Текст книги "Избранные произведения в двух томах. Том 2"

Автор книги: Александр Рекемчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

18

– А пачэму?

Это гортанное и резкое «А пачэму?» звенело в ушах Светланы уже целый день.

С утра она и новый заведующий промыслом Мамедов отправились на участки. Пешком исходили километров пятнадцать. Побывали на групповом нефтесборном пункте, на девяносто девятой и девяносто восьмой скважинах, смотрели насосы, коммуникации – где они только не были и чего только не смотрели!

И где бы они ни были, что бы они ни смотрели – раздавалось: «А пачэму?» Почему не закачивается в пласт вода на четвертом участке? Почему на промысле нет автоматики? Почему?.. Почему?.. «А пачэму?»

Светлана отвечала на все эти вопросы сначала спокойно и обстоятельно. Потом обиженно. А потом стала злиться. И разозлилась настолько, что внезапно хлынувший над лесом проливной и холодный дождь доставил ей искреннее удовольствие: Мамедов перестал задавать вопросы, зябко поднял воротник, нахохлился, сморщился и выбивал золотыми зубами частую дробь. А Светлана втихомолку злорадствовала, хотя и сама промокла до нитки.

Сейчас, в конторе, они обсыхали, развесив на спинках стульев все, что можно было снять с себя без ущерба для деловой обстановки.

Но, едва обсохнув, Мамедов опять принялся за свое:

– А пачэму? Пачэму вы до сих пор не применили такой эффективный способ повышения добычи, как гидроразрыв пласта? Пачэму?

Обида и негодующим протест уже давно созрели в душе Светланы. Накопилось. И все наконец прорвалось наружу:

– Потому что просто не успели! Два месяца назад у нас и внутриконтурного заводнения не было в помине. Ничего не было! Попробовали бы вы… начинать все сначала.

Она защищала справедливость, а справедливость – превыше скромности.

– Да, все это мы сделали за два месяца. И вообще – ваши претензии не по адресу. Я лишь временно заведовала промыслом. А вот вы заикнулись бы о вторичных методах добычи нефти при товарище Брызгалове!

– Какой такой товарищ Брызгалов? Я нэ знаю никакого товарища Брызгалова и знать нэ хочу… Я принимаю дела у вас, и я вас спрашиваю: пачэму вы нэ занимались гидроразрывом пласта?

– Гидроразрывом? – не сдавалась Светлана. – А вот вы попробуйте выпросить для этого в тресте хотя бы один агрегат, хотя бы одну автомашину! Рубль денег попробуйте выпросить для Унь-Яги!..

– И нэ надо выпрашивать. Трэбовать надо, трэбовать! Что значит «для Унь-Яги»? Я вас спрашиваю, что это значит? Унь-Яга – это социалистическое предприятие или это частная лавочка, а?

«Да. Этот выпрашивать не будет, – поняла Светлана. – Этот потребует. И ему дадут».

Теперь они замолчали оба – устали. Теперь они молча сидели друг против друга: Светлана в измятом, мокром, прилипшем к телу платье, и Мамедов – без пиджака, без галстука, с волосами, всклокоченными будто воронье гнездо, с отросшей за день щетиной на шоколадном лице… Устали. Пятнадцать километров. Ливень. И служебные разговоры.

– Самед Ибрагимович, я хочу… я могу ехать в отпуск завтра?

– Завтра? Пожалуйста. Нэ возражаю.

Он развел руками; мол, ничего не поделаешь – каждому работающему человеку положен отпуск. Извлек из кармана мокрую сигарету, с трудом раскурил ее. Поинтересовался.

– А куда вы едете?

– К маме. Потом в Ялту или в Сочи.

– Что? – как ошпаренный вскочил с места Самед Ибрагимович. – В Ялту? Тьфу… тьфу…

Он плевался яростно – должно быть, попал в рот табак из мокрой сигареты.

– В Сочи? Тьфу! Разве Ялта – это город? Разве Сочи – это город? Баку – это город! Вы поедете в Баку!

Он прикрыл глаза. Он улыбнулся. И его золотые зубы сверкнули, как солнечные блики на морской воде…

– Я вам дам адрес, Светлана Ивановна. И вы пойдете к бабушке Джахан. К моей бабушке. Она сварит вам черный кофе – такого кофе больше нигде нэт. И такой бабушки нигде нэт. Ей девяносто девять лет – бабушке Джахан!..

«Девяносто девятая…» – почему-то вспомнила Светлана.

Она подошла к сейфу, приоткрыла массивную дверцу, оглядела стопки каротажных диаграмм и рулоны чертежей. Все ли в порядке? Ничего не забыто?.. Да, все в порядке. Захлопнула дверцу, трижды повернула ключ в замке.

Потом Светлана стала выдвигать поочередно ящики письменного стола. Всё ли на месте?.. Круглая коробочка с печатью. Бланки. Книга приказов. Книга входящих писем. Книга исходящих писем… Все ли она передала новому заведующему из того, что обязана ему передать? Кажется, все…

А все ли? Припомни… Ты не забыла про тот – самый нижний и самый скрежещущий ящик письменного стола? Нет, не забыла. Ты хотела бы о нем забыть, но не смеешь… Ты обязана помнить.

Куда затерялся в связке ключ от нижнего ящика? Где же он? Вот, кажется, этот… Этот ли? Почему же он цепляется бородкой, упрямится и никак не лезет в скважину?..

Ящик открылся. Светлана достала оттуда распечатанный конверт. А из конверта – сложенный лист бумаги.

– Самед Ибрагимович, я должна еще передать вам это.

Мамедов взял из ее рук бумагу, пробежал глазами, наморщил лоб:

– Из милиции?.. Горелов… Кто такой Горелов?

– Наш механик.

– «…в нетрезвом виде…» Что, пьяница?

Новый заведующий скривил губы и, не дочитав до конца, шнырнул бумагу на стол.

– Завтра уволю.

– Самед Ибрагимович, – побледнела Светлана, – этого делать нельзя… Горелов – очень хороший механик. Именно он предложил использовать центробежные насосы…

– Завтра уволю, – резко перебил Мамедов. – На промысле пьяниц нэ будет.

Светлана с трудом задвинула рассохшийся ящик обратно в тумбу. Положила на стол перед Мамедовым гремучую связку ключей.

– Теперь всё. До свиданья, Самед Ибрагимович.

– До свиданья.

Она пошла к двери, и сейчас, по ее походке, было особенно заметно, как она устала. Ноги ступали медленно, неровно, каблуки подгибались. Она очень устала… Пятнадцать километров. Ливень. И служебные разговоры.

– Светлана Ивановна, – окликнул ее уже при выходе Мамедов.

Она обернулась.

– Вы знаете, что мне больше всего понравилось на Унь-Яге? – щедро улыбался новый заведующий. – Мой старший геолог.

19

От Унь-Яги до железной дороги – без малого сто километров. Поезд на юг в 16.05. С билетами трудно – отпускная пора. Нужно загодя добраться до станции. Светлана решила выехать в восемь утра. «Победа» появилась под окном в восемь.

– Велели в контору заехать… – сообщил шофер Федя.

– Зачем?

– Не знаю. Попрощаться, может?

– Со всеми как будто простилась.

– Не знаю. Велели заехать, – повторил шофер.

– Что ж, хорошо… Откройте, пожалуйста, багажник.

Оказалось, что есть попутчик до станции, до районного центра, – Роман Григорьевич Антонюк. Он ехал в райком партии.

– Вот хорошо! – обрадовалась Антонюку Светлана. – Веселее будет.

Однако Роман Григорьевич почему-то не разделил ее восторга. Особенно не веселился. Он влез в машину, на заднее сиденье, со Светланой рядом, и забился потеснее в угол: толстые попутчики всегда норовят потеснее забиться в угол – все им кажется, что они стесняют кого-то. Он забился в угол, насупился и так, насупившись, всю дорогу и ехал. Ехал он в райком партии.

А Светлана Панышко ехала в отпуск.

Она старалась думать об этом отпуске. Как она приедет на станцию и в кассе ей достанется билет в мягкий вагон. Как в купе ее, новую пассажирку, старые пассажиры встретят сначала неохотно и сумрачно. А потом ничего, привыкнут и станут помалу допытываться: кто, да куда, да откуда? А потом и о себе расскажут: о своем здоровье или нездоровье, про дела служебные, про дела семейные, про дела квартирные.

Будет поезд бежать мимо еловых урманов, мимо травяных низин, мимо станционных строений, мимо церковок и кладбищ, мимо элеваторов и заводов, мимо старых городов и новых городов…

«А все-таки трубопроводы к буровым нужно уложить в траншеи, засыпать землей, – обеспокоилась вдруг Светлана. – Ударят зимой большие морозы, и вода – даже горячая вода из речки Пэсь-ю – может заледенеть…»

Ни с того ни с сего вернулась к ней эта обеспокоенность и сразу нарушила ход мыслей. Отпуск, поезд – все это отодвинулось куда-то далеко. Конечно, далеко: еще целых три часа езды до станции. А Унь-Яга совсем близко, где-то за спиной, едва отъехали – вон маячат над лесом вершины буровых.

О чем она думала? Да, билеты на поезд… Нет, о другом. Трубопроводы. Уже теперь это нужно сделать – закопать трубы. Август, зима на носу. Как же она забыла сказать Мамедову об этом? Ведь он – человек новый, человек южный, морозов наших не представляет себе. Что там ни говори, а Унь-Яга – не Баку… Нужно будет с дороги написать Мамедову об этом.

– Гм… – сердито буркнул Антонюк.

Светлана взглянула на него с удивлением: что он сказал?

Но Антонюк ничего не сказал, кроме «гм». Остальное он скажет там – в райкоме партии. Это он репетирует в уме предстоящий разговор с первым секретарем райкома. Ему-то он скажет! Он скажет: «Кричать-то мы мастера на конференциях и пленумах, что нужно-де смелее выдвигать молодежь на руководящие посты. Друг друга уверяем, что нужно, необходимо, дескать, растить кадры. В решения про это записываем… А коснется дела – кого же поставить на этот руководящий пост? Может быть, товарища такого-то – молодой специалист, растущий инженер, способный организатор?.. Тут-то и начинаем в затылке почесывать: «Да, мол, оно конечно молодой… но уж больно молод. Это верно, что растущий… так ведь не вырос еще! Рискованно…» Вот так он прямо и скажет первому секретарю райкома. Выложит всю правду и свое личное мнение выскажет ему как секретарь партийной организации Унь-Ягинского промысла.

А Светлана старалась думать об отпуске.

О том, как приедет она в теплый город у моря. Туда, где растут банановые пальмы и кипарисы. Туда, где на пляже раскаленная галька обжигает пятки. Как она по этой обжигающей гальке пойдет навстречу волне, расставив руки, ступая мелко и боязливо, стыдясь белизны своего тела среди тел загорелых, обронзовевших…

Потом у нее появятся подружки-хохотушки. Потом, уж непременно, появится какой-то человек, который будет всякий раз провожать ее долгим взглядом, будет робеть, не зная, как заговорить с ней. Наконец воодушевится – «была не была!» – и подойдет. И заговорит. И, выждав время, спросит как бы невзначай: «Вы не замужем?» – «Нет, не замужем…» – равнодушно ответит она.

Нет, не замужем. Она – сама себе хозяйка. Она никому ничем не обязана, и ей тоже никто ничем не обязан. Она – инженер. Она сама зарабатывает то, что ей надо, и даже больше того, что ей надо. Она независима и самостоятельна. Она ничьих жертв не требует и сама не хочет быть ничьей жертвой. Даже во имя любви… И еще встретится в жизни человек, которому она будет рада и который принесет радость ей. У нее будет своя семья, будут дети. Будет квартира с балконом…

«Дура, дура! Эгоистка!.. Какая же она, оказывается, эгоистка! – побледнела от возмущения Светлана. – «Сама зарабатывает…», «не хочет быть жертвой…», «квартира с балконом…» Но ведь все это – только о себе. Разве можно – только о себе?..»

– Гм… – негодующе буркнул Антонюк.

«Что он сказал?» – удивилась Светлана.

Но Антонюк ничего не сказал, кроме «гм». Остальное он скажет там – в райкоме партии. Он все начистоту выложит первому секретарю райкома. Он ему скажет: «Кричать-то мы все мастера, что нужно-де смелее выдвигать женщин на руководящие посты. Убеждаем друг друга. Резолюции выносим… А в докладе на Восьмое марта, из года в год, все про одну и ту же Марью Петровну разговор. Вот, мол, яркий образец руководящей женщины – Марья Петровна. Не нахвалимся Марьей Петровной. Потому что, кроме Марьи Петровны, говорить больше не о ком. Одна на весь район – Марья Петровна. Вроде как для приличия. Вроде как специально для доклада на Восьмое марта…» Вот так он и скажет первому секретарю райкома, изложит свое мнение как коммунист коммунисту!

Стрелка спидометра рвалась по шкале. Федя-шофер упоенно выжимал педаль. Пулеметной дробью бил из-под колес гравий в днище машины. Ветер напряженно свистел в приоткрытых боковых створках окон.

Дорога круто уходила вверх, и тогда впереди ничего не было видно, кроме синего неба с размазанными по нему слоистыми облаками. И казалось, что сейчас машина оторвется от земли и продолжит свой путь уже в воздухе – туда, к облакам.

В глубокую падь бросалась дорога, и тогда ничего не было видно вокруг, кроме ощетинившейся тайги. И казалось, что сейчас машина ринется с ходу в непролазную чащу, круша сухостой.

Подъем. Уклон. Еще подъем. И еще уклон. И «Победу» вынесло на ровный путь.

И вот тогда метнулась навстречу, пронеслась мимо окон, будто сорвавшись с тетивы, стрела – заостренная спереди, оперенная сзади, желтая, приколоченная к столбу.

Светлана успела прочесть на стреле: «До Унь-Яги 50 км».

Гравий колотил в днище машины. Напряженно свистел ветер. Машина неслась через взгорья и пади.

Синевой наливалось небо, росли и пышнели облака. Катилось вверх ослепительное солнце. Вот сейчас расступится тайга, оборвется дорога, и во всю ширь, во всю даль откроется море – бескрайнее, рябое, позлащенное…

А Светлана, обернувшись, провожала глазами желтую стрелку, на которой написано: «До Унь-Яги 50 км».

1959

Молодо-зелено

Глава первая

В Москве на улице Горького есть большой спортивный магазин.

Справа от входа продают лыжи. Они расставлены вдоль стены и занимают всю стену. Правда, весной и летом, когда на лыжи меньше спрос, их оттесняют в самый угол. И тогда, вместо лыж, выставляют байдарочные весла, бамбуковые шесты, развешивают теннисные ракетки, а на прилавок выкладывают поплавки, блесны, крючки и всякие хитрые мормышки.

Но осенью и зимой вся стена справа от входа заставлена лыжами. Сезон.

Поглядишь – и дух захватит, сколько, оказывается, самых разнообразных лыж существует на свете!

Сперва различишь их по цвету: красные, голубые, зеленые, золотистые и даже черные – поблескивающие черным лаком. Потом, подойдя ближе, обнаружишь, что у этих лыж имеются даже собственные названия, как-то: «Стрела», «Рига», «Спутник», «Калев», «Пионер». Потом в беседе с продавцом выяснишь, что лыжи бывают обыкновенные, изготовленные из одной доски, а бывают многослойные, склеенные из множества пластин разных древесных пород. Соответственно они различаются и в цене.

Но все эти различия не играют решающей роли. Куда важнее практическое назначение лыж.

Если ты, например, собираешься установить рекорд по скоростному бегу, то тебе больше всего подойдут беговые лыжи. Они легки, как перышко, изящны и гибки, как девичья талия. А если тебе по душе острые ощущения и ты хочешь кататься с гор, то тебе следует купить слаломные лыжи. Они шире, толще, тяжелее. Кроме того, для прочности, они по краю окованы железом. Это очень крепкие и надежные лыжи. И если тебе где-нибудь на крутом спуске доведется (не дай бог!) поломать ноги, то даже в этом крайнем случае лыжи останутся целы.

Существуют еще прыжковые лыжи. На них прыгают с трамплина. Они сочетают прочность слаломных лыж и легкость беговых.

Но мы не будем продолжать описание всех и всяких лыж, которые существуют на свете и продаются в большом спортивном магазине по улице Горького в Москве.

Мы не будем продолжать их подробное описание по той простой причине, что все эти лыжи никуда не годятся, если сравнить их с лыжами, на которых морозным январским утром шел по тайге Николай Бабушкин – главный герой этой повести.

Он шел по тайге. Было морозное январское утро.

Не то чтобы очень раннее утро, а часов десять или половина одиннадцатого утра. Пускаться раньше в этот путь не имело смысла, поскольку в середине января на Севере поздно восходит солнце. Скажем, восемь часов утра: уже самый ленивый вылез из спального мешка и чешется спросонок, самый скорый уже сидит на котлопункте и ест подогретые щи – а вокруг непроглядная темень, густая, как деготь, еле-еле подсвеченная снизу холодным сиянием сугробов. Девять часов утра: люди уже топорами стучат, звенят мастерками, иной молодец уже половину нормы освоил, а другой молодец уже догребает в кисете махру, – а вокруг полумрак и сумрак, черные тени деревьев, черные тени построек, все черным-черно.

И только часам к десяти небосклон розовеет, потом желтеет, потом наливается синевой. Восходит солнце.

Оно восходит на юге. Не на востоке, где ему положено появляться спокон веков, а именно на юге. Потому что у этих суровых широт, в верховьях Печоры, появление солнца в середине зимы – особая милость. В низовьях Печоры его вообще целый месяц не видят. Там в эту пору живут совсем без солнца и пользуются календарем. А на Верхней Печоре солнце все-таки появляется, даже в средине зимы. Но появляется оно ненадолго – так, мимоходом. Оно лишь краешком задевает эти места. Оно высовывается бубном из-за кромки леса на юге – и это его высшая точка, его апогей. Повисев часок, солнце заходит. Тоже на юге. Не на западе, где ему положено заходить спокон веков, а именно на юге.

Конечно, ученые астрономы или сотрудники Планетария могут оспорить это утверждение. Они могут авторитетно докапать, что на Верхней Печоре, как и всюду, солнце восходит на востоке, а заходит на западе. Им, конечно, видной через трубу.

Но тогда остается предположить, что в середине зимы на Верхней Печоре восток и запад перемещаются к югу. Они перемещаются к югу и совпадают в одной точке – в той самой точке, где появляется, висит и, повисев, исчезает солнце. В этой, стало быть, точке – и восток, и юг, и запад. А все остальное пространство, все, что остается, – кромешная тьма, студеные сполохи в небе, тяжелое бремя снегов, угрюмая щеть тайги, тундра до океана, все, что есть вокруг, и все, чего нет вокруг, – это Север. Один только Север, куда ни глянь.

Коля Бабушкин вышел в путь, едва рассвело. Он прикинул, что если идти напрямик через тайгу, если отклониться от «уса», все равно заметенного вровень с целиной, если срезать угол, то можно засветло достичь Джегорского тракта. А там садись на любую попутную машину и кати до самого Джегора. За хорошим разговором с хорошим водителем и не заметишь, как будет Джегор. Можно попасть в Джегор до конца рабочего дня и тотчас заняться делами. Пойти прямо на кирпичный завод, прямо к главному инженеру Черемныху и прямо сказать ему, что за такие порядки нужно снимать с работы, что за такие порядки нужно – мордой об стол…

Вот уже третий день Порожский стройучасток не работает. Нет кирпича. Весь кирпич, какой был, пошел в кладку. Запас иссяк. Конечно, люди на стройучастке не сидят без дела и не плюют в потолок – в тех домах, что они строят, еще и потолков нету, одни стены. И прораб Лютоев не такой человек, чтобы позволить кому-то сидеть сложа руки. Он всегда найдет людям работу. Если ее нет – так он ее выдумает, работу. Заставит какой-нибудь забор городить. Или щепу щепать. Или снег лопатить. За все это по нарядам – честь честью – деньги заплатят, и люди без заработка не останутся.

Однако Порожский стройучасток не для того создан, чтобы щепу щепать и снег лопатить, не для того, чтобы люди просто имели заработок.

К маю у Порогов, на берегу Печоры, должны стоять восемь типовых домов – с окошками, крылечками, водосточными трубами, все как полагается. В мае сюда приедут буровики со своими семьями. Они начнут разбуривать Порожскую нефтеносную площадь, и нужно, чтобы с самого первого дня буровики и их семьи жили в человеческих условиях. А не в палатках, как живут сейчас люди прораба Лютоева: они и сейчас, среди зимы, живут в палатках. Палатки у них, конечно, утепленные – засыпанные снегом, – но все-таки палатки. А где же им еще жить, строителям, если до них на Порогах ни кола ни двора не было, если до них тут было пустое место? Вот они и живут среди зимы в палатках – люди прораба Лютоева. И строят восемь типовых домов на берегу Печоры. К маю эти дома должны быть готовы.

И вот в самый разгар строительства кончился кирпич. Его должны были доставить сюда с Джегорского кирпичного завода. Главный инженер завода Черемных, с которым прораб Лютоев сносился по рации, обещал, что кирпич будет. Но кирпича нет. Строить не из чего.

Прораб Лютоев велел своим людям городить забор, чтобы они не сидели сложа руки и не остались без заработка. Он отмерил им стальной рулеткой дневное задание по строительству забора, а монтажнику Николаю Бабушкину велел зайти в палатку.

– Слушай, Бабушкин… – сказал в палатке прораб, сматывая стальную ленту рулетки. – Я сейчас с тобой буду разговаривать не как с подчиненным мне рабочим, а как с государственным деятелем… Садись вон на ту койку.

Николай Бабушкин сел на койку, заправленную армейским одеялом.

– Ты мне скажи, Бабушкин, – продолжал прораб, – на кой ляд мы тебя выбрали в райсовет? Зачем мы тебе оказали эту высокую честь, а?

Прораб Лютоев рывком, будто шашку из ножен – наголо, выхватил стальную ленту рулетки и ткнул ее в плакатик, приклеенный изнутри к брезентовой стене палатки.

На этом небольшом плакатике сверху было напечатано крупными буквами: «Все на выборы!» А пониже этих слов был помещен портрет.

Этот портрет печатали в районной типографии. Его там сперва хорошо отретушировали. Потом травили кислотой на цинке. Потом печатали его на плоской машине.

В итоге портрет получился не очень похожим. На портрете глаза черны и волосы черны. А в натуре глаза серые и чуть голубые, как тень на снегу. А волосы русые и чуть рыжеватые, хоть рыжеватость совсем незначительная, – кудрявые такие волосы, крутые завитки.

В натуре у него ямка на подбородке и короткий нос – до того короткий, что когда владелец этого носа улыбается или поджимает губы, то верхняя губа тянет нос за собою, и нос при этом выгибается горбинкой. А на портрете нос обыкновенный и ямка на подбородке исчезла – ее заретушировали в районной типографии.

Да что там ямка!.. Человек, изображенный на портрете, одет в черный костюм, белую рубашку, при галстуке. А на самом деле этот человек позировал приезжему фотографу в гимнастерке с глухим солдатским воротом и даже без подворотничка. Потому что его черный костюм остался на Джегоре: он уже целый год висит там в шкафу у одних знакомых людей, – ведь в таком костюме не станешь щеголять на Порогах, где люди среди зимы живут в утепленных палатках. И черный костюм, и рубашечку, и галстук нарисовали в районной типографии. Там, в районной типографии, свое дело знают.

И все-таки, взглянув на портрет, а потом взглянув на Колю Бабушкина, можно сразу признать сходство – сходство почему-то осталось. А для тех, кто не признает сходства, пониже портрета напечатано черным по белому: «Николай Николаевич Бабушкин… родился в 1938 году на Печоре… учился в школе… служил в рядах… член ВЛКСМ… монтажник Порожского стройучастка… коллектив знает его, как…» И снова крупными буквами: «Все на выборы!»

– Вот ты мне скажи, Бабушкин, – продолжал между тем прораб Лютоев, – на кой ляд мы тебя выбрали в райсовет? Зачем мы тебе оказали эту высокую честь и для чего мы кидали в урну бюллетени, а?..

Николай медленно поднялся с раскладушки. Губы его сжались – нос выгнулся горбинкой. Русые кудри приобрели явственный рыжий накал.

– Знаете что, – сказал он прорабу, – знаете что, Степан Семенович… Насколько мне не изменяет память, я на общем собрании слова не просил. И я свою кандидатуру никуда не выставлял. Я, знаете, не какой-нибудь… Никсон Рокфеллер, чтобы выставлять свою кандидатуру… Помнится, это вы, Степан Семенович, попросили слова на общем собрании. И полчаса держали речь, так что всем надоело, и выдвинули мою кандидатуру в районный Совет… Мне не изменяет память?

– Нет, не изменяет. Все это верно, – кивнул прораб Лютоев. – Да ты садись…

Но Коля Бабушкин не сел.

– Насколько я помню, – все накалялся он, – когда к нам на Пороги привезли избирательную урну, то я к ней никого за рукав не тащил, и в чужие бюллетени я не заглядывал. И в счетной комиссии вы сами сидели, а не я…

– И это верно, – согласился прораб Лютоев. – Все это верно… Наш коллектив знает тебя как лучшего монтажника. Работаешь ты неплохо… Но ведь ты теперь депутат райсовета и слуга народа. А что нам от тебя за прок и на кой ляд такой слуга, если ты будешь давать полторы нормы в смену – и все?..

– Но ведь вы сами, Степан Семенович, не пустили меня на сессию райсовета, где обсуждались организационные вопросы… И если я не ошибаюсь, Степан Семенович, вам за это, кажется, крепко влетело, – заметил Николай.

Прораб Лютоев лезвием стальной рулетки почесал затылок.

– Д-да, немножко… Но ведь ты сам, Николай Бабушкин, помнишь, какая сложилась обстановка: конец года был, обязательства, а людей в обрез… И потом, знаешь, что я тебе скажу, Николай? Организационные вопросы – это еще не самые важные вопросы. Есть вопросы важнее!..

Тут прораб Лютоев окончательно затолкал стальную ленту в круглую коробочку, будто вложил клинок в ножны, и посмотрел на Колю Бабушкина задумчиво и ласково.

– Ты садись… – снова сказал он. И это прозвучало, как «ты не обижайся».

Николай сел. Чего тут обижаться.

– Есть вопросы важнее, – сказал прораб Лютоев. – Я имею в виду кирпич. Нам позарез нужен кирпич. Позарез нужен… Я не буду больше разговаривать по рации с инженером Черемныхом, потому что не могу засорять эфир словами, которые у меня кипят на душе… И поехать в Джегор я не могу: наш здоровый коллектив еще нельзя оставлять без присмотра…

Глаза прораба увлажнились от грусти.

– Так вот, в Джегор поедешь ты. И немедленно, то есть завтра утром… Ты явишься к главному инженеру завода и предъявишь свои депутатские полномочия. А не поможет – иди в райисполком, иди в райком партии и даже выше. Но чтоб кирпич был. Кирпич должен быть. Без кирпича ты не возвращайся!..

Прораб стукнул по столу круглой рулеткой – будто наложил печать.

– А если ты вернешься без кирпича, то мы лишим тебя нашего доверии и отзовем из депутатов обратно. И выберем себе другого слугу народа. Более настырного и пробивного товарища… Понял?

– Понял, – ответил Николай Бабушкин. Чего тут не понимать.

Солнце достигло своего январского апогея. Оно лежало в сугробах, наполовину зарывшись в холодный снег, и нежилось в этом снегу, как в пуху. Его косые – чистого золота – лучи дробились о стволы деревьев, разлетались в мелкие брызги, искристой пылью оседали на снег.

И с неба – безупречно синего, купоросной синевы, – тоже сыпались искры. Сыпалась какая-то пыль, почти неприметная глазу, – только посверкивая в лучах солнца, эта пыль становилась заметной, и тогда угадывалось, что весь воздух вокруг насыщен этой прозрачной пылью. Непонятно, откуда берется она, эта пыль. Может быть, она выпадает из облаков? Или ее ветер сдувает со взмыленных кедровых вершин? Но ведь в небо нынче ни облака, а там, у кедровых вершин, ни ветерка…

Николай Бабушкин облизнул запекшиеся от стужи губы, перевел дыхание – вроде бы с третьей скорости на вторую. Изо рта у него валил плотный пар. Несмотря на сорокаградусный мороз, ему было жарко.

Он замедлил бег, остановился, прислушался. Чутко прислушался к тому, как стучит в ребра сердце. Сердце стучало исправно, ровно и весело. Сердце стучало, как ему и положено, и гнало по жилам горячую кровь.

«Хорошая машина…» – похвалил Николай свое сердце, и оно, в ответ на похвалу, преисполнилось благодарности.

Сейчас, когда Николай Бабушкин, отмахав на лыжах по тайге тринадцать километров, первый раз остановился, чтобы осмотреться и перевести дух, он не мог не испытать уважения к своему собственному организму: хотелось оценить его как бы со стороны, совершенно беспристрастно. Сейчас, когда он остановился, все тело гладко омывал пот – здоровый, рабочий, быстро высыхающий пот. Было приятно ощущать, что слегка подрагивают колени – не от усталости, а от нетерпения: мол, с какой такой стати нас на полном ходу задержали, отпускай тормоза!.. Было приятно чувствовать, как во всю ширь, во всю мощь развернуты плечи. Как свободна и выпукла при вдохе грудь. Как упруго поджат живот. Было приятно, черт возьми, сознавать, что и все остальное у тебя в полной норме и на должном уровне.

Николай сожмурился от яркого полдневного света и рассмеялся, чтобы выразить это приятное чувство, чтобы вспугнуть окружающую тишину.

Он вспугнул тишину: она суматошно захлопала крыльями, перелетела с одной сосны на другую; она хрустнула сучьями, юркнула в бурелом, оставив на снегу цепочку свежих следов; она бросилась в чащу, преследуемая грохочущим эхом.

И опять тишина.

У ног Николая Бабушкина, у острых передков его лыж, срывалась крутизна. Она была сплошь утыкана зелеными хохолками засыпанных доверху елок. У самого подножья крутизны протянулась узкая и белая, как стерильный бинт, полоска – там летом река. И опять крутизна – вверх. Над кромкой обрыва стеной вознесся кедрач… Оттуда рукой подать до Джегорского тракта.

Николай прикинул, чего стоит эта крутизна, вычертил глазами кривую, шагнул на край – и снова зашагал, по сугробам, уже на другом берегу речки, уже по другой крутизне, уже вверх.

Он шел на лыжах по глубокому и рыхлому снегу, не проваливаясь в рыхлую глубину, он поднимался круто вверх, нисколько не опасаясь сползти обратно.

Такие уж у него были лыжи, у Николая Бабушкина. Таких лыж ты не найдешь в спортивном магазине на улице Горького. Ни за какие деньги ты их там не купишь.

Эти лыжи смастерил собственноручно Николай Бабушкин. Его научил мастерить такие лыжи отец – печорский охотник Николай Бабушкин. А отца научил их мастерить отец – печорский охотник Николай Бабушкин. А того отца тоже научил отец – его, между прочим, тоже звали Николай Бабушкин, и он тоже, между прочим, лесовал на Печоре. А кто научил того отца – неизвестно. Может быть, он сам научился.

На одну такую лыжу идет целая ель, а на другую – еще одна ель. Ель раскалывают топором, вырубают из нее доску – не выпиливают, боже упаси, пилой, а обязательно вытесывают топором. Потом эту доску полгода сушат в тени – не на солнце, боже упаси, ее сушат, а непременно в тени. Потом, распарив конец доски, его загибают как следует, в самый раз. И опять сушат. А когда высушат – считай, что лыжа наполовину готова.

Теперь остается оклеить эту лыжу камусом – оленьей шкурой, шерстью наружу, ворсом назад. И не каким-нибудь, боже упаси, столярным или конторским клеем приклеивается камус, а обязательно рыбным клеем, который приготовляется из рыбьих костей. Потом опять сушат.

Точно так же, по тем же самым строгим правилам, мастерится вторая лыжа.

И – в добрый путь.

У этих лыж, помимо остальных замечательных качеств, есть удивительное свойство: поднимаясь вверх по крутизне, ты можешь не опасаться, что сползешь обратно. Не сползешь.

А вот почему. Когда ты едешь по склону вниз, снег как бы гладит шерсть, он как бы нежно приглаживает мех, которым оклеены твои лыжи, и лыжи скользят по снегу еще быстрее, еще легче. Но когда ты поднимаешься по крутизне, и тебя тянет назад твоя собственная тяжесть, и лыжи твои норовят соскользнуть обратно – тут вся шерсть, которой оклеены лыжи, встает дыбом, ершится каждой шерстинкой, цепляется за снег, упрямится, пружинит. А этих упрямых шерстинок – бесчисленное множество. Если все они дружно взъерошатся – никакая крутизна им не страшна, никакая тяжесть. Они удержат тебя на месте, не дадут сползти вниз.