Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Поставила у обочины, а сама – с жестяным мятым ведерком – на дорогу.

Через час показался вдали дребезжащий грузовик. Она подняла руку. Тот затормозил неохотно.

– Чего?.. – Одноглазый в рыжей щетине шоферюга приоткрыл дверцу. – Что надо?

Катерина молча показала на ведерко.

– А… не хочешь?

– Нацеди, – пропустив это мимо ушей, взмолилась она. – Пахать.

Но шоферюга уже смотрел не на ее ведерко. Он теперь на нее смотрел – своим цепким глазом.

А ей тогда сравнялось двадцать лет. И было на что глядеть.

– Пахать, значит? – хохотнул он, вылезая из машины.

Она протянула ведерко.

Но он схватил ее за руку. Огляделся – кювет рядом.

– Пусти, гад… – прошипела она.

Убила бы, а чем?.. Ведерко легкое. И все равно он был сильнее.

Однако расквитался по совести. Когда грузовик, взревев, ринулся дальше по тракту, у обочины стояло ведерко, полное вскрай бензином.

А Катерина ничком лежала под своим «ХТЗ», спрятавшись от всего мира, уткнув лицо в проросшую мелкую травку, царапая ногтями землю…

Но впоследствии она еще не раз голосовала встречным машинам. И среди этой мотавшейся взад-вперед шоферни уже были у нее знакомые. Появились даже приятели. Правда, эти были не рыжие и при обоих глазах.

«Ай да Катька, – ликовала Федосеиха. – Ты у меня мало что трактор, а еще и Главнефтеснаб!»

Но все остальное женское население Скудного Материка не разделяло восторгов председательши. И тогда же впервые услыхала Катерина сказанное ей в спину: «Продажная…»

После войны она вернулась на ферму.

И кому какое дело?

Она про свое сама знала. Кто ночевал, а кто не ночевал, а кто бы и не прочь – да не пустила. Мало ли что говорят? Она и про других про некоторых сказать могла бы.

Только до крайности горько было ей услышать это от Ивана. Она и так себя кляла за то, что не по-умному тогда поступила, в тот первый вечер, когда он заявился в дом. Ведь они, мужики, все на этот счет одинаковы: если с первого раза допустишь – тебя же этим попрекнут, и начнутся нехорошие догадки, и пойдет каждодневная руготня…

А ему бы не следовало. Он бы и сам должен кое-что понимать, если не глуп и не слеп.

Вон даже Алька, для которой любой мужчина, который входил к ним, может, и с делом и с добром, а она уж с порога ненавидела каждого лютой злобой, – и та в последнее время унялась, присмирела. И к нему подобрела, и к ней. Видно, учуяла своим еще несмышленым сердцем, что здесь не стыдное и не грех, а может быть – судьба…

Катерина услышала, как он, потоптавшись в сенях, подержавшись за ручку, все же набрался смелости – открыл, вошел.

Но она и обернуться побрезговала.

Тогда он, сглотнув судорожно, тронул ее за плечо, погладил.

– Дурак ты, Иван, – сказала Катерина. – Не зря люди заметили: Иван-дурак.

– Дурак-то в каждом сидит, – ответил он. – Да не в каждом – Иван…

Когда он увел ее к себе, точнее, к ним обоим и она уже легла, а он все еще сидел в ногах у нее, докуривая сигарету, Катерина заметила, что он снова пялится на стену. Дались же ему иконы эти!..

Но она не угадала.

– Катя… – нерешительно заговорил он. – Ты бы сняла… Неудобно так, а? Все смотрит, смотрит…

Он, оказывается, другое имел в виду. Свирепый усатый портрет, висевший против них.

– Нет, Ванечка, нельзя… Ведь он на войне убитый. Пускай – памятник ему.

Иван прошлепал босиком к стене, выключил свет. Ладно. Когда темно, так ни им его, ни ему их не видно.

– Двенадцать уже, – простонала Катерина. – А ее опять нету, Альбины…

Когда она заснула подле него, усталая ото всех дневных забот и от того, что меж ними было, тихая и мирная, он потом еще долго не спал.

Он в темноте присматривался к ней, спящей – и все думал: кто же она ему?

Вроде бы уже и жена. Но не жена. А та, которая на самом деле была ему женой прежде, тоже давно ему не жена. Хотя он все еще не мог согласиться в душе с этой вполне очевидной истиной – что не жена, и уже навек, и ничего больше не изменится, не поправится. А он все еще помнил ее и, наверное, еще любил.

Но и эту женщину, которая спала, положив на его плечо черноволосую и гладкую голову, – разве не любил он ее?..

Все это было непонятно, загадочно, двояко.

И он, когда ему, как сейчас вот, не спалось, он вспоминал старинную сказку. Никогда им прежде не слыханную. Которую однажды поведала ему Катерина. Рассказала на сон грядущий, будто маленькому.

Хотя она была не для маленьких, эта старая сказка.

Эта старая сказка

Жили-были муж с женой. И жили они, говорят, в этих самых местах, только тогда людей тут было поменьше – это уж потом столько развелось.

Мужика звали Ионой, а бабу Ульяной. Обое еще молодые были, а детей пока не имели, однако надеялись, что бог даст.

Ульяна хозяйство вела, а Иона промышлял охотой. Лесные угодья, которые он для себя облюбовал и где в изобилии водился всякий зверь, были отсюда далеко. Сто верст, а может, и двести.

Надолго, почти на всю зиму, уходил лесовать Иона. Запасался порохом, лил пули, катал дробь. А Ульяна сухари ему сушила, насыпала в котомку чаю да сахару, а мяса, дичины – этого, знала она, мужик себе в лесу всегда сам добудет.

Вот и на сей раз снарядился Иона в дорогу, перекинул ружье да котомку, встал на лыжи, сказал жене на прощанье доброе слово. А она ему поклонилась в пояс – ждать, мол, буду, счастливый путь.

Не за день, не за два, а все же добрался Иона до знакомого ему места, где стояла охотничья керка – бревенчатый домик с очагом да лавкой, ничья избушка, – кто ни войди, тот и хозяин. Да, кроме Ионы, мало кто сюда наведывался.

Охота вышла удачной, богатой. Серой белки он набил видимо-невидимо, и куниц-желтодушек настрелял изрядно, даже соболя ему попадались. Радовался Иона, зная, что продаст мех купцам – и все лето можно будет жить безбедно.

Вечерами разводил он огонь, жарил глухариное мясо, запивал крутым чаем и валился на лавку спать, укрывшись теплой кухлянкой. Ночью вокруг керки бродили, подвывая, оголодавшие волки. Жутко кричали совы. Но все это ему было нипочем.

Одно было плохо. Очень уж тосковал Иона по жене своей, по Ульяне. Ворочался он с боку на бок, маялся без сна. И однажды, помимо воли, даже тихо позвал: «Уля!..»

И тотчас скрипнула дверца керки, легкие женские ноги переступили порог, шагнули – и он слухом узнал эти шаги. А когда она скользнула к нему, под кухлянку, и он ее обнял, прижал к себе, то и все остальное узнал в темноте: и плечи ее, и щеки, и губы…

Он даже и подумать не успел, как же она, Ульяна, сумела добраться сюда, не ведая дороги, сквозь дремучий лес, через эти глубокие снега – и нашла его тут.

Он не стал обо всем этом думать. Он только ласкал ее, свою голубушку, ладу, любил ее.

А утром, когда еще не рассвело, он тихо, чтобы не разбудить Ульяну, взял ружье и лыжи, вышел из керки и снова отправился в лес – веселый такой и легкий.

И опять ему привалило охотничье счастье: встретил он и песца, и соболя, и куницу – и ни разу не промахнулся.

Вернулся Иона к вечеру. Еще издали крикнул, позвал: «Уляша!» Но она не ответила на зов, не вышла ему навстречу. Он отворил дверь, заглянул в керку, а там никого – пусто. Удивился Иона: куда же она подевалась? А потом испугался: может, вышла в лес – и заблудилась, или дикий зверь ее уволок, задрал, или ходила она к речке, а там – полыньи…

До самой темноты и уже в темноте метался Иона вокруг керки да окрест, приглядывался к каждому следу, все искал, искал – не нашел. Нет нигде Ульяны, будто и не было. Пропала…

Вернулся он в керку, сел и заплакал. Себя же стал винить: зачем ее звал? А когда пришла – зачем одну бросил среди глухой тайги? Вот теперь и остался он без жены, сирым, вдовым.

Погоревал Иона, еще день-другой, собрал пожитки свои и добычу, надел лыжи и пустился с печальным сердцем в обратный путь.

Добрел он до своей деревни, до своей избы. Смотрит – глазам не верит: над избой курится дымок. Значит, кто-то есть там.

Вошел Иона в избу и видит такое: стоит его жена Ульяна у печи, стряпает шанежки как ни в чем не бывало. Улыбается ему, рада, что вернулся.

Остолбенел мужик. Вот те и на… Да как же это? Поздоровался с ней. И спрашивает эдак осторожно:

«Как жила, Уляша?.. Никуда отсюда не отлучалась?»

«Никуда, – отвечает жена. – Куда же мне было отлучаться? Тебя ждали… А что?»

«Да так, ничего…»

Иона только в затылке почесал и не стал продолжать этот разговор. Он уже догадался, что вся эта история – чушь и нелепица, сон вроде. Просто поблазнилось ему. Нашел на него такой морок от лесного одиночества и скуки. Лешак начудил, пошутил с ним.

Он сел к столу и взялся за горячие шанежки, которые испекла Ульяна.

Миновало лето.

И снова собрался Иона в далекое и долгое лесованье. Опять снарядился как следует, встал на лыжи и отправился своим путем.

Вот и знакомая керка – стоит, как стояла, где была.

Перевел дух Иона, сбросил котомку с плеча, снял ружье.

Вдруг слышит – шаги…

Взглянул мужик – и обомлел.

Выходит из лесу женщина, направляется к нему. Она самая, жена его, Ульяна. С которой он позавчера простился, которую дома оставил.

Только на руках у нее – ребеночек. Меховым одеяльцем замотан.

«Здравствуй, Иона, – говорит она. – Долго мы тебя ждали».

У Ионы в глазах потемнело от испуга, колени затряслись, мороз по коже.

Как закричит он:

«Нет!.. Уходи, не знаю я тебя… Сгинь! Сгинь, нечистая сила…»

И крестным знамением ее перекрестил – верное дело.

Но женщина не пропала, все стоит перед ним. Улыбнулась лишь кротко. Протянула к нему то, что было завернуто одеяльцем:

«А ведь это, Ионушка, сынок твой… Сынок наш».

Совсем рассвирепел, обезумел мужик. Схватил ружье.

«Прочь, прочь!.. Не знаю я тебя, никогда не знал… Не Ульяна ты, никто ты… Уходи, говорю. Слышишь?..» И курок взвел.

А она посмотрела на него, грустно так, и две слезинки выкатились из ее глаз.

Повернулась и пошла в лес, откуда вышла. Понурясь, медленно ступая по снегу, прижимая одеяльце к груди…

Враки, конечно, все это. Бабьи сказки. Да только Катерина однажды показала Ивану избу на краю села, где будто бы жили прежде Иона с Ульяной.

Глава восьмая

Уже самый вид Евгении Карловны, когда она вошла в кабинет Хохлова, подсказал ему, что случилось необычайное. Он в достаточной мере знал лицо и повадки своей секретарши, которая вот уже двадцать лет сидела верным стражем под его дерматиновой дверью, чтобы определить это с первого взгляда. Невозмутимая и чопорная, она на сей раз была явно взволнована: щеки в румянце, брови беглы, пальцы, унизанные перстнями, сцеплены одухотворенно, будто она собралась петь.

– Платон Андреевич, к вам товарищ Одеянов… Из Москвы.

– Кто? – Хохлов наморщил лоб, припоминая. – Госконтроль?

– Нет. Кинорежиссер.

– А-а… Хроника?

– Нет-нет. Настоящий, – подчеркнула Евгения Карловна. Она торжествовала. Боже, сколько всякого сиволапого мужичья перевидела она у порога этой комнаты, покуда наконец дождалась.

– Одеянов Владимир Савельевич.

– Просите.

Выбравшись из-за стола, он пошел навстречу.

Евгения Карловна распахнула дверь и даже сделала старушечий книксен, пропуская в кабинет гостя.

Гость был великолепен. На нем были тяжелые собачьи унты, что носят обычно летчики полярной авиации, и щегольская куртка, тоже на меху, пронзенная молниями в самых неожиданных направлениях. Посмотришь – и тот час не остается сомнений, в какие именно края держит путь человек.

Они поздоровались. Платон Андреевич усадил гостя в кресло.

– Очень приятно. Какими судьбами?

– Позвольте для порядка предъявить… – Тот принялся расстегивать одну из молний.

– Что вы, что вы… – замахал руками Хохлов. – Предпочту на словах.

– Как прикажете. Дело в следующем. Я буду снимать фильм о геологах. Действие происходит на Севере, в здешних местах.

– Превосходно, – восхитился Платон Андреевич. – Давно пора.

– Есть сценарий… Вернее, это пока не сценарий, а так, совершенно сырой материал – повесть. Но довольно любопытная. Я захватил ее с собой, и если вы найдете время…

– Да, конечно.

– Вкратце сюжет такой…

И пока гость рассказывал, Платон Андреевич лихорадочно рылся в памяти. Одеянов, Одеянов… А тот, который в Госконтроле, вовсе не Одеянов, а Оладьин. Может быть, родственник?.. Что за чушь: с какой стати он должен быть родственником, если совсем другая фамилия… Но и эта фамилия ему все-таки знакома, даже зрительно: Одеянов. Вероятно, он смотрел какой-то его фильм. А какой? Неудобно, право…

– …И вот, когда все уже отчаялись, герой находит нефть. Но в этот момент…

Надо было еще до того, как он вошел, позвонить Наталье Алексеевне: уж она-то всех их знает наперечет, кто что снимал, кто на ком женат и прочее. Вот, поди, обрадуется, когда он сообщит ей, что приехал Одеянов, только что был у него. Если даже эта грымза, Евгения Карловна, вся затряслась и запунцовела, то та уж совсем ошалеет от радости. Придется устроить дома небольшой раут, междусобойчик. Это уж непременно.

– …И вот я решил побывать на месте. Для меня это крайне важно – увидеть. Ничего не могу начать, пока не увижу своими глазами. Пока, так сказать, не пощупаю… – Гость выразительно пощупал воздух мясистыми пальцами.

«Да, небось насчет этого ты мастак – щупать», – ни с того ни с сего подумал Хохлов, но тут же устыдился столь неуместного хода своих мыслей.

И понимающе закивал:

– Очень верное решение. Мы со своей стороны окажем вам всю возможную помощь. Дадим транспорт, выделим консультанта…

Платон Андреевич вдруг вспомнил, что фамилии консультантов обычно указываются в титрах фильмов, и добавил:

– Я сам поеду с вами. Мне все равно необходимо выехать в район по делам. Заодно и…

– Спасибо. Польщен и счастлив, – сказал Одеянов, приложив руку к груди.

Они улыбнулись друг другу. Между ними так легко сложилась эта взаимная приязнь, так с полуслова они поняли друг друга и так с первого взгляда друг друга оценили, что это предполагало известное родство душ. Люди быстро обнаруживают эту одинаковость неким особым чутьем. И тогда становятся либо сердечными друзьями, либо заклятыми врагами – как обернется.

Но еще за этим взаимным пониманием скрывалась взаимная зависть.

Один из них завидовал той прочности положения и бытия, которая является уделом мужей науки, солидных хозяйственников, специалистов. Их объективная цена непоколебима и независима от девальваций. Они выстаивают и выдюживают при любых ветрах и поветриях. Их власть, может быть, не ахти как упоительна, зато надежна и конкретна. И после них остаются непреходящие, вещественные ценности – всякие там открытия, и заводы, и железные дороги…

А другой, хотя и догадывался об иллюзорности мира, в котором обретался его собеседник, но все же не мог в глубине души не завидовать этой быстро и легко достижимой известности, яркой, хотя и бренной славе, той импозантности положения, которая сопутствует служению музам, – ведь говорят, что с ними иногда считаются больше, чем с министрами, и прощают им то, чего министрам никогда не прощают; и еще этот сладкий дух мирских соблазнов, овевающий их профессию…

– Владимир Савельевич, вы уж меня извините, – все-таки решился Хохлов. – Ведь знаете, будние заботы, периферия… Я, разумеется, видел ваши фильмы, но сейчас запамятовал – какие именно…

Одеянов потупил глаза, и было заметно, что этот прямой вопрос для него чем-то неприятен и даже мучителен.

Но он все это пересилил – и назвал.

Такой-то. Такой-то. И такой-то.

Платон Андреевич ощутил, как холодок благоговения пробежал у него по спине. И ему стало еще совестней, и он мысленно обругал себя старым склеротиком. Потому что названные фильмы он и в самом деле видел, и все это были знаменитые фильмы, которые дружно хвалили газеты, которым надавали призов на заграничных фестивалях. И к тому же он вспомнил, что один из этих фильмов был увенчан государственными лаврами в том же году, когда увенчали лаврами его самого… Стыдно, стыдно.

Хохлов проводил гостя до двери, бережно придерживая его локоть. Они договорились созвониться вечерком.

А покуда Платон Андреевич заспешил позвонить домой, чтобы там все успели соорудить как следует.

Наталья Алексеевна действительно очень обрадовалась и взволновалась, когда узнала, что приехал кинорежиссер. Она предвкушала стихию междусобойчика и себя в этой стихии.

Но когда Хохлов на всякий случай перечислил ей только что названные фильмы, Наталья Алексеевна вдруг недобро затаила дыхание в трубке, будто пропала, а потом заявила холодно и веско:

– Одеянов? Ничего подобного…

– Здрасьте! – в свою очередь рассердился Хохлов. – Он минуту назад…

– А я категорически утверждаю…

– Значит, ты знаешь лучше самого?.. Ха-ха-ха…

– Да, я это знаю совершенно точно. И меня удивляет…

Короче говоря, из этого телефонного диспута выяснилось, что фильм такой-то сделал вовсе не Одеянов, а режиссер такой-то; что же касается такого-то фильма, то его поставил такой-то, а не Одеянов; и у третьего фильма был режиссер с совсем другой фамилией, не Одеянов, и даже не Оладьин…

Прежде чем положить трубку, Хохлов нагрубил жене. Затем, нажав кнопку, вызвал Евгению Карловну и сделал ей замечание за неочиненные карандаши. А потом, отменив прием посетителей, остался сидеть в хмурой задумчивости.

Все-таки следовало посмотреть документы у этого товарища в собачьих унтах.

Но в тот же вечер все недоразумения разрешились наилучшим и приятным образом. И междусобойчик вышел на славу.

А наутро Хохлов и Одеянов уже летели в комфортабельном директорском вертолете на Югыд.

Машину побалтывало, и Платон Андреевич, как обычно, когда его начинало мутить в полете, вобрал голову в плечи, закрыл глаза, пытаясь притворной дремой обмануть время. Будучи человеком достаточно мужественным и принимая как должное технику современности, он все же, признаться, терпеть не мог воздушного сообщения и пользовался им лишь в силу неизбежности. Что-то противоестественное было, по его мнению, в этом средстве передвижения, противное людской породе и природе вообще. И, зная наизусть выкладки эйнштейновского парадокса времени, он со злорадством полного неуча отмечал, что время полета в воздухе явно замедляется по сравнению с ходом времени на земле даже при скорости, весьма далекой от скорости света.

Что же касается его спутника, Владимира Савельевича Одеянова, то этот, едва вертолет отделился от земли и закачался, как бадья на цепи, приник к круглому оконцу и отрывался от него лишь затем, чтобы отереть ладонью запотевающее стекло.

Внизу и окрест расстилалась волшебная картина.

Нынешняя весна явилась рано и, первым делом взломав ледяные покровы, дала свободу воде: великие реки разлились в моря, а малые речки на какой-то срок уподобились великим. Все было залито водой. Вода была полным хозяином пространства, а суша проступала наружу лишь робкими островками, и можно было догадаться, что каждый такой островок сейчас, в эту пору, напоминал Ноев ковчег, где сгрудились лесные обитатели – всякой твари по паре, – и там они, в тревоге и голоде, переживали этот всемирный потоп, терпеливо надеясь, что все встанет на свое место, вода вернется к воде, а суша соединится с сушей. И тогда настанет черед тревожиться обитателям другой, враждебной стихии: начнут метаться в отрезанных полоях заблудшие рыбины, на поверхности просыхающих луж покажутся рты, глотающие чуждый для них воздух, а на травах, поднявшихся из воды, будет сверкать и постепенно меркнуть опрометчиво выметанная икра…

Но сейчас еще повсюду властвовала вода, она отражала бездонное синее небо – и потому сама казалась бездонной.

В эту пору все зимние пути на Югыд были отрезаны и добраться туда можно было только вертолетом.

Одеянов расстегнул футляр своей драгоценной «Экзакты» и, поднеся камеру к окошку, нажал спуск. При этом он с досадой подумал о том, что плексигласовый иллюминатор все исказит до неузнаваемости, вдобавок эта дурацкая пленка, на которой все живые цвета становятся жухлыми, как отбросы на помойке.

А ведь его глаза сейчас увидали то, чего бы, наверное, никто другой не увидел и что вообще, пожалуй, невозможно было увидеть.

На тех клочках суши, которые оставались незалитыми, деревья и кусты еще ничем не выказывали прихода весны. Островерхие елки были по-прежнему черны и угрюмы, как иноки. А ивы и березы совершенно голы. Но все это уже подернулось прозрачной и нежной, едва различимой поволокой. Это лопались первые почки. Это цыплячьим пухом обметывало ветви лозняка. Это щетину зимовавшей хвои пронизывали свежие иглы.

И отсюда, сверху, был заметен зеленоватый дымок над оживающим лесом.

О, эта проклятая пленка!..

Володя Одеянов отнюдь не врал, не примазывался к чужому, когда он с достаточной скромностью перечислил снятые им фильмы. Он их действительно снимал.

Не ставил, а снимал, поскольку он был оператором. Он был и слыл одним из лучших в стране мастеров киносъемки. В профессиональных кругах высоко ценили его искусство. И в шумном успехе картин, которые он перечислил Платону Андреевичу, была его доля. И с премий, которыми эти картины были отмечены, он получил свою долю. Но доля эта была мала и горька. Операторская горькая доля. Ведь как известно даже людям неискушенным, главная фигура в кино – режиссер.

Пускай сценарий фильма сочинил маститый писатель, а эскизы рисовал вдохновенный художник, а музыку писал знаменитый композитор, и в этом фильме снимались очень известные артисты – все равно в конечном счете окажется, что такой-то фильм – это фильм такого-то режиссера. Его фильм.

Вообще личности кинорежиссера сопутствует культ. Культ личности. Дела и труды множества людей приписываются лично ему, все достижения ставятся в заслугу именно ему. Он вправе диктаторствовать и не считаться ни с кем – он всевластен. Он может кого-то приблизить, осыпать милостями, а кого-то другого, возненавидев люто, стереть в порошок, изничтожить, съесть и выплюнуть пуговицы. Он даже может позволить себе всякие индивидуальные проявления: капризничать, озоровать, устраивать запои, бить палкой статистов из массовки, когда они, по обыкновению, норовят заглянуть в аппарат…

Короче говоря, это самый доподлинный культ личности, притом единственный, не подвергшийся развенчанию в нынешние времена. А может быть, это и не нужно.

Стоит ли удивляться, что некоторые работники иных специальностей кинематографа, вкусив своей горькой доли, насмотревшись всего такого, оценив и сопоставив, вдруг подумали: а почему, собственно говоря, им самим не попробовать стать режиссерами?.. Ведь не боги горшки обжигают. К тому же многие из тех, которые уже давно ходят в режиссерах, – они ведь тоже не родились режиссерами. Они ведь тоже, прежде чем стать режиссерами, имели другие профессии и занимались черт знает чем: один рисовал плакаты, другой играл на рояле, третий представлял в театре, а четвертый, говорят, служил в органах. Вообще кинорежиссер – это не профессия, а судьба.

Решил попытать счастья и Володя Одеянов.

Ему как раз подвернулась эта повестушка. Пре геологов.

Володя добился постановки.

И надо воздать ему должное: прежде всего он решил предпринять это далекое путешествие. Побывать на месте. И даже вовсе не для того, чтобы выбрать натуру (это еще предстояло впоследствии), – но именно затем, чтобы приглядеться к людям, работающим здесь и живущим, «пощупать материал», как он выразился в разговоре с Платоном Андреевичем.

Это было благородное и правильное намерение.

Он снарядился в путь, купил толстый блокнот, сунул в чемодан повестушку, выпросил в костюмерной собачьи унты и летчицкую куртку на молниях, сел в поезд – и ту-ту.

А сейчас вертолет ощутимо пошел на снижение, за плексигласовым окном мелькнули пики буровых вышек, крыши домов, ослепительно сверкнули на солнце баки бензохранилища – и сидящий напротив Платон Андреевич Хохлов заворочался, отрешаясь от своей лукавой дремы.

Гостиницы в поселке Югыд покамест не было. Ведь это был совсем еще молодой поселок, только-только начавший отстраиваться близ нового нефтяного месторождения. Но поскольку именно здесь, на Югыде, наконец обнаружилась столь давно искомая большая нефть, и сюда зачастило начальство, и сюда потянулось множество разночинных гостей, о них соответствующим образом позаботились.

В одном из общежитий выгородили особую комнатку, покрасили стены в приятный колер, на окна и двери повесили дорогие портьеры, поставили пару кроватей да пару кресел, хороший радиоприемник и даже, неизвестно зачем, холодильник. Комнатка именовалась «люксом». При «люксе» стояла уборщица тетя Мотя, которой приказали содержать это хозяйство в отменном порядке, ежедневно менять полотенца и в любое время суток поить гостей казенным чаем. С сахаром. А как там все это проводилось по бухгалтерским ведомостям – не нам знать.

Платон Андреевич и Володя Одеянов, которых препроводили в «люкс», просидели там в креслах, попили чаю. Хохлов, живавший тут уже неоднократно и чувствовавший себя в «люксе» как дома, ласково расспросил тетю Мотю о здоровье, о житье-бытье.

Но так как шел всего лишь первый час, и рабочий день был в разгаре, и не стоило попусту терять время, они отправились в контору.

На улице была непролазная грязь. Скопившийся за зиму снег уже весь растаял, грунт развезло, да и место само, видно, было болотистым, топким. Посреди дороги застыл, скособочась, грузовик, затонувший в хляби. Кое-где на бродах через эти трясины были переброшены доски, но их тоже поглотила слякоть, и, прежде чем ступить, надо было нащупать осторожной ногой продолженье.

Одеянов и Хохлов мужественно преодолевали пространство.

– Вам бы чуточку раньше приехать. Или чуть позже, – вроде бы извиняясь, сказал Хохлов. – А то угодили в самый несезон.

– Да, но… – начал объяснять Володя и тут же, взмахнув руками, как подстреленная птица, едва не сверзился в лужу.

Он уже и сам догадывался о своей ошибке. И не только по части сезона.

Дело в том, что, невзирая на эту отчаянную грязь, улица поселка, по которой они пробирались, была довольно людной.

Ребятня с заплечными ранцами и с портфелями, притороченными к спине бечевой наподобие ранцев, по звонку разбегалась из школы. Он поразился тому, что в этой несусветной глуши, оказывается, водились дети и была школа.

У магазина с вывеской «Мебель» толклась очередь, и эта очередь состояла сплошь из женщин, и эти женщины были довольно элегантны: в разных там шляпках, габардинах, с накрашенными губами. Володя никак не мог предположить, что здесь кому-то может прийти охота модничать и обзаводиться мебелью.

Мимо них по грязище прошествовал седовласый и статный старик, ведший на поводке огромного, как лошадь, дога. Старик раскланялся с Платоном Андреевичем, а дог подозрительно обнюхал Володю Одеянова. Володя знал толк в собаках и был удивлен, встретив здесь, в этой кошмарной дыре, такого великолепного пса.

Но дело было даже не в этом. Дело было в том, что все, кто сейчас находился на улице – и эта шустрая ребятня, и эти накрашенные женщины в шляпках, и седовласые старики, и породистые доги, – все без исключения, завидев Володю Одеянова, столбенели на месте и распахивали рты.

Все они с нескрываемым интересом разглядывали лохматые унты Владимира Савельевича, его куртку, исполосованную молниями, и его пятнистый малахай с отвисшим козырьком. Все тутошние жители были явно потрясены его живописным видом.

И Володя сейчас, скрежеща зубами, проклинал себя, студийную костюмерную, проклинал все дурацкие фильмы, подсказавшие ему этот выразительный наряд. Ведь он рассчитывал прежде всего на то, что не будет выделяться среди обитателей этой дальней земли, куда он прибыл; ведь он хотел ничем не отличаться от них, остаться незаметным и неузнанным, чтобы познать жизнь изнутри. И вот какая незадача…

Можно лишь ждать, что назавтра, разузнав, кто да что, его пригласят в здешний клуб, или Дом культуры, или что тут у них есть, и заставят рассказывать о творческих планах и почему не покупают чаплинских картин, и точно ли Инна Макарова – дочка Тамары Макаровой.

В конторе их принял Александр Ибрагимович Гаджиев, недавно назначенный командовать Югыдским нефтяным районом.

Он был достаточно любезен, как и подобает новоиспеченному начальству, но все же в тоне его и во всем его обращении ощущался высокомерный ледок.

Володя Одеянов, конечно, не мог знать, что это никак не относится лично к нему, а остается лишь свидетельством старых неладов Гаджиева и Хохлова. И особенно последней стычки на прошлогоднем совещании.

И тем паче он не мог догадаться, как бесконечно, как мстительно и сладко в эту минуту торжество Александра Ибрагимовича, отметившего, что главный геолог управления привез этого столичного пижона именно к нему, именно сюда, на Югыд, а не в свой злосчастный удел, не на Лыжу, где, увы, покуда хвалиться нечем…

– Смотреть? Пожалуйста. У нас есть что посмотреть. Но в первую очередь я рекомендую вам посмотреть нашу новую хлебопекарню. Мы только что сдали в эксплуатацию хлебопекарню.

– Александр Ибрагимович… – вежливо перебил его Хохлов.

– Пять тонн хлеба в сутки. Все процессы полностью механизированы.

– Видите ли… – робко встрял Володя.

– Что?

– У товарища Одеянова другая цель, – объяснил Платон Андреевич. – Его интересует несколько иной материал.

– Какой же материал вас интересует? – сдержанно осведомился начальник района.

– Его интересует нефть. Разведка и добыча нефти.

– И прежде всего люди, – подчеркнул Володя Одеянов.

– Люди?.. А хлебопекарня для кого? Это не для людей? А вы знаете, что до пуска хлебопекарни нам приходилось доставлять сюда хлеб на вертолете? Вам известно, сколько стоит государству доставка тонны хлеба по воздуху?..

Судя по всему, механизированная хлебопекарня была в последнее время предметом особой страсти этого человека, не считая всех других забот, и его не могло не возмутить то безразличие, с которым отнеслись к этой новости визитеры. И тут, как обычно, найдя исходную точку, начал являть себя неукротимый темперамент. Гаджиев понемногу закипал.

– Нефть… К вашему сведению, пекарня работает на местной нефти!

Однако Платон Андреевич, которому давно и отлично были известны свойства гаджиевского темперамента, и который почувствовал, в каких примерно интонациях развернется дальнейшая беседа, и которого помимо всего прочего присутствие стороннего свидетеля, московского кинорежиссера, заставляло позаботиться о своем реноме и служебном престиже, уже изготовился к отпору.

– Александр Ибрагимович, – сказал он, и в голосе его сейчас была тихая твердость, укоризненная насмешка, заставлявшие – это было проверено опытом – умолкать и пасовать любого крикуна.

Хохлов отнюдь не сожалел о тех, еще недавних временах, когда отношения между начальником и подчиненным, между деятелями различных степеней и рангов были несколько определенней, когда язык приказа был более внятен и младшие по службе не смели вякать старшим, а старшие не больно-то церемонились с младшими… Нет. Даже в ту строгую пору Платон Андреевич умел проявить уважительность к суждению подчиненного, которое шло вразрез с его личным суждением.