Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Терентьев решил почерпнуть хотя бы элементарные сведения по этой части и распорядился, чтобы ему разыскали в библиотеке все, что имеет отношение к данной отрасли. Но что могло быть на библиотечных полках в районе, имеющем столь строго выраженный аграрный профиль!.. Ему принесли «Занимательную геологию» и том энциклопедии с бумажной закладкой «Бурение». Много ли тут вычитаешь? Однако Егор Алексеевич за полночь просидел над книгами, вникая в смысл, запоминая терминологию, и поэтому сейчас он чувствовал себя мало-мальски осведомленным человеком.

Он даже решился задать вполне профессиональный вопрос:

– Ну, как идет проходка?

– Нормально, – ответил Еремеев. – По графику, без аварий.

– А какие отложения вы сейчас проходите?

На лице бурового мастера, которому был адресован этот вопрос, отразилось некоторое смятение. И остальные окружающие его люди переглянулись меж собой то ли смущенно, то ли иронически: во, мол, дает товарищ!..

– Так видите ли… – пожал плечами бурмастер. – Мы ведь только что забурились, только начали… Какие тут отложения? Самые верха…

Иван Еремеев моргал огорченно. Он не мог с достаточной авторитетной ученостью ответить на этот заданный ему вопрос. Вроде бы и нет совсем такого названия. Вот дальше – там пойдут и пермь, и карбон, и сама цель их глубокой разведки – девон… А сейчас что же?

– Капитализм! – выпалил вдруг паренек в синей беретке с хвостиком, протискиваясь вперед, поближе к гостю. Тот, который отрекомендовался Девятковым.

– Что? – Терентьев с удивлением посмотрел на паренька. – Какой капитализм?

– Капитализм, – повторил паренек. И, окрыленный собственной догадкой, принялся объяснять: – Мы сейчас разбуриваем поверхностные отложения, да? Всякие там наносы, осадки. Каждый год новые осадки…

– Допустим, – согласился Терентьев.

– Ну вот. А с революции сколько уже лет прошло? – Он подсчитал в уме. – Сорок один… сорок два года будет. А до этого был капитализм. Скажем, лет сто, даже больше… Так за это время сколько отложилось? Ого! Одна Печора нанесла – будь здоров. В деревне старые избы в землю вросли, а их ведь не так давно построили, может, всего лет тридцать…

Все, кто тут был, развесив уши внимали рассуждениям Мити Девяткова.

– Значит, так оно и выходит, как я сказал: бурим капитализм! – заключил он.

– Н-да…

Терентьев конечно же заметил, что в глазах паренька, покуда тот излагал свою смелую гипотезу, нет-нет да мелькали озорные, лукавые искорки. Бойкий парнишка. Видно, ему представлялась очень уж соблазнительной возможность разыграть, как по нотам, секретаря райкома партии.

Егор Алексеевич, прочитав намедни от корки до корки «Занимательную геологию», хорошо запомнил, что счет геологическим эпохам велся на миллионы и сотни миллионов лет. А не столь короткими временны;´ми категориями. Но мог ли он принципиально оспорить ход мыслей паренька, назвавшегося Девятковым? Терентьеву это даже понравилось: геологический пласт российского капитализма…

– Что ж, – улыбнулся он. – Не знаю как насчет геологии, а насчет политики ручаюсь, что это совершенно правильно.

Судя по всему, его собеседник не слыхивал этой знаменитой, слегка переиначенной фразы. Слабоватый еще теоретик.

– А как устроились, товарищи? – вернулся к делу Терентьев, – В бытовом отношении? Все в порядке или есть жалобы?

– Нет, ничего…

– Обживаемся помаленьку, – ответили ему.

– Устроились, – подчеркнул все тот же Митя Девятков, искоса глянув на своего шефа, долговязого бурмастера Еремеева.

От внимания секретаря не ускользнуло, как при этих словах на чумазых физиономиях разведчиков недр расцвело безудержное веселье, а сам буровой мастер побледнел и сцепил жилистые кулаки.

– Ну хорошо, – сказал Терентьев, – если будут какие-нибудь затруднения, прошу сразу обращаться в райком, прямо ко мне. Обещаю вашему коллективу первоочередную поддержку. Мы очень заинтересованы в вашей работе.

И, еще раз обведя взглядом лица своих новых знакомцев, спросил:

– Коммунисты есть?

– Есть…

Двое, фамилии которых он уже запомнил – Ланкявичюс и Кочанов, – чуть выдвинулись вперед.

– Приезжайте в райком. Надо встать на учет.

– Так ведь мы тут временно…

– Вроде бы как в командировке, – неуверенно пояснил Кочанов.

– Что значит – временно? – нахмурился Терентьев. – Закончите эту скважину – начнете другую. А там и третью… Кроме того, по уставу коммунист должен состоять на учете по месту работы. А вы теперь работаете в нашем Усть-Лыжском районе!

Егор Алексеевич не случайно придавал этому вопросу столь серьезное значение. Не говоря уже об уставных требованиях.

Хотя в подопечном ему районе и впервые появилась такого рода экспедиция, но он уже знал из опыта других, соседних районов, что некоторые партийные деятели промышленных центров республики, особенно в том базовом городе, откуда прибыла сюда вот эта буровая бригада, с обидным пренебрежением относились к руководству тех районов, на земле которых велись новые изыскания. То есть они, эти товарищи, свои же собратья – райкомщики и горкомщики – попросту не желали считаться с правами иных хозяев. Они рассуждали так, что поскольку геологическое управление расположено в их городе, под их крылышком, то, значит, и все разведочные, изыскательские партии, разные экспедиции и все люди, работающие в них, где бы они ни находились, по-прежнему остаются в их сфере влияния и руководства. Бывали даже такие возмутительные случаи, когда секретари из базового города тайком наведывались в эти экспедиции, нелегально посещали соседние районы, даже не поставив об этом в известность законные местные власти…

Из-за подобных случаев не раз возникали резкие споры и даже ссоры уже в областных инстанциях.

И Егор Алексеевич Терентьев, являясь горячим патриотом Усть-Лыжского района, был полон решимости ни в коем случае не допускать ущемления районных интересов и прав.

– Напоминаю, – повторил он этим двум приезжим товарищам, – нужно немедленно встать на учет.

Тон секретаря был строг.

И эти двое ответили:

– Есть.

– Будет сделано.

Вот так-то.

Егор Алексеевич еще раз всем подряд крепко пожал руку и стал спускаться по трапу. Бурмастер провожал его до самой машины.

Уже отсюда, снизу, Терентьев оглянулся на вышку, воткнувшуюся острием в белесый облачный туман, на штабеля бурильных труб, громоздящиеся близ помоста, на щитовой домик кернохранилища, на густое переплетение проводов – на всю эту картину, так внезапно изменившую примелькавшийся сельский пейзаж.

В этот свой приезд Терентьев имел лишь одну и конкретную цель: побывать на буровой, познакомиться с новыми людьми, работавшими здесь. А поскольку это знакомство уже состоялось и цель достигнута, можно было возвращаться домой, в Усть-Лыжу.

Но Егор Алексеевич отлично понимал, что если он ограничится этой единственной целью и объедет стороной другое процветающее здесь хозяйство, то тем самым кровно обидит директора совхоза «Скудный Материк» Трофима Малыгина – ведь тот все равно непременно узнает, что он тут был. Был – и не заехал, не почтил вниманием.

Нужно было почтить.

Малыгина он застал в конторе, и оттуда они отправились пешком на ферму. Трофиму не терпелось похвастаться только что отстроенным коровником, третьим по счету.

Бывший председатель колхоза имени Сакко и Ванцетти, а ныне директор совхоза Трофим Петрович Малыгин, после того как произошло это важное преобразование – был колхоз, а стал совхоз, – ничем, однако, никакими внешними приметами не отозвался на это свое новое положение и достоинство. Одет он был все в ту же ветхую и замызганную телогрейку, в какой ходил и раньше, а на макушке у него скоморошьим колпаком сидел старый армейский треух с опущенными, несмотря на теплую еще пору, ушами: он вечно жаловался, что у него мерзнет голова, «мозги мерзнут» – после контузии. Вообще он был мужик весь израненный, несколько раз контуженный – ему на войне досталось. Даже на ходу у него то и дело дергалась, выворачивалась шея, и походка была чересчур торопкая, резкая, дерганая, какая-то развинченная. Но более всего были издерганы у этого человека нервы. Он бывал порой до того неистов и буен, что его принимали за пьяного – а он и в рот не брал из-за своих хворей, из-за строгого запрета врачей. Впрочем, трудно было сказать с полной определенностью, когда именно измочалились, истрепались до крайности нервы этого человека, на войне или после, и точно ли фронтовые контузии были тому виной…

Характера его побаивались. И тут, где он уже столько лет бессменно верховодил, и в районе. Да и сам Егор Алексеевич Терентьев, хотя он и предельно уважал Малыгина, и дорожил им, и любил этого прямого и надежного человека, он, признаться, тоже немного побаивался его буйных выходок, иногда и публичных, вечной его строптивости, едкого языка.

Вот и сейчас, по пути, Малыгин не преминул затеять разговор в своем духе:

– Что, Егор Алексеевич, к золотарям наведывался?

– Каким золотарям?.. – не понял Терентьев.

– Ну, этим, которые ищут, чего не клали… Золото, говорят?

– Иди ты к черту, – незлобиво ругнулся секретарь.

Он догадывался, что Трофим Малыгин попросту ревновал его к этим новым людям, недавно объявившимся в Скудном Материке и враз переполошившим покойное захолустье.

Они поспели как раз к дойке.

Дзеньканье теплых струек о днища подойников перемежалось басовитым мычаньем, храпом, чавканьем. Коровы елозили мордами в желобах, верткими языками слизывая остатки корма и не удостаивая вниманием своих хозяев, сноровисто и сильно отжимающих сосцы. Над перегородками стойла иногда взметывались озорные хвосты, слышался вдруг удар копыта о полую жесть, и тогда следовал негрозный окрик: «Ну, балуй у меня!..»

Терентьев окинул взглядом толстые стропила, углом подперевшие крышу, бревенчатые венцы стен, плотно заткнутые сухим мхом, свежеструганые рамы окошек. Все тут сделано было добротно и чисто, хотя Егор Алексеевич, побывавший летом на ВДНХ, не мог, конечно, отдать предпочтения этому хлеву перед теми роскошными сооружениями, которые он там видел, – из легкого бетона, с округлыми кровлями, делающими коровник похожим на самолетный ангар.

– Хорошо, – похвалил все же Терентьев этот новый коровник. – Ты лес где брал?

– С реки, – уклончиво ответил Трофим. – Ловили помаленьку…

Егор Алексеевич вспомнил, что минувшей весной километрах в двухстах отсюда выше по Печоре сорвало сплавную запань. Тысячи кубометров леса день и ночь неслись по стремнине. Конечно же это было государственное добро. Но его уже никто не мог ни остановить, ни перенять, ни спасти… А эти каким-то образом спроворились, не упустили того, что плыло прямо в руки. Что ж теперь с них спрашивать – все равно бы ушло в океан…

Терентьев и Малыгин остановились возле доярки, растирающей тяжелое, с выпуклыми жилами коровье вымя.

Она обернулась, и хотя голова ее была туго обмотана косынкой, а нижняя половина лица еще и прикрыта марлевой повязкой, Егор Алексеевич узнал ее. По глазам – серым с голубизной, чуть раскосым и нарочито (ох нарочито!) смиренным, когда эти глаза встретились с глазами секретаря райкома.

Катерина Малыгина. Год назад он собственноручно вручал ей «Знак Почета».

Правда, когда перед этим в райкоме обсуждался список представляемых к награде, кто-то из доброхотных собирателей всяких изустных баск пытался дать отвод этой кандидатуре – дескать, ходят такие разные слухи…

Вот тогда-то Трофим Малыгин и выдал товарищу спектакль. В полную меру своих фронтовых контузий. Он того едва не под стул загнал.

Над соседней перегородкой появилась еще одна голова в косынке и марле. Тугощекое молодое распаренное лицо.

Терентьев и это лицо узнал – Агния Малыгина. Тут у них все село сплошь Малыгины.

– Егор Алексеевич, а можно вас спросить об одном?

– Пожалуйста.

– А верно говорят, что в заграничных странах коров мужики доят?

– Да, – подтвердил Терентьев. – Это там практикуется, мужчины доят.

Терентьева обступили со всех сторон, на минуту оставив дела.

– Ну? – удивленно вскинула брови Агнюшка. – Неужели у них до того мужики захирели – бабьим делом занялись?

– Ну, известно, куда им до нас! – подхватила товарка. – Наши женщины всех мужиков дюжей.

Трофим Малыгин обеспокоенно засопел над ухом Терентьева. Он уже понял, что девки вздумали шалить.

– Вот надо пойти к тем, что дыру за селом буровят, – спросить: может, им без нас не управиться?

– А что? – вскочив с чурбака, на котором сидела, решительно заявила Катерина Малыгина. – Теперь одно осталось: чтобы все какое ни есть начальство, сверху донизу, на нас, на женский пол, переменили – и тогда можно совсем без мужиков обойтися!

– Уж ты… уж ты обойдесся, – брякнула Агнюшка и повалилась куда-то за перегородку.

Визгливый, закатывающийся женский хохот рассыпался в стороны. Обеспокоенно заворочались коровы в стойлах. Заметались воробьи, гнездящиеся под слегами. А эти – держась за груди, воткнув в бока руки, запрокидывая головы, хохотали…

Егор Алексеевич не выдержал чина – рассмеялся сам.

Его не очень-то смутила эта бабья обструкция.

Он, бывало, гораздо хуже чувствовал себя при иных обстоятельствах. В других, не реже посещаемых им хозяйствах района. Где подобных забав при нем не устраивали. Где держались с ним и почтительно, и подобострастно, и заискивающе. А сами прятали глаза. И лукавили каждым словом. А когда он шел прочь, спину его жгли насквозь – он физически ощущал это жженье – недобрые взгляды людей, давно не сводящих концы с концами.

Тут же все было иначе. В этом селе даже в самые лихие времена не знали нужды. Управлялись как-то. И в этом была не последняя заслуга Трофима Петровича Малыгина.

Когда они вышли наружу, машина уже дожидалась в сторонке.

– Вот что, Егор Алексеевич, – сказал Трофим. – Два плана я тебе нынче дам – можешь составлять победные рапорты. Район выручим. Но к весне ты нам кормов подбросишь. Тонн двадцать, концентрированных.

– А не мало? Не лучше ли сорок? – справился секретарь райкома. И вспылил: – Где я тебе их возьму? Кого укажешь грабить? Может, вместе снарядимся – на тракт выйдем…

– Где хочешь, там и бери, – упрямо повторил директор. И для вящей убедительности вертанул шеей. – Где хочешь, там и доставай. Иначе я сейчас начну молодняк резать, понял? Мне до лета кормов не хватит… А ты мне должен.

Он выразительно посмотрел в глаза Терентьеву.

– Так… Значит, я тебе должен? – переспросил секретарь райкома. – Именно я?

– Да, ты. И этот твой… шустряга… ну как его, Шишкин.

– Будь здоров, – кивнул Егор Алексеевич и, не подавая руки Трофиму, полез в машину.

– Счастливого пути, хорошо доехать. – Трофим Малыгин сорвал с макушки свой треух и, дурачась, поклонился в пояс.

А когда машина тронулась, прокричал вслед:

– Значит, двадцать тонн! Концентрированных…

– Садиться будете? – спросил Фомич, когда они отъехали за версту.

– Не буду, – хмуро ответил Терентьев. И пояснил для приличия: – Темновато уже… вези.

А ему сейчас просто было до того тяжело, что на мир глядеть не хотелось, но то что на дорогу.

Его до глубины души возмутил разговор с Трофимом, особенно то, что директор позволил себе этот прямой выпад против него лично: ты, дескать, мне должен… Почему именно он? Разве с него, с Терентьева, все это началось? Он, что ли, затеял всю эту историю, после которой Усть-Лыжский район еще несколько лет подряд все не мог оклематься, оправиться, встать на ноги?

И как раз тогда, в ту самую пору, Терентьев бюллетенил – ему вырезали аппендикс, и он вообще целый месяц не появлялся на работе.

И поэтому на зональное совещание по сельскому хозяйству поехал не он, а второй секретарь, Василий Михайлович Шишкин.

А перед этим произошло следующее. Вроде бы сущий пустяк. Анекдот. Каприз природы. А что за ним потянулось…

Лето в тот год выдалось какое-то совершенно невероятное. В конце апреля, когда обычно еще не стаивал снег, на сей раз уже все и утекло и подсохло. На Первое мая стояла такая теплынь, что по улице ходили в одних рубахах. Через неделю ребятня уже купалась в Печоре.

Все дальнейшее лето держалась стойкая жара, перемежавшаяся добрыми дождями.

И осень тоже заставила себя долго ждать. Золотое и ясное бабье лето тянулось по самый октябрь. Ничего такого здесь сроду не бывало. Даже самые древние старики не могли припомнить такого лета.

Всего в этот год вышло вдосталь: сено косили дважды, уродились хорошие овсы, необычно рано убрали картошку.

На пришкольном участке Усть-Лыжской десятилетки, где ботанику преподавала расторопная молоденькая учительница, недавно прибывшая из Астраханского пединститута, юннаты посадили в числе всего прочего несколько зерен кукурузы – так, для пробы, ради эксперимента и моды, уж больно много в то время говорилось и писалось о кукурузе.

И надо же было случиться такому, никем не предвиденному стечению обстоятельств, что разразилось будто на заказ вот это исключительное лето.

На крохотном клочке школьной земли вымахали двухметровые стебли кукурузы с обильными листьями и даже небольшими белыми початками.

Все село ходило дивиться на это чудо. Ведь тут никогда не видали живой кукурузы. Здесь, в этом холодном краю, появление такого растения можно было сравнить лишь с тем, как если бы вдруг на печорском откосе выросла банановая пальма…

О чуде узнали в райкоме.

Как раз в это время Василий Михайлович Шишкин, второй секретарь районного комитета партии, не столь давно занявший этот пост, а сейчас замещавший легшего в больницу Терентьева, готовился к отъезду в Ленинград, где должно было состояться важное совещание по сельскому хозяйству Северо-Западной зоны.

Василий Михайлович имел основания догадываться, что именно окажется в центре предстоящих дебатов: по другим зонам такие совещания уже прошли и пространные отчеты о них были помещены во всех газетах.

По распоряжению Шишкина, кукурузу со школьного участка сняли, связали из нее пышный сноп, опоясали его красной лентой, запаковали как следует, с соблюдением всех кропотливых предосторожностей, – и на следующий день Василий Михайлович вместе со снопом улетел в Ленинград.

Зональное совещание прошло с энтузиазмом и помпой. В президиуме сидел сам поборник и радетель знаменитого злака.

Правда, нашлись на совещании, к негодованию всего зала, некие жалкие скептики и маловеры, перестраховщики, которые, взобравшись на высокую трибуну, запинаясь и мямля, не прямо, а эдак завуалированно, исподтишка, пытались высказать свои опасения: дескать, конечно, королева полей, очень ценный продукт, одной зеленой массы дает невпроворот, закормишься… но, видите ли, одно дело – Украина и Молдавия, даже Тамбов с Пензой, а тут, понимаете ли, Северо-Запад: климат неустойчив, и земли не те… нам бы, дескать, по старинке – клевер с тимофеевкой, чечевица с викою… Словом, несуразицу мололи, чепуху. Стыдно было слушать!

Именно в этот момент Василий Михайлович Шишкин и послал записку в президиум.

Ему предоставили слово.

Шишкин взошел на трибуну, обнимая сноп, который был выше его самого ростом. Перевитый муаровой лентой.

Речь его была предельно коротка – и тем особенно прекрасна.

– Товарищи, – сказал он прерывающимся от волнения голосом, – вот эта кукуруза, которую вы видите, выращена на Печоре, под шестьдесят седьмой параллелью северной широты!..

Зал разразился неистовыми аплодисментами. Рукоплескали там громко и бурно, что за этим шумом едва прорвались слова, сказанные из президиума в микрофон:

– Молодцы!

Василий Михайлович подошел к столу президиума и возложил на него сноп.

Он спускался по ступенькам, не чуя под собой ног…

Нельзя сказать, чтобы именно эта яркая речь предрешила итог совещания. Но она внесла в него необходимый и желательный эмоциональный фактор.

Маловерам и скептикам осталось лишь замкнуть свои рты и ждать вероятных перемещений по службе.

А весной Усть-Лыжскому району в числе других районов спустили подробный и обширный план по кукурузе.

Плуги выворачивали наизнанку скудную землю, плодородный слой которой – ну, на палец в глубину, на вершок. Тракторы гуляли по южным склонам холмов, самым ценным, тем, которые лучше остального прогревались солнцем.

Трофим Малыгин, когда только прослышал о надвигавшемся, примчался в райком, к Терентьеву. На сей раз не буянил, не орал, не махал руками. И даже не спорил, осознав неизбежное. Он лишь попытался заговорить – и тут голова его подсеклась, будто ее не смогла удержать контуженая шея, рухнула на зеленое сукно заседательского стола, а спина затряслась, задергалась в жутком плаче…

Терентьев полетел в обком. Он тоже сознавал обреченность любого протеста. Он только просил скостить хотя бы наполовину плановую цифру и дать району возможность наряду с кукурузой по своему усмотрению распорядиться остальными площадями.

Ему тут же, без лишних проволочек, дали выговор.

Нельзя сказать, чтобы наступившее лето оказалось особенно неблагоприятным. Нет, было самое обычное лето – лето как лето. То нормальное лето, к которому здесь издавна привыкли и приспособились. Какое господь определил этим краям. Короткое и среднетемпературное.

Кукуруза не взошла. Она не взошла даже на том самом пришкольном участке, где ее опекало недреманное око юннатов. Зерна не проросли либо просто не успели пробиться наружу. Вспаханные и засеянные земли остались голыми, как плешь. Их перепахали снова…

За зиму поголовье скота в Усть-Лыжском районе сократилось на треть. Не помогло даже сердобольное участие шефов из угольного комбината: они сбрасывали с вертолетов над деревнями и селами брикеты прессованного сена. План по молоку район провалил вчистую.

Терентьева снова вызвали в обком и дали ему еще один выговор – уже за молоко и уже с занесением.

Впрочем, о кукурузе в дальнейшем не заикались.

Самое странное было в том, что Василия Михайловича Шишкина, триумфатора зонального совещания, все эти последовавшие события обошли стороной, не коснулись ни малейшим образом. Взысканий ему не давали. Поскольку он ездил в Ленинград лишь из-за болезни Егора Алексеевича, непосредственно занимавшегося районным хозяйством. А сам Шишкин в повседневности, согласно распределению обязанностей, занимался пропагандой и агитацией.

– Клапана стучат… – пожаловался Фомич, прорывая размышления своего пассажира, нахохлившегося в углу, у самой дверцы. – Придется денек постоять на ремонте. Могу?

– Валяй, – безразлично отозвался Терентьев.

Да, это было всего обидней. То есть не то что ему столь уж хотелось поделить со своим ближайшим соратником и прямым виновником всего, что случилось, эту расплату, чтобы тому тоже припаяли выговор. В том ли дело!..

Было обидно знать, что сухим из воды выходит тот, кто самым первым, всех резвей побежит за любой новой погудкой, а потом точно так же, раньше всех уловив, что погудка-то сменилась, уже бежит во всю прыть другим курсом…

Василий Михайлович Шишкин. Вася Шишкин… Как же это могло произойти, что они оказались теперь под одной крышей, дверь против двери, друг против друга: «Тов. Терентьев Е. А.» – «Тов. Шишкин В. М.». Ведь это было не только противостоянием двух дверей и двух табличек – тут было гораздо большее… Как это могло произойти?

Он все пытал себя, допрашивал с пристрастием, и ответ был всегда один и тот же. Но Егор Алексеевич теперь уже никак не мог поверить, что именно так все и случилось, с того и началось.

Ну да ладно.

Чтобы отвлечься от этих навязчивых мыслей, так неотступно его одолевавших в последнее время, Егор Алексеевич вернулся к своим сегодняшним впечатлениям.

К этой буровой, которую он нынче впервые посетил. Значит, дело пошло. И теперь уж пойдет – день за днем, метр за метром. Как там высказался этот паренек?.. Капитализм, говорит, бурим. Шустряга! И вообще, судя по всему, бойкий они народ, товарищи разведчики, рабочий класс…

Между прочим, Егор Алексеевич Терентьев себя тоже всегда причислял к рабочему классу. В молодости он был рабочим. Рабочим-матросом. Правда, не каким-нибудь славным балтийским матросом, и даже не моряком, а просто матросом. Матросом на буксирном пароходе «Шексна», приписанном к Печорскому речному пароходству. Он плавал на нем с совсем еще юных лет, учился без отрыва от производства. Двадцати годов его приняли в партию. Потом забрали в политотдел пароходства. А потом он ушел на войну и комиссарил там до самого победного конца – жаль, что не на флоте, а в сухопутных частях.

И хотя после войны он возвратился домой, на Печору, ему уже не пришлось вернуться к прежней своей речной профессии. Терентьева послали на партийную работу в только что образованный Усть-Лыжский район.

В дальнейшем Егор Алексеевич закрутился в этих неизменных и главных делах, составлявших жизнь большого сельскохозяйственного района: сено, молоко, мясо; фермы, силос, удобрения; опять – молоко, мясо, корма…

Конечно же за столь долгие годы, что он провел на этой работе, он в достаточной мере стал разбираться в специфике, поднаторел в вопросах, которыми приходилось заниматься каждый день и едва ли не каждый час. Во всяком случае, он знал, что булки растут не на деревьях и что коровы нагуливают не от ветра.

И все же он никогда не забывал о том, что ему приходится иметь дело с отраслью, в коей он никогда не был и никогда не будет полным специалистом. Что он – рабочий, а не крестьянин. Он понял нутром и познал из общения, что крестьянское знание, и крестьянское чутье, и крестьянская сноровка – это нечто особое и значительное, чего не нахватаешься с ходу да по верхам, что оно копится от самого рождения и, может быть, даже передается из крови в кровь.

Поэтому Егор Алексеевич предпочитал не лезть с наставлениями и подсказками к людям, которые знали свое занятие лучше его. Он предпочитал иметь дело с самими этими людьми. С такими, каким был – а он для него был образцом и мерилом – Трофим Малыгин.

И Терентьева раздражало до крайности, вгоняло в злобу и тоску, когда лезли другие. И поверх него, и помимо него, даже через него самого. Ведь он был для того и поставлен на свой важный пост, чтобы проводить заданную политику, быть ее рычагом. И никакие его личные соображения не могли мешать этому, покуда пост был доверен ему.

Но Егора Алексеевича всегда удивляло одно: почему именно сюда, именно в эту страдную отрасль многообразных человеческих деяний так уверенно вторгаются несведущие люди – сюда, в сельское производство? Ведь никому не придет на ум, когда сам ты в этом деле ни аллаха не смыслишь, лезть с советом и поучением в какую бы то ни было другую область.

Мог ли, скажем, он, Егор Алексеевич Терентьев, бывший печорский матрос и теперешний секретарь райкома, приехав нынче к тем, кто бурит разведочную скважину, давать им указания, как получше да побыстрей вести проходку, миновать этот проклятый пласт отмершего капитализма, добраться до глубин и выдать на-гора нефтяной фонтан?.. Хотя он и прочитал на сей счет все, что нашлось в районной библиотеке.

А все же он не случайно, не из простого любопытства, так поспешно и первоочередно, отложив другие заботы, помчался сегодня взглянуть на эту новину, на эту скважину.

Прежнее пусть остается. Молоко – оно будет, и Трофим Малыгин не подведет. И двадцать тонн концентратов он ему, так и быть, достанет.

Но эта – пока одинокая – вышка, вставшая в Скудном Материке, она кое-что меняла в перспективе. Она обещала разорвать тот заколдованный круг, в котором уже столько лет он вертелся. Она могла резко изменить хозяйственный профиль многострадального района, поставив рядом с молоком другое, чему придают большее значение и дают большую цену, – нефть.

На недавнем пленуме обкома Егор Алексеевич повстречался с геологом Хохловым. Именно он сообщил секретарю райкома о предстоящем бурении в Скудном Материке и, как заметил Терентьев, тоже возлагал серьезные надежды на эту оценочную скважину. Заверил даже, что лично прибудет на испытание.

Только бы нашли нефть. Тогда…

Егор Алексеевич представил себе то, что уже видел однажды, посетив молодой базовый город: несчетное войско буровых вышек, марсианские сооружения нефтеперегонного завода, подъездные пути, забитые вереницами цистерн, трубы могучей электростанции…

А там – покрытые асфальтом улицы, и ладные микрорайоны современных домов, и Дворец культуры с колоннадой, и даже телевизионная башня на самой высокой отметке города.

И уже не Усть-Лыжа, а, допустим, Усть-Лыжск. И уже не райком, а горком. И на подставке возле письменного стола – целое созвездие телефонов, тот, который белый, – вэчэ…

Но тут Терентьев, строго кашлянув, заерзал на сиденье. Он рассердился на себя за этот неуместный и предосудительный ход своих мыслей.

И недовольно глянул на Фомича, который лениво шевелил баранку, будто в полусне, тянул на сорока, не решаясь поддать скорости. Тоже – учитель, рак вареный…

Сам бы он сидел за рулем – небось уж давно бы на месте были.