Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

– На Красную площадь, значит?

– Да.

– Пожалуйста. – И указал рукой. – Вот метро, с другой стороны вход.

– Спасибо, – поблагодарил Иван.

И потопал, куда ему было указано. Хотя вообще-то он имел намерение пройтись по Москве пешком. Но он как-то не решился сразу пренебречь милицейским советом. Тем более что побывать в метро ему было необходимо – это он тоже для себя запланировал.

С эскалатором он совладал без особого труда, хотя и наслышан был, что это вовсе не просто для новичка, что сделать первый шаг на движущуюся лестницу вроде бы так же нелегко, как совершить первый самостоятельный шаг по земле, – а он решительно шагнул на вынырнувшую из-под пола ступеньку и поехал, и поплыл. Мимо замелькали круглые фонари.

Но когда эта лестница иссякла, ушла под пол, и он сделал несколько шагов уже по незыблемой тверди, когда он очутился на подземной станции «Комсомольская-кольцевая», – вот тут-то Иван и остолбенел на месте, сжался весь от робости и потрясения, ахнул едва ли не вслух…

Все вокруг было из белого как снег мрамора с голубыми нежными прожилками. И под ногами у него тоже был мрамор. А потолок, сводчатый, как в божьем храме, был покрыт золоченой лепниной, и золото это было не тусклое, а совсем новое, жирное. Промеж золотых обводов на потолке были огромные картины, написанные не красками, а выложенные из разноцветных камешков вроде мозаики, и на этих картинах, опять же как в божьем храме, были изображены какие-то старинные герои в окружении воинства с хоругвями и копьями.

Вообще все тут было настолько прекрасно и торжественно, и все вокруг внушало такое благоговение, что этот подземный зал походил на музей – точь-в-точь музей, хотя Ивану Еремееву никогда не приходилось бывать в музеях, но он имел о них некоторое представление. И совсем как в музее, в этом залитом светом зале стояла группа людишек с задранными головами, а одна немолодая дамочка в пенсне, экскурсовод наверное, рассказывала им, объясняла что и как. Людишки слушали ее, разинув рты, и только иногда недовольно оглядывались, когда в этот зал, то справа, то слева, как черти из преисподней, с диким и неприличным воем врывались поезда подземки, – за этими поездами им трудно было расслышать объяснения знающей дамочки.

Ивану тоже здесь все очень понравилось, за исключением этих поездов – они выглядели здесь как-то нелепо и странно, нарушая красоту и благолепие, сводя на нет все прекрасное впечатление.

Поэтому ему расхотелось садиться в поезд, и, полюбовавшись еще немного, он повернул обратно, откуда пришел, ловко вскочил на ступеньку эскалатора и поехал вверх, на волю.

Вновь очутившись на площади, Иван никого уж не стал расспрашивать, а просто пошел, куда шли другие, подчинись общему движению, выбрав из круговорота людских потоков самый густой и стремительный, не без оснований надеясь, что именно этот поток вынесет его туда, куда нужно, к той цели, которую он для себя наметил.

Так Иван обогнул шумную вокзальную площадь, пересек улицу, оглушенную трамвайными звонками, миновал то высоченное здание, которое он было принял за кремлевскую башню, а на самом деле оказалось, что это гостиница, свернул в переулок – и тут в глаза ему бросилась вывеска магазина «Одежда».

Он вдруг вспомнил внимательный взгляд милиционера, которым тот обласкал его, и к тому же подумал, что на Красную площадь ему надо бы явиться при полном параде, а не в затрапезе, надетой в дорогу, и вообще Иван имел намерение обновить в столице свой гардероб, – поэтому вывеска оказалась весьма кстати, и он решительно свернул к двери магазина.

– Прошу вас. – Продавец, старикашка, пахан со щетинкой на темени, отстегнул перед ним плюшевую колбасу, перекрывавшую вход за прилавок. – Что желаете?

– Мне костюм, – сказал Иван.

– Пятьдесят, пятый рост, – безошибочно определил пахан его габариты и повел Ивана к вешалке, на которой висели костюмы.

– Вот, пожалуйста. Импортный костюм, только что получен.

Иван помял в пальцах матерьяльчик, из которого был сшит этот костюм, сжал его в кулаке, распрямил, разгладил – матерьяльчик ему показался жидковат. Да и рисунок больно пестр.

– Понимаю вас, – согласился продавец, хотя Иван еще и не успел поделиться с ним своими сомнениями. – Прошу, вот другой костюм. Очень модный покрой.

Этот уже выглядел посолидней, но, отогнув полу пиджака, Иван обнаружил, что брюки, состоявшие при этом пиджаке, были безобразно узки, дудочки, от долгов бегать, – а у него, слава богу, не было долгов, и щеголять в таких дудочках Иван ни за что бы не согласился.

– Нет, не то… – огорченно вздохнул Иван.

– Понимаю вас, – сочувственно закивал пахан и, приблизясь к Иванову уху, сообщил ему доверительно: – Могу вам устроить костюмчик со склада. Именно то, что вам нужно… Надеюсь, вы меня поблагодарите?

– Само собой, – сказал Иван. Ему было даже неудобно, что он тут так долго копается, привередничает, причиняет этому старикашке столько лишних хлопот.

Через минуту пахан поманил его пальцем из темного чулана за вешалкой.

– Вот, – сказал он, поворачивая перед ним так и сяк заветную обнову. – Отечественный товар, трико «ударник», последний костюм – больше нету. И сшито прямо на вас…

Да, это был товар. И на вид, и на ощупь. Но все же для полной уверенности Иван потянул с изнанки нитку, скрутил ее фитильком, чиркнул спичкой, зажег – нитка сразу скукожилась, завоняла и погасла. Чистая шерсть, без обмана.

– Желаете примерить?

– Давайте.

Старикашка распахнул перед Иваном кабину.

Костюм был великолепен. Темно-синий, в серебристую полоску. Два борта о шести пуговицах, могучие плечи, широкие лацканы вразлет, просторные, играющие волной штаны. В этом костюме Иван едва узнавал себя в зеркале: он как-то вмиг преобразился лицом и статью, приобрел значительность и вес, у него сделался очень авторитетный и даже начальственный вид. Иван едва сумел подавить нехорошую самодовольную и чванную улыбку, которая отразилась в зеркале.

– Беру, – сказал он.

– Вот видите, – обрадовался пахан. – Я же знал, что вы меня поблагодарите… Завернуть?

– Заверните старый, – распорядился Иван. – Я в этом останусь. – Он уплатил деньги кассирше, отдал чек, взял перевязанный бечевой сверток.

И, памятуя о благодарности, крепко пожал пахану руку.

А через дом от этого магазина Ивана подстерегала вывеска «Обувь», и она тоже оказалась весьма кстати, потому что к новому костюму следовало купить новые башмаки, и он зашел в этот магазин, долго там присматривался да приценялся и в конце концов купил себе желтые шевровые сандалии со множеством ремешков и пряжек: ведь здесь, в Москве, уже было настоящее лето, а ему предстояло охать еще южнее. Потом ему повстречался магазин головных уборов, и он там обзавелся зеленой велюровой шляпой – у них, на Севере, такие шляпы как раз входили в моду, и Иван Еремеев не видел причин, отчего ему быть хуже других. Еще он завернул в ювелирный магазин и купил там самозаводящиеся ручные часы, непроницаемые для влаги и показывающие кроме часов и минут еще какое сегодня число.

Ему даже стало немного стыдно, что он покупает все для себя и для себя; но, по правде говоря, ему не для кого было покупать, кроме самого себя, ведь у него теперь не было на свете родных людей; однако, поразмыслив, он все же предположил, что как бы то ни было, а наверняка найдутся люди, которым будет приятно заполучить московский подарок, и он наведался еще в несколько магазинов, где накупил всевозможной дребедени.

Но у него уже не хватало рук нести все это.

И еще Иван понял, что опаснее всего в большом столичном городе не заблудиться, не попасть под машину, а самое опасное – это витрины, вывески магазинов, сверкающие на каждом доме и на каждом углу, завлекающие, заманивающие, сбивающие с толку и с пути, и уже ни на что не смотришь, кроме этих вывесок и витрин, и уже тебя жжет изнутри лихой зуд приобретательства, и ты даже вроде забываешь, зачем ты сюда приехал, в этот город, и ради чего пошел пешком по его незнакомым улицам.

Но, слава богу, вовремя все это осознав, Иван твердо решил не заглядывать больше ни в один магазин, просто не обращать на них никакого внимания, и с этим решением он зашагал вперед, угадывая чутьем, что идет он верным направлением, куда следует и куда ему надо.

Как в человека, которого видишь впервые, но знаешь, что он будет чем-то важен в твоей жизни и встреча с ним не последняя, поэтому надо хорошенько запомнить его лицо, – так Иван Еремеев пристально вглядывался, стараясь заучить и запомнить, в лицо этого города. Но, странное дело, чем больше он присматривался и замечал, тем все менее внятным и цельным становилось для него окружающее. Оно дробилось на отдельности, каждая из которых была сама по себе и никоим образом не вязалась со всем остальным.

Рядом с тяжелым и мрачным домом, сложенным из кирпича цвета парной говядины, сразу дающим представление о толщине этих стен, ютилась скособоченная изба, вросшая в землю по самые окна. А тотчас за дощатой калиткой этого дома начиналась ограда из чугуна столь хитрого литья, что надо полагать, этот чугун обошелся немногим дешевле золота, а там, за оградой, в глубине, стоял бирюзовый дворец, на его фронтоне был герб со щитом и львами, а чуть пониже, у входа, – табличка с серпом и молотом. Затем следовал облупленный храм, из нутра которого доносилось фырчанье грузовиков и пронзительный визг автогенной сварки, а за храмом высился многоэтажный серый дом, выставивший прямо на улицу граненые клети лифтов.

Ему встречались дома сурового казенного облика, в окнах которых висели уютные тюли, стояли горшки с геранями, сидели заспанные коты; и попадались дома безусловно житейского вида, а из них доносилась жестокая трескотня пишущих машинок и жужжанье арифмометров.

Он увидел диковинный дом, разверставшийся на целый квартал и поднявшийся ввысь на десяток этажей, с шероховатыми бетонными торцами, а меж этих торцов, будто в раму, был вправлен стеклянный фасад – одно сплошное стекло, и вся эта громадина будто парила в воздухе, касаясь земли лишь ступнями легких свай, – и Иван подумал, что дом этот, наверное, построили совсем недавно, вот только что, может, вчера, – а на самом деле этот дом был уже старым московским жителем.

И еще он увидел дом, весь, сверху донизу, облепленный каменными гирляндами, завитухами и шишаками, похожий на кремовый торт, на богатую вдовью кровать, – и он предположил, что дом этот очень старинный, что его возвели давным-давно, а в действительности его только что построили.

И чем дальше, тем удивительней делалось это смешение, это столпотворение: кусок древней стены вдруг обрывался, и за ним начиналась роскошная колоннада; нарядные церкви соседствовали с глухими лабазами; стрельчатые ворота, ведущие неизвестно куда и откуда, стояли рядом с домом, на котором цветными плитками были выложены сумрачные лебеди и печальные девы; голые по пояс бородатые мужики, с выпершими от натуги жилами, подпирали своды здания, а рядом – те же мужики, в полный рост, горделиво стояли на крыше другого дома, прислонив к ногам грозные кувалды…

Иван, совершенно обалдевший от изумления, вертел головой: он все старался, все тщился найти в этой отчаянной неразберихе что-то главное, то единственное, что было лицом. Он еще не знал и не мог знать, что это и было лицом великого города – тысячелетнего, буйного, путаного, набатного, базарного, баррикадного, святого.

Он прошагал уже столько, что зашлись ноги, а круговерти все не было конца.

Но в какой-то миг он вдруг почувствовал, что близко начало.

Тесное каменное русло улицы вдруг оборвалось, вынеся его на площадь.

И хотя казалось, что людской поток все густел, приближаясь к этому месту, и все плотнел городской шум, подкатывая к этому порогу, – здесь было неожиданно пусто и стояла неправдоподобная тишина.

И в этой тишине, будто на заказ, будто бы именно для Ивана, взыграли куранты.

Теперь уже без усилия, без домысла он узнал все вокруг, так, словно бывал здесь не однажды.

Больше всего его поразило то, что Кремль был совсем новый. Все было новым: кирпичи крепостных стен и тонкие известковые расшивки меж ними; чешуйки и пестрые изразцы на кровлях башен; золото на церковных маковках. А одна из башен была и вовсе заслонена строительными лесами – еще идет работа, еще не достроили, вот-вот закончат…

Иван Еремеев читал как-то в газете, будто человеческое тело в течение жизни сто раз меняется наново – каждой клеточкой, каждым волоконцем, все меняется, а человек между тем остается самим собой, каким был, при своем лице и при своих статях. Наверное, и здесь было так, по тому же правилу: уже ни одного изначального камешка не оставалось в этих стенах и башнях, столько раз все тут горело, рушилось, крошилось и вставало из пепла, из крошева, а он был и остался самим собой – первопрестольный и вечный Кремль России.

И еще бросилось в глаза Ивану, как все вокруг старалось тут походить на этот Кремль, быть ему в лад и впору: тяжелые, багрового кирпича здания, стоявшие справа, там, где площадь шла под уклон, – они тоже стремили в небо крутые скаты и пики крыш; и каменный терем, что напротив Кремля, с округлыми надбровьями окон, с брюхатыми витыми столбцами и затейливыми карнизами; и даже островерхие голубые ели, выстроившиеся в ряд вдоль стены.

И лишь одно стоявшее здесь строение никак не выказывало своего намерения быть похожим на все остальное, подлаживаться под него. Оно как бы спорило с окружающим его соседством – прямыми и четкими гранями против стрел и округлостей, резкой строгостью черт. Оно все состояло из продольных борозд, легших одна над другой, как сурово наморщенный лоб.

Но, странное дело, хотя оно, это строение, и спорило со всем, что вокруг, по именно оно было так неотрывно сращено со всем остальным, что казалось – не будь его, и все остальное распалось бы, разбрелось, растерялось.

Прямо напротив Ивана был Мавзолей.

Однако ему пришлось огорчиться. Двери Мавзолея были плотно закрыты, к ним прислонен пышный венок с траурными лентами, а в преддверии лежала на гранитном полу веточка сирени. Обок дверей замерли часовые, они сжимали кулаками вороненые стволы карабинов и смотрели друг другу прямо в глаза.

Послушав, что говорят вокруг, Иван понял, что Мавзолей бывает открыт не каждый день и только в особые часы, а сегодня, как на грех, был именно такой день, когда в Мавзолей не пускали.

Опять ему не повезло.

Но что поделаешь. Оглядевшись, он увидел ряды длинных каменных скамей, тянувшихся в обе стороны от Мавзолея. Ивану было известно, что эти скамьи называются трибунами и в праздничные дни их занимают почетные гости. Но сейчас на этих скамьях там и сям по-свойски расселся обыкновенный люд, который, должно быть, вроде самого Ивана шел и ехал сюда со всех концов, да ошибся днем и часом. Люди сидели компаниями и семьями, разговаривали, смотрели по сторонам, а дети болтали ногами и грызли бублики.

Иван, недолго поколебавшись, тоже направился туда. Он добрался до пустой каменной скамьи, сел, сложив навалом свои покупки, вольготно и блаженно расправил занемевшие плечи.

Солнце палило уже по-летнему жарко, но здесь, под стеной, была тень и прохлада.

Время от времени у Спасской башни верещал звонок, зажигалось световое табло, и из ворот на хорошей скорости выносились черные автомобили, пересекали площадь и исчезали в горловине улицы.

А навстречу из улицы тянулись пешеходы. Они все первым делом направлялись к Мавзолею. Долго стояли подле, дожидаясь смены караула, запрокидывая головы на перезвон башенных часов.

Среди этих людей Ивану даже удалось распознать иностранцев. Они лопотали не по-русски, на них были чересчур белые сорочки. Потом явились смуглые бородачи в чалмах, а с ними хрупкие женщины с пятнышками на лбу. А потом пришагали узкоглазые бравые ребята, одетые все на один лад – в синих кителях и синих кепках.

Потом от многоглавого собора, где рядком стояли автобусы и только что подрулил еще один автобус, – оттуда потянулась целая экскурсия, а впереди этой экскурсии шла дамочка в пенсне – и он вдруг узнал эту дамочку, которую он уже видел сегодня на станции метро «Комсомольская-кольцевая», которая там стояла посреди толпы и объясняла всем, рассказывала, а теперь привезла сюда тех самых гавриков или, может быть, уже других, и будет снова объяснять им, что и как.

Люди всё шли и шли.

И уже у Ивана Еремеева, который просидел тут час или больше, – у него за это время появилось в душе такое приятное чувство, будто сам он здесь, на этой площади и у этих стен, не пришлый человек, не паломник, не гость, а давний обитатель, старожил и хозяин. И это именно он принимает здесь гостей из разных городов и стран. Мол, добро пожаловать, дорогие граждане, вот вам Красная площадь, вот Кремль, а это – Мавзолей, смотрите, пожалуйста, фотографируйте, запоминайте на всю жизнь, ведь это не каждый день случается, что вы стоите в самом центре человеческой земли.

Ведь никто, кроме приехавших из самого далека провинциалов, особенно тех, что впервые приехали в Москву, – никто так сильно не чувствует себя здесь хозяином, никто так не ценит своего права на этот город и на все, что в нем есть, никто так не дорожит этой важной, хотя и неписаной статьей своего гражданства, как они, провинциалы.

А что до Ивана, то он мог бы сейчас рассказать, если бы нашелся охотник послушать, как издалека он сюда приехал, как для него была длинна и долга сюда дорога, и он постарался бы высказать, чем для него был сегодняшний яркий день. Он бы небось рассказал об этом куда интересней той знающей дамочки…

Но к нему никто не подходил, никто не проявлял особенного интереса к нему, сидящему средь груды свертков на этой каменной скамье; их было много тут таких – сидящих, гуляющих, разглядывающих все вокруг. И, кто знает, может быть, среди них были и такие, для кого дорога сюда была не легче, чем для него самого.

Куранты в высоте то и дело отбивали время – четверти, половины, часы.

И, взглянув снова на башню, Иван понял, что пора собираться на вокзал. Ведь ему предстояло ехать дальше.

Все тут было как прежде.

Длинный коридор с замызганными стенами, дощатый некрашеный истертый пол. Двери с табличками: «Плановый отдел», «Производственный отдел», «Местком», – буквы написаны серебром по черному с тыльной стороны стекла, однако серебро это давно истлело и осыпалось; впрочем, и в ту пору, когда он здесь работал, эти буквы едва различались. Полукруглое окошко кассы зарешечено стальными прутьями. Прямо при входе в контору бурения висит доска показателей, исписанная мелом, а чуть сбоку от нее – стенгазета, вроде бы та же самая, что висела тогда, при нем: «Выше темпы проходки скважин», «О техническом снабжении», «Что кому снится», а в самом конце нарисован почтовый ящик: пишите, мол, заметки.

Иван прямо-таки поразился тому, как ничего не изменилось здесь за эти годы – будто их вовсе и не было, этих минувших пятнадцати лет.

Все как прежде.

У него возникло такое ощущение, что вот если он сейчас откроет одну из дверей, то он сразу увидит там прежних людей, сидящих как ни в чем не бывало на своих местах и спокойно, по обыкновению занимающихся своими прежними делами. Может быть, они лишь на мгновение оторвутся от своих занятий, оглянутся на дверь: «А, это ты, Еремеев… Ну, с чем пришел?»

Ощущение это было так сильно, что Иван и впрямь не утерпел – приоткрыл ближайшую дверь, заглянул в щелку.

Двое мужчин и одна женщина сидели за куцыми письменными столами, углубившись в бумаги. Но он их не знал. Он их видел впервые в жизни.

По коридору, едва не налетев на него, пронесся какой-то малый в брезентовой робе, разгоряченный и гневный, ругающийся на ходу, – но лицо этого человека было ему совершенно незнакомо.

Иван заглянул в следующую дверь. Седенький старичок, скосив глаза на логарифмическую линейку, отрешенно шевелил губами. Иван сроду не видал этого старичка.

И в соседней комнате были незнакомые ему, чужие люди.

Ну конечно. Могло ли быть иначе? Ведь сколько времени прошло, и сколько воды утекло, и сколько случилось всяких событий. Он работал здесь, когда еще не было войны. Потом была война. А потом наступило послевоенное время. И оно длилось до некоей особой черты, которая отделяла уже это послевоенное время от другого наступившего времени, хотя между ними и было то единственное, что схоронили Сталина. А затем промелькнули еще три года.

И само собой разумеется, что все эти времена люди не сидели на одном месте. Их носила и мотала жизнь. Сколько ушло на войну, а многие ли вернулись обратно? Других замела эвакуация и, наверное, немало из них там и осталось и осело в дальних краях. Кто-то вышел на пенсию – пришла пора, а кто-то уже умер своей смертью. А некоторые, прежде работавшие здесь люди, вполне вероятно, пошли в гору по служебной линии и теперь сидят в других конторах.

Нет, тут конечно не пристало удивляться. Все правильно.

Однако Ивану Еремееву все же не верилось, что в этой конторе бурения, где он прежде работал, теперь не осталось уж совсем ни одного человека из прежних, ни единого. Ведь кто-то мог и остаться, пересидеть тут все эти перипетии.

Для Ивана это было тем более важно, что он должен был найти того человека.

Он все эти долгие годы не упускал того человека из своей памяти. Тот человек снился ему через ночь, а то и подряд ночь за ночью, и тогда Ивана расталкивал, будил сосед по нарам – чтобы он прекратил скрежетать зубами во сне. А уже в самое последнее время, когда Иван понял, что вскоре все пойдет на лад и он будет волен ехать куда захочет, – он с полной ясностью представлял себе, как он приедет сюда, как войдет в этот коридор, как откроет дверь – и окажется лицом к лицу с тем человеком…

Иван полез за папиросой – пальцы его била дрожь.

Но, докурив, он двинулся дальше, приоткрывая дверь за дверью и заглядывая в комнаты.

Некоторые недовольно оборачивались на скрип, а другие просто не обращали никакого внимания: мало ли тут ходят, заглядывают.

Но все это были совершенно незнакомые ему люди.

Лишь в одной комнате он наконец-то, едва не ахнув от радости, увидел знакомого, и не то что знакомого, а даже дружка – Павлуху Чернышева, бурильщика со второго участка.

Павлуха был все так же рус и кудряв, розовощек и здоров: капитан промысловой футбольной команды…

Что ж он тут засел, среди бумаг? Или в начальство выбился?

Но Павлуха, оглянувшись на дверь и встретясь с ним глазами, повел себя как-то отчуждение и странно, будто он никогда не видал Ивана Еремеева, своего дружка, будто он с ним и не знаком… Вот зараза. Или впрямь не узнает?.. Неужели он, Иван, так переменился за эти годы?

Но тут догадка шибанула Ивана, как обухом, и он поспешил притворить дверь. Фу ты, черт… Ведь не могло же так быть, чтобы он сам переменился за истекшие пятнадцать лет, а Павлуха Чернышев остался таким, каким и был, каким он его тут и оставил и запомнил – все тем же кудрявым пареньком, девичьим баловнем, божком окрестной пацанвы. Ведь годы – они для всех одни и те же годы, они никого не минуют.

Так, значит, это не Павлуха. Оттого он и не признал Ивана. Откуда же такое невозможное сходство? Может, брат Павлухи Чернышева? А может, и сын?..

Иван примерился было снова открыть эту дверь и прямо спросить сидящего там человека – кем он приходится Павлухе Чернышеву и где же сам Павлуха?

Но, припомнив отчужденный взгляд хозяина комнаты, не решился.

Сейчас перед Иваном оказалась дверь с табличкой «Отдел кадров».

И он, вдруг отчаявшись в своих безуспешных поисках, сказал сам себе, что нечего тут, пожалуй, ворошить старое, которого уже тем паче и в помине нет, а пора заняться тем, ради чего он сюда и заявился – настоящим и прямым делом.

Он уже было взялся за ручку этой двери, но тут же отнял пальцы.

А что, если…

Эта мысль пронзила его своей очевидной и естественной вероятностью.

А что, если именно тут, именно за табличкой «Отдел кадров» сидит тот человек?

Ну что ж, тем лучше.

Иван решительно распахнул дверь.

– Прошу.

За письменным столом, заваленным ворохом бумаг, сидел плотный человек в парусиновом легком костюме.

Не тот человек. Тоже совсем незнакомый Ивану.

Он поднялся с места навстречу посетителю, протянул руку – левую, а правая, кожаная, навечно сложенная горстью, когда он встал, плотно прижалась к бедру. Однорукий мужик.

– Садитесь. Слушаю вас.

Иван достал бумажник, а из бумажника – вчетверо сложенную бумажку, развернул ее и протянул кадровику. Почему-то, помимо воли, сам того не сознавая, он все это проделал тоже одной рукой, а другая при этом оставалась неподвижной.

– Та-ак… – сказал кадровик, быстрым взглядом пробежав бумажку. Было похоже, что такие бумажки он уже читывал и знал их содержание. – Все ясно. Поздравляю вас, Иван Сергеевич.

– Спасибо, – ответил Иван, хотя он и не очень понимал, с чем же тут поздравлять.

– Значит, так. – Кадровик разгладил бумажку своей левой рукой и переложил ее под правую, будто бы под пресс-папье. – От себя тут ничего сочинять не приходится. Всё, как вы, наверное, знаете, предусмотрено специальным распоряжением… Вы восстанавливаетесь на работе, в прежней должности. Правда, сейчас у нас в конторе нет вакансии бурового мастера. Но мы что-нибудь придумаем. А пока…

Он снял телефонную трубку, зажал ее в ладони, вытянул указательный перст той же левой руки и ловко набрал помер.

– Михаил Леонтьевич? Здравствуй… Я к тебе сейчас подошлю товарища Еремеева. Нужно ему дать путевку в санаторий… Нет, это по другому фонду. Товарищ реабилитирован… Да… Ну, и что же? Думаю, что и не последний… Договорились, будь здоров!

Он положил трубку.

– Зайдите за путевкой в райком профсоюза… Дальше. Вам причитается компенсация, двухмесячный оклад. Это оформят в бухгалтерии, сейчас же…

Кадровик откинулся к спинке стула и весело подмигнул Ивану.

Похоже, что ему эта процедура доставляла немалое удовольствие, Кому не приятно чувствовать себя таким вот невероятно щедрым – давать нескудеющей рукой. Может быть, он даже немного и завидовал Ивану.

А Иван в это время смотрел на кадровика и соображал: а что, если спросить у него – где теперь тот человек, куда подевался? Ведь кадровик это должен знать – вон у него сколько в шкафу разных папок. Непременно знает.

– Так, что еще? – продолжал однорукий веселый кадровик. – Насчет жилья. Квартиру мы вам, конечно, предоставим. В первую очередь. Но придется немного подождать… Семья есть?

– Нету.

Все равно погодить придется. В общежитии сейчас тоже нет мест. Вот вернетесь из санатория…

Откровенно говоря, Иван предпочел бы, чтобы из всех этих тралей-валей, приваливших ему, прежде всего решился именно вопрос с жильем. Это был для него самый наиглавнейший вопрос – главнее денег. Но после всего, что ему тут только что накидали и насулили, после всех этих потрясающих и завидных благ, было бы сущим нахальством требовать, чтобы ему сейчас же принесли на подносе ключи от квартиры или кого-нибудь согнали с койки в общежитии.

– Может быть, у вас тут родственники есть? Или кто-нибудь знакомый?

Кадровик смотрел на него с надеждой.

– Есть, – сказал Иван.

Как же он потом хвалил себя за догадливость, за предусмотрительность, за то, что не убоялся лишней ноши, не пожалел денег, не поленился зайти в попутные московские магазины и накупить там разных подарков. Ему будто сердце подсказало, что найдется кому их дарить.

И будто он заранее знал, что так оно и случится с жильем и ночлегом. В гостинице, куда он на всякий случай сунулся, – там тоже места для него не оказалось, там на прилавке регистратуры стояла красивая табличка с надписью: «Свободных мест нет». А больше ему некуда было податься.

Словом, сердце ему правильно подсказало, хотя Иван и гнал прочь и начисто отвергал коварные эти подсказки, что так оно и случится и этого ему не миновать: что, помыкавшись и послонявшись вокруг да около, он все же подойдет к этому двухэтажному серому дому среди кучерявых акаций, поднимется на второй этаж и постучит в эту дверь.

Ему открыл долговязый, с него самого ростом, длиннорукий и длинношеий, слегка сутулый паренек в голубой выцветшей майке – открыл и, не отступая, не сторонясь, как обычно отступают и сторонятся, если впускают гостя, посмотрел на него с недоумением: мол, вам кого, гражданин? Дверью ошиблись?

Ну до чего вырос – верста коломенская. Поди скажи, что ему всего пятнадцать лет. Вон уже над губой да по щекам запушилось, скоро бриться…

– Здравствуй, Валера, – сказал Иван.

Удивительное дело, как он сразу узнал своего родного сына вот в этом долговязом парне, хотя и видел его последний раз пятнадцать лет назад – без штанов еще. Но ему лишь стоило взглянуть, чтобы с первого взгляда определить: он, Валера; сразу видно, что сын и что родной, порода налицо.

Но тот все стоял, загораживая дверь, не делая назад ни шагу, и с недоумением смотрел на постороннего человека, который, оказывается, знает его по имени.

И как бывает обычно, когда постучат в дверь и кто-то из сущих в доме первым пойдет открыть, а потом долго не слышно, чтобы дверь захлопнулась, стало быть, она все еще настежь, значит, что-то не так, – на эту неизвестность один за другим выходят и все остальные, кто есть в доме.

Из ближней комнаты появился мужчина в такой же голубой выцветшей майке, как у Валеры, знать, разом куплены, только майка была пошире, потому что и сам мужчина был пошире статью, довольно мощного телосложения, хотя росточком и не столь велик, мужчина лет под сорок, волосы у него стрижены ежиком. В руке у него паяльник, – видно, что-то паял.

Он тоже не без некоторого недоумения посмотрел на человека, стоящего в дверях, под мышкой свертки.

А Иван, хотя он и впервые видел этого мускулистого мужчину в голубой майке, сразу, однако, догадался, кто это такой перед ним.

– Здравствуйте, – сказал Иван и пошаркал подошвами о половик, лежавший у двери снаружи, как шаркают, отирают ноги, когда намереваются все же войти.

Мужчина оглянулся в глубь квартиры.

И тогда из глубины, оттуда, с кухни, – на эту странную заминку с открытой и все не закрывающейся дверью – выглянула женщина, в косынке и в фартуке, сама хозяйка, Настя.

Которая раньше была женой Ивана.

Она от растерянности застыла в том же положении, как выглянула, – лишь до половины показавшись из-за косяка, склонившись вбок.

– Здравствуй, Настя, – сказал ей Иван.

– Ваня… ты?

– Я, – улыбнулся Иван. Вот, мол, вам сюрприз.

Теперь уж он не сомневался, что узнан и что теперь уж ему позволят переступить порог этой давно знакомой ему квартиры, где он раньше был хозяином.

Но Настя снова скрылась за косяком, на какой-то миг, а потом, когда она появилась снова и пошла навстречу, на ней уже не было ни косынки, ни фартука: быстро она с этим управляются, женщины. И быстро оправляются от растерянности.