. Ресторан пустовал. Верхний свет приглушен, сбоку тоже.

Официанты в засаленных смокингах и несвежих сорочках, непринужденно рассевшись, прислонясь к стенам, наподобие скучающей компании миллиардеров, сгрудились в одном углу зала и вполголоса обсуждали там светские и кухонные новости.

Хохлова, к той поре уже побывавшего в заграницах, раздражал нелепый наш обычай наряжать официантов ресторанов и самых что ни на есть захудалых живопырок в эти корявые смокинги, в эти жалкие черные бабочки на резинке.

Он вспоминал расторопных венских кельнеров в длинных, до полу белых фартуках – эти фартуки, однако, не мешали им стрелой носиться по залу с бутылками и шницелями; вспоминал пражских официантов в коротких серых курточках с латунными пуговицами, их радушное и певучее «на схледано-оу…»; вспоминал услужливых и внимательных, но без тени подобострастия, американских боев. При взгляде на них посетителю, во-первых, сразу становилось ясно, что это именно официанты, а не графья и не пушечные короли; во-вторых, кажется, сами официанты отдавали себе в этом отчет.

Платон Андреевич налил рюмку, опрокинул, выпятил губу. Без аппетита ковырнул вилкой янтарный пластик балыка.

Нет, не то чтобы он испугался своих мыслей, своих суждений по этому частному поводу, – нет, он мог бы и вслух высказать эти мысли.

Но всякий раз, когда подобное приходило на ум, становилось неуютно, неустроенно, неловко… Это чувство возникало и тогда, когда он, заполняя анкеты для всяких, время от времени возникавших оказий, добирался до графы «Пребывание за границей».

Он пребывал за границей трижды: до войны – в Соединенных Штатах и Бразилии, а сразу после войны – в Чехословакии и Австрии. Он ездил в командировки по делам государственной важности. Его отчеты были одобрены в наркоматах и министерствах.

И все же, когда он добирался в анкете до графы «Пребывание…», ему делалось неуютно, как вот сейчас, неустроенно. Было чувство вины. Его анкета уже не была чиста. Он подсознательно ощущал свою неполноценность. Особенно в те моменты, когда что-то извне раздражало, подсказывало сравнение – вроде этих официантов…

И тогда он недобро въедался в самого себя, ел себя поедом, уличал: что, дескать, набрался там?..

Хохлов выцедил остаток из аптекарского графина – едва половина рюмки.

Тяжело, сосредоточенно, напрягши волю, посмотрел туда, в угол, где, избоченясь, накинув ногу на ногу, спиной к нему стоял его официант – длиннорукий такой бандюга в смокинге.

Спина вздрогнула тотчас, будто ее кольнуло слабым током. Официант обернулся.

Платон Андреевич удовлетворенно хмыкнул.

– Еще двести? – Бандюга был опытен и догадлив.

– Двести.

– Нести соляночку?

– Нести.

Лишь два столика были заняты в поле зрения Платона Андреевича.

Справа, у стены, сидела пара – он и она. И Хохлов сразу определил: муж и жена.

Он дороден, она суха. Он хмуро жрет отбивную, она – белую рыбку. Ему охота еще выпить, а она не разрешает. Он ей молча дает понять, что если уж пришли в ресторан, то надо все как следует – чтобы дым коромыслом и все такое. Она же без конца, без остановки, неслышно эдак, а зло и едко, но при этом тонко улыбаясь – для окружающих, хотя никого кругом нет, разве что для официанта, а он-то уж привычен, – она ему все выговаривает, она его все учит, как быть приличным человеком и прилично посещать рестораны. Он ей, значит, молча намекает, что пошла бы ты туда-то и туда-то, холера старая, без тебя бы тут с друзьями-приятелями либо еще с кем уж я бы провел приятно время, и было бы мне что вспомнить, когда минет похмелье, вспомнить с блаженной ухмылочкой… А она ему решительно (и неслышно эдак) заявляет, что никаких таких друзей-приятелей и тем более кого-либо еще она ни в коем случае не потерпит, все, мол, твои повадки мне давно известны, и я тебе не запрещаю с получки сходить в ресторан, но именно так, а не иначе, прилично, семейно, понял?.. «Стерва», – багровея от злости, гложет он баранье ребрышко. «Мерзавец…» – тонко улыбается она.

Им несут кофе.

Платон Андреевич залпом осушил рюмку. Он больше не смотрел туда. Все это он знал наизусть. Увы. Они придут домой. И помирятся. У них дети. И прожито вместо двадцать лет. Много. А это любовь своего рода. Они помирятся.

Хохлов покосился влево.

Там, в его поле зрения, была еще одна пара. И опять он сразу определил, что эти – не муж и жена.

Он моряк. У него черный просвет на погоне и созвездие малых звезд: то ли три, то ли четыре. Куцая планка юбилейных медалей – воевать не поспел. У него из-под кителя, сбоку, свисает нечто, сводящее с ума мальчишек, – кортик. И девчонок это тоже, наверное, сводит с ума.

Он моряк и красив сам собою. Смуглое – даже на исходе зимы смуглое от загара – лицо. Волосы черны, не вьются, сверкают гладко, как хромовый сапог. Глаза сини, ласковы и непорочны. Что там ни говори, а моряки – на поверку, – они самый целомудренный и самый чистый, хотя и лихой народ. Как-то их чистит, драит море, возвращает отроческую свежесть душе, пока они вдалеке от родины, от грешной тверди.

Вот он наливает ей коньяк – рукой уверенной, твердой, не промахнувшись, в узкую рюмочку; вот он придвигает к ней салатницу и мельхиоровый горшочек с икрой – жестом щедрым, веселым, от сердца; вот они чокаются и поднимают глаза друг на друга – а глаза его сини и наивны, несмелы, и в них отчетлива влюбленность… Присохли, товарищ капитан-лейтенант.

Она же изящна, тонка, как змейка. Настолько юна ее талия, настолько хрупки плечи, настолько бедра узки и субтильны, что обтянутая тугим чулком, видная из-под стула нога кажется слишком полной, дебелой, чертовски сильной, и ступня будто бы крупна, а на самом деле все в порядке – просто вот такое утонченное сложение тела. Носик у нее. Ротик. Прическа облаком. Зеленое платье чехольчиком. Легкая вся такая.

В коньяке она лишь смочила губу. И ест деликатно, будто ей неохота, будто вообще, в повседневности, она питается воздухом. Держит она себя здесь, в ресторане, натянуто, строго: вроде бы терпеть она не может этих кабаков и сроду в них не бывала. Даже не имела представления, что есть вот такие кабаки. Не ведала, не знала…

Но когда она – на какой-то миг, ненароком – скосила глаз и этот глаз в густых ресницах встретился с таким же скошенным глазом Платона Андреевича, он определил безошибочно: ведала, знала, все знала…

И она поняла, что это отгадано. Спина ее напряглась – струной.

Хохлов усмехнулся. Выпил.

В сущности, такие вот дошлые девчонки – они по-настоящему уважают лишь зрелых, за сорок шагнувших мужчин. Уважают и слегка побаиваются. Потому что только с такими мужчинами они чувствуют себя на равных: по уму, житейской сноровке, всеведению. Только с ними они бывают сполна откровенны, сполна бесшабашны, сполна печальны.

А ровесникам своим они морочат головы. Даже любя.

Платон Андреевич представил себе, как нынче она будет морочить голову этому синеглазому красавцу с кортиком.

Представил – и поймал себя на том, что терпко, жестоко завидует ему.

Он бы согласился. Он бы пошел на это: чтобы ему морочила голову девчонка, и он отлично бы знал, что его морочат, все наизусть знал, но притворялся бы, что ничего не знает, что ему невдомек. И водил бы ее по ресторанам, тратил деньги; слушал бы, как она хохочет, опьянев; замечал бы, как она поглядывает – но на него; где-нибудь в такси обнял бы эту юную талию, тронул бы эти ланьи бедра – и млел бы от собственной безмятежной и стыдной глупости…

Провести вечер с женщиной. Субботний вечер с женщиной.

А вместо этого он вернется в гостиницу, и сосед по номеру станет хвалиться подтяжками, которые он купил в Апраксином дворе, а потом они вместе пойдут в театр смотреть драму Михалкова.

Что за нелепость – он бессчетно бывал в Ленинграде, жил здесь неделями и месяцами, а у него тут нет ни одной знакомой женщины. Ни одной красивой женщины. Если не считать всяких ученых мымр. А ведь бывают и среди них…

Ох, погоди, старик. Погоди.

Ее зовут… Нина. Нина Викторовна… Нина Викторовна Ляшук.

Она из ВНИГРИ. Аспирантка. Была аспиранткой. Да, два года назад она была аспиранткой Научно-исследовательского геологоразведочного института и приезжала на Печору за материалом к своей диссертации. Вероятно, уже защитила.

Хохлов встречался с ней дважды. Первый раз она приходила к нему в управление за консультацией. Второй раз он видел ее в тайге, в геологической партии Мчедели… Именно там.

Платон Андреевич окликнул официанта, расплатился и вышел, даже не взглянув на юницу в зеленом чехольчике.

В вестибюле был телефон, Хохлов полистал записную книжку, нашел: ВНИГРИ, общий…

– Скажите, пожалуйста, как позвонить Нине Викторовне Ляшук?

– Ляшук?.. – Женский голос в трубке не скрыл удивления. – Она уже не работает в нашем институте.

– А где она теперь работает?

– Понятия не имею. – Женский голос в трубке не скрыл небрежения.

– Жалко.

– А кто спрашивает?.. – Женский голос в трубке не скрыл любопытства.

Хохлов повесил трубку.

На улице валил снег. Хлопчатый, сырой, пресный. Он таял, едва коснувшись асфальта. С пугающей внезапностью белое делалось черным, летучее и чистое превращалось в жижу и грязь, вмиг становилось своей противоположностью.

– Будьте добры… Не скажете ли, где здесь ближайший киоск «Мосгорсправки»?

Старик в длиннополом пальто с облезлым куньим воротником, которого остановил Хохлов, с готовностью шаркнул галошкой.

– Скажу. Пожалуйста… Это недалеко. Обогнете площадь, первый переулок налево, за автобусной остановкой…

Старик был обстоятелен, отменно вежлив, вероятно из коренных, доблокадных питерцев.

И когда Платон Андреевич, поблагодарив его, двинулся в указанном направлении, старик – уже исчезнувший, заштрихованный наискосок белыми хлопьями – крикнул вдогонку:

– Только, извините, у нас не «Мосгорсправка», а «Ленгорсправка»…

– Ну да, конечно, – согласился Хохлов. И рассмеялся.

Он ощущал в крови хороший, азартный ток – не от водки, от водки иначе, а от затеянного им. Он знал за собой эту мальчишескую, не выветрившуюся с годами страсть к приключениям. Она возникала нечаянно, вдруг – и тогда он становился находчив, догадлив, деятелен, тогда он все делал в каком-то озарении и всегда был удачлив.

Но дама в справочном окошке ничуть не восхитилась его находчивостью.

– Фамилия, имя, отчество? – скучно спросила она.

– Ляшук Нина Викторовна.

– Возраст?

Платон Андреевич пожал плечами.

– Ну приблизительно?

– Тридцать, – предположил Хохлов.

– Через час. – Дама задвинула окошко стеклом.

Целый час. Ехать в гостиницу ему не хотелось. Там был этот, с подтяжками, который ходил по театрам.

Он миновал Исаакий, темнеющий смутно, как гора, в сплошной завеси летящего снега, и вышел к Неве.

Речная вода за парапетом была гладка и смолиста. Если бы ее бил дождь, она бы ошершавела и, как всегда, исчезло бы представление о глубине – лишь упругая, как барабан, поверхность, круги и брызги. Но снег был легок и тих, он неслышно, не оставляя ряби, проникал сквозь толщу воды, бесследно растворялся в ней, и опять тревожило это мгновенное превращение одного в другое, белого в черное, плоти в хлябь.

Снега было много. Уже его выпадало больше, чем могло тотчас растаять, и он копился на асфальте вязкой серой кашей, чавкал под ногами, шуршал под колесами проезжающих машин.

Платон Андреевич поглубже нахлобучил шапку, завернул вовнутрь лацкан демисезонного пальто, поднял куцый воротник. Он продрог от сырости. И кровь уже медлила в венах, становилась холодной, рассудительной.

Собственно говоря, откуда он взял, что затеянное может увенчаться успехом?

Почему память подсказала именно это имя? Ведь Хохлов был с нею знаком не ближе, чем с другими подвижницами науки, время от времени наезжавшими на Печору. Бог ты мой, сколько их приезжало, уезжало, возвращалось снова или больше не возвращалось. И сколько вообще этих милых созданий нынче кинулось в геологию…

Он оступился на ровном месте. Такой неожиданной и резкой была вдруг представшая его взгляду картина.

Вдоль тротуара, слева, тянулась витрина какого-то захудалого универмага. Стекла были залеплены снегом, снег оползал, оставляя мокрые и скользкие разводы, – а за этим стеклом и за этой мокрядью стояли голые женщины. Матово-розовые манекены, изящно взметнувшие руки с тонкими запястьями и достойно, на шажок расставившие ноги. У них были всамделишные глаза в густых ресницах и карминные ноготки. Надменные и загадочные улыбки. Крайняя из этих кукол была точь-в-точь как та юница, которую Хохлов час назад видел в ресторане. Вот только без чехольчика…

Его передернуло от озноба. То есть не то чтобы его потрясла сама эта выставленная на улицу, наружу соблазнительная нагота, а прежде всего его чувства больно ранило это жестокое сочетание нежного, розового и беззащитного с промозглой сыростью, липким снегом, ледяным ветром.

В самом деле, почему они голые?.. Что за чертовщина?

Он огляделся, поискал дверь магазина, подошел.

На двери был замок, а изнутри выглядывала картонная табличка: «Учет».

Ах, вот оно что…

Хохлов двинулся дальше.

Так, собственно говоря, почему он вспомнил именно о ней? Лишь потому, что она два года назад нанесла ему визит в геологическом управлении? Но это простая вежливость… Значит, потому, что он однажды обнаружил ее в этой двусмысленной ситуации: уютный балок начальника сейсмической партии, раскаленная печка, поздний час… Но достаточно ли этого? И стоит ли ему уподобляться догадливой кумушке?

Впрочем, было и некое продолжение.

Спустя несколько месяцев, когда аспирантка отбыла в Ленинград, а Баграт Мчедели приехал в управление, к нему, – Хохлов, покончив с деловым разговором, сощурился хитро:

– Ну как?

Баграт (ох и красив же мужик – зверь!) лишь потупился застенчиво и ничего не ответил на этот вопрос.

Он не сказал ни «да», ни «нет». А это значило «да».

И вероятно, именно это несказанное «да» привело нынче Платона Андреевича к справочному окошку.

– С вас пятьдесят копеек, – скучно сказала дама в окошке и протянула ему розовую бумажку.

Он прочел на бумажке: «Ляшук Нина Викторовна, Васильевский остров, 3-я линия, дом…»

– Как проехать – нужно?

– Нет. Благодарю вас. – Хохлов выложил двугривенный и два пятиалтынных.

– Кстати, – дама пристально взглянула на него, – ей не тридцать, а двадцать семь…

«Старый кобель», – досказала она глазами. Все за тот же полтинник.

Уже поднявшись по лестнице, уже тронув кнопку звонка, он вдруг подумал, что она могла выйти замуж, и удивился, почему эта мысль не пришла ему в голову раньше. Но тотчас успокоил себя: тогда бы, вероятно, она переменила фамилию, и ему бы дали справку «не проживает»…

Дверь открыла пожилая и грузная женщина в мохнатом боксерском халате.

– Вам кого? – осведомилась она хорошо поставленным басом. От нее пахло махоркой.

– Нину Викторовну.

– Нину Викторовну? – Ее кустистая бровь приподнялась в изумлении.

– Да, Нину Викторовну.

– Нина Викторовна! – громыхнул бас. – К вам.

Она мотнула подбородком на ближнюю дверь. А сама зашлепала к следующей двери. А рядом с той дверью была еще одна дверь. И еще дверь. Очень много дверей. Как их только различал когдатошний хозяин квартиры?

В коридоре плыло ровное жужжание: как на июльском лугу, где с венчика на венчик перелетают тяжелые шмели и верткие осы… Это жужжали счетчики. У каждой двери счетчик. Очень много счетчиков. И все они густо жужжали.

Хохлов снял шапку, постучал в указанную ему дверь.

Заворочался ключ изнутри.

– Господи… – только и шепнула она.

Кажется, он разбудил ее: на тахте лежал скомканный плед, подушка в изголовье была смята, домашние туфли разбрелись по полу и притаились врозь.

А она в чулках металась по комнате, что-то искала, шаря ладонью по скатерти, по низкому туалетному столику, по ребрам этажерки…

Нашла. Очки.

Он не знал, что она носит очки. Тогда, когда она приезжала на Север, она была без очков.

А сейчас она надела очки и, лишь надев их, обнаружила свои туфли. Ноги скользнули в них и опять заторопились – но не навстречу гостю, а от него, подальше, в глубину комнаты, к окну, задернутому гардиной.

И там, прислонясь к подоконнику – уже окончательно проснувшись, и уже зряче, сквозь очки, – она посмотрела на него и повторила:

– Господи…

Шепотом.

– Я ведь слышала, как звонили – один звонок, но думала – ошиблась… Здравствуйте. Раздевайтесь, пожалуйста…

Признаться, Хохлова слегка обескуражило все это. Старуха, говорящая басом. Счетчики. И то, что она спала в этот час. И то, что она завела себе очки. И то, что она разговаривала шепотом. И вообще…

Но он снял пальто, повесил его на крючок, вынул гребень и стал основательно, чтобы выиграть время, расчесывать свою седую, отсыревшую на улице шевелюру.

А она, не трогаясь с места, смотрела на него и твердила:

– Господи… Сюда уже два месяца никто не приходил… Что подумала соседка? Должно быть, она приняла вас за какого-нибудь… Тарзана.

Рассмеялась – тоже неслышно, шепотом. Однако весело. И вдруг, пробежав через всю комнату, схватила его за рукав и потащила к тахте, усадила, села рядом сама – близко.

– Здравствуйте, Платон Андреевич… Это вправду – вы?

– Я. Здравствуйте, Нина…

Подчинись мгновенному наитию, он опустил ее отчество, сказал легко и как будто привычно «Нина» и внутренне напрягся: примет ли она это?

Но она приняла. И вроде бы даже не удивилась.

Ее рука – сухая, холодная – неожиданно коснулась его руки и тотчас ушла. То ли это было взамен несостоявшегося рукопожатия. То ли она просто хотела убедиться, что рядом с ней действительно сидит человек, знакомый человек, которого зовут Платон Андреевич, а по фамилии он Хохлов, геолог, северянин, – что это ей не снится и не кажется.

И невесомое это прикосновение сразу избавило Хохлова от неловкости, поначалу овладевшей им. От растерянности. И от сомнений.

Он посмотрел на нее, улыбнулся.

Лицо ее было совсем рядом. И Платон Андреевич вдруг понял, как он был несправедлив к ее очкам. Очки не уродовали, а даже красили это лицо, подчеркивая его матовую свежесть, тот пушистый ореол, ту нежную осиянность кожи, которые бывают только у природных блондинок. Стекла ее очков были без оправы, и поэтому брови – темные и длинные, вразлет к вискам – отчеркивали над ними изгиб передних крыльев бабочки. И за этими стеклами – глаза: серые, влажные, близорукие, добрые…

Белая шея.

– Я сегодня звонил в институт, – заговорил Хохлов, отведя с усилием взгляд. – Мне сказали…

– Да, я уже два месяца там не работаю, – шепнула она.

– А где?

– На почте.

– Где? – Платон Андреевич, сам того не замечая, тоже перешел на шепот.

– В отделении связи. Почтальоном.

– Кем? Я не расслы…

– …свечи ога-а-арочек, кипит неда-альний бой…

Хохлов вздрогнул. Так ощутимо ударил в барабанные перепонки, настроившиеся на шепот, этот густой и хриплый прокуренный бас.

Из-за стенки.

Уже знакомые ему шлепающие шаги.

…дружо-ок, по чарочке, по нашей фронтово-ой…

Он скользнул глазами по стене, оклеенной сизыми обоями, увешанной тарелками старинного фарфора и невскими пейзажами, гравированными иглой, глаза добрались до потолка – и тогда он все понял.

На потолке – невероятно высоком, до поднебесья, как строили полвека назад, – было лепное полукружие. Когда-то, по-видимому, оно обрамляло подвеску люстры. Когда-то, вероятно, оно было не полукружием, а кругом посредине потолка. Но теперь его точно надвое рассекала стена. Лепное полукружие вонзалось концами в стену, а вторая часть круга, очевидно, была там, за стеной. И, судя по всему, стена эта была не слишком толстой: фанера, обои, гравюры…

– …по-дружески – и да попросту поговорим с тобой…

Симпатичная старуха. Голос как у протодьякона.

Хохлов и Нина одновременно отвели глаза от стенки.

Глаза встретились.

– Нина… что случилось?

– Пойдемте погуляем, – предложила она.

Платон Андреевич кивнул.

Была та сумеречная пора на исходе зимнего дня, когда уже все вокруг завязло в темноте, а уличные фонари еще не зажглись: их зажгут минут через десять, через двадцать, когда положено по графику включить рубильники районных подстанций. Но эти десять – двадцать минут город стынет в тревожном и тоскливом мраке, наводящем на мысли о солнечном затмении, о войне, о конце света.

А потом вспыхнут фонари.

К ночи густел мороз. Крошево талого снега, изрытое каблуками, уже смерзалось, отвердевало – неровно и скользко.

Платон Андреевич взял Нину под руку. И опять она с какой-то неожиданной откровенностью ответила на этот вполне естественный жест воспитанного мужчины: локоть ее порывисто, хотя и едва заметно прижал его руку, и Хохлову показалось даже, что он ощутил рукой – там, под шершавой тканью пальто – упругую и мягкую близость ее груди.

Он сосредоточенно откашлялся.

– Так что же все-таки случилось?

– Ничего особенного… Меня уволили из института.

– Почему?

– В трудовой книжке написано: «За невозможностью дальнейшего использования…» Кажется, так.

– Но ведь есть и другие институты. Вы – научный работник… При чем здесь… – Он замялся.

– Почта?

– Да.

Она хохотнула нервно, но сразу осеклась – вероятно, прикусила губу.

– Между прочим, на почте тоже колебались… Оператором не взяли. Только почтальоном.

– Что за чушь! – Платон Андреевич не скрыл раздражения и не скрыл того, что это раздражение относится лично к ней, к тому, как она отвечала на его вопросы.

Она уловила это. И отняла руку. Продолжила холодно, зло:

– Вам бы следовало знать, что человеку, исключенному из партии, не так-то легко устроиться на работу… Даже не по специальности.

Против воли Хохлов замедлил шаг. А она, наоборот, ускорила. И шла не оборачиваясь. Хохлов сразу отстал от нее, и уже торопливые прохожие огибали их порознь, проходили между ними, чего никогда не делают, когда люди идут рядом, когда можно хотя бы предположить, что эти двое – вместе.

«Тьфу, черт… Нельзя же так».

Платон Андреевич догнал Нину и цепко, уже кистью руки сжал ее предплечье, но теперь она никак не откликнулась на это: рука ее повисла вдоль тела безразлично и безвольно.

– Рассказывайте, – потребовал Хохлов.

– Не знаю, право… Это смешно. И глупо.

«Аморалка, – предположил он. – Завлекла какого-нибудь ученого хмыря. А жена – в партком… Известное дело».

– Понимаете, Платон Андреевич, я, конечно, сама виновата. Мне еще мама говорила, когда я маленькая была: «Хлебнешь, Нинка, горя со своей настырностью, с длинным своим языком…» И угадала. Только, слава богу, не дождалась увидеть…

«Нет, не то. Не аморалка… Другое».

– Меня уже и до этого вызывал секретарь партбюро. Сказал: «Имеются сигналы, что вы высказываете разные суждения. Так чтобы наперед не было. Не забывайтесь: вы – член партии…» Секретарем у нас – замдиректора по хозяйственной части… Вы не знаете, Платон Андреевич, почему в научных учреждениях партийную работу возглавляют завхозы?

«Да, мама была права».

А потом… Я занималась в кружке по изучению истории партии. Мне, правда, не совсем ясно, для чего кандидату наук нужно заниматься в кружке. Хотя бы и повышенного типа. Я, например, читаю Энгельса в подлиннике – знаю язык…

«Язык. Язык!»

– И вот… на одном занятии… Вы помните, у Сталина есть такая фраза: «Царизм был средоточием наиболее отрицательных сторон империализма, возведенных в квадрат»…

«Том шестой, «Об основах ленинизма», – определил Платон Андреевич.

– Ну и что?

– Я сказала… я сказала, что, по-моему, эта фраза не совсем удачно выражает мысль. Ведь любая отрицательная величина, возведенная в квадрат, становится положительной величиной… Это – алгебра. Элементарно.

«Да… Что?!»

– Я не ставила под сомнение смысл фразы. Я усомнилась в формулировке… Ведь в конце концов это известно каждому школьнику. А мы изучали дифференциалы…

«Девчонка… Дура, дура!»

Хохлов больше ни о чем не расспрашивал. Он мог и без расспросов во всех подробностях представить себе, чем это для нее кончилось.

Он больше ни о чем не расспрашивал.

Все еще падал снег, он выстелил тротуары поверх льда бело и чисто.

А на душе у Хохлова было гадко. Он принадлежал к породе чистюль. С детства был чистюлей. И остался им в той мере, в коей это возможно при его профессии: ведь всякое случается и всякое встречается в кочевой жизни геолога. Геология – она, право же, не мед…

Он уже сознавал, что затеянное им – несуразно и глупо. Что незачем было приходить к ней. Что самое лучшее в данный момент – проститься и уйти; ах, извините, совсем забыл – неотложное дело…

Но он не мог решиться на это. Это было бы не по-мужски, некрасиво, подло. Как бы это выглядело: солидный человек, в сединах, доктор наук, лауреат, улепетывающий без оглядки, втянув голову, ссутулясь от стыда… Нет. Нельзя.

Все-таки она – женщина.

Хохлов бывал на заседаниях бюро горкома партии. И он видывал, как мужчины – волевые и здоровые мужчины, прошедшие революции, фронты, огонь и воду, – как они, когда до их сознания доходили слова: «Исключить… Можете апеллировать. Вы свободны», – как они, неловко повернувшись, ничего не видя перед собой, потеряв вдруг всякую ориентировку, сослепу двигались прямо на стену, на сидящих людей и никак не могли отыскать дверь…

А здесь была женщина. Совсем молодая женщина.

К нему вернулось чувство озноба – такое же, как нынче днем, когда он увидел розовые манекены, выставленные в беззащитной наготе на мороз.

Они шли, не разбирая улиц, минуя перекрестки, площади, мосты, храмы, конные и пешие памятники, сплошь залепленные снегом.

И неведомо как, в силу тех же загадочных причин, которые влекут преступника к месту совершенного им преступления, бесцельная прогулка вывела к цели.

Платон Андреевич скользнул взглядом по неоновой вывеске, пересекшей фасад, прочел: «Астория». Это был тот же ресторан, где он нынче обедал и где за обедом пришло на ум: Нина Викторовна Ляшук.

Все вернулось к исходной точке.

И настроение Платона Андреевича внезапно переменилось.

Он вспомнил юницу в зеленом чехольчике – ту самую, что пила коньяк, сидя с морским офицером (они, вероятно, все еще там сидят – такие парочки не спешат уйти, дожидаются танцев), ту самую, что презрительно и высокомерно косилась на него: а, дескать, старый хрыч, в одиночку лакаешь? Завидки тебя берут? Ну, так тебе и надо…

И ему вдруг очень захотелось снова войти в этот зал, об руку с красивой молодой женщиной, блондинкой, лицо которой сияет свежо и нежно, и пусть она в очках, но эти очки сразу дадут понять, что она не какая-нибудь, не метресска с улицы, а интеллигентная, содержательная женщина, с которой и поговорить удовольствие, не только… Они сядут невдалеке от той парочки, хотя и не подарят ее своим вниманием, бандюга в смокинге, завидев постоянного гостя, ринется к столику – полотенце через руку, и в это время оркестр заиграет контрабандный блюз…

– Ниночка. – Платон Андреевич широко шагнул, оказался впереди нее, повернулся, преградил путь. Ласково тронул ее за плечи. – Давайте зайдем поужинаем?

Он улыбнулся – ободряюще, весело, как бы отметая напрочь все, о чем они говорили и о чем молчали.

Здесь хорошо кормят. Я бывал… А?

Покатые и округлые плечи, которые он мягко стискивал, приподнялись и опустились в нерешительности.

– Не знаю… Ведь я не одета. Для ресторана.

«Да, пожалуй», – вспомнил Хохлов.

Но великодушно утешил:

– Пустяки. Подумаешь…

– Нет. Спасибо.

Глаза ее смотрели на него чуть виновато. Она бы, конечно, пошла. Но, к сожалению, не одета для ресторана: вышла на улицу в чем была, только пальто накинула – она ведь не знала. Ехать переодеваться далеко и поздно. А вообще она очень благодарна за это приглашение, с удовольствием посидела бы с ним в ресторане, давно не бывала, давно ее никто не приглашал…

Хохлов понял, что настаивать было бы бестактно.

Но, слава богу, он не принадлежал к числу людей, которые пасуют перед малейшим препятствием.

Неподалеку за углом сияла вывеска «Гастрономия». Леденцово искрились обросшие хлопьями снега витрины.

– Ниночка, вы постойте здесь, пожалуйста, – попросил Хохлов. – Я мигом.

В магазине у касс и прилавков была изрядная толчея – суббота. Но Платон Андреевич умудрился пролезть без очереди. Он купил водки, шампанского, коньяку. Палицу колбасы, полголовы сыру, копченого сига, консервов, конфет, лимонов. Купил даже авоську, куда это все с трудом затолкал. Он всегда был щедр, тратил деньги не жалеючи. Но сейчас он намеренно, с умыслом закупал снедь в таком невероятном количестве: чтобы нельзя было съесть сразу, в один вечер, чтобы у нее осталось, осталось на завтра и, может быть, на послезавтра. Он догадывался о ее нынешнем положении.

– Вы с ума сошли, – ахнула Нина, когда он предстал перед нею с этой авоськой.

Платон Андреевич озорно подмигнул и, завидя проезжающую машину с зеленым огоньком, заорал:

– Такси!..

Ужин вышел на славу. Нина сварила картошки – в мундире, наспех. Копченый сиг таял во рту. Водка была холодна, с морозца. И хозяйка не отказалась от рюмки – выпила, содрогнулась, рассмеялась. Платону Андреевичу она разрешила снять пиджак, и он, оттянув к локтям манжеты рубахи, колдовал над столом, молодецки вышибал пробки, открывал консервные банки, ухаживал за дамой, не забывая, конечно, и о себе.

За стеной голосил репродуктор. Передавали «Князя Игоря». Было слышно, как соседка подпевает Кончаку: «Хочешь пле-енницу с моря дальнего…» Их басы совпадали.

А Хохлов и Нина могли беседовать вполголоса.

Наверное, картошка, скорей всего картошка – пышущая паром, вспоротая от натуги, круто посоленная, – напомнила о бивачной жизни и ввела разговор в привычную для обоих колею.

– Как там, на Печоре? – спросила Нина.

– Бурим. В районе Лыжи. Одиннадцать новых скважин.

– Ну, и…

Платон Андреевич потянулся через стол с бутылкой, но она прикрыла свою рюмку ладонью, качнула головой – погожу. Он налил себе. Выпил. Нюхнул кружок колбасы.

У нас были фонтаны. Два хороших фонтана – нефть. На первой и на пятой.

– Да, я знаю, в институт сообщали… Это было… еще при мне. – Лицо ее сразу осунулось, посерело. Но она сумела улыбнуться чтобы он продолжал, не замолк, чтобы им не возвращаться к прежней теме.

– Но… там что-то странное делается. Одна скважина фугует, другая, совсем рядом, – водичка. Вторую скважину мы пробурили в сотне метров от первой – пустая. Четвертая пустая. Седьмая тоже… А нефть там есть.

– Может быть, линзы? – осторожно подсказала Нина.

Хохлов отвернулся к окну.

Он не нуждался в этой подсказке. Он догадывался и сам, что на Лыже они натолкнулись на линзы. Здесь было сложное залегание пластов, исковерканных тектоническими сдвигами, рассеченных глубокими трещинами, – неверное и зыбкое, как мираж. Нефть, по-видимому, скапливалась в крохотных коллекторах: густо, а рядом – пусто. Обнаружить эти линзы с поверхности практически невозможно. Каждая новая скважина была игорной ставкой – орел или решка. Решка выпадала чаще… Обидней всего было то, что все твердо знали: здесь, под ногами, залегает продуктивный пласт. И он знал это лучше и тверже всех.