Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Глава XI
Записка

В башню поспешно поднялись еще два гвардейца, которых сопровождали караульные с поста.

Двери были закрыты, часовые тщательно следили за выходом из каждой комнаты.

– Что вам угодно, сударь? – спросила королева вошедшего Мориса. – Я уже собирался лечь в постель, когда, пять минут назад, этот гражданин (королева указала на Агриколу), вдруг ворвался в комнату, ничего не объяснив.

– Сударыня, – ответил Морис, приветствуя ее. – Это не моему коллеге нужно что-то от вас, а мне.

– Вам, сударь? – спросила Мария-Антуанетта, разглядывая Мориса, манеры которого вызывали у нее расположение. – И что же вам угодно?

– Угодно, чтобы вы отдали мне записку, которую спрятали в карман, когда я вошел.

Королева и мадам Елизавета вздрогнули. Королева сильно побледнела.

– Вы, сударь, ошибаетесь. Я ничего не прятала, – сказала она.

– Ты лжешь, Австриячка! – воскликнул Агрикола.

Морис быстро положил руку на его плечо.

– Минуточку, дорогой коллега, – сказал он, – позволь мне поговорить с гражданкой. Ведь все-таки я занимаюсь этим делом.

– Ну, давай, только не церемонься с ней, черт возьми!

– Вы спрятали записку, гражданка, – строго произнес Морис, – вы должны отдать ее нам.

– Какую записку?

– Ту, которую принесла вам дочь Тизона, а гражданка ваша дочь (Морис указал на принцессу) подобрала ее с пола вместе с носовым платком.

Три женщины в ужасе переглянулись.

– Но, сударь, это уже больше, чем тиранство, – сказала королева. – Мы ведь женщины!

– Не будем смешивать, – твердо продолжал Морис, – мы не судьи и не палачи. Мы – надсмотрщики, то есть ваши сограждане, которым поручено вас охранять. Нами получен приказ, и нарушить его, значит – изменить. Прошу вас, гражданка, отдайте мне записку, которую вы спрятали.

– Господа, – надменно произнесла королева, – поскольку вы – надсмотрщики, то ищите, и лишите, как это водится, этой ночью нас сна.

– Боже упаси нас поднять руку на женщин. Сейчас я сообщу обо всем в Коммуну, и мы будем ждать указаний оттуда. Только, пожалуйста, не ложитесь в постели, спите в креслах, а мы будем вас охранять… И, если понадобится, то опять начнутся обыски.

– В чем дело? – спросила жена Тизона, просунув в дверь свое растерянное лицо.

– Похоже, гражданка, что ты имеешь отношение к измене. Придется навсегда лишить тебя возможности видеться с дочерью.

– Видеться с моей дочерью?.. Да что ты такое говоришь, гражданин? – спросила жена Тизона, которая до сих пор не могла понять, почему ей запретят видеться с дочерью.

– Я говорю, что твоя дочь приходила сюда не для того, чтобы увидеться с тобой, а для того, чтобы передать письмо гражданке Капет, и что она сюда больше не придет.

– Но, если она не будет приходить, я не смогу ее видеть, ведь нам запрещено выходить?..

– На этот раз тебе некого винить, сама виновата во всем, – сказал Морис.

– О! – завопила бедная мать. – Я виновата! Да что ты такое говоришь, в чем я виновата? Ведь ничего не было, ручаюсь за это. – О! Если бы я предполагала, что может что-нибудь случиться! Горе тебе, Антуанетта, ты дорого мне заплатишь!

И эта до крайности разъяренная женщина, погрозила королеве кулаком.

– Никому не угрожай, – сказал Морис, – будь мягче. Ты – женщина и гражданка. Антуанетта тоже женщина и мать, поэтому она должна сжалиться над матерью. Завтра твоя дочь будет аресто-

вана и заключена в тюрьму… Потом, если что-нибудь обнаружится, а ты хорошо знаешь, что когда очень хотят, то всегда находят, она погибнет, и она и ее подруга.

Жена Тизона, слушавшая Мориса с возрастающим ужасом, ошеломленно посмотрела на королеву.

– Ты слышишь, Антуанетта?.. Моя дочь?.. Это ты погубила мою дочь?

Казалось, что и королева пришла в ужас, но не от угрозы, которой горели глаза тюремщицы, а от отчаяния, которое она видела в этом взгляде.

– Подойдите, мадам Тизон, мне нужно с вами поговорить, – сказала она.

– Ну, хватит! Никаких уговоров! – воскликнул коллега Мориса. – Это уже слишком, черт возьми!

– Оставь их в покое, Агрикола, – сказал Морис ему на ухо. – Любым способом нужно узнать истину.

– Ты прав, гражданин Морис, но…

– Зайдем за витраж, гражданин Агрикола, и повернемся спиной, я уверен, что та, для которой мы делаем это снисхождение, не заставит нас в этом раскаяться.

Эти слова были сказаны так, чтобы королева их услышала. Она бросила в сторону молодого человека благодарный взгляд. Морис беззаботно отвернулся и зашел за витраж. За ним последовал Агрикола.

– Понимаешь ли ты эту женщину? – спросил он Агриколу. – Королева – великая грешница, но это женщина с большой благородной душой. Венец разбит, но горе еще больше возвысило ее.

– Черт возьми! Как ты хорошо говоришь, гражданин Морис! Мне нравится слушать тебя, тебя и твоего друга Лорэна. То, что ты сейчас произнес – это тоже стихи.

Морис улыбнулся.

Во время этого разговора по другую сторону витража происходила сцена, которую предвидел Морис.

Жена Тизона подошла к королеве.

– Мадам, – сказала королева, – ваше отчаяние разрывает мне сердце. Я вовсе не хочу лишать вас ребенка, это слишком жестоко, но подумайте, что, если я сделаю то, что от меня требуют эти мужчины, возможно, ваша дочь погибнет.

– Делайте, что они говорят! – закричала жена Тизона. – Делайте, что они говорят!

– Но прежде подумайте, о чем идет речь.

– О чем идет речь? – спросила тюремщица с почти диким любопытством.

– Ваша дочь приводила с собой подругу.

– Да, такую же работницу, как и она сама. Из-за того, что здесь много солдат, она не хотела приходить одна.

– Эта подруга вручила вашей дочери записку, а ваша дочь ее уронила. Проходившая мимо Мари подобрала ее. Это ничего не

значащая бумага, но в ней злонамеренные люди смогут найти тайный смысл. Разве вы не слышали, что, если они захотят что-то найти, то обязательно найдут.

– И дальше что?

– Вы хотите, чтобы я отдала эту бумагу? Вы хотите, чтобы я пожертвовала другом, но разве это поможет вам вернуть дочь?

– Делайте, что они говорят! – опять закричала женщина. – Делайте, что они говорят!

– Но ведь эта записка скомпрометирует вашу дочь, – сказала королева, – поймите же!

– Моя дочь, как и я, – истинная патриотка, – воскликнула мегера. – Слава богу, Тизонов знают! Делайте, что вам говорят!

– Боже мой! – сказала королева, – как бы мне хотелось суметь убедить вас!

– Моя дочь! Я хочу, чтобы мне вернули мою дочь, – топая ногами, закричала жена Тизона. – Отдай бумагу, Антуанетта, отдай!

– Вот она, мадам.

И королева протянула несчастному созданию бумагу, которую та радостно подняла над головой и закричала:

– Сюда, идите сюда, граждане! Бумага у меня. Берите ее и верните мне моего ребенка.

– Вы жертвуете друзьями, сестра, – сказала мадам Елизавета.

– Нет, сестра, – грустно ответила королева. – Я приношу в жертву только нас. Записка никого не может скомпрометировать.

На крики жены Тизона появились Морис и Агрикола. Она тотчас же отдала им записку. Развернув ее, они прочитали:

«На востоке один друг бодрствует».

Едва взглянув на записку, Морис вздрогнул.

Почерк показался ему знакомым.

– О! Боже мой! – воскликнул он. – Это что, почерк Женевьевы? О! Нет! Нет! Это невозможно. Я просто сошел с ума. Этот почерк просто похож на ее. Да и что может быть общего у Женевьевы с королевой?

Он повернулся и увидел, что Мария-Антуанетта смотрит на него. Что же касается жены Тизона, то она в ожидании решения пожирала Мориса глазами.

– Ты хорошо сделала свое дело, – сказал он жене Тизона, – а вы, гражданка, поступили просто прекрасно, – сказал он королеве.

– В таком случае, сударь, – ответила Мария-Антуанетта, – последуйте моему примеру. Проявите милосердие и сожгите эту записку.

– Ты шутишь, Австриячка, – сказал Агрикола, – сжечь бумагу, которая, возможно, поможет нам схватить целый выводок аристократов? Ей-ей, это было бы слишком глупо.

– И правда, сожгите ее, – сказала жена Тизона. – Она может скомпрометировать мою дочь.

– Я думаю, что не только твою дочь, но и других, – сказал Агрикола, вынув из рук Мориса записку, которую тот, будь он один, наверняка бы сжег.

Десять минут спустя, записка была уже доставлена членам Коммуны. Ее читали и комментировали на все лады.

– «На востоке один друг бодрствует», – сказал чей-то голос. – Что, черт возьми, все это значит?

– Ну как же! – ответил географ. – В Лорьяне[35]35
  Здесь игра слов: по-французски L’orient – восток, название города пишется точно так же.


[Закрыть], это же ясно. Лорьян – это маленький городок в Бретани, расположенный между Ваном и Кемпером. Черт возьми! Надо бы сжечь этот город, если в нем живут аристократы, которые еще бодрствуют и следят за Австриячкой.

– Это тем опаснее, – сказал другой, – что Лорьян – это морской порт, в нем можно войти в сговор с англичанами.

– Я предлагаю, – сказал третий, – послать в Лорьян комиссию, которая проведет там расследование.

О принятом решении Морису было сообщено.

– Сомневаюсь, что место нахождения «востока» определено правильно, – сказал он себе. – Но, что точно, так это то, что речь идет не о Бретани.

На следующий день королева, которая, как мы уже говорили, не спускалась в сад, потому что не могла проходить мимо комнат, где содержался в заключении ее муж, попросила разрешения подняться на верхнюю площадку башни, чтобы прогуляться там с дочерью и мадам Елизаветой.

Ее просьбу удовлетворили. Морис тоже поднялся по лестнице, спрятался в будке часового и стал ждать, что же последует за вчерашней запиской.

Сначала королева с безразличным видом прогуливалась в обществе мадам Елизаветы и своей дочери. Потом ее спутницы продолжили прогулку, а она остановилась, повернулась в сторону востока и внимательно посмотрела на дом, в окнах которого появилось несколько человек. В руках одного из них был белый носовой платок.

Морис достал из кармана подзорную трубу и, пока он ее настраивал, королева сделала широкий взмах рукой, как бы давая понять тем любопытным у окна, что им пора удалиться. Но Морис все же успел заметить светлую голову бледнолицего мужчины, поклон которого был так почтителен.

За этим молодым человеком, а ему было не больше двадцати пяти – двадцати семи лет, стояла женщина, скрытая им наполовину. Морис направил на нее подзорную трубу, ему показалось, что он узнал Женевьеву, и он вышел из укрытия. Тотчас же женщина, в руке которой тоже была подзорная труба, бросилась назад, увлекая за собой молодого человека. Была ли это действительно Женевьева? Узнала ли она Мориса? Или же эта любопытствующая пара удалилась только по знаку королевы?

Морис еще немного подождал, не появится ли вновь молодой человек и женщина. Но окно было пустым, и он поручил Агриколе тщательно следить за ним, а сам поспешил спуститься по лестнице и стал в засаде на углу улицы Порт-Фуэн, чтобы увидеть, выйдут ли те люди из дома. Это оказалось напрасным, никто не появился.

И тогда, не сумев справиться с подозрениями, разъедавшими ему сердце с того самого момента, когда подруга дочери Тизона упорно не желала открыть лицо и молчала, Морис направился на старинную улочку Сен-Жак.

Когда он вошел, Женевьева в белом пеньюаре сидела под жасминовым кустом, где ей обычно подавали завтрак. Как всегда, она ласково поздоровалась с Морисом, пригласив его выпить чашку шоколада.

Тем временем появился Диксмер, выразивший тем большую радость, что увидел Мориса в такое неурочное время дня. Но до того, как позволить Морису выпить чашку шоколада, Диксмер, по-прежнему полностью захваченный своими коммерческими делами, потребовал, чтобы его друг, секретарь секции Лепеллетье вместе с ним прошелся по мастерским. Морис согласился.

– Итак, дорогой Морис, – сказал Диксмер, беря под руку молодого человека и увлекая его за собой, – я сообщу вам важную новость.

– Политическую? – спросил Морис, по-прежнему занятый своими мыслями.

– Ах, дорогой гражданин, – улыбаясь, ответил Диксмер, – ну, разве мы занимаемся политикой? Нет, нет, новость имеет отношение исключительно к промышленности. Божьей милостью мой почтенный друг Моран, очень одаренный химик, как вы знаете, только что открыл тайну стойкой окраски красного сафьяна. Сейчас я покажу вам эту краску. Впрочем, вы увидите Морана за работой! В своем деле он настоящий волшебник.

Морис не очень понимал, как можно быть волшебником в производстве красного сафьяна. Но тем не менее согласился и последовал за Диксмером. Они прошли мастерские и в своеобразной лаборатории Морис увидел гражданина Морана за работой: тот был в своих зеленых очках, рабочей одежде и, казалось, как нельзя более эффективно превращал грязновато-белую баранью кожу в пурпурную. Его, видневшиеся из-под засученных рукавов, ладони и руки были по локоть красного цвета. Как и говорил Диксмер, он всем сердцем радовался кошенили[36]36
  Кошениль – название краски, иначе – кармин.


[Закрыть].

Кивком он поздоровался с Морисом, ни на миг не отрываясь от работы.

– Ну, гражданин Моран, – спросил Диксмер, – что вы нам скажете?

– Мы будем зарабатывать сто тысяч ливров в год только этим способом, – сказал Моран. – Я уже неделю не сплю, и кислоты сожгли мне глаза.

Морис оставил Диксмера с Мораном, а сам вернулся к Женевьеве, тихонько говоря:

– Нужно признать, что моя теперешняя деятельность притупила мой ум. После недели пребывания в Тампле я сам себя буду принимать за аристократа и сам на себя донесу. Добрый Диксмер! Славный Моран! И как хоть на мгновение я мог их подозревать!

С нежной улыбкой Женевьева ждала Мориса, и это заставило его забыть о подозрениях. Она была такая же, как всегда: нежная, дружелюбная, очаровательная.

Те часы, когда он видел Женевьеву, были часами, когда он действительно жил. Все остальное время он находился в том состоянии, которое можно было назвать «лихорадка 1793». Она как бы делила Париж на два лагеря и превращала существование людей в ежечасную борьбу.

Однако к полудню ему пришлось покинуть Женевьеву и вернуться в Тампль.

В конце улицы Сент-Авуа он встретил Лорэна, который возвращался домой после дежурства. Тот шел вместе с отрядом, поэтому ему пришлось выйти из строя, чтобы пообщаться с Морисом, лицо которого светилось нежным счастьем, как бывало всегда после свидания с Женевьевой.

– О! – Лорэн сердечно пожал руку друга.

 
Напрасно ты прячешь истому,
Я знаю, чего ты желаешь,
Я знаю, о чем ты вздыхаешь,
Любовь в твоем взоре и в сердце твоем…
 

Морис сунул руку в карман за ключом. Это средство он изобрел, чтобы прерывать поэтические порывы своего друга. Но тот, увидев это движение, засмеялся и отбежал.

– Кстати, – сказал Лорэн, сделав несколько шагов, он повернулся, – ты еще три дня пробудешь в Тампле, Морис. Рекомендую присмотреть за маленьким Капетом.

Глава XII
Любовь

Вот уже в течение некоторого времени Морис чувствовал себя безумно счастливым и крайне несчастным одновременно. Так бывает всегда при зарождении чувства.

Ежедневная работа в секции Лепеллетье, вечерние визиты на улочку Сен-Жак, появления в клубе фермопил, заполняли его жизнь.

Он не скрывал от себя, что видеть каждый вечер Женевьеву было для него тем же, что пить большими глотками безнадежную любовь.

Женевьева была одной из тех робких и легких на вид женщин, которые чистосердечно протягивают руку другу, невинно подставляют лоб вашим губам с доверием сестры или неведением девственницы, и перед кем слова любви кажутся богохульством, а плотские желания – святотатством.

Рафаэль запечатлел самые чистые чувства на своих полотнах в образе улыбающейся Мадонны, с целомудренными глазами, небесным выражением лица. Пожалуй, эти картины божественного ученика Перуджино могли бы дать представление об облике Женевьевы.

Среди свежести и аромата своих цветов, отдаленная от забот своего мужа да и от него самого, Женевьева каждый раз, когда Морис ее видел, казалась живой загадкой, которую он не мог разгадать да и не осмеливался разгадывать.

Однажды вечером, как обычно, они сидели вдвоем у того самого окна, через которое он впервые попал в эту комнату так шумно и поспешно. Легкий вечерний ветерок доносил запах цветущей сирени. Морис, после долгого молчания, во время которою он наблюдал за одухотворенным взглядом Женевьевы, смотрящей на зажигающуюся на лазурном небосклоне серебряную звезду, осмелился спросить у нее, как могло случиться, что она так молода, в то время как ее муж перешагнул средний возраст, так изысканна, тогда как в муже ее все говорило о его простонародном происхождении и воспитании, наконец, она так поэтична, в то время, как ее муж думал только о взвешивании, растяжке и окраске кож.

– И потом, почему в доме владельца кожевенных мастерских, – спросил Морис, – и арфа, и пианино, и эти пастели – ваши работы, как вы сказали? Наконец, непонятно, почему аристократизм, который я так ненавижу в других, я обожаю в вас?

Женевьева посмотрела на Мориса взглядом, полным искренности,

– Благодарю, – сказала она, – за этот вопрос. Это свидетельствует о том, что вы человек деликатный и что вы никогда не наводили обо мне справок у кого-либо.

– Никогда, сударыня, – сказал Морис, – у меня есть один преданный друг, который за меня отдаст жизнь, у меня есть сотня товарищей, готовых идти со мной туда, куда я их поведу, но, когда речь идет о женщине, а особенно о такой женщине как Женевьева, я могу довериться только одному человеку – себе самому.

– Благодарю, Морис, – сказала молодая женщина. – Я сама расскажу вам о себе все, что вы захотите узнать.

– Как звучит ваша девичья фамилия? – спросил Морис. – Ведь я знаю только вашу фамилию по мужу.

Женевьева усмотрела в этом вопросе эгоизм влюбленного и улыбнулась.

– Женевьева дю Трейи, – сказала она.

Морис повторил:

– Женевьева дю Трейи.

– Моя семья, – продолжала Женевьева, – разорилась со времен войны в Америке. В ней участвовали мой отец и старший брат.

– Оба дворяне? – поинтересовался Морис.

– Нет, нет, – ответила Женевьева, покраснев.

– Но вы ведь мне только что сказали, что ваша девичья фамилия дю Трейи.

– Без частицы, сударь. Моя семья была богатой, но не придавала никакого значения дворянскому титулу.

– Вы мне не доверяете, – улыбаясь заметил молодой человек.

– О нет, нет, – опять принялась за рассказ Женевьева. – В Америке мой отец был связан с отцом мсье Морана, а мсье Диксмер служил поверенным мсье Морана. Когда мы разорились, то, зная, что у мсье Диксмера независимое состояние, мсье Моран представил его моему отцу, а тот его, в свою очередь, – мне. Я поняла, что он хочет жениться на мне, и это, чувствовалось, было и желанием моей семьи. Я никого никогда не любила. Я согласилась. И вот уже три года, как я жена Диксмера, и должна сказать, что в течение этих трех лет мой муж был ко мне так добр, так великодушен, что несмотря на разницу во взглядах и возрасте, которую вы отметили, у меня не было ни минуты сожаления.

– Но, – сказал Морис, – когда вы выходили замуж за мсье Диксмера, он ведь еще не был во главе этого предприятия?

– Нет, мы жили в Блуа. После 10 августа мсье Диксмер купил этот дом и мастерские. А чтобы я не видела рабочих, чтобы отделить меня от всего того, что могло бы стеснить мои привычки, как вы заметили, Морис, немного аристократические, он предоставил мне эту часть дома, в которой я живу одна, в уединении, согласно своим вкусам, желаниям и я счастлива, когда такой друг как вы, Морис, приходит отвлечь меня или помечтать вместе со мной.

И Женевьева протянула Морису руку, которую тот пылко поцеловал.

Женевьева слегка покраснела.

– Теперь, друг мой, – сказала она, отнимая руку, – вы знаете, как я стала женой мсье Диксмера.

– Да, – ответил Морис, пристально взглянув на Женевьеву, – но вы ничего не сказали о том, как мсье Моран стал компаньоном вашего мужа.

– О! Это очень просто, – ответила Женевьева. – У мсье Диксмера, как я вам уже сказала, было какое-то состояние, но его было недостаточно для того, чтобы одному взяться за такое большое предприятие. Сын мсье Морана, его покровителя, друга моего отца, как я вам уже говорила, предложил половину средств, и поскольку имел познания в области химии, го предался исследованиям с большим энтузиазмом. Он также ответственен за всю коммерческую часть и благодаря ему торговля мсье Диксмера получила такой размах.

– К тому же, мсье Моран, – сказал Морис, – один из ваших лучших друзей, не так ли, сударыня.

– Мсье Моран – благородная натура, это одно из самых возвышенных сердец, существующих на белом свете, – серьезно ответила Женевьева.

– Если он не представил вам иных доказательств, – сказал Морис, немного задетый тем, что молодой женщине компаньон мужа казался столь значительным, – кроме того, что делил доходы предприятия с мсье Диксмером и изобрел новый способ окраски сафьяна, позвольте вам заметить, что похвала ваша довольно высокопарна.

– Он представил мне и другие доказательства, – сказала Женевьева.

– Он ведь еще довольно молод, не правда ли? – поинтересовался Морис. – Хотя из-за его очков с зелеными стеклами трудно сказать, сколько ему лет.

– Ему тридцать пять лет.

– Вы давно его знаете?

– С детства.

Морис прикусил губу. Он всегда подозревал, что Моран любит Женевьеву.

– Да, – сказал Морис, – это и объясняет ту фамильярность, с которой он обращается с вами.

– Он постоянно держится в определенных рамках, – улыбаясь ответила Женевьева. – Мне кажется, что эта непринужденность, которую даже едва можно назвать дружеской, не нуждается в объяснении.

– О, простите, сударыня, – сказал Морис, – вы знаете, что все человеческие привязанности имеют своих завистников, и моя дружба испытывает ревность к той дружбе, которой вы одариваете Морана.

Он замолчал. Женевьева тоже молчала. В этот день они больше не говорили о Моране и Морис расстался с Женевьевой, еще более влюбленный в нее, чем прежде, ведь теперь он ее ревновал.

Хотя молодой человек и был ослеплен своим чувством, а сердце его сжималось от страсти, он не мог не заметить, что в рассказе Женевьевы оказалось много пробелов, сомнительных мест, недомолвок, на которые он сразу не обратил внимания, но которые всплыли потом в его памяти и странно тревожили его. Это беспокойство не могли скрасить ни свобода, предоставленная Диксмером в его беседах с Женевьевой, ни уединение, в котором они проводили вечера. Кроме того, Морис стал сотрапезником в доме и не только оставался наедине с Женевьевой, которую, впрочем, казалось, охраняла от желаний молодого человека ее ангельская чистота, но и сопровождал Женевьеву в небольших прогулках, которые та совершала время от времени.

Одно его удивляло, что, несмотря на сложившуюся в общении с обитателями дома непринужденность, чем больше он искал сближения с Мораном, впрочем, вероятнее всего для того, чтобы удобнее было следить за проявлением чувств, которые, как казалось Морису, тот питает к Женевьеве, тем больше этот странный человек, ум которого привлекал Мориса, а утонченные манеры пленяли с каждым днем все больше, казалось, старался отдалиться от Мориса. Тот горько пожаловался на это Женевьеве, потому что не сомневался, что Моран видит в нем соперника, и лишь ревность удаляет их друг от друга.

– Гражданин Моран ненавидит меня, – сказал он однажды Женевьеве.

– Вас? – спросила Женевьева, удивленно взглянув на него своими прекрасными глазами. – Вас ненавидит мсье Моран?

– Да, я в этом уверен.

– А почему он должен вас ненавидеть?

– Хотите, я скажу вам? – воскликнул Морис.

– Конечно, – ответила Женевьева.

– Ну, хорошо, потому что я…

Морис остановился. Он собирался сказать: «Потому что я вас люблю».

– Я не могу вам сказать почему, – покраснев ответил Морис.

Отчаянный республиканец рядом с Женевьевой был робким и колеблющимся, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

– Скажите, – начала она снова, – что между вами нет симпатии, и я вам, может быть, поверю. Вы – натура пылкая, у вас блестящий ум, вы – изысканный человек. Моран же торговец и химик. Он робок и скромен. И эта робость, эта скромность мешают ему сделать первый шаг вам навстречу.

– А кто просит его делать первый шаг? Я их уже сделал пятьдесят, а он никак мне не ответил. Нет, – продолжал Морис, покачав головой, – нет, конечно же дело не в этом.

– Ну, тогда в чем же?

Морис предпочел промолчать.

На следующий день после этого объяснения с Женевьевой, он приехал к ней в два часа дня и нашел ее одетой для выхода.

– А, добро пожаловать, – сказала Женевьева, – вы будете сопровождать меня в качестве кавалера.

– И куда вы направляетесь? – спросил Морис.

– Я еду в Отей. Прекрасная погода. Я бы хотела немного прогуляться пешком. В экипаже мы доедем до заставы, там оставим его и пойдем в Отей пешком. Когда я закончу в Отее свои дела, мы вернемся к экипажу.

– О, – сказал восхищенный Морис, – вы дарите мне великолепный день.

Молодые люди отправились в путь. Они миновали Пасси, их экипаж спускался вниз, слегка подпрыгивая на неровностях дороги, затем они продолжили свою прогулку пешком.

Подойдя к Отею, Женевьева остановилась.

– Подождите меня в конце парка, – сказала она. – Я приду сразу, как только закончу свои дела.

– К кому же вы идете? – поинтересовался Морис.

– К подруге.

– Я не могу вас сопровождать?

Женевьева, улыбаясь, покачала головой.

– Это невозможно, – сказала она.

Морис кусал губы.

– Хорошо, – сказал он, – я подожду.

– Что? – переспросила Женевьева.

– Ничего, – ответил Морис. – Вы долго там будете?

– Если бы я знала, что так побеспокою вас, Морис, что вы сегодня заняты, – сказала Женевьева, – то никогда не стала бы просить оказать мне эту маленькую услугу, я попросила бы сопровождать меня…

– Мсье Морана? – быстро спросил Морис.

– Вовсе нет. Вы ведь знаете, что мсье Моран на фабрике в Рамбуйе и вернется только вечером.

– Тогда кому бы вы отдали предпочтение?

– Морис, – нежно произнесла Женевьева, – я не могу заставить ждать человека, назначившего мне встречу, если вы не можете меня подождать, то возвращайтесь в Париж, только потом пришлите мне экипаж.

– Нет, нет, сударыня, – живо сказал Морис, – я к вашим услугам.

И он поклонился Женевьеве, которая, слегка вздохнув, направилась в Отсй.

А Морис отправился в место, назначенное для встречи, и, прогуливаясь взад и вперед, сбивал своей тростью верхушки трав, цветов и сорняков, которые росли вдоль дороги. Как все очень занятые люди, Морис туда и обратно ходил довольно быстро.

Что сейчас особенно занимало все мысли Мориса, так это желание знать, любила ли его Женевьева или не любила совсем. Она держала себя с молодым человеком как сестра или подруга, но он чувствовал, что ему этого было недостаточно. Всем сердцем он любил ее. Она стала вечной думой его дней, бесконечно повторяющимся сном его ночей. Раньше ему нужно было только одно – вновь видеть Женевьеву. Теперь этого было недостаточно: ему нужно было, чтобы Женевьева его любила.

Женевьевы не было около часа, и это время показалось ему вечностью. Но вот он увидел, как она направляется к нему с улыбкой на устах. Морис же, напротив, шел к ней, нахмурив брови. Наше бедное сердце устроено так, что умудряется искать неприятности даже в самом счастье.

Улыбаясь, Женевьева взяла Мориса под руку.

– Ну, вот и я, – сказала она. – Простите, друг мой, что я заставила вас ждать…

Морис ответил кивком, и они пошли по чудесной аллее, тенистой, влажной, густой, поворот которой вывел их на большую дорогу.

Это был один из тех дивных весенних вечеров, когда каждое растение питает воздух своим ароматом, каждая птица, сидящая на ветке, поет свой гимн Всевышнему, один из тех вечеров, которые, кажется, предназначены для того, чтобы навсегда остаться в воспоминаниях.

Морис молчал, Женевьева о чем-то думала. Она обрывала лепестки букета, который держала в руке, опирающейся на руку Мориса.

– Что с вами? – спросил вдруг Морис. – Что вас так огорчило?

Женевьева могла бы ему ответить: «Мое счастье».

Она посмотрела на него своим нежным и поэтичным взором.

– А вы сами, – сказала она, – разве вы сегодня не более грустны, чем обычно?

– Я, – сказал Морис. – У меня есть причина быть грустным, а вы?

– Вы несчастны?

– Конечно. Разве вы никогда по моему дрожащему голосу не замечали, как я страдаю? Разве не случалось, что во время беседы с вами или вашим мужем мне приходилось вставать, как будто мне не хватало воздуха, и выходить, ведь мне казалось в такие моменты, что моя грудь вот-вот разорвется?

– Но, – спросила смущенная Женевьева, – чем вы объясняете это страдание?

– Если бы я был кокеткой, – сказал Морис, горько засмеявшись, – я бы сказал, что у меня расшалились нервы.

– А сейчас вы тоже страдаете?

– Очень, – сказал Морис.

– Ну, что же, тогда будем возвращаться.

– Уже?

– Конечно.

– Ах, да! Правда, – прошептал молодой человек, – я и забыл, что мсье Моран должен вернуться из Рамбуйе до наступления сумерек, а уже смеркается.

Женевьева посмотрела на него с упреком.

– Опять! – сказала она.

– Почему же в прошлый раз вы так расхвалили мне мсье Морана? – спросил Морис. – Это ваша вина.

– А с каких это пор, – спросила Женевьева, – перед людьми, которых ценишь, нельзя говорить того, что думаешь о человеке достойном уважения?

– Слишком сильно это уважение, раз оно заставляет вас так ускорить шаги из боязни опоздать на несколько минут.

– Сегодня вы крайне несправедливы, Морис. Разве я не провела с вами часть дня?

– Вы правы, я и правда слишком требователен, – вновь начал Морис, отдаваясь раздражению. – Пойдем к мсье Морану, пойдем!

Женевьева чувствовала, как досада переполняет ее сердце.

– Да, – сказала она, – пойдем к мсье Морану. Он, по крайней мере, друг, который никогда не доставляет мне неприятностей.

– Да, такие друзья всегда ценны, – сказал Морис, задыхаясь от ревности, – и я гоже хотел бы иметь таких.

В это время они уже шли по большой дороге, горизонт алел в последних лучах заходящего солнца, которые играли на позолоченной резьбе собора Инвалидов. И первая звезда, та самая, что в прошедшие вечера уже привлекала взор Женевьевы, засияла в темной синеве неба.

Со смиренной покорностью Женевьева выпустила руку Мориса.

– Что с вами? Вы и меня заставляете страдать, – сказала она.

– Ах, – ответил Морис, – я ведь не такой интриган, как некоторые. Я не умею заставить себя любить.

– Морис! – воскликнула Женевьева.

– О, сударыня! Если он всегда добр, всегда в ровном настроении, то только потому, что он не страдает.

Женевьева вновь оперлась своей белой рукой о мощную руку Мориса.

– Прошу вас, – сказала она изменившимся голосом, – не надо больше, не говорите!

– Почему?

– Потому что ваш голос причиняет мне боль.

– Итак, все во мне вам не нравится, даже голос?

– Молчите, заклинаю вас.

– Повинуюсь, сударыня.

И пылкий молодой человек провел рукой по лбу, влажному от пота.

Женевьева видела, что он действительно страдал. Такие натуры, как Морис, страдают как никто другой.

– Вы мой друг, Морис, – сказала Женевьева, подняв на него ангельский взор, – драгоценный друг. Сделайте так, Морис, чтобы я не потеряла этого своего друга.