Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)

Текст добавлен: 17 сентября 2016, 22:17

Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

Жанр:

Исторические приключения

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

Назад к карточке книги

Глава IX
Ужин

Когда вместе с Диксмером и Женевьевой Морис вошел в столовую, расположенную в той части здания, где он побывал вначале, стол был уже накрыт к ужину, но зала была еще пуста.

Начали входить приглашенные, всего – шестеро. Это были мужчины, приятные внешне и в большинстве своем молодые, одетые по последней моде. На двоих или троих были даже якобинские куртки и красные колпаки.

Диксмер представил им Мориса, огласив при этом все его звания и перечислив достоинства.

Затем, повернувшись к Морису, сказал:

– Вы, гражданин Линдей, видите всех, кто помогает мне в деле. В силу особенностей нашего времени, благодаря революционным принципам, стершим все границы, мы живем по законам святого равенства. Каждый день мы дважды собираемся за этим столом. Итак, к столу, граждане, к столу!

– А мсье Моран? – робко спросила Женевьева. – Разве мы не будем его ждать?

– И то правда, – ответил Диксмер. – Гражданин Моран, о котором я уже вам говорил, гражданин Линдей, это мой компаньон. Если можно так выразиться, он отвечает за мозговую сторону нашего дела: ведает делопроизводством, заведует кассой, оформляет счета, выдает и получает деньги, то есть, занят больше нас всех. И из-за этого иногда опаздывает. Я схожу за ним.

В эту минуту дверь отворилась и вошел гражданин Моран.

Это был невысокого роста человек, черноволосый, с густыми бровями. Он был в очках с зелеными стеклами, которые обычно носят люди, чьи глаза устают от работы. За очками прятались черные глаза, блеск которых не могли скрыть даже стекла. Как только он произнес первые слова, Морис сразу узнал этот голос, мягкий и повелительный одновременно, который он постоянно слышал во время ужасного спора, узнал именно по мягкости. Моран был одет в черный костюм с большими пуговицами, на нем была рубашка из белого шелка с тонким жабо, которое он в течение всего ужина часто теребил рукой. Морис не мог не восхищаться белизной и превосходной формой этой руки, что поражало, ведь это была рука торговца.

Все сели на свои места. Гражданин Моран расположился справа от Женевьевы, Морис – слева, Диксмер – напротив жены, остальные гости заняли свободные места за продолговатым столом.

Ужин был изысканным: у Диксмера был аппетит делового человека и он, не скрывая этого, отдавал дань своему столу. Его работники, вернее те, кто считались ими, составляли ему в этом добрую компанию. Гражданин Моран говорил мало, ел еще меньше, почти не пил и редко смеялся. Морис, возможно в силу обстоятельств, при которых впервые услышал этот голос, испытывал к нему живую симпатию. Только временами он пытался и не мог определить возраст Морана и это его беспокоило. Моран казался ему то человеком сорока – сорока пяти лет, то совсем молодым.

Диксмер, занимая место за столом, счел своим долгом разъяснить гостям причину присутствия постороннего человека в их узком кругу.

Он отчитался в этом как наивный, не привыкший лгать человек, но гости, казалось, остались вполне довольны объяснением, потому что, несмотря на всю неловкость, с которой промышленник представил молодого человека, его небольшая речь удовлетворила всех.

Морис взглянул на него с удивлением.

«Клянусь честью, – сказал он себе, – я кажется, перестаю верить самому себе. Неужели это тот самый человек с горящим взглядом и грозным голосом, который преследовал меня с карабином в руках три четверти часа назад с желанием убить? В тот момент я мог бы принять его за героя или убийцу, черт возьми! Как обстоятельства меняют человека!»

Во время этих наблюдений в сердце Мориса соседствовали печаль и радость, и оба эти чувства были так глубоки, что молодой человек и сам себе не мог объяснить, что преобладало в его душе. Наконец-то он был рялом с прекрасной незнакомкой, которую столько искал. Как он себе и представлял, у нее было нежное имя. Он пьянел от счастья, чувствуя, что она находится рядом с ним. Он впитывал каждое слово, произнесенное ею, звуки ее голоса приводили в трепет самые потаенные струны его сердца. Но сердце это было разбито тем, что он видел.

Женевьева оказалась такой, какой он ее представлял, действительность не разрушила сон той грозовой ночи. Это была молодая элегантная женщина с грустным взглядом, с возвышенной душой. Ее судьба была характерной для периода, предшествовавшего незабываемому 1793 году, это была благородная девушка, вынужденная из-за постигшего дворянство разорения связать свою судьбу с буржуазией, с коммерцией. Диксмер казался честным человеком, безусловно был богат, его отношение к Женевьеве, казалось, было отношением человека, который поставил себе цель сделать женщину счастливой. Но эти доброта и богатство, благородные намерения, разве могли они заполнить то огромное расстояние, которое существовало между этой женщиной и ее мужем: между молодой девушкой, поэтичной, изысканной, очаровательной и мужчиной довольно заурядной внешности со своими меркантильными заботами? Чем Женевьева заполняла эту пустоту?.. Увы, подсказывал Морису тот случай: любовью. Напрашивалось первоначальное предположение, возникшее в тот вечер, когда он встретился с молодой женщиной: она возвращалась с любовного свидания.

Мысль, что Женевьева кого-то любила, терзала сердце Мориса.

Итак, он вздыхал ц уже сожалел о том, что пришел сюда, чтобы принять еще большую дозу яда, называемого любовью.

Но наступила минута и. слушая этот голос, такой нежный, чистый и мелодичный, встречая ее взор, такой ясный, которому, казалось, нечего скрывать и который открывал самые глубины души, Морис думал, что совершенно невозможно, чтобы такое создание могло обманывать. И он ощущал горькую радость, думая, что это прекрасное тело и душа принадлежат этому буржуа с честной улыбкой и вульгарными шутками и всегда будут принадлежать только ему.

Говорили, в основном, о политике, да иначе и быть не могло. О чем еще было говорить в то время, когда политикой было пропитано все, она, казалось, виднелась на дне тарелок, покрывала все стены и каждый час о ней возвещали на улице.

Вдруг один из молчавших до этого гостей поинтересовался новостями об узниках Тампля.

При звуке этого голоса Морис невольно вздрогнул. Он узнал человека, который в недавнем приключении выступал за экстремальные меры, именно он уколол Мориса кинжалом, а затем настаивал на его смерти.

Объясняя патриотические взгляды и крайние революционные пристрастия того, Диксмер представил его как хозяина мастерской, честного мастера. При определенных обстоятельствах и Морис не был бы против чрезвычайных мер, которые в то время были в моде, проповедником которых выступал Дантон. Но будь Морис на месте этого человека, орудие и голос которого доставили ему так много неприятных минут, да и сейчас еще вызывали острые ощущения, он бы не убивал того, кого заподозрил в шпионаже, а закрыв того в саду, победил бы его один на один с саблей к руке, без жалости и сострадания. Вот так бы поступил Морис. Но нельзя же требовать от промышленника того, что можно потребовать от Мориса.

Этот экстремально настроенный человек, который, казалось, в своих политических взглядах выступал за те же жестокие методы, что и в личном поведении, заговорил о Тампле и удивился, что охрану узников доверили постоянному совету, который можно было легко подкупить, и солдатам муниципальной гвардии, чья верность уже не раз подвергалась соблазнам.

Да, – сказал гражданин Моран, – но все же нужно признать, что, во всяком случае до сегодняшнего дня, повеление солдат муниципальной гвардии оправдывало доверие нации а имени Неподкупный заслуживает, пожалуй, только гражданин Робеспьер.

– Несомненно, несомненно, – возобновил свою речь его собеседник, – но если ничего не случилось до сих пор, то нельзя утверждать, что ничего не произойдет и впредь.

– Это касается и национальной гвардии, – продолжал владелец кожевенной мастерской, – а ведь из секций также призывают группы граждан на службу в Тампль. Итак, вы не допускаете мысли, что в одной такой группе из двадцати-двадцати пяти человек не окажется восемь-десять молодцов, которые в одну прекрасную ночь перережут часовых и похитят узников?

– Полноте! – сказал Морис. – Ты видишь, гражданин, что это никудышный способ, ведь уже была похожая попытка похищения, но провалилась.

– Да, – снова сказал Моран, – но лишь только потому, что один из переодетых аристократов имел неосторожность в разговоре, уж не знаю с кем, обронить слово «сударь»

– А потом, – добавил Морис, который пытался доказать, что полиция Республики хорошо себя проявила, – появление в Париже шевалье де Мезон-Ружа было замечено с самого начала.

– Ах вот как! – воскликнул Диксмер.

– Разве знали, что Мезон-Руж в Париже? – холодно спросил Моран. – И что, было известно, каким именно образом он проник в Париж?

– Совершенно верно.

– Черт возьми! – сказал Моран, наклоняясь вперед, чтобы лучше видеть Мориса, – интересно было бы узнать об этом подробнее, ведь нам до сих пор об этом ничего не известно. Вы – секретарь одной из главных секций Парижа, вы ведь должны быть лучше осведомлены?

– Несомненно, – ответил Морис, – то, что я вам сейчас расскажу – истинная правда.

Все гости, и даже Женевьева, казалось, проявили нескрываемый интерес к рассказу молодого человека.

– Итак, – сказал Морис, – шевалье де Мезон-Руж, кажется, прибыл из Вандеи. Он пересек всю Францию удачно, как всегда. Днем, прибыв к заставе Руль, он прождал там до девяти часов вечера. В девять часов какая-то женщина, переодетая простолюдинкой, прошла через эту заставу с костюмом стрелка национальной гвардии для шевалье. Через десять минут она вернулась вместе с ним. Часовой, видевший, как она проходила одна, заподозрил недоброе, заметив, что женщина возвращается в сопровождении молодого человека. Часовой забил тревогу, сообщил на караульный пост, караульный отряд отправился за ними. Эта пара, почувствовав за собой погоню, бросилась к одному из особняков на Елисейских полях, где им открыли дверь. По всей вероятности, патруль, преданный тиранам, ожидал шевалье на углу улицы Бар-дю-Бек. Остальное вы знаете.

– Да, – сказал Моран, – все, что вы нам здесь рассказали, довольно любопытно…

– А особенно последний факт.

– Да, конечно. Но известно ли, что стало с той женщиной?

– Нет, она исчезла, и абсолютно неизвестно, кто она и что с ней.

Компаньон Диксмера и сам гражданин Диксмер, казалось, вздохнули с облегчением.

Женевьева слушала рассказ бледная, неподвижная и молчаливая.

– Но, – произнес гражданин Моран со своей обычной холодностью, – но кто же может доказать, что шевалье де Мезон-Руж был в Тампле с тем патрулем?

– Один из членов муниципальной гвардии, мой друг, дежуривший в тот день в Тампле, опознал его.

– Стало быть он знал его приметы?

– Он видел его когда-то раньше.

– А как выглядит этот шевалье де Мезон-Руж? – поинтересовался Моран.

– Ему лет 25–26, невысокого роста, блондин с приятным лицом, чудесными глазами и великолепными зубами.

Стало очень тихо.

– Ну хорошо, – сказал Моран, – если ваш друг из муниципальной гвардии узнал этого пресловутого шевалье де Мезон-Ружа, почему же он его не арестовал?

– Ну, во-первых, потому что, не зная о его пребывании в Париже, он побоялся быть обманутым случайным сходством, а потом, мой друг немного умеренный, и он всегда поступает так, как поступают люди мудрые и умеренные: в случае сомнения воздерживается от действий.

– Вы стали бы действовать иначе, гражданин? – спросил Диксмер Мориса, резко засмеявшись.

– Поверьте, – ответил Морис, – я бы предпочел обмануться, чем упустить столь опасного человека как этот шевалье де Мезон-Руж.

– И что бы вы сделали, сударь? – произнесла Женевьев

– Что бы я сделал, гражданка? – ответил Морис. – О, Боже! Я бы быстро закрыл все двери и ворота в Тампле, направился бы прямо к этому патрульному отряду, схватил за ворот шевалье и сказал бы ему: «Шевалье де Мезон-Руж, я арестовываю вас как предателя нации!» И уж если бы я схватил его за ворот, то не выпустил бы, будьте в этом уверены.

– Но что бы с ним было потом? – спросила Женевьева.

– Сначала был бы судебный процесс над ним и его соучастниками, потом он был бы гильотинирован, вот и все.

Женевьева вздрогнула и бросила на своего соседа взгляд полный ужаса.

Но гражданин Моран казалось не заметил этого взгляда и спокойно опорожнил свой стакан.

– Гражданин Линдей прав, – сказал он, – только так и нужно было действовать. К сожалению, этого не сделали.

– А известно ли, что стало с шевалье де Мезон-Ружем? – спросила Женевьева.

– Вероятно, он, – сказал Диксмер, – увидев, что его попытка не удалась, сразу же покинул Париж.

– А возможно даже и Францию, – добавил Моран.

– Вовсе нет, вовсе нет, – продолжил Морис.

– Как! Он имел неосторожность остаться в Париже? – воскликнула Женевьева.

– Он отсюда не двигался.

Это предположение, высказанное Морисом так уверенно, было встречено всеобщим удивлением.

– Вы вероятно высказываете лишь свое предположение, гражданин? – спросил Моран.

– Нет, это реальный факт.

– О! – произнеси Женевьева. – Не могу этому поверить, гражданин, это было бы непростительной неосторожностью.

– Вы женщина, гражданка, стало быть должны понимать, что у человека с характером де Мезон-Ружа должно быть нечто, заставляющее его не думать о собственной безопасности.

– И что же ставит его выше страха лишиться жизни таким ужасным способом?

– Бог мой! Любовь, гражданка, – ответил Морис.

– Любовь? – повторила Женевьева.

– Несомненно. Разве вы не знаете, что шевалье де Мезон-Руж влюблен в Антуанетту?

Раздались два-три неуверенных смешка, робких и вымученных. Диксмер посмотрел на Бориса так, будто пытался проникнуть в его тайные мысли. Женевьева чувствовала, что слезы застилают ей глаза, а пробежавшая по телу дрожь, не ускользнула от Мориса. Гражданин Моран пролил вино из бокала, который в этот момент подносил к губам, и его бледность ужаснула бы Мориса, если бы все внимание молодого человека в этот момент не было сосредоточено на Женевьеве.

– Вы взволнованы гражданка, – прошептал Морис.

– Разве вы не говорили, что я пойму, потому что я женщина? Нас, женщин, всегда трогает такая преданность даже идущая вразрез нашим принципам.

– А преданность шевалье де Мезон-Ружа еще более привлекательна, – сказал Морис, – уверяют, что он никогда не говорил с королевой.

– Послушай, гражданин Линдей, – сказал человек, тяготеющий к крайним мерам, – мне кажется, и позволь уж мне сказать об этом, что ты слишком снисходителен к этому шевалье.

– Сударь, – сказал Морис, возможно намеренно используя слово, переставшее ее быть в употреблении, – я всегда восхищаюсь натурами гордыми и мужественными, что не мешает мне бороться с ними, когда я встречаю их в рядах своих врагов. Я не теряю надежды встретиться когда-нибудь с шевалье де Мезон-Ружем.

– И? – произнесла Женевьева.

– И, если я его встречу, то сражусь с ним.

Ужин был закончен. Женевьева, поднимаясь из-за стола, подала всем пример,

В этот момент раздался бой часов.

– Полночь, – холодно произнес Моран.

– Полночь! – воскликнул Морис. – Уже полночь!

– Это восклицание радует меня, – сказал Диксмер. – Оно доказывает, что вам не было скучно, и вселяет надежду, что мы встретимся вновь. Это дом доброго патриота и он открыт для вас, и смею надеяться, что вы скоро убедитесь и в том, что это дом друга.

Морис поблагодарил и повернулся к Женевьеве:

– Гражданка тоже позволяет мне вернуться?

– Я не только позволяю, я прошу вас об этом, – живо ответила Женевьева. – Прощайте, гражданин.

И она ушла к себе.

Морис попрощался с каждым из гостей, выделив при этом Морана, который ему очень понравился, пожал руку Диксмеру, и ушел, слегка ошеломленный, но скорее радостный, чем опечаленный всеми этими событиями, такими разными, пережитыми этим вечером.

– Неуместная, досадная встреча! – сказала после ухода Мориса молодая женщина, разражаясь слезами в присутствии мужа, которого она привела к себе.

– Ну, полно! Гражданин Морис Линдей – известный патриот, секретарь влиятельной секции, чистый, любимый, популярный. Напротив, это ценное приобретение для бедного владельца мастерской, связанного с контрабандой, – ответил улыбаясь Диксмер.

– Вы действительно так думаете, друг мой?.. – робко спросила Женевьева.

– Я думаю, что он будет как бы свидетельством патриотизма и своего рода индульгенцией для нашего дома. И я уверен, что, начиная с этого вечера, сам шевалье де Мезон-Руж был бы у нас в безопасности.

И Диксмер, поцеловав жену в лоб скорее с отеческой, чем с супружеской нежностью, оставил ее в маленьком павильоне, который полностью принадлежал ей, и перешел в другую часть дома, где он жил вместе с гостями, которые были на ужине.

Глава X
Сапожник Симон

Наступил май. Ясный день наполнял теплом легкие, уставшие дышать ледяным туманом зимы, лучи живительного солнца опустились на темные стены Тампля.

Во внутреннем дворике, отделявшем башню от садов, смеялись и курили солдаты караульного отряда.

Несмотря на прекрасный день, все три женщины ответили отказом на предложение спуститься и прогуляться по саду: королева после смерти мужа упорно не покидала свою комнат, чтобы не проходить мимо дверей тех комнат, что на втором этаже занимал король.

После зловещего дня, 21 января, она иногда прогуливалась на свежем воздухе, но на верхней, огороженной зубцами башни площадке.

Солдаты муниципальной гвардии были предупреждены, что трем женщинам разрешено выходить, но целый день они напрасно прождали, что узницы воспользуются разрешением.

Около пяти часов во внутренний дворик спустился какой-то мужчина и подошел к сержанту, командиру караульного поста.

– А, это ты, папаша Тизон! – произнес он и по голосу чувствовалось, что у сержанта было хорошее настроение.

– Да, это я, гражданин. Я принес от Мориса Линдея, твоего друга, он сейчас находится наверху, разрешение, выданное Советом Тампля моей дочери. Сегодня вечером она может прийти ненадолго. проведать мать.

– И в то время, когда придет дочь, тебя здесь не будет, бессердечный отец? – спросил сержант.

– Увы, но не по своей воле я должен покинуть Тампль, гражданин сержант. Я тоже надеялся обнять свою бедную дочь, которую

не видел уже два месяца. Как бы не так! Служба, проклятая служба вынуждает меня в это время покинуть Тампль, идти с докладом в Коммуну. У ворот меня ожидают два сержанта с фиакром, и все это как раз в то время, когда должна прийти бедная Софи.

– Бедный отец, – сказал сержант.

К Родине любовь
Душит голос крови.
Одно стонет, и другое просит
В жертву долга…

– Папаша Тизон, если ты сможешь найти рифму, завершающую это стихотворение, скажи мне. А то мне никак не удается ее подобрать.

– А ты, гражданин сержант, когда дочь придет повидаться со своей бедной матерью, которая без нее уже просто погибает, пропусти уж ее.

– Приказ для меня – закон! – ответил сержант, в котором читатели несомненно узнали нашего друга Лорэна. – Заверяю тебя, когда придет твоя дочь, ее пропустят.

– Спасибо, бравый фермопил, спасибо, – поблагодарил Тизон.

И он направился с докладом в Коммуну, нашептывая:

– О, бедная жена, хоть бы ей посчастливилось!

– Послушай, сержант, – обратился к Лорэну один из караульных, слышавших этот разговор, глядя вслед уходящему Тизону, – это трогает до глубины души, не правда ли?

– Что именно, гражданин Дево? – спросил Лорэн.

– Ну, как же! – сказал сентиментальный гвардеец. – Видеть как человек с суровым лицом и каменным сердцем, этот безжалостный страж королевы уходит со слезами горя и радости на глазах из-за того, что его жена увидит дочь, а он – нет! Да, сержант, не раздумывая можно сказать, все это очень печально…

– Несомненно, вот поэтому он и не раздумывает, а просто уходит со слезами, как ты точно подметил.

– О чем он должен думать?

– Хотя бы о том, что другая женщина, с которой он так безжалостно обращается, тоже три месяца не видела своего ребенка. Но о ее горе, о ней он не думает, его волнуют только свои беды. Конечно, эта женщина была королевой, – продолжал сержант насмешливым тоном, смысл которого трудно было понять, – и он должен обращаться с королевой иначе, чем со своей женой.

– Неважно, все равно это грустно, – сказал Дево.

– Грустно, но необходимо, – заметил Лорэн. – Самое лучшее, как ты уже Сказал, не думать…

И он принялся мурлыкать:

Вчера Нисетта в роще темной
Шла одинешенька…

В то время как Лорэн сочинял эту буколическую песенку, слева от поста вдруг послышался сильный шум: проклятия, угрозы, плач.

– Что случилось? – спросил Дево.

– Кажется, голос ребенка, – прислушиваясь, ответил Лорэн.

– Действительно, – сказал один из караульных, – там бьют бедного малыша. Все-таки не стоило посылать людей, не имеющих собственных детей.

– Не хочешь ли спеть? – произнес какой-то пьяный и хриплый голос.

И, подавая пример, заорал:

Мадам Ве´то[34]34
Вето – от латинского veto – запрещаю; прозвище короля, употреблявшееся во Франции в связи с конституцией 1791 года, ограничивавшей права монарха.

[Закрыть] собиралась
Перерезать весь Париж.

– Нет, – ответил ребенок, – я не буду петь.

– Так ты будешь петь?

И пьяный опять завел свое:

Мадам Ве´то собиралась…

– Нет, – ответил ребенок, – нет, нет, нет.

– Ах ты, маленький негодяй! – сказал хриплый голос.

И в воздухе раздался свист ремня. Ребенок завопил от боли.

– Черт возьми! – сказал Лорэн, – это же подлец Симон избивает маленького Капета.

Кое-кто из солдат караульной службы пожал плечами, двое или трое попытались улыбнуться. Дево поднялся и ушел.

– Я ведь говорил, – прошептал он, – что таким отцам, как я, здесь нечего делать.

Вдруг маленькая дверь открылась, и королевский сын выбежал во двор под ударами ремня своего стража, но рядом упало что-то тяжелое, задев его ногу.

– А! – закричал ребенок.

Он споткнулся и опустился на колено.

– Принеси мне колодку, чудовище, а не то я…

Ребенок поднялся и в знак отказа покачал головой.

– Ах так! – прорычал тот же голос. – Ну, подожди, я покажу тебе.

И сапожник Симон высунул голову из чулана, словно дикий зверь из берлоги.

– Довольно! – прикрикнул Лорэн, нахмурив брови. – И до чего же мы так дойдем, гражданин Симон?

– Нужно покарать этого волчонка, – сказал сапожник.

– За что его карать? – спросил Лорэн.

– За что?

– Да.

– За то, что этот маленький негодяй не хочет ни петь, как настоящий патриот, ни работать, как настоящий гражданин.

– И зачем тебе это нужно? – ответил Лорэн. – Разве нация доверила тебе Капета для того, чтобы ты учил его петь?

– Ах, вот в чем дело! – произнес удивленный Симон. – Куда это ты суешь свой нос, сержант? Я тебя спрашиваю.

– Куда я сую свой нос? Я вмешиваюсь в то, что касается каждого человека, имеющего сердце. А сердечному человеку не пристало смотреть, как бьют ребенка.

– Подумаешь! Ведь это сын тирана.

– В первую очередь это ребенок, ребенок, не имеющий никакого отношения к преступлениям своего отца, невинный ребенок. Следовательно, его не за что наказывать.

– А я говорю, что его отдали мне для того, чтобы я делал с ним все, что захочу. А я хочу, чтобы он пел песню «Мадам Вето», и он будет петь.

– Но пойми, несчастный, – сказал Лорэн, – мадам Вето – это его мать. Ты бы хотел, чтобы твоего сына заставляли петь о том, что его отец – негодяй?

– Я? – завопил Симон. – Ах, ты чертов аристократ!

– Не надо проклятий, – остановил его Лорэн. – Я не Капет, но и меня никто бы не заставил петь силой.

– Я сдам тебя под арест, поганый аристократ.

– Ты? – сказал Лорэн. – Ты сдашь меня под арест? Попробуй арестовать хоть одного фермопила!

– Посмотрим. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. А пока, Капет, собери мои колодки, возьми туфель или, тысяча чертей…

– А я, тебе говорю, – страшно побледнев, сказал Лорэн, делая шаг назад и сжав зубы, – что он не будет собирать твои колодки. Я тебе говорю, что он не будет подавать тебе туфли, слышишь ты, гнусный негодяй? Ах да, у тебя есть большая сабля, но ею ты можешь напугать только самого себя. Попробуй только коснуться ее!

– А!.. Убивают! – завопил Симон, белея от бешенства.

В это время во двор вошли две женщины. У одной из них в руках был документ. Она обратилась к часовому.

– Сержант! – крикнул часовой. – Это дочь Тизона, она просит разрешения повидать свою мать.

– Пропусти, Совет Тампля разрешил, – сказал Лорэн, не оборачиваясь, так как боялся, чтобы Симон не воспользовался этим и не начал бить ребенка.

Часовой пропустил обеих женщин, но не успели они подняться и на четыре ступеньки по темной лестнице, как встретили Мориса Линдея, который в это время спускался во двор.

Почти стемнело, во всяком случае, различить черты лица было уже почти невозможно.

Морис остановил их.

– Кто вы, гражданки? – спросил он. – И что вам здесь нужно?

– Я – Софи Тизон, – сказала одна из женщин. – Я получила разрешение повидаться со своей матерью, и иду к ней.

– Да, – сказал Морис. – Но разрешение дано только тебе одной, гражданка.

– Я привела с собой подругу, чтобы среди солдат было хотя бы две женщины.

– Хорошо, но твоя подруга наверх не пойдет.

– Как будет угодно, гражданин, – сказала Софи Тизон, пожав руку подруге, которая словно вросла в стену и, казалось, была поражена страхом от неожиданного поворота событий.

– Граждане часовые, – подняв голову, крикнул Морис, обращаясь к часовым, которые стояли на площадка каждого этажа. – Пропустите гражданку Тизон. Только ее, подруга останется на лестнице, проследите за этим.

– Да, гражданин, – ответили часовые.

– Поднимайтесь же, – сказал Морис.

Женщины прошли.

Что касается Мориса, то, перепрыгнув одним махом четыре или пять ступенек, которые ему оставалось преодолеть, он вбежал во двор.

– Что тут случилось? – спросил он караульных. – Кто шумел? Крики ребенка были слышны аж на верхней площадке.

– Здесь, – сказал Симон, который, привыкнув к манерам солдат из муниципальной гвардии, подумал, что Морис идет к нему на помощь, – этот предатель, этот аристократ мешает мне взгреть Капета.

И он ткнул пальцем в Лорэна.

Да, черт возьми, я ему мешаю, – сказал Лорэн, обнажая свой клинок, – и, если ты еще раз назовешь меня аристократом или предателем, я разрублю тебя пополам.

– Убивают! Охрана, на помощь! – завопил Симон.

– Это я здесь – охрана, – ответил Лорэн, – и не зови меня, потому что, если я подойду, то уничтожу тебя.

– Ко мне, гражданин гвардеец, ко мне! – воскликнул Симон, который на сей раз почувствовал серьезную угрозу со стороны Лорэна.

– Сержант прав, – холодно произнес Морис, которого звал на помощь Симон, – Ты позоришь нацию, подлец, ты избиваешь ребенка.

– Знаешь, почему он его бьет, Морис? Потому что ребенок не хочет петь «Мадам Вето», потому что сын не хочет оскорблять свою мать.

– Негодяй! – сказал Морис.

– И ты тоже? – сказал Симон. – Значит я окружен предателями?

– Ах ты, мерзавец, – произнес Морис, хватая Симона за горло и вырывая у него из рук ремень. – Ну-ка попробуй докажи, что Морис Линдей – предатель.

И он сильно стегнул сапожника по спине.

– Спасибо, сударь, – сказал ребенок, который наблюдал эту сцену. – Только потом он будет мстить мне за это.

– Иди, Капет, – сказал Лорэн. – Иди, дитя мое, если он опять будет тебя бить, зови на помощь, и мы накажем этого палача. Ну, Капет, возвращайся в башню.

– Почему вы называете меня Капет, вы ведь меня защищаете? – спросил ребенок. – Вы же прекрасно знаете, что Капет – это не мое имя.

– Как не твое имя? – заинтересовался Лорэн. – Как же тебя зовут.

– Меня зовут Людовик Шарль де Бурбон. Капет – это фамилия моих предков. Я знаю историю Франции, меня учил отец.

– И ты хочешь сделать сапожника из ребенка, которого сам король учил истории Франции? – воскликнул Лорэн.

– Будь спокоен, – сказал Морис ребенку. – Обо всем этом будет доложено.

– И я доложу, – сказал Симон. – Кроме всего прочего, я доложу, что вы вместо одной женщины, которая имела право войти в башню, пропустили двоих.

В это время из башни действительно вышли две женщины. Морис подбежал к ним.

– Ну как, гражданка, – обратился он к той, что стояла ближе к нему. – Ты видела свою мать?

И тут же Софи Тизон встала между ним и своей подругой.

– Да, гражданин, спасибо, – ответила она.

Морису хотелось рассмотреть подругу девушки или хотя бы услышать ее голос. Но она была плотно закутана в манто и, казалось, не решалась произнести ни слова. Ему даже показалось, что она дрожит…

Этот ее страх вызвал у него подозрения.

Он поспешно поднялся в башню и, войдя в первую комнату, через витраж увидел как королева что-то прятала в карман. Записка, решил он.

– М-да, – сказал он, – меня обвели вокруг пальца.

Он подозвал Агриколу.

– Гражданин Агрикола, – сказал он. – Войди к Марии-Антуа-нетте и не своди с нее глаз.

– Боже мой! – ответил гвардеец. – А что?..

– Я тебе говорю, иди и не теряй ни минуты, ни секунды.

Гварлеец вошел к королеве.

– Позови жену Тизона, – приказал он другому гвардейцу.

Спустя пять минут вошла сияющая жена Тизона.

– Я повидалась с дочерью, – сказала она.

– Где это было? – спросил Морис.