Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

3

Им всем выпала дальняя дорога. Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.

Так что на медицинскую комиссию отправились вчетвером – Алексей Деннов, Борис Гогот, Степан Бобро и Марка Кирюшкин. У Марки – жемчужные зубы. Он цыган.

Только до комиссии решили сходить в баню. Собираясь к врачам, люди всегда ходят в баню, и врачи должны это ценить.

Баня в городе была единственная и поэтому именовалась во множественном числе – «Бани». А может, так и положено.

Еще не в предбаннике, а там, где торгуют билетами и мылом, произошел инцидент.

Алексей, Гогот и Марка купили билеты по рублю. А Бобро Степан пригнулся к окошечку, протянул десятку и сказал:

– Давайте самый дорогой…

– Душ? Ванну? – спросила кассирша.

– Мне, чтобы… отдельный кабинет.

Пораженные Деннов, Гогот и Марка разинули рты. А Степан, червонный, как вареный рак или будто уже из бани, прикупил кусок мыла и пошел налево. Им же было направо.

– Артист! – ругнулся Гогот.

Мылись обстоятельно. С вениками. В просветах между клубами пара сверкали жемчужные зубы Марки-цыгана:

– А, как хорошо… – с акцентом восхищался он. – Первый раз так хорошо. Я в бане первый раз.

– Ну? – удивился Алексей. – А раньше как же мылся?

– А я не мылся. В таборе не моются. Так живут.

Зубы Марки улыбались (они всегда улыбались), а глаза тосковали. Тосковали они, однако, не из-за того, что жалко стало Марке покинутого табора.

– Все равно найдет меня Барон. Найдет… Обязательно убьет. Он уже убивал, когда уходили.

– В Коми АССР не найдет. Далеко, – успокоил Алексей.

– Далеко? – сияли зубы Марки. – Мы там уже сто раз бывали. Ковры продавать ездили. Там ковры любят, деньги есть. Там на коврах заработать можно.

– А ты зарабатывал? – спросил Гогот, глазея сквозь клочья мыла.

– Много зарабатывал.

– Зачем же ушел? Закона испугался?

– Я не испугался. У Барона нож – страшнее закона… Я везде ездил, видел, как живут люди. Я тоже как люди жить хочу. В школе не учился – буду, в баню не ходил – каждый день буду ходить…

Снова сверкнула тоскливая улыбка Марки:

– Не люблю табора. Наверное, я не цыган… Наверное, украли меня.

– Отмоешься – посмотрим, – захохотал Гогот.

В поликлинике их разлучили, выдав номерки к разным врачам, чтобы не стоять в очереди друг за другом.

Сначала по спине Алексея стучал терапевт, потом по коленке – невропатолог, а глазник заставил читать на плакате разные буквы, сперва большие, потом маленькие. Алексей все угадал, а напоследок через всю комнату прочел глазнику, в какой типографии отпечатали ему эту хитрую грамоту для очкариков.

В кабинете рентгеноскопии была непроглядная темень.

– А вы раздевайтесь, молодой человек, – веселым тенорком сказала темень Алексею.

Когда Алексей разделся, она же, эта темень, взяла его вежливо за локоток и запихнула промеж двух железных досок, будто в бутерброд.

– Так. Посмотрим, чем вы дышите… Вздохните…

Потом уже, когда Алексей оттуда вылез, в углу зажегся малиновый фонарик, и он увидел, как малиновая рука, шутя-играя, нарисовала на листочке бумаги типовые легкие, а сбоку разъяснение – что и как.

– Одевайтесь. Следующий…

Пока Алексей одевался, следующего тоже запихали в бутерброд. Бело засветился экран, а на экране показались солидно отдувающиеся ребра, весело трепещущее сердце.

– Так… Так… – сказал тенорок. – Так, так… Странно… Послушайте, больной, у вас там ничего не висит – ниже левой ключицы?

– Я не больной, – обиженно ответили из бутерброда. – И нигде у меня не висит.

– Странно… Не понимаю! – воскликнул тенорок и шагнул куда-то к стене.

Вспыхнул верхний, обыкновенный свет. Алексей, сожмурившись от этого света, увидел тонкого старичка с белыми волосиками над ушами – доктора.

А из бутерброда, потрясая механизмы, вылез Степан Бобро. Голый по пояс.

Но голый или нет – сказать было трудно, поскольку от шеи до пупа он был сплошь разрисован синевато-черными изображениями. Там был огромный орел, уносящий в облака женщину. Был просто женский портрет с косыми глазами. Затем заходящее солнце, трехтрубный крейсер и буханка хлеба – на уровне желудка. Между картинками вкось и вкривь – различные надписи, в частности «Не забуду мать родную» и «Мне в жизни счастья нет».

– Да-а… – тихо, с уважением протянул доктор. – Изумительно. Скажите, пожалуйста, а где это вас так?

– Знаете, папаша, вас тут назначили людей изнутри смотреть. Верно? А не снаружи. Вот и смотрите, что у меня внутри…

Степан уже заметил, кроме доктора, еще и Алексея, и наливался краской. В краске тонуло заходящее солнце, трехтрубный крейсер и орел со своей добычей.

– Извините, – сказал доктор. – Но это поразительно… Вам не доводилось читать «Илиаду»? Там есть отличная глава, посвященная щиту Ахилла. Целая глава перечисляет все, что изображено на щите. Однако Гомер…

– Вы, папаша, – перебил его Степан Бобро, – лучше бы объяснили как врач: снимается это чем-нибудь или уже в гроб так ложиться?

– Право, боюсь утверждать, – доктор взял себя одной рукой за подбородок, а другой эту руку подпер. – Разве только врачебная косметика, если и она не отступит… А вы, молодой человек, почему до сих пор здесь?

Это уже относилось к Алексею, и он послушно вышел. На скамейке, у двери кабинета, сидели человек десять, и все они враз загалдели:

– Один выкарабкался… Три часа сидел… А второй еще сидит…

– Там особенный случай, – объяснил Алексей. – Редкий очень в медицине. Изучают.

И стал дожидаться Степана Бобро.

Вскоре дверь отворилась, оттуда вышел Степан, а за ним показался тонкий доктор. Он, почтительно кланяюсь, стал пожимать Степану руку:

– «Илиаду» вы все-таки прочтите. Непременно.

– Ладно, – пообещал Степан.

– Желаю вам всего наилучшего. Следующий…

– Пойдем, что ли, – сказал Степан Алексею.

Там, у выхода из поликлиники, в скверике, сидела та самая девушка, с очень густыми волосами, которая пришивала пуговицу. Сидела, покачивая смуглой ногой в желтом носочке. Она улыбнулась Алексею, как только его увидела, издали. Ему одному, как будто не видела, что Алексей не один, а со Степаном Бобро.

– Только отмучились? А я уже давно…

И, как ни в чем не бывало, пошла рядом. С Алексеевой стороны.

Они уже были попутчиками. А попутчики, как известно, быстро знакомятся друг с другом.

– Вы, извиняюсь, здешняя или с района? – заинтересовался Степан, высматривая сбоку девушку.

Но девушка обернулась к Алексею:

– У тебя билет в какой вагон?

– Так ведь всем в третий выдали, – ответил он.

Степан же шумно понюхал воздух и сказал:

– Тепло. Бабье лето. На Севере оно тоже, между прочим, бывает.

– А ты валенки купил? – спросила Алексея девушка. – Надо купить. Там, говорят, за зиму две пары сносишь.

– Ну, до свиданья, – сказал Степан Бобро. – Мне в этот переулок сворачивать.

И свернул в тупик.

– Не спрашиваешь, а меня зовут Дусей, – сказала девушка. – Тебя, знаю, Алешей.

– Фамилия у тебя какая-то удивительная, – усмехнулся Алексей. – Ворошиловградская!

– Ничего удивительного, – сказала Дуся. – Я же детдомовская. Меня в детдом из Ворошиловграда привезли: война была. Что меня Дусей звать, я тогда уже знала. А фамилию не знала. Никто не знал – у меня погибли все. Мне и записали в метрику – Ворошиловградская. А отчество – Климентовна, по Клименту Ефремовичу. Понял?

– Все равно удивительная, – сказал Алексей. Но уже не усмехнулся.

Они теперь шли по той самой Кооперативной улице, где позавчера еще Алексей шел с Татьяной. С Таней.

Шли мимо витрин с помидорами и тыквами, мимо окон и подворотен. Только на улице было не темно, как тогда, а светло, и не было гуляющих: рабочее время.

«Вот как. Оказывается – очень просто, – подумал вдруг Алексей. – То с одной шел по этой улице, а теперь с другой. И ничего страшного».

Они поравнялись с кинотеатром. Окошко кассы было открыто, вход тоже открыт, никто не спрашивал лишнего билетика. Только несколько мальчишек при портфелях сидели на ступеньках с разочарованным видом.

– Зайдем? Напоследок? – предложила Дуся.

Будто они уже много раз вместе ходили в это кино. Или как будто там, куда они едут, не видать им больше ни одной кинокартины.

В почти пустом зале, с красными пожарными табличками над дверьми, они сперва смотрели журнал.

Показывали электростанцию, буровые вышки в тайге (может быть, те самые, где придется им работать?), а потом колхозную ферму: множество мордастых свиней, обрадованных тем, что их будут показывать в кино, ринулись к длинным корытам и, толкаясь, тряся ушами, стали поедать комбинированные корма.

– Кушать хочется, – вздохнула Дуся. – Надо было в столовую зайти…

Картина оказалась интересной. Про милицию. Они сначала подумали не на того парня, на которого следует, а потом разобрались, выпустили и посадили другого, какого следует. Первый же парень тогда записался в бригадмильцы. И женился на одной хорошей девушке.

– Счастливые, – снова вздохнула Дуся, когда парень-бригадмилец под конец стал взасос целоваться с этой хорошей девушкой.

После кино Алексей и Дуся заходили в столовую. Дуся настрого приказала Алексею сидеть за столом, а сама его обслуживала. Принесла хлеб, вилки и две порции гуляша. Хлопотала, будто у себя дома кормила дорогого гостя. Даже спросила:

– Вкусно?

Забрели они и в парк. Там аллеи шуршали опавшей листвой. Холодными каплями брызгался фонтан. Духовой оркестр играл длинные вальсы.

Но они ушли подальше от музыки, в самую глубину, где и фонарей не было. А скамейки были.

Посидели там, разговаривая о разном. О дороге, например.

– Где это ты извозился? – спросила вдруг Дуся. – Давай почищу – мел…

И стала тереть ладонью рукав Алексеевой гимнастерки.

Алексей пригляделся к рукаву, засмеялся, отстранил ее ладонь:

– Какой мел? Это же от луны…

И верно: это луна, процеженная ветками старых, облезлых дубов, роняла свет, пятная землю, скамьи, одежду.

Она легко рассекала бегущие пернатые облака. Она была уже по-осеннему зелена и студена.

Запрокинув головы, Алексей и Дуся смотрели на луну.

Завтра им уезжать.

4

– По какой области едем? – спросил Гогот. – Вологодская?

– Нет, уже Архангельская, – ответил Степан Бобро.

– И у них, значит, дождь…

Алексей Деннов досадливо задернул шелковую занавеску с ведомственными вензелями «МПС».

Потому что уже вторые сутки за окном вагона виднелись лишь потоки воды. Вторые сутки поезд шел в дожде.

От скуки Алексей, Степан и Гогот уже в который раз отправились бродить по вагону. Добро, купе в вагоне незакрытые: ходи и смотри, как живут в дороге люди.

Люди жили по-разному. Иные все время спали, иные все время закусывали, иные вели долгие беседы.

Олежка, пассажир дошкольного возраста, сынок Ивановых, тоже едущих в «Севергаз», докучал и спящим, и закусывающим, и беседующим. Озорной такой парнишка.

Сам Иванов, собираясь бриться, повесил на крючок широкий точильный ремень и шлепал по нему опасной бритвой. Шлепал и косился на Олежкино озорство, приговаривая:

– А вот я сейчас наточу ремень!.. Наточу и всыплю кому следует…

– Не всыплешь, небось, – хорохорился Олежка. – О, дядя Степа пришел!

Дядя Степа – Степан Бобро – сажал мальчишку на ладонь и поднимал к самому потолку. Олежка умолкал от страха.

– Урόните, – беспокоилась Иванова.

– Не уроню, – успокаивал Степан и ронял мальчишку себе на грудь. Мальчишка весело визжал, обрывал Степану уши и требовал: – А ну, еще!

– Наточу ремень – и всыплю, – обещал Иванов.

Дуся Ворошиловградская, свесив с полки свою густоволосую голову, долго смотрела на эту возню, на Олежку, а потом вздохнула:

– Мне бы такого… Только девочку.

Гогот подмигнул Алексею. А Степан Бобро зарделся как маков цвет и сказал, обращаясь к Дусе:

– Тоже, значит, детей обожаете?

– Не ваше дело, – ответила Дуся. И улыбнулась Алексею.

В соседнем купе беспрерывно звенел властный женский голос. Он принадлежал Рытатуевой – могучей тетке в цветастой шали. Ей же принадлежал смирный и щуплый, в полосатой сатиновой рубашечке мужчина, Рытатуев. Именно он завербовался в «Севергаз». Рытатуиха же ехала на правах домохозяйки. Его хозяйки.

На столике содрогалась бутылка водки. Рядом – ломоть розового сала, ржаной хлеб. Рытатуева наливала себе стаканчик, мужу – полстаканчика. Тот выпивал, утирал губы вышитым платочком и снова сидел смирно. Рытатуиха же, после стаканчика, крякала молодецки, закусывала розовым салом, никого больше не угощала, зато услаждала все купе речами:

– Я и говорю: выгодней всего – поросятами жить… Мы, к примеру, поросятами жили. Парочку откормим, заколем – на базар. Опять заведем парочку… А теперь, как положили налог, выгоды нету. Вот мы и решили на Север переехать. На Севере разрешается. Не кладут налога… Нехай мой в какое-нибудь производство поступает, а я поросятами займусь. На, Ванечка, выпей…

Ивану – полстаканчика, себе – стаканчик.

После этого стаканчика Рытатуева сомлела, отвалилась к стене и завела частушку:

 
Горе, горе, муж – Егорий,
Хоть бы худенький Иван…
 

Себе же самой ответила:

 
У меня вот муж Иван —
Не дай, господи, и вам…
 

Сама же подавилась от смеха:

– Ей право, второго Ивана за свой век изнашиваю!.. Первый муж у меня тоже Иваном был. Раком извелся – помер. А этот Иван у меня – второй. Ты, Ванечка, больше не пей… Хилый он, – разъяснила Рытатуева. – Сто грамм выпьет – целый день пьяный. Проснется с похмелья, воды попьет – опять пьяный.

Иван Второй внимательно слушал жену, часто моргая. А жена налила себе еще стаканчик, розовым салом закусила.

– Может, сходим пообедаем? – посмотрев на все это, сказал Степан Бобро Алексею.

Гогот тоже пошел с ними.

В вагоне-ресторане было людно, однако свободный столик нашли. Бобро вслух, с выражением прочел меню и, после долгих сомнений, заказал половину всего, что было там обозначено.

Алексей протестовать не стал. Не каждый день рассиживаются они по ресторанам.

А Борис Гогот сказал официанту:

– Яичницу. Отдельно мне посчитайте.

Когда же официант все записал, как ему говорили, и ушел на кухню, Гогот усмехнулся:

– Это разве ресторан? В ресторане оркестр должен быть. И туда с девочками ходить надо. Чтоб не зря деньги тратить… Между прочим, – снова подмигнул он Алексею, – ты с этой, коротенькой, не стесняйся: порядочные дома сидят – женихов ждут, а не по свету за ними гоняются.

– У нее нету дома, – возразил Алексей. – Сирота.

– С тебя и спрос меньше.

Когда Гогот за свою яичницу заплатил и пошел вон из ресторана, Степан тяжело посмотрел ему вслед и сказал:

– Такой он… предпоследняя сволочь.

Официант принес две никелированные кастрюльки с дымящейся солянкой. Поверху в сметане плавали тощие колесики лимона – одни спицы да обод. Однако все равно солянка была вкусная, забористая. Она еще потому была очень вкусной, что нет вкуснее той еды, которая в движении: когда дробно позвякивает ложка о край кастрюльки и еле-еле плещется в бокале ясное пиво.

– Ты по какой специальности собираешься работать? – спросил Алексей.

– А я не знаю… Придется новую изучать. Или – в разнорабочие.

– Не имеешь разве?

Бобро сдвинул белесые невидные свои брови:

– Я не имею?.. Первого класса шофер. Водитель.

– Чего же?

Степан медленно покачал головой. Налил в рюмку. И Алексею. Они выпили и запили пивом. На поворотах вагон заносило, бутылки кренились. Официанты хватались за столы.

Наверху в репродукторе уже давно вели разговор Тарапунька со Штепселем. Но слышно их было плохо из-за стука колес, из-за плотного шороха дождя по крыше. Будто еще двое людей ведут интересную беседу за соседним столиком.

Некоторые от водки багровеют. А Степан Бобро бледнел. Явственней проступали веснушки, проступали под кожей широкие скулы.

– Я ведь за то и попал. По шоферской судьбе… Ты, небось, подумал – ворюга? Подумал? Говори…

– Ничего я не думал, – уклонился Алексей.

– Девочку я убил. Машиной. Насмерть убил.

Степан сторожил взглядом лицо Алексея. И, должно быть, не туда Алексей отвел глаза – Бобро уставился на бутылку, постучал ногтем по стеклу:

– Из-за этого? Нет. Трезвый был. Только из гаража выехал… А она через дорогу. Тормознуть не успел… Так… Потом ее мать на суде выступала, учительница: оправдать просила. Плачет – и просит… Три года мне дали.

Степан стал смотреть в окно.

По окну – с той стороны – змеились и дрожали вместе с вагоном струйки. А дальше хлестал отвесный дождь. Полая осенняя вода лилась с сумеречного неба. Кюветы почти до краев налиты водой. Мокрые, по-собачьи взъерошенные елки уткнулись в воду лапами: никуда не убежать, нет на этом свете сухого места. За ними клубился сырой туман, похожий на тучу.

– Три года. Ну, я и обжаловать не стал. Насмерть ведь… Сидел честно. Работал. Только всякой грязи порядочно набрался. Какую отмоешь, а какую… видал у доктора, что на мне нарисовано? Так это в первый месяц, с горя. И не то, чтобы с горя – уговаривали очень. С ножом… Там, брат, всякие мастера есть. У них, я думаю, цель – побольше переметить, чтобы с этой метой ты навсегда, по рукам и ногам, ихний…

Усмехнулся. И тут же нахмурился:

– Только за руль я больше не сяду. Никогда.

Глотнул холодного пива. Глаза прикрыл веснушчатыми веками. Помолчал.

– А та девочка… У нее косички были.

«Напьется», – предположил Алексей. И позвал: – Сколько с нас?

Прошли через три вагона. В четвертом, своем, в тамбуре стояла Дуся, смотрела в окно.

Алексей хотел мимо пройти: не отставать же от товарища, с которым только что вели разговор по душам. Степан же, наоборот, увидев Дусю, стал топтаться в тамбуре.

А Дуся повернулась к Алексею и сказала:

– Постоим здесь, Алеша? Посмотрим в окно.

Степан покорно вышел.

Смотрели в окно. В нем ничего не было видно, кроме темноты. Кроме потоков дождя.

Здесь, в тамбуре, да и в самом вагоне к ночи появлялся крепкий холод. Не топили, потому что еще был сентябрь. Но сентябрь не везде одинаковый. Поезд шел прямиком на Север.

– Зябко, – поежилась Дуся и прижалась плечом к Алексею.

Возможно, ей самой и было зябко, но сквозь рукав гимнастерки, сквозь полушерстяной рукав темного ее платья Алексей ощутил живое, греющее тепло.

Он решился и обнял круглые Дусины плечи одной рукой. При этом Алексей внимательно вглядывался в темное окно, вроде он даже представления не имеет, не знает, что делает его левая рука, будто она – сама по себе. Он рассчитывал, что Дуся, по извечному девичьему обыкновению, тоже сделает вид, что ничего не произошло, даже вот не заметит, что ее обняла какая-то несмелая рука: до того интересно за окном.

Но Дуся заметила сразу. Сразу повернулась к Алексею и всем своим коротеньким, плотным, теплым телом прильнула к нему. Забросила руки за его шею, прикрыла глаза…

Поцелуи были очень протяжные, долгие настолько, что хватало времени прислушаться к ходу поезда, к шороху дождя на крыше. Можно было даже думать.

Алексей, например, подумал: «Вот – было время, когда я обнимал, целовал Таню. Любил ее. А теперь – вот эту. Уже ее люблю. Значит, ничего страшного. Все очень просто и замечательно».

Было замечательно. Он осторожно гладил Дусины волосы, чувствуя ладонью, до чего они густы и упруги. Потом выяснилось, что щеки у нее и шея даже на ощупь – смуглые. Особенно радостно было Алексею, что так близко, так безраздельно прижалась к нему девушка, ладная и теплая, сразу – своя. И он снова безошибочно находил ее губы.

«А может, все это – спьяна? – вдруг испугался Алексей. – Все-таки выпили со Степаном граммов по триста…»

Алексей отстранился.

Дуся, как видно, на это не обиделась или же сама решила, что нужно передохнуть. Только руку она оставила на его шее.

– Знаешь, Алеша, если ты хочешь, как приедем – распишемся.

– Можно и погодить. Приспичило? – сгрубил Алексей. Сразу вспомнил сказанные Борисом Гоготом слова: «Порядочные дома сидят – женихов ждут…»

Дуся опять не обиделась, но руку с его шеи убрала, облокотилась на поручни окна.

– Дурак ты, – миролюбиво сказала Дуся. – Совсем не приспичило. А замуж мне и вправду очень хочется выйти…

Сказала она убежденно и будто даже с гордостью.

– У меня ведь своей семьи никогда не было. Была – только я не помню. Даже мамы не помню. Войну помню, а маму – нет. И никакой фотокарточки не осталось… У тебя и отец и мать есть, так что тебе трудно понять. А у меня никого никогда не было…

Тут она спохватилась, наморщила лоб, заговорила горячо:

– Нет, опять не поймешь… У нас, в детдоме, очень хорошая жизнь была. Может быть, некоторым детям в своей семье куда хуже живется, чем нам, детдомовцам. Воспитательницы, учителя – они как родные. Им даже и нельзя быть не как родным – такая работа. А подружек выбирай любую. Можешь какую хочешь выбрать и считай, что сестра… У нас, в детдоме, очень хорошо было, Алеша!

Она помолчала, улыбаясь своим воспоминаниям. Потом улыбка сошла:

– Но все равно это не своя семья. Все-таки каждый там понимает, что нет у него того, что у других есть. Родных нет. Совсем родных, понимаешь? Ну вот… А если пожениться, тогда семья получится. Родная, своя собственная…

– Ясно, – кивнул головой Алексей. Одобрительно кивнул.

И Дуся опять улыбнулась, обрадованная тем, что сумела так толково объяснить.

– Еще мне очень хочется, чтобы была своя комната. Наша… Пускай даже поначалу мебель самая ерундовая, но если всяких салфеток понавешать – у меня с собой полчемодана всяких вышивок – и если абажур повесить, разные коврики – получится очень хорошо! И пусть каждый день гости приходят – стряпать я тоже умею, нас там учили. Пусть приходят, верно?

– Пусть, – пожал плечами Алексей.

Тут Дуся запнулась, в смущении помедлила, но закончила уверенно и смело:

– А вместе спать, наверное, тоже приятно!

Алексей почувствовал при этих словах, как душа его, оробев, юркнула в пятки, но он тут же сгреб руками плотные Дусины плечи и опять, вслепую, отыскал губами ее губы.

И прозрел лишь тогда, когда щелкнула приглушенно ручка двери. В тамбур с бледным фонарем вошел старичок проводник. Он, должно быть, все видел, потому что притворился, будто ничего не замечает, озабоченно покашлял и сказал:

– К Котласу подъезжаем…

Он-то знал, что им ехать не до Котласа.