Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Глава IX
Гражданин Гракх

а несколько минут трое мужчин застыли у жерла подземного хода. Тем временем тюремщик опустил в отверстие фонарь, луч света от которого не мог достичь дна подземелья.

С высоты своего величия торжествующий архитек-, тор победно оглядел своих спутников.

– Вот и все, – подчеркнул он через минуту.

– Это, бесспорно, подземный ход, – произнес Сантерр. – Остается только выяснить, куда он ведет.

– Да, – поддержал его Ришар. – Остается выяснить только это.

– Пожалуйста, гражданин Ришар, спускайся и убедись лично, сказал ли я правду, – поторопил архитектор.

– Есть кое-что получше, чем лезть туда, – не согласился Ришар. – Сейчас мы все вернемся в Консьержери. Там у камина мы поднимем плитку и посмотрим.

– Очень хорошо! – согласился Сантерр. – Пойдемте!

– Но следует быть осторожным, – не согласился архитектор. – Если ход останется открытым, то это может кое у кого вызвать нежелательные мысли.

– Какой черт притащится сюда в столь поздний час? – удивился Сантерр.

– Впрочем, – заметил Ришар, – зал пуст. К тому же мы оставим здесь Гракха на всякий случай. Оставайся здесь, гражданин Гракх, а мы придем к тебе с другой стороны по подземному ходу.

– Ладно, – согласился Гракх.

– Ты вооружен? – поинтересовался Сантерр.

– При мне сабля, а также этот лом, гражданин генерал.

– Чудесно! Добросовестно охраняй. Минут через десять мы вернемся.

И они втроем, заперев входную решетку, ушли по галерее Мерсье, чтобы отыскать вход в подземелье Консьержери.

Тюремщик смотрел им вслед до тех пор, пока мог их видеть, и слушал их до тех пор, пока мог слышать. Затем он поставил фонарь на пол, свесил ноги в жерло подземелья и задумался, погрузившись в свое одиночество. Тюремные служители тоже иногда мечтают, только вот никто не интересуется их мечтами.

Вдруг, когда он задумался о чем-то заветном, то почувствовал, как чья-то рука опустилась ему на плечо. Он обернулся, увидел незнакомое лицо и хотел закричать, но в этот миг ствол пистолета уперся ему в лоб. И голос его застрял где-то в горле, руки безвольно упали, а в глазах появилась отчаянная, порожденная смертельным страхом, мольба.

– Ни слова, – предупредил незнакомец, – или ты – мертвец.

– Что вам угодно, сударь? – прошептал тюремщик.

Как видим, даже в 93 году были моменты, когда не называли друг друга на «ты» и забывали о слове «гражданин».

– Я хочу, – ответил гражданин Теодор, – чтобы ты пропустил меня в подземный ход.

– Зачем?

– Тебе-то что за дело до этого?

Вместо ответа тюремщик с удивлением уставился на неожиданного собеседника, но тот прочитал в его взгляде не только удивление, но и проблеск согласия.

Он опустил пистолет.

– Ты отказываешься получить состояние?

– Не знаю. У меня еще никогда не было подобных предложений.

– Считай, я его сделал.

– Вы предлагаете мне заработать состояние?

– Да.

– Что вы подразумеваете под словом «заработать».

– Пятьдесят тысяч ливров золотом, устроит? Такие деньги – редкость. Сегодня 50 тысяч ливров золотом стоят уже миллион. Итак, я предлагаю пятьдесят тысяч ливров.

– За то, что я пропущу вас туда?

– Да, но при условии, что ты пойдешь туда со мной и поможешь мне в том, что мне будет нужно.

– А что вам нужно будет делать? Через пять минут этот подземный ход заполнят солдаты, которые вас арестуют.

Гражданин Теодор был поражен серьезностью этих слов.

– Ты можешь помешать солдатам спуститься туда?

– Это невозможно. И ничего здесь не придумаешь.

Было видно, что тюремщик напряг весь свой ум, чтобы отыскать способ заработать пятьдесят тысяч ливров.

– А завтра, – спросил гражданин Теодор, – мы сможем туда войти?

– Конечно, только к завтрашнему дню во всю ширину подземного входа встанет решетка. Тем более, что она будет цельной и без двери.

– Значит надо придумать что-то другое, – сказал гражданин Теодор.

– Да, нужно придумать что-то другое, – согласился тюремщик. – Подумаем.

Итак, как видим, гражданин Гракх уже вступил в союз с гражданином Теодором.

– Ладно, это моя забота, – закончил Теодор. И задал новый вопрос. – Что ты делаешь в Консьержери?

– Я – тюремщик.

– Не понял?

– Я открываю двери и закрываю их.

– Ты ночуешь здесь?

– Да, сударь.

– И ешь ты здесь?

– Не всегда. У меня тоже есть свободные часы.

– И тогда?

– Я их использую.

– И чем занимаешься?

– Захожу в кабачок «Пюи-де-Ноэ», за хозяйкой которого я ухаживаю. Она обещала выйти за меня замуж, когда я соберу тысячу двести франков.

– Где этот кабачок?

– Недалеко от улицы Вьей-Драпери.

– Очень хорошо.

– Тише, сударь!

Теодор прислушался.

– Да! – сказал он.

– Вы слышите?

– Да, шаги, шум.

– Они возвращаются. Вы хорошо видите, что у нас нет больше времени.

Это «нас» становилось все более и более убедительным.

– Согласен. Ты отличный малый, гражданин, и мне кажется, ты послан мне судьбой.

– Для чего?

– Для того, чтобы однажды разбогатеть.

– Да услышит Вас Бог!

– Значит, ты веришь в Бога?

– Иногда. Например, сегодня… Я бы охотно в него поверил.

– Так поверь, – улыбнулся Теодор и положил в руку служителя десять луидоров.

– Черт возьми! – произнес тот, глядя на освещенное фонарем золото. – Это уже серьезно.

– Серьезнее и быть не может.

– Что нужно делать?

– Завтра будь в кабачке «Пюи-де-Ноэ», тогда и скажу, что мне от тебя нужно. Тебя как зовут?

– Гракх.

– Что ж, до завтра, гражданин Гракх. Сделай так, чтобы консьерж Ришар выгнал тебя.

– Выгнал? А мое место?

– А ты хочешь остаться, имея пятьдесят тысяч?

– Нет. Но если я останусь служителем в тюрьме и бедным, то, я уверен, меня не гильотинируют.

– Уверен?

– Почти. Тогда как будучи богатым и свободным…

– Ты спрячешь деньги и станешь волочиться за какой-нибудь вязальщицей вместо того, чтобы ухаживать за хозяйкой «Пюи-де-Ноэ».

– Хорошо, договорились.

– Так завтра, в кабачке.

– В котором часу?

– В шесть вечера.

– Улетайте быстрее, вот они… Я говорю – улетайте – поскольку мне кажется, что вы спустились сквозь своды.

– До завтра, – повторил Теодор, убегая.

И действительно, настало время уходить: приближались шум шагов и голоса. Из подземного хода уже виднелся слабый свет фонарей.

Теодор побежал к той двери, на которую ему указал писарь – хозяин каморки, ломом выбил в ней замок. Всего несколько минут ему понадобилось, чтобы открыть окно и выскользнуть через него на улицу Республика.

Но перед тем, как покинуть Зал Потерянных шагов, он успел услышать разговор гражданина Гракха и Ришара.

– Гражданин архитектор оказался прав: подземный ход пролегает под комнатой вдовы Капет. Это было опасно.

– Да, конечно, – поддержал Гракх, сознающий, что говорит чистую правду.

Из подземного хода показался Сантерр.

– Гражданин архитектор, а где твои рабочие? – обратился он к Жиро.

– До того, как наступит день, они появятся и немедленно поставят решетку, – ответил голос, который, казалось, доносился из чрева земли.

– И ты спасешь родину! – сказал Сантерр, полусерьезно, полунасмешливо.

– Ты и не представляешь, насколько близок к истине, гражданин генерал, – прошептал Гракх.

Глава X
Королевский сын

Как мы узнали из предыдущих глав, подготовка процесса над королевой шла полным ходом. Предполагали, что после принесения в жертву этой головы, народная ненависть, клокочущая с давних пор, будет, наконец, утолена.

Было достаточно поводов, чтобы заставить упасть эту голову, однако Фукье-Тэнвилль, общественный обвинитель, решил, что не следует пренебрегать и новыми доводами обвинения, которые Симон обещал предоставить в его распоряжение.

На следующий день после того, как прошла встреча Симона и Фукье-Тэнвилля в Зале Потерянных шагов, узники – обитатели Тампля в очередной раз были встревожены бряцаньем оружия.

Этими узниками были мадам Елизавета, принцесса и ребенок, которого с колыбели называли Величеством, а теперь он стал всего лишь маленьким Людовиком Капетом.

Генерал Анрио в трехцветном султане и при огромной сабле, в сопровождении гвардейцев национальной гвардии вошел в башню, где томился королевский сын. Рядом с генералом следовал с недовольной миной на лице секретарь суда, с письменным прибором в руках – бумагой и чрезвычайно длинным пером.

За ним шел общественный обвинитель. Мы уже видели, мы знаем и мы еще раз встретимся с этим сухим, желтолицым и мрачным человеком, от налитого кровью взгляда которого вздрагивал даже сам свирепый Сантерр.

Замыкали шествие несколько гвардейцев национальной гвардии во главе с лейтенантом. А первым, чтобы указать комиссии дорогу, поднимался Симон, лживо улыбаясь, держа в одной руке кивер, подбитый медвежьим мехом, а в другой – колодку.

Они вошли в довольно темную, но просторную комнату, в глубине которой на кровати застыл в полной неподвижности молодой Людовик. Когда мы видели этого несчастного ребенка, убегавшего от разъяренного до состояния зверя Симона, тогда в нем ощущались жизненная сила человека, протестующего против недостойного поведения сапожника Тампля. Он убегал, кричал, плакал: то есть боялся; а значит – страдал и – надеялся на лучшее.

Сегодня же страх и надежда исчезли. Несомненно, страдание осталось. Но даже если оно и было, то ребенок – мученик, которого заставляли таким жестоким способом платить за ошибки родителей, ребенок-мученик прятал его в самой глубине своего сердца и скрывал его под видом полной отрешенности и безмолвия.

Он даже не поднял голову, когда к нему подошли члены комиссии. Они же без всякого вступления взяли стулья и расселись: общественный обвинитель – в изголовье кровати, Симон – в ногах, секретарь – у окна, гвардейцы – немного в стороне и в полутьме.

Те же из присутствующих, кто с некоторым интересом или даже любопытством рассматривал маленького узника, заметили бледность ребенка, его странную полноту, скорее отечность, опухшие сгибы его ног и суставов.

– Этот ребенок очень болен, – сказал лейтенант с такой уверенностью, которая заставила повернуться к нему Фукье-Тэнвилля, уже приготовившегося к допросу.

Маленький Капет поднял глаза и посмотрел в полутьме на того, кто произнес эти слова, прозвучавшие как сочувствие. Ребенок узнал в нем молодого человека, который однажды во дворе Тампля помешал Симону избить его. Мягкие и умные искорки вспыхнули в его темно-голубых глазах. И тут же исчезли.

– Так это ты, гражданин Лорэн, – произнес Симон, стараясь привлечь внимание Фукье-Тэнвилля к другу Мориса.

– Да, я, собственной персоной, гражданин Симон, – ответил Лорэн с непоколебимым апломбом.

И поскольку Лорэн хотя и был всегда готов к встрече с любой опасностью, но напрасно не искал ее, то он воспользовался стечением обстоятельств, чтобы поприветствовать Фукье-Тэнвилля. Общественный обвинитель ответил ему.

– Ты заметил, гражданин, что ребенок болен? – спросил Тэнвилль. – Ты врач?

– По крайней мере, я изучал медицину, хотя я и не врач.

– И что же с ним?

– Какие симптомы болезни?

– Да.

– Я нахожу, что у него отекли щеки и глаза, руки худые и бледные, колени распухшие. И если бы я проверил его пульс, то уверен, что насчитал бы 85–90 ударов в минуту.

Ребенок, казалось, даже не слышал перечня своих мук.

– И как наука определяет состояние узника? – спросил общественный обвинитель.

Лорэн почесал пальцами кончик носа, прошептал:

 
Хотят заставить справедливо говорить меня,
Но нет желания во мне произносить слова.
 

Потом громко добавил:

– Честное слово, гражданин, я ведь мало знаю о режиме маленького Капета, чтобы ответить… Однако…

Симон внимательно прислушался, исподтишка засмеявшись, радуясь тому, что его враг почти скомпрометировал себя.

– Однако, – продолжал Лорэн, – мне кажется, что он мало занимается физическими упражнениями.

– Да уж, – согласился Симон, – маленький негодяй не хочет больше ходить пешком.

Ребенок остался безразличным к реплике сапожника.

Фукье-Тэнвилль поднялся, подошел к Лорэну и о чем-то совсем тихо поговорил с Ним.

Никто не слышал общественного обвинителя, но всем было ясно: беседа скорее напоминала допрос.

– О! Ты так думаешь, гражданин? Это довольно тяжело для матери…

– Во всяком случае, мы сейчас все узнаем, – уточнил Фукье. – Симон утверждает: ребенок сам рассказал ему об этом. И если понадобится – повторит рассказ.

– Это было бы мерзко, – сказал Лорэн, – но в конце концов вполне возможно: Австрийка не защищена от греха, а права она или нет, меня не касается… Из нее уже сделали Мессалину[65]65
  Мессалина – первая жена римского императора Клавдия, известная своим распутством, мать Британика и Октавии, убита в 48 году.


[Закрыть]. Но этого, видимо, мало и из нее хотят сделать еще и Агриппину[66]66
  Агриппина – мать Нерона, властолюбивая интриганка. В третьем браке вышла замуж за своего дядю императора Клавдия, заставила его усыновить своего сына, потом отравила Клавдия, чтобы усадить на трон Нерона. Но тот сперва попытался утопить ее, затем приказал центуриону убить. «Бей в живот», – сказала она, будто хотела наказать свое чрево за то, что носила в нем подобного монстра.


[Закрыть]. Это, думаю, уже слишком.

– Так доложил Симон, – безразлично ответил Фукье.

– Я и не сомневаюсь, что Симон мог это сказать… Есть люди, которых не останавливает никакое обвинение, даже самое немыслимое… Но не считаешь ли ты, – продолжал Лорэн, пристально глядя на Фукье, – не считаешь ли ты, человек умный, порядочный, влиятельный, что спрашивать ребенка о таких подробностях, которые приказывают уважать естественные и священные законы природы, спрашивать о таком, все равно, что оскорблять все человечество в лице этого ребенка.

Общественного обвинителя не рассердил монолог. Он вытащил из кармана записку и протянул ее Лорэну.

– Конвент приказал мне информировать его, – сказал он. – Остальное меня не касается, и я проинформирую Конвент.

– Да, согласился Лорэн, – если ребенок признается…

Молодой человек с отвращением покачал головой.

– Впрочем, – продолжал Фукье, – мы располагаем не только доносом Симона. Смотри, вот общественное обвинение.

И Фукье вытащил из кармана другую бумагу.

Это был один из номеров газеты, которую называли «Папаша Дюшен», составленный Эбером.

Подобное обвинение, действительно, содержалось во всех опубликованных в газете письмах.

– Это написано, даже напечатано, – сказал Лорэн. – Но это неважное доказательство. Я поверю лишь тогда, когда сам услышу рассказ, увижу, что он это говорит сам, без угроз, то…

– Что?

– То, несмотря на Симона и Эбера, я все равно буду сомневаться, как и ты.

Симон с нетерпением следил за разговором. Этот презренный не знал о той силе, которую порой оказывает случайный взгляд, выхваченный из толпы, выражай он симпатию или неожиданную ненависть. Иногда эта сила отталкивает, иногда притягивает, заставляя подчиниться, и нередко она неудержимо сближает людей.

Так Фукье, почувствовав отчуждение, несогласие во взгляде Лорэна, хотел, чтобы его понял лейтенант.

– Сейчас начнем допрос, – сказал обвинитель. – Секретарь, возьмите перо.

Секретарь уже написал начальные фразы протокола и ждал, как и Симон, как и Анрио, как все присутствующие, когда же закончится беседа между Фукье-Тэнвиллем и Лорэном. Только сам ребенок, хотя в этой сцене он был главным действующим лицом, держал себя совершенно безучастно. Его взгляд, зажегшийся на мгновение после слов Лорэна, опять потускнел.

– Тишина! – предупредил Анрио. – Сейчас гражданин Фукье-Тэнвилль начнет допрос ребенка.

– Капет, – спросил обвинитель, – ты знаешь, что стало с твоей матерью?

Мраморно белое лицо маленького Людовика залилось краской. Но ответа не последовало.

– Ты слышал меня, Капет? – повторил обвинитель.

То же молчание.

– О, он прекрасно слышит, – вмешался Симон. – Он молчит, как обезьяна, из страха, чтобы ее не приняли за человека и не заставили работать.

– Отвечай, Капет, – проговорил Анрио. – Тебя допрашивает комиссия Конвента. Ты должен подчиниться законам.

Ребенок побледнел, но ничего не ответил.

Симон яростно махнул рукой. У глупых низменных натур ярость проявляется такими же отвратительными признаками, как и опьянение. – Ты заговоришь, волчонок? – завопил он, грозя ребенку кулаком.

– Замолчи, Симон, – прервал Фукье-Тэнвилль, – тебе слово никто не давал.

Выражение, которое он привычно употреблял в революционном трибунале, вырвалось само по себе.

– Ты понял, Симон, – подхватил Лорэн, – тебе не давали слова. Вторично слышу, как тебя останавливают. В первый раз это было, когда ты обвинял дочь Тизона и с удовольствием помог отрубить ей голову.

Симон замолчал.

– Мать любила тебя, Капет? – спросил Фукье.

И снова молчание.

– Говорят, что нет, – не сдавался обвинитель.

Нечто вроде смутной улыбки скользнуло по губам ребенка.

– Но ведь он мне говорил, – завопил Симон, – что она его слишком любила.

– Видишь, Симон, как это досадно, когда маленький Капет, такой разговорчивый наедине, перед всеми вдруг становится немым, – бросил Лорэн.

– Ох, если бы мы были одни! – проскрипел зубами Симон.

– Да, если бы вы были одни… Но, к счастью или к несчастью, вы не одни. Иначе ты, Симон, достойнейший патриот, тут же бы взгрел бедного ребенка. Не так ли? Но ты не один и не осмелишься, мерзкое существо, это сделать перед всеми нами. Перед честными людьми, помнящими, что наши предки, на которых мы стараемся быть похожими, уважали всех слабых. Не осмелишься, потому что ты не один, да и не храбрец ты, «достойный человек», способный драться только с малыми детьми.

– О! – прошипел Симон, вне себя от ярости.

– Капет, – спросил Фукье, – ты признавался в чем-нибудь Симону?

Взгляд ребенка был полон иронии, не поддающейся описанию.

– Говорил ли ты ему что-нибудь о своей матери? – добивался обвинитель.

Теперь взгляд ребенка выражал презрение.

– Отвечай: да или нет, – воскликнул Анрио.

– Отвечай: «да»! – заорал Симон, замахиваясь колодкой на ребенка.

Ребенок вздрогнул, но даже не шевельнулся, чтобы уклониться от удара.

Присутствующие не смогли сдержать возгласов отвращения. Лорэн же бросился вперед и до того, как Симон успел опустить руку, схватил его за запястье.

– Оставь меня! – взревел Симон, становясь от бешенства пунцовым.

– Хорошо, – изменил подход Фукье. – В том, что мать любит свое дитя, нет ничего дурного. Но скажите-ка мне, Капет, каким именно образом твоя мама любила? Это может быть полезно для нее.

При мысли о том, что он может быть полезен для своей матери, юный узник вздрогнул.

– Она любила меня так, как мать любит своего сына, сударь, – сказал он. – И здесь не может быть никаких других способов ни для матерей, которые любят своих детей, ни для детей, которые любят свою мать.

– А я утверждаю, змееныш, я утверждаю, что ты мне говорил, как твоя мать…

– Тебе, наверное, приснилось, – спокойно перебил его Лорэн, – должно быть тебя мучали кошмары, Симон.

– Лорэн! Лорэн! – проскрежетал зубами Симон.

– Да, Лорэн, ну и что. Ты не можешь любить Лорэна, который всегда ставит на место людей, теряющих от злости честь и совесть. Но тебе и не донести на него за то, что он удержал твою руку. Произошло это перед генералом Анрио и гражданином Фукье-Тэнвиллем, а уж они далеки от «умеренных». Вот и получается, что даже нельзя донести, чтобы его гильотинировали, как Элоизу Тизон. Досадно, и даже очень досадно, но это так, бедный Симон!

– Ну, погоди! Ну, погоди! – с усмешкой гиены перебил Симон.

– Да, дорогой друг, – отозвался Лорэн, – но надеюсь, с помощью Разума!.. Ага, ты ожидал, что я скажу: с помощью Бога? Так вот, надеюсь, с помощью Разума и моей сабли, вывернуть твои внутренности. Но сейчас отойди, Симон, ты мешаешь мне смотреть.

– Разбойник!

– Замолчи, ты мешаешь мне слушать.

И взглядом Лорэн уничтожил Симона.

Симон сжал кулаки, черными разводами на которых он гордился. Но только этим ему и пришлось ограничиться.

– Теперь, когда ребенок заговорил, – предположил Анрио, – он, конечно, ответит и на другие вопросы. Продолжай, гражданин Фукье.

– Ты будешь дальше отвечать? – спросил Фукье.

Ребенок промолчал.

– Ты видишь, гражданин, ты видишь! – сказал Симон.

– Упорство ребенка удивительно, – сказал Анрио. невольно взволнованный этой настоящей королевской твердостью

– Ты получил плохой совет, – заметил Лорэн.

– От кого? – спросил Анрио.

– Да от его «хозяина».

– Ты меня обвиняешь? – воскликнул Симон. – Ты на меня доносишь?.. Ах так, это занятно…

– Постараемся воздействовать на него добротой, – сказал Фукье.

Повернувшись к ребенку, который сидел с совершенно безучастным видом, он посоветовал:

– Ну, дитя мое, отвечайте национальной комиссии, не усугубляйте свое положение, отказываясь от полезных объяснений. Вы говорили гражданину Симону о материнских ласках, каким образом и в чем именно выражались эти ласки, как она любила вас?

Людовик обвел всех взглядом, который задержался на Симоне и наполнился ненавистью, но по-прежнему молчал.

– Вы считаете себя несчастным? – спросил обвинитель. – Вы живете в плохих условиях, вас плохо кормят, с вами плохо обращаются? Вам бы хотелось больше свободы, больше всего того, к чему вы привыкли, другую тюрьму, другого охранника? Вы хотите лошадь для прогулок? Вам нужно общество детей, ваших сверстников?

Людовик хранил глубокое молчание, которое он нарушил только однажды, чтобы защитить свою мать.

Комиссия застыла в безмолвном удивлении: столько

твердости, столько ума проявил этот ребенок. Даже не верилось.

– Да, эти короли, – тихо сказал Анрио, – особая порода. Они, как тигры, даже маленькие горды и злы.

– Что записать в протокол? – спросил секретарь, попавший в затруднительное положение.

– Нужно поручить это Симону, – не удержался Лорэн. – Писать нечего, будем считать, что он прекрасно сделал свое дело.

Симон погрозил кулаком своему неумолимому врагу.

Лорэн рассмеялся.

– Ты не станешь так смеяться в тот день, когда сыграешь в ящик, – задохнулся от ярости Симон.

– Не знаю, опережу ли я тебя или последую за тобой в этой церемонии, которой ты пугаешь меня, – отозвался Лорэн, – Но знаю точно: когда придет твоя очередь, то многие будут радоваться. Боги!.. Я сказал «боги» во множественном числе… Боги! Как ты будешь безобразен в последний день, Симон. Как ты будешь отвратителен.

И Лорэн, откровенно рассмеявшись, отошел и стал позади других членов комиссии.

Комиссии ничего не оставалось делать, как удалиться.

Что касается ребенка, то, избавившись от допрашивающих, он принялся напевать меланхолический припев любимой песни своего отца…