Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 27 страниц)
– О, вы не будете о нем долго сожалеть! – воскликнул Морис.
– Вы ошибаетесь, – сказала Женевьева, – я буду сожалеть о вас долго, всегда.
– Женевьева! Женевьева! – воскликнул Морис. – Сжальтесь надо мной!
Женевьева вздрогнула.
В первый раз Морис произнес ее имя с таким чувством.
– Хорошо, – продолжал Морис, – поскольку вы обо всем догадываетесь, позвольте мне говорить об этом, Женевьева. Хотя вы, может быть, и испепелите меня взглядом. Уж слишком долго я молчу. Я буду говорить, Женевьева.
– Сударь, – ответила молодая женщина, – я ведь вас просила во имя нашей дружбы молчать. Сударь, я прошу вас об этом снова, сделайте это для меня. Ни слова больше, именем Неба, ни слова больше!
– Дружба, дружба. Ах, если это та дружба, которую вы питаете к мсье Морану, я не хочу больше вашей дружбы, Женевьева, мне нужно больше, чем другим.
– Ну, довольно, – сказала мадам Диксмер, – хватит, мсье Линдей. Вот наш экипаж, соблаговолите отвезти меня к моему мужу.
Морис дрожал от волнения и охватившего его жара. Когда Женевьева, чтобы подняться в экипаж, оперлась о руку Мориса, молодому человеку ее рука показалась пламенем. Они сели в экипаж. Женевьева сзади, в глубине кареты. Морис разместился впереди. Они проехали весь Париж, не сказав ни слова.
И только Женевьева на протяжении всей дороги все прикладывала к глазам носовой платок.
Когда они приехали в мастерскую, Диксмер был занят в своем рабочем кабинете. Моран, вернувшись из Рамбуйе, переодевался. Направляясь в свою комнату, Женевьева протянула Морису руку со словами:
– Прощайте, Морис, вы этого хотели…
Морис ничего не ответил, прошел к камину, где висела миниатюра с изображением Женевьевы, пылко поцеловал ее, прижал к сердцу, потом повесил на место и ушел.
Морис не помнил как вернулся к себе. Ничего не видя и не слыша он шел по Парижу. Все происшедшее предстало перед ним как сон, он не мог дать себе отчета ни в своих действиях, ни в чувствах. Бывают моменты, когда самая трезвая, не теряющая самообладания душа, забывается под влиянием необузданности, вызванной низменными силами воображения.
Это было, как мы уже отметили, бегство, а не обычное возвращение домой. Он разделся без помощи слуги, не ответил кухарке, которая принесла ему ужин. Потом взял со стола письма, пришедшие за день, прочитал их одно за другим, не понимая ни слова. Туман ревности, опьянение разума еще не развеялось.
В десять часов Морис машинально улегся в постель, так как сделал все, что полагалось после того, как расстался с Женевьевой.
Если бы хладнокровному Морису рассказали о его странном поведении как о действиях кого-то другого, он бы не понял, не принял бы действий, поставивших Женевьеву в затруднительное положение, счел бы этого человека сумасшедшим. Он почувствовал страшный удар, который был нанесен всем его надеждам, в которых он никогда раньше не отдавал себе отчета, и на которых, какими бы неясными они не были, покоились все его мечты о счастье, витавшие подобно неуловимому пару на горизонте.
Итак, с Морисом произошло то, что почти всегда происходит в подобном случае. Он был оглушен полученным ударом. И, очутившись в постели, тотчас же уснул или, вернее, лишился чувств до следующего дня.
Его разбудил шум открывающейся двери. По привычке зашел слуга, чтобы открыть окна в спальне Мориса, и принес цветы.
В 93-м году выращивали массу цветов, и Морис их обожал. Но сейчас он даже не взглянул на них и, приподнявшись, опираясь отяжелевшей головой на руку, стал вспоминать все, что произошло накануне.
Морис спрашивал себя и не мог ответить, что вызвало его дурное настроение. Одной из причин была ревность к Морану. Но следовало ли ревновать к человеку, который уехал в Рамбуйе, тогда как сам Морис был наедине с женщиной, которую любил, мог наслаждаться этим свиданием в окружении пленительной природы, просыпающейся в один из первых дней весны.
Его дурное настроение не могло объясниться и подозрением к тому, что могло бы произойти в доме в Отее, куда он проводил Женевьеву, и где она находилась более часа. Нет, непрекращающейся мукой его жизни была мысль о том, что Моран – возлюбленный Женевьевы. Это была странная фантазия его мозга, ведь никогда ни единым жестом, ни единым взглядом, ни единым словом компаньон Диксмера не дал подтверждения этому подозрению.
Голос слуги вывел его из задумчивости.
– Гражданин, – сказал он, показывая на лежащие на столике распечатанные письма, – вы уже выбрали, какие из них оставите, а какие сжечь?
– Сжечь что? – спросил Морис.
– Те письма, которые гражданин прочитал вчера вечером, перед тем как лечь в постель.
Морис не помнил, чтобы он прочитал хотя бы одно письмо.
– Сожгите все, – приказал он.
– А вот сегодняшние, гражданин, – сказал слуга.
Он протянул Морису пачку писем, а другие бросил в камин.
Морис взял письма, которые дал ему слуга, пальцами почувствовал знакомую толщину сургучной печати и вдохнул знакомый аромат, исходящий от одного из писем. Он стал быстро перебирать их и при виде печати и почерка на одном конверте вздрогнул.
Этот человек, такой стойкий перед лицом любой опасности, побледнел только от запаха одного из писем.
Подошел слуга поинтересоваться, что с ним случилось, но Морис знаком велел ему удалиться.
Морис осмотрел письмо с одной и с другой стороны. У него было предчувствие, что в письме таится беда для него, и вздрогнул, как вздрагивают перед неизвестностью.
Тем не менее он призвал все свое мужество, распечатал письмо и прочитал следующее:
«Гражданин Морис!
Нам необходимо разорвать связи, которые, как мне кажется, с вашей стороны выходят за пределы дружеских отношений. Вы человек чести, гражданин, и теперь, когда миновала ночь, после того, что произошло между нами вчера вечером, вы должны понять, что ваше присутствие в нашем доме стало невозможным. Я рассчитываю, что вы сумеете найти подходящий предлог, чтобы объяснить это моему мужу. Надеюсь сегодня же увидеть ваше письмо господину Диксмеру и буду убеждать себя, что мне придется сожалеть о заблудшем друге, увидеть которого вновь мне мешают правила приличия.
Прощайте навсегда.
Женевьева.
P. S. Посыльный ждет ответ».
Морис позвал: вошел слуга.
– Кто принес это письмо?
– Гражданин посыльный.
– Он здесь?
– Да.
Больше Морис не вздыхал, не колебался. Он прыгнул в изножье кровати, натянул брюки, сел перед пюпитром, взял первый попавшийся лист бумаги (это как раз был лист с напечатанным вверху названием секции) и написал:
«Гражданин Диксмер,
Я вас любил и все еще люблю, но не считаю возможным видеться с вами впредь».
Морис искал причину, по которой он не мог больше встречаться с гражданином Диксмером, и нашел только одну, ту, которая возникала в эту эпоху в головах у всех. Он продолжил:
«Ходят слухи о вашей умеренности в отношении государственных интересов. Я вовсе не хочу вас обвинять, но и не могу вас защищать. Примите мои сожаления и будьте уверены, что ваши секреты будут погребены в моем сердце».
Морис даже не перечитал письмо, написанное, как мы уже сказали, под воздействием первой пришедшей в голову мысли. У него не было сомнений по поводу воздействия, которое это письмо должно было произвести. Диксмер, как казалось Морису – отменный патриот, по крайней мере на словах. Диксмер рассердится, получив письмо, его жена и Моран станут склонять его к молчанию, он не ответит, и, таким образом, забвение подобно черной вуали скроет радостное прошлое и превратит его в мрачное будущее. Морис подписал письмо, запечатал его, передал слуге, и посыльный ушел.
И тогда слабый вздох сорвался с уст республиканца. Он взял перчатки, шляпу и направился в секцию.
Он надеялся, бедный Брут, вновь обрести свой стоицизм ь общественной деятельности.
А состояние общественных дел было ужасным: шла подготовка к 31 мая[37]37
31 мая 1793 г. произошло выступление народных масс Парижа, окруживших здание Конвента и потребовавших исключения и ареста министров и депутатов-жирондистов. Под давлением вооруженного народа Конвент принял соответствующие решения. С этого момента власть перешла в руки якобинцев.
[Закрыть]. Террор, подобно бурному потоку, устремился с вершины Горы и пытался снести преграду, воздвигнутую на его пути жирондистами, этими дерзкими умеренными, которые осмелились потребовать возмездия за сентябрьскую резню и какое-то время бороться за спасение жизни короля.
Пока Морис отдавался работе с таким пылом, что лихорадка, от которой он хотел избавиться, пожирала его голову вместо сердца, посыльный вернулся на старинную улочку Сен-Жак и наполнил дом оцепенением и ужасом.
Письмо, побывав у Женевьевы, было вручено Диксмеру.
Диксмер распечатал его, прочитал, сначала ничего не поняв, потом протянул гражданину Морану, который после чтения уронил свой белый, будто слоновой кости, лоб на руку.
В положении, в котором находились Диксмер, Моран и их товарищи, и о котором совершенно не знал Морис, но знают читатели, это письмо было подобно удару молнии.
– Он честный человек? – с тревогой спросил Диксмер.
– Да! – без колебаний ответил Моран.
– Неважно! – вступил в разговор тот из их компании, который придерживался крайних мер. – Мы поступили крайне глупо, что не убили его тогда.
– Друг мой, – сказал Моран, – мы боремся против насилия, мы клеймим его преступлением. Каковы бы ни были последствия, мы хорошо сделали, что не убили человека. А потом, я повторяю, у Мориса благородная и честная душа.
– Да, но если эта благородная и честная душа принадлежит экзальтированному республиканцу, то он, возможно, сочтет себя преступником как раз, если не принесет в жертву свою честь на алтарь отечества, как они это называют.
– Но, – сказал Моран, – разве вы думаете, что он что-то знает?
– Ну, а как иначе понять фразу, о том, что секреты будут погребены в его сердце?
– Очевидно речь идет о том, что я доверил ему относительно нашей контрабанды, ни о чем другом он не знает.
– Но, – сказал Моран, – а об этом свидании в Отее он ничего не подозревает? Вы ведь знаете, что он сопровождал вашу жену?
– Это я посоветовал Женевьеве взять его с собой для охраны.
– Послушайте, – сказал Моран, – мы сможем убедиться, верны ли наши подозрения. Очередь дежурства нашего отряда в Тампле 2 июня, то есть через неделю. Вы, Диксмер, – капитан, а я – лейтенант. Если ваш отряд, то есть наша компания, получит контрприказ, как его уже однажды получил отряд «Бют-де-Мулэн», который Сантерр заменил на отряд де Гравийе, значит все раскрылось, и нам остается лишь бежать из Парижа или умереть, сражаясь. А, если все пойдет, как задумано…
– Мы погибнем точно так же, – ответил ему Диксмер.
– Почему же?
– Черт возьми! Разве все планы не завязаны на этого общественного деятеля? Разве не он, сам того не зная, должен открыть нам дорогу к королеве?
– Да, действительно, – сказал удрученный Моран.
– Итак, вы видите, – произнес Диксмер, нахмурив брови, – нам необходимо во что бы то ни стало вновь связаться с этим молодым человеком.
– Ну, а если из боязни скомпрометировать себя, он откажется? – спросил Моран.
– Послушайте, – ответил ему Диксмер, – я посоветуюсь сейчас с Женевьевой, она последняя, кто из нас его видел. Может быть она что-нибудь знает?
– Диксмер, – произнес Моран, – едва ли стоит впутывать во все наши заговоры Женевьеву. Конечно, не потому, что я боюсь ее болтливости. Но мы играем в слишком опасную игру, и мне стыдно и жаль делать ставку на голову женщины.
– Голова женщины, – ответил Диксмер, – весит столько же, сколько и голова мужчины, а особенно там, где хитрость, чистосердечие или красота могут сделать столько же, а иногда даже больше, чем сила, мощь и мужество. Женевьева разделяет наши убеждения и наши симпатии. Женевьева разделит и нашу участь.
– Поступайте, как считаете нужным, дорогой друг, – ответил Моран. – Я сказал лишь то, что должен был сказать. Женевьева достойна во всех отношениях той миссии, которую вы на нее возлагаете, а вернее, она сама возложила на себя. Святые всегда становятся мучениками.
И он протянул белую женственную руку Диксмеру, который сжал ее своими сильными пальцами.
Затем Диксмер, посоветовав Морану и другим их товарищам, соблюдать еще большую осторожность, чем когда бы то ни было, прошел к Женевьеве.
Она сидела у стола, склонившись над вышивкой.
Услышав шум открывающейся двери, она повернулась и увидела мужа.
– О, это вы, друг мой, – произнесла она.
– Да, – ответил Диксмер, лицо которого было спокойным и улыбающимся. – Я получил от нашего друга Мориса письмо, из которого ничего не понял. Вот, прочтите и скажите, что вы об этом думаете?
Женевьева взяла письмо дрожащей рукой и прочитала.
Диксмер следил за тем, как ее глаза пробегали по строчкам.
– И что? – спросил он, когда Женевьева закончила чтение.
– Я думаю, что мсье Морис Линдей честный человек, – спокойно ответила Женевьева, – и что нам не надо ничего бояться с его стороны.
– Вы уверены, что он не знает, к кому вы ездили в Отей?
– Абсолютно уверена.
– Почему же тогда вдруг такое решение? Он не показался вам вчера более холодным или же наоборот более взволнованным, чем обычно?
– Нет, – ответила Женевьева, – я думаю, он был таким, как всегда.
– Прежде чем отвечать мне, Женевьева, хорошо подумайте, потому что ваш ответ, и вы должны это понять, будет иметь огромное влияние на все наши планы.
– Подождите, – сказала Женевьева, которая, несмотря на все усилия, уже не могла скрывать охватившее ее волнение, – подождите же.
– Хорошо, – сказал Диксмср, мышцы его лица слегка напряглись, – вспомните все, Женевьева.
– Да, – начала молодая женщина, – да, я припоминаю. Вчера он был хмур. Мсье Морис немного тиран в своих привязанностях… и мы несколько раз сердились друг на друга в течение последних недель.
– Это были простые размолвки? – спросил Диксмер.
– Вероятно.
– Послушайте, Женевьева, при нашем положении дел, поймите правильно, не должно быть вероятностей, нам нужна уверенность.
– Хорошо, друг мой, я в этом уверена.
– Стало быть, это письмо лишь предлог для того, чтобы не приходить в наш дом?
– Друг мой, ну как я могу ответить вам на это?
– Ответьте как есть, Женевьева, – ответил Диксмер, – потому что ни у одной другой женщины, кроме вас, я бы этого не спросил.
– Это предлог, – опустив глаза, сказала Женевьева.
– Ах так! – воскликнул Диксмер.
Затем, после нескольких минут молчания, он вынул из-за жилета свою руку, которой сдерживал биение сердца, и положил ее на спинку стула, на котором сидела жена.
– Дорогой друг, окажите мне услугу, – сказал Диксмер.
– Какую? – спросила удивленная Женевьева, повернувшись к нему.
– Вы можете устранить опасность в самом начале. Морис, возможно, более информирован о наших секретах, чем мы думаем. То что вы считаете предлогом, возможно соответствует и действительности. Напишите ему записку.
– Я? – вздрогнув, прошептала Женевьева.
– Да, вы. Скажите ему, что это вы распечатали письмо и именно вы хотите получить объяснение по этому поводу! Он придет, вы его расспросите и легко отгадаете, что же произошло.
– О, нет, нет! – воскликнула Женевьева. – Я не могу сделать то, о чем вы меня просите. Я этого не сделаю.
– Дорогая Женевьева, когда на карту поставлены такие интересы, как вы можете отступать из-за каких-то мелких соображений самолюбия?
– Я ведь сказала вам, сударь, свое мнение о Морисе, – ответила Женевьева, – он честен, он рыцарь, но он капризен, а я хочу быть зависимой только от своего мужа.
Она ответила с таким спокойствием и вместе с тем настолько твердо, что Диксмер понял: дальнейшие разговоры на эту тему бесполезны. Больше он не промолвил ни единого слова, посмотрел на Женевьеву невидящим взглядом, провел рукой по вспотевшему лбу и вышел.
Моран в волнении ожидал его. Диксмер слово в слово повторил ему состоявшийся разговор.
– Ну, хорошо, – ответил Моран, – не будем пока больше об этом думать. В любом случае, я не хочу ни добавлять забот вашей жене, ни ранить ее самолюбие.
Диксмер положил руку ему на плечо.
– Вы сошли с ума, сударь, – произнес он, пристально взглянув на Морана, – или вы не даете отчета своим словам.
– Как, Диксмер, вы думаете?..
– Я думаю, шевалье, что вы, как и я, не можете поддаваться эмоциям и порывам, исходящим из вашего сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе. Мы призваны защитить устои, которые обычно разрушают основание, на которое опираются. Так вот, в данном случае мы и являемся этим основанием.
Моран вздрогнул и промолчал, его молчание было печальным.
Не проронив ни слова, они несколько раз прошлись по саду.
Затем Диксмер расстался с Мораном.
– Мне нужно отдать несколько распоряжений, – произнес он спокойным голосом. – Я покидаю вас, мсье Моран.
Моран протянул Диксмеру руку, потом посмотрел ему вслед.
– Бедный Диксмер, – прошептал он. – Боюсь, что в этом деле он рискует больше всех.
Диксмер вернулся в мастерские, отдал несколько приказов, почитал газеты, приказал раздать хлеб и масло беднякам близлежащего района и, вернувшись к себе, переоделся.
Через час Мориса, занимающегося подготовкой к очередному выступлению в секции, оторвал от дела слуга, который наклонился к нему и тихонько сказал:
– Гражданин Линдей, к вам пришел какой-то человек. Он утверждает, что должен сообщить вам что-то очень важное. Он ждет вас дома.
Вернувшись домой, Морис был крайне удивлен, застав там Диксмера, листавшего газеты. По дороге Морис все время расспрашивал слугу о госте, но тот совсем не знал этого человека, и поэтому не мог ничего о нем сообщить.
Увидев Диксмера, Морис остановился на пороге и невольно покраснел.
Диксмер поднялся и, улыбаясь, протянул ему руку.
– Какая муха вас укусила, и что это вы такое мне написали? – спросил он молодого человека. – По правде говоря, все это меня больно ударило, дорогой Морис. Я умеренный и фальшивый патриот, так, кажется вы написали? Понятно, что вы не можете повторить мне в лицо подобные обвинения. Признайтесь, что вы просто ищете со мной ссоры.
– Я признаю все, что вы хотите, дорогой Диксмер, потому что вы были для меня примером порядочного человека. Но тем не менее я принял решение, и оно бесповоротно.
– Как же так? – спросил Диксмер. – Вы утверждаете, что меня не в чем упрекнуть, и все равно нас покидаете?
– Дорогой Диксмер, поверьте, что для того, чтобы предпринять подобные действия и лишиться такого друга как вы, у меня должны быть очень веские причины.
– Да, но во всяком случае, – опять заговорил Диксмер, пытаясь улыбнуться, – причины совсем иные. То, о чем вы написали, только предлог.
Морис на минуту задумался.
– Послушайте, Диксмер, – сказал он, – мы живем в такое время, когда сомнение, высказанное в письме, может и должно вызвать беспокойство, я это понимаю. Не пристало честному человеку оставлять вас под гнетом такого беспокойства. Да, Диксмер, причины, о которых идет речь в письме, – только предлог.
Это признание, которое по идее должно было прояснить чело коммерсанта, казалось, наоборот, омрачило его.
– Ну, а настоящая причина? – спросил Диксмер.
– Я не могу вам ее назвать, – ответил Морис. – Но если бы вы ее знали, то одобрили бы мое поведение, я в этом уверен.
Диксмер настаивал.
– Вы все же хотите услышать? – спросил Морис.
– Да, – ответил Диксмер.
– Хорошо, – ответил Морис, который испытывал некоторое облегчение от того, что приблизился к правде. – Ну так вот, у вас молодая и красивая жена, нравственная чистота которой хорошо известна. Так вот, я подумал, что мои визиты к вам могут быть неверно истолкованы.
Диксмер слегка побледнел.
– Правда? – спросил он. – Ну что ж, дорогой Морис, супруг должен быть благодарен вам за это.
– Понимаете, – продолжал Морис, – я не самоуверен и не думаю, что мое присутствие могло бы быть опасно для вашего покоя или покоя вашей жены, но оно может послужить источником клеветы, а вы знаете, что чем абсурднее клевета, тем легче в нее верят.
– Ребенок! – сказал Диксмер, пожав плечами.
– Пусть я ребенок, как хотите, – ответил Морис, – издалека мы останемся добрыми друзьями, ведь нам не в чем будет упрекнуть друг друга, тогда как рядом, наоборот…
– Что рядом?
– Все закончится тем, что мы озлобимся.
– Подумайте, Морис, разве я могу в это поверить?
– Ах, Боже мой! – произнес молодой человек.
– Но почему вы мне обо всем этом не написали, вместо того, чтобы сказать, Морис?
– Чтобы избежать того, что между нами сейчас происходит.
– Вы рассердились, Морис, что я достаточно люблю вас, чтобы прийти за объяснениями? – спросил Диксмер.
– Совсем наоборот! – воскликнул Морис. – Я счастлив, клянусь вам, видеть вас еще раз до того как мы окончательно расстаемся.
– Расстанемся, гражданин! И все же мы вас очень любим, – ответил Диксмер, взяв руку молодого человека и сжав ее в своих руках.
Морис вздрогнул.
– Моран, – продолжал Диксмер, от которого это не ускользнуло, – сегодня утром сказал мне: «Сделайте все, что сможете, но верните этого дорогого мсье Мориса».
– Ах, сударь, – ответил молодой человек, нахмурив брови и отнимая руку, – я бы не подумал, что так нужен гражданину Морану.
– Вы не верите? – спросил Диксмер.
– Я, – ответил Морис, – не хочу ни сомневаться, ни вообще думать на эту тему. Когда я приходил к вам, то делал это ради вас и вашей жены, а вовсе не ради гражданина Морана.
– Вы его не знаете, Морис, – сказал Диксмер, – у него прекрасная душа.
– Согласен, – ответил Морис, горько улыбнувшись.
– Ну, а теперь, – продолжал Диксмер – вернемся к цели моего визита.
Морис стал в позу человека, которому нечего больше сказать и который ждет.
– Так вы говорите, что были пересуды?
– Да, гражданин, – подтвердил Морис.
– Ну что же, поговорим откровенно. Почему вы должны обращать внимание на болтовню какого-то бездельника соседа? Ведь у вас есть совесть, а у Женевьевы честь, не так ли?
– Я моложе вас, – сказал Морис, которого уже начала удивлять эта настойчивость, – и я более восприимчив к таким вещам. Поэтому я вам заявляю, что репутации такой женщины как Женевьева не должна коснуться даже болтовня бездельника соседа. Позвольте мне, дорогой Диксмер, остаться верным моему первому решению.
– Ну что ж, – сказал Диксмер, – раз уж мы признаемся во всем, признайтесь еще в одном.
– В чем? – спросил Морис, краснея… – В чем вы хотите, чтобы я признался?
– Что вас не политика и не слухи о вашем постоянном присутствии у меня в доме заставляют покинуть нас.
– А что же тогда?
– Тайна, которую вы узнали.
– Какая тайна? – переспросил Морис, с выражением такого наивного любопытства, что коммерсант воспрянул духом.
– Да это дело с контрабандой, о которой вы узнали в тот вечер, когда мы познакомились таким странным образом. Вы мне так и не смогли простить этого мошенничества и обвиняете в том, что я плохой республиканец, потому что использую английские товары в своих мастерских.
– Мой дорогой Диксмер, клянусь вам, что я совершенно забыл, когда посещал ваш дом, что бывал у контрабандиста.
– Правда?
– Правда.
– У вас нет больше никаких других причин, чтобы покинуть мой дом, кроме тех, о которых вы сказали?
– Слово чести.
– Ну хорошо, Морис, – сказал Диксмер, поднимаясь и пожимая руку молодого человека, – я надеюсь, что вы поразмыслите и откажетесь от этого вашего решения, которое всех нас так огорчает.
Морис поклонился и ничего не ответил, что свидетельствовало о его окончательном отказе.
Диксмер вышел в отчаянии от того, что не смог сохранить отношения с человеком, который при определенных обстоятельствах стал бы для них не только полезным, но и необходимым.
Шло время. Мориса раздирали тысячи противоречивых желаний. Диксмер просил его вернуться. Женевьева могла бы его простить. Отчего же он был в таком отчаянии? На его месте Лорэн, наверняка бы, вспомнил множество афоризмов своих любимых авторов. Но ведь было и письмо Женевьевы: содержало оно категорическую отставку Но, несмотря на это, Морис носил его на груди вместе с той маленькой запиской, которую получил на следующий день после того, как вызволил Женевьеву из рук грубых патрульных. И, наконец, он упорно ревновал ее к этому ненавистному Морану, который был первопричиной его разрыва с Женевьевой.
Итак, в своем решении Морис оставался непреклонным.
Но надо заметить, что после того, как он был лишен каждодневных визитов на старинную улочку Сен-Жак, Морис почувствовал гнетущую пустоту и, когда наступал час его обычных походов в сторону квартала Сен-Виктор, он впадал в глубокую меланхолию и мысленно пробегал все обычные стадии ожидания и сожаления.
Каждое утро, просыпаясь, он надеялся найти письмо от Диксмера и признавался сам себе, что хотя и сопротивлялся уговорам живого Диксмера, но уступил бы письму. Каждый день он покидал дом с надеждой встретить Женевьеву и уже придумал тысячу предлогов, чтобы заговорить с ней при встрече. Каждый вечер он возвращался домой с надеждой встретить там посыльного, который однажды утром принес ему печаль, ставшую теперь постоянной спутницей.
Часто в минуту отчаяния Морис краснел от мысли, что испытывает такую муку и не может воздать по заслугам тому, от кого так страдает: ведь первопричиной всех печалей был Моран. Тогда Морис придумывал план ссоры с Мораном. Но компаньон Диксмера был таким хрупким и безобидным, что оскорбления или провокации со стороны такого колосса, как Морис, были бы подлостью.
Несколько раз заходил Лорэн, чтобы отвлечь друга от переживаний, о которых Морис говорить упорно не желал, однако и не отрицал, что они существуют. Лорэн сделал все, что мог для того, чтобы вернуть Родине это сердце, страдающее от любви к другой. Но, несмотря на то, что положение в стране оставалось тяжелым, и в любом другом состоянии Морис был бы полностью вовлечен в вихрь политических событий, молодой республиканец страдал так, что не мог участвовать в этих событиях с активностью, превратившей его в героя 14 июля и 10 августа.
Вот уже в течение десяти месяцев две противоборствующие системы, до сих пор лишь слегка атаковавшие друг друга, готовились к схватке, которая должна была стать смертельной для одной из них. Эти две системы, рожденные самой Революцией, с одной стороны были представлены умеренными, то есть жирондистами Бриссо, Петионом, Верньо, Валазе, Ланжине, Барбару и т. д., а с другой – им противостояла Гора, то есть террор, представленная Дантоном, Робеспьером, Шенье, Фабром, Маратом, Колло д’Эрбуа, Эбером и другими.
После событий 10 августа казалось, что влияние должно было перейти к партии умеренных. Правительство было сформировано из оставшихся старых и новых членов. Были приглашены Ролан, Сервьен и Клавьер – прежние министры и Дантон, Монж и Лебрен – из вновь назначенных. За исключением одного, Дантона, который являлся среди своих коллег как бы генератором энергии, все остальные министры принадлежали к партии умеренных.
Когда мы произносим «умеренный», то, разумеется, не в прямом смысле.
Но события 10 августа эхом отозвались за границами Франции, и враждебная коалиция уже готовилась к наступлению, но не для того, чтобы помочь Людовику XVI лично, а в защиту роялистских принципов, пошатнувшихся в самой своей основе. И тогда прозвучали слова угрозы, произнесенные Брунсвиком[38]38
Брунсвик Шарль-Гийом (1735–1806) – прусский генерал, главнокомандующий коалиционной армией.
[Закрыть], и их ужасной реальностью стало падение Лонгви и Вердена. Последовал террор, Дантон уже предвидел сентябрьские дни и реализовывал это кровавое предвидение, которое показало врагу, что вся Франция, являющаяся соучастницей ужасного убийства, готова бороться за свое существование со всей энергией отчаяния. Сентябрь спас Францию, но поставил ее вне закона.
Франция оказалась спасенной, энергия оказалась бесполезной, и партия умеренных вновь обрела некоторую силу. И тогда жирондисты стали упрекать участников этих кровавых дней. Звучали слова «губитель» и «убийца». Словарь нации даже пополнился новым ловом septembriseur – участник сентябрьских событий.
Дантон с этим согласился. Как и Кловис, он лишь на короткое время склонил голову под этим кровавым крещением, чтобы потом поднять ее еще выше и с большей угрозой. Второй случай для возобновления террора представился во время процесса над королем. В борьбу вступили насилие и умеренность, но это была борьба не личностей, а принципов. Умеренность была побеждена, и голова Людовика XVI отсечена на эшафоте.
Как и 10 августа, 21 января – день казни Людовика XVI – дало новый толчок к действиям коалиции. Ей еще противостоял какое-то
время Дюмурье, но был арестован за беспорядки его администрации, препятствовавшей помощи людьми и деньгами, и заявил, что он против якобинцев и обвинил их в дезорганизации. Он переходит в партию жирондистов и, объявляя себя их другом, вредит им.
Восстает Вандея. Раздаются угрозы из разных областей страны. В тылах – измена. Якобинцы обвиняют умеренных и хотят нанести по ним удар 10 марта, то есть в тот самый вечер, описанием событий которого начинается наше повествование. Но их спасает поспешность со стороны противников, а, возможно, и дождь, заставивший Петиона, этого глубокого знатока парижского духа, сказать: «Идет дождь. Сегодня ночью ничего не будет».
Но, начиная с 10 марта, для жирондистов все является предзнаменованием разгрома. Марат был обвинен и оправдан. Робеспьер и Дантон мирятся, так, по крайней мере, мирятся тигр и лев, чтобы вместе победить быка, которого должны сожрать. Энрио, участник сентябрьской резни, назначен генералом национальной гвардии. Другими словами, все предвещает этот ужасный день, который должен был грозовым вихрем снести последнюю преграду, которую Революция противопоставляла Террору.
Таковы были события, в которых Морис при любых других обстоятельствах принял бы активное участие, этого требовали его могучая натура и экзальтированный патриотизм. Но к счастью или к несчастью, ни призывы Лорэна, ни события на улицах не могли изгнать из головы Мориса одну единственную мысль, неотступно его преследовавшую. И когда наступило 31 мая, то бесстрашный участник осады Бастилии и Тюильри валялся дома в кровати, пожираемый лихорадкой, убивающей самых сильных, но от которой можно излечить одним лишь взглядом или словом.