Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Глава XVIII
Суд

В двадцать третий день этого месяца второго года французской республики, единой и неделимой, соответствующий 14 октября 1793 года по старому стилю, как тогда говорили, толпа любопытствующих с самого утра забила зал, в котором проходило заседание революционного трибунала.

Коридоры Дворца, набережная Консьержери были заполнены нетерпеливыми и жадными зрителями, которые передавали друг другу слухи и страсти, подобно волнам, передающим друг другу свой шум и свою пену.

Несмотря на любопытство, подталкивающее зрителей, а, возможно, что именно из-за этого любопытства, каждая волна этого моря, бурная, зажатая между двумя барьерами – внешним, который толкал ее вперед, и внутренним, который отталкивал ее, сохраняла в этом приливе и отливе свое, почти не меняющееся место. Но те, кто успел захватить лучшие места, поняли, что они должны ценить свое счастье и старались поделиться всем увиденным и услышанным со своими соседями, разместившимися менее удачно, которые тут же по цепочке передавали примитивную информацию следующим.

У входной двери в трибунал группа сгрудившихся людей жестоко спорила о десяти линиях[67]67
  Линия – единица длины в системе английских мер 1 л = 1/12 дюйма = 0,2 сантиметра.


[Закрыть] пространства в ширину и в высоту; потому что 10-ти линий в ширину хватало для того, чтобы между двумя плечами увидеть уголок зала и фигуры судей: десяти линий в высоту – чтобы видеть поверх голов весь зал и фигуру обвиняемой.

К несчастью, этот проход из коридора в зал, такой узкий, занимал один человек, он загородил его почти полностью своими широкими плечами и руками, поднятыми вверх в виде подпоры,

он сдерживал напирающую толпу, готовую хлынуть в зал, если этот заслон не выдержит. Этот непоколебимый человек, стоящий на пороге трибунала, был молод и красив и при каждом приливе толпы встряхивал своей густой шевелюрой, под которой сверкал мрачный и решительный взгляд. Оттолкнув же очередной прилив толпы, устояв перед очередной ее атакой, опять словно становился каменным.

Сотню раз потная толпа пыталась опрокинуть его, своим высоким ростом он всем мешал, но как мы уже отметили, он был непоколебим, как скала.

Из середины же кипящего человеческого моря другой человек пытался проложить себе дорогу с упорством, граничащим с жестокостью. Ничто не останавливло его неутомимое продвижение вперед, ни удары тех, кто оставался позади, ни проклятия тех, кого он давил, ни жалобы женщин, которых в этой толпе было немало. На удары он отвечал ударами, на проклятия – таким взглядом, перед которым отступали даже самые храбрые, на жалобы – безучастностью, схожей с презрением.

Наконец, он приблизился к тому самому мощному молодому человеку, который преградил вход в зал. И среди общего выжидания, поскольку всем хотелось видеть столкновение двух жестоких соперников, так вот среди всеобщего выжидания, он попытался протиснуться оправдавшим себя способом, заключающимся в том, чтобы раздвинуть локтями, как клином, двух стоящих впереди зрителей и оттеснить их назад.

Это был молодой человек невысокого роста, бледное лицо и хрупкое тело которого говорили о щуплом сложении, но в его горящих глазах была непобедимая воля.

И едва его локти коснулись молодого человека, стоящего теперь перед ним, как тот, удивленный такой агрессией, быстро повернулся и также быстро вскинул кулак, грозящий мгновенным уничтожением. В этот момент оба соперника оказались лицом к лицу и одновременно у них обоих вырвался легкий вскрик.

Они узнали друг друга.

– О! Гражданин Морис, – произнес хрупкий молодой человек с невыразимой печалью в голосе. – Позвольте мне увидеть ее. Я умоляю вас. Вы убьете меня потом!

Мориса а это действительно был он, тронула и восхитила эта беспредельная преданность, несокрушимая воля.

– Вы! – прошептал он. – Вы здесь, безумец!

– Да, я здесь! Но я уже изнемог… О, Боже мой! Она говорит! Позвольте мне увидеть ее! Позвольте ее послушать!

Морис посторонился, и молодой человек прошел в зал. Теперь, поскольку Морис сдерживал толпу, ничто не мешало шевалье видеть происходящее в зале: он вынес столько ударов и толчков ради того, чтобы попасть сюда.

Эта сцена и краткий разговор привлекли внимание судей. Обвиняемая тоже взглянула в их сторону, она заметила и узнала шевалье.

Что-то похожее на дрожь пробежало по телу сидящей в железном кресле королевы.

Допрос проходил под председательством Армана, вел его Фукье-Тэнвилль, защитником королевы был Шово-Лагард.

Все это время Морис оставался неподвижным, в то время как любопытствующие и в зале, и в коридоре уже сменились по нескольку раз.

Шевалье нашел себе опору у колонны. И был также бледен, как колонна, на которую он опирался.

День сменился темной ночью. Несколько свечей, зажженных на судейском столе, несколько ламп вдоль стен зала зловещим красным отблеском освещали благородное лицо королевы, которое было таким прекрасным на сверкающих огнями праздниках в Версале. Она отрешенно отвечала несколькими короткими и высокомерными фразами на вопросы председателя, иногда наклоняясь к своему адвокату, чтобы о чем-то тихо его спросить. Ее бледное лицо хранило свою обычную гордость. На ней было платье с черными разводами, которое Мария-Антуанетта постоянно носила после смерти короля.

Судьи поднялись, чтобы удалиться на совещание: заседание закончилось.

– Я вела себя очень высокомерно, сударь? – спросила она у Шово-Лагарда.

– Ах, сударыня, – ответил он, – вы всегда прекрасны, как бы вы ни говорили.

– Глядите-ка, какая она гордая! – воскликнула женщина из зала. И эти слова как будто ответили на вопрос, который несчастная королева только что задала своему адвокату.

Королева повернула голову в сторону женщины.

– Да, да, – откликнулась женщина, – это я сказала, что ты слишком горда, Антуанетта, и эта гордость погубила тебя.

Королева покраснела.

Шевалье повернулся к женщине, произнесшей эти слова, и тихо заметил:

– Она была королевой.

Морис схватил его за запястье.

– Пойдем, – чуть слышно посоветовал он ему. – Будьте мужественны, не губите себя.

– О! Мсье Морис, – ответил шевалье, – вы – мужчина и знаете, что говорите тоже с мужчиной. Скажите, как вы думаете,

ее могут приговорить к смерти?

– Не думаю, – ответил Морис. – Я в этом уверен.

– Женщину! – с надрывом воскликнул Мезон-Руж.

– Нет, королеву, – ответил Морис. – Вы это только что сказали сами.

Шевалье в свою очередь схватил Мориса за руку с силой, которую невозможно было даже предположить, и заставил его наклониться к себе.

Была половина четвертого утра, в зале уже появились свободные места. И здесь, и там частично погасли лампы, отдельные уголки зала погрузились в темноту. В одном из самых темных и находились Мезон-Руж и Морис, который был готов выслушать все, что ему скажет шевалье.

– Почему вы здесь и что делаете, – спросил шевалье. – У вас же, сударь, вовсе не жестокое сердце.

– Увы! – ответил Морис. – Я здесь лишь для того, чтобы узнать, что случилось с одной несчастной женщиной.

– Вот как, – отозвался Мезон-Руж, – с той, которую муж толкнул в камеру королевы, не так ли? С той, которую арестовали у меня на глазах.

– Женевьеву?

– Да, Женевьеву.

– Значит, Женевьева – узница, принесенная в жертву своим мужем, убитая Диксмером?.. Теперь я понимаю, все понимаю. Шевалье, расскажите мне, как это произошло, скажите, где она, как я могу найти ее? Шевалье… эта женщина, это – моя жизнь, слышите?

– Да, я ее видел, я был там, когда ее арестовали. Я тоже пришел, чтобы помочь королеве бежать! Но наши планы были не согласованы, и вместо того, чтобы выручить, они нанесли вред один другому.

– И вы не спасли Женевьеву, вашу сестру?

– Как я мог? Ее отделяла от меня железная решетка. Если бы вы были там и соединили ваши силы с моими, то проклятая решетка поддалась бы, мы спасли бы их обеих.

– Женевьева! Женевьева! – прошептал Морис.

Потом, с яростью взглянув на Мезон-Ружа, спросил:

– А Диксмер? Что стало с ним?

– Не знаю. Он спасся. И он, и я.

– О! – прошептал Морис, стиснув зубы, – если бы я когда-нибудь его встретил…

– Да, я понимаю, но для Женевьевы еще не все потеряно, – сказал Мезон-Руж, – тогда как здесь, для королевы… Морис, вы сердечный человек, вы могущественны, у вас друзья… Прошу вас, как просят Бога, помогите мне спасти королеву!

– Вы надеетесь?

– Морис, Женевьева умоляет вас моими устами.

– Не произносите этого имени, сударь. Кто знает, может и вы, как Диксмер, тоже пожертвовали бедной женщиной.

– Сударь, – с гордостью ответил шевалье, – я знаю, что когда иду на риск, то жертвую только собой.

Морис хотел что-то сказать, но открылась дверь совещательной комнаты.

– Тише, сударь, – остановил его шевалье, – тише. Судьи идут.

Морис почувствовал, как дрожащая рука Мезон-Ружа, белая и хрупкая, легла на его руку.

– О! – прошептал шевалье. – О! У меня останавливается сердце.

– Мужайтесь и держитесь или вы погибли! – ответил Морис.

Трибунал действительно вернулся и весть о его возвращении распространилась в коридорах и галереях.

Толпа опять повалила в зал и, кажется, даже лампы ожили и в этот решающий и торжественный момент засветились ярче.

Привели королеву: она держалась прямо, высокомерно, взгляд ее был неподвижен, губы сжаты.

Ей зачитали решение суда, приговаривающего ее к смертной казни.

Она выслушала приговор, не побледнев, не нахмурившись, ни один мускул на лице не выдал ее волнение.

Повернувшись к шевалье, она послала ему долгий и выразительный взгляд, словно хотела поблагодарить этого человека, которого всегда воспринимала как олицетворение преданности; затем, опираясь на руку офицера, командовавшего вооруженной охраной, спокойно и достойно покинула зал.

Морис глубоко вздохнул.

– Слава Богу! – сказал он. – В ее показаниях нет ничего, что скомпрометировало бы Женевьеву. Еще есть надежда.

– Слава Богу! – в свою очередь прошептал шевалье де Мезон-Руж. – Все кончено, закончена борьба. У меня нет больше сил идти дальше по этому пути.

– Мужайтесь, сударь, – тихо произнес Морис.

– Постараюсь, сударь, – ответил шевалье.

Затем, пожав друг другу руки, они покинули зал через разные выходы.

Королеву увезли в Консьержери. Пробило четыре на больших часах, когда она вернулась туда.

У моста Пон-Неф Морис попал в объятия Лорэна.

– Стой, – сказал он, – хода нет!

– Почему?

– Куда ты направляешься?

– К себе. Теперь я могу вернуться, потому что знаю, что с ней произошло.

– Тем лучше, но домой ты не пойдешь.

– Почему?

– Причина проста: два часа назад к тебе приходили, чтобы арестовать.

– Ах, так! – воскликнул Морис. – В таком случае, мне тем более следует вернуться.

– С ума сошел? А Женевьева?

– Да, ты прав. И куда же мы пойдем?

– Ко мне, черт возьми!

– Но я погублю тебя.

– Тем более надо идти. Итак, в путь!

И он увлек Мориса за собой.

Глава XIX
Священник и палач

Как стало известно читателю, королеву из трибунала отвезли назад, в Консьержери.

Вернувшись в камеру, она взяла ножницы и отрезала свои длинные прекрасные волосы, ставшие еще прекраснее из-за того, что вот уже полгода пудра не касалась их. Она завернула волосы в бумагу, написав сверху:

«Разделить между моими дочерью и сыном».

Затем она села, а вернее, упала на стул, разбитая усталостью – допрос длился семнадцать часов – и уснула.

В семь часов ее разбудил шум за ширмой, она проснулась, вскочила, повернулась и увидела совсем незнакомого человека.

– Что нужно от меня? – спросила она.

Мужчина подошел к ней и вежливо поприветствовав, уточнил: она ли королева.

– Меня зовут Сансон, – представился он.

Королева слегка вздрогнула и поднялась. Одно только его имя сказало ей больше, чем длинная речь.

– Вы пришли слишком рано, сударь, – сказала она. – Не могли бы вы явиться немного позже?

– Нет, сударыня, – возразил Сансон. – У меня приказ.

Ответив, он сделал еще один шаг в сторону королевы. Все в этом человеке было выразительным и ужасным..

– Да, я понимаю, – произнесла узница, – вы хотите отрезать мне волосы?

– Это необходимо, сударыня, – ответил палач.

– Я знала об этом, сударь, – сказала королева, – и мне захотелось избавить вас от такого труда. Мои волосы здесь, на столе.

Сансон проследил за движением руки королевы.

– Только, – продолжала она, – я бы желала, чтобы сегодня вечером они были переданы моим детям.

– Сударыня, – ответил Сансон, – это меня не касается.

– Я только думала…

– Я занимаюсь только тем, – продолжал палач, – что снимаю… с приговоренных… их одежду… их драгоценности… все, что они формально отдают мне. Иначе все идет в Салпетриер, где распределяется между бедняками в больницах. Так предписывает постановление Комитета общественного спасения.

– Но, в конце концов, сударь, – настаивала Мария-Антуанетта, – могу ли рассчитывать, что эти волосы вручат моим детям?

Сансон молчал.

– Я возьму это на себя, – пообещал Жильбер.

Узница бросила на охранника взгляд, полный невыразимой признательности.

– Я пришел, – объяснил Сансон, – чтобы отрезать вам волосы. Поскольку эта работа уже сделана, я могу, если желаете, ненадолго оставить вас одну.

– Прошу вас, сударь, – сказала королева, – я хочу подумать и помолиться.

Сансон поклонился и вышел.

Королева осталась одна: Жильбер обратился к ней только за тем, чтобы предложить ей свою помощь и тут же скрылся за ширмой.

Приговоренная встала на колени, на стул, который был ниже других и служил ей скамеечкой для молитвы…

В эти минуты произошла не менее ужасная сцена, чем та, о которой мы рассказали, но участники ее находились в доме священника маленькой церкви Сен-Ландри в Сите.

Священник этого прихода только что поднялся. Когда старая экономка подала ему скромный завтрак, вдруг в дверь дома громко постучали. Даже в наши дни для священника непредвиденный, визит всегда связан с каким-нибудь событием: крестинами, свадьбой или исповедью. Ну, а в то время визит незнакомца мог означать только что-то очень важное. Действительно, в ту эпоху священник больше не был просителем божьих милостей, а должен был вести дела с людьми.

Однако аббат Жирар принадлежал к числу тех, кому можно было бояться меньше других: он дал клятву Конституции, совесть и порядочность взяли в нем верх над эгоизмом и религиозностью. Несомненно, аббат Жирар допускал возможность того, что и такой образ правления может быть успешным. Но жалел о злоупотреблениях по отношению к Боту и связанных с именем Бога. Жалел в душе. Выбор же его был иным: он оставил себя, своего бога и принял братство республиканского режима.

– Посмотрите, мадам Жасинта, – попросил он, – посмотрите, кто это так рано стучит в нашу дверь. Если это случайно не какое-нибудь срочное дело, о котором просят, то скажите, что сейчас меня вызывают в Консьержери и мне следует немедленно туда отправиться.

Мадам Жасинту[68]68
  Jacinthe – гиацинт (фр.).


[Закрыть] раньше называли мадам Мадленой; но она согласилась обменять свое прежнее имя на название цветка. Впрочем, и аббат Жирар согласился вместо кюре стать гражданином.

По приказу хозяина Жасинта поспешила спуститься в маленький сад, в котором находилась входная дверь. Она отодвинула засовы и увидела молодого человека, очень бледного, очень взволнованного, но с приятным и честным лицом.

– Месье аббат Жирар? – сказал он.

Жасинта обратила внимание на беспорядок в его одежде, длинную бороду и нервную дрожь, бившую пришедшего: все это казалось ей дурным предзнаменованием.

– Гражданин, – запротестовала она, – больше здесь нет ни сударя, ни аббата.

– Простите, сударыня, – продолжал молодой человек, – я хочу сказать викария Сен-Ландри.

Жасинта, несмотря на свой патриотизм, была тронута словом сударыня, которое теперь практически не употреблялось, однако ответила:

– Его нельзя видеть, гражданин: он молится.

– В таком случае, я подожду, – ответил молодой человек.

– Но, – продолжала мадам Жасинта, которой эта настойчивость вновь напомнила о дурных предчувствиях, охвативших ее вначале. – Вы напрасно будете ждать, его вызывают в Консьержери, и он сейчас уезжает.

Молодой человек ужасно побледнел, а точнее из бледного он превратился в мертвенно-бледного.

– Значит, это правда, – прошептал он.

Потом уже громче:

– Именно по этой причине, сударыня, – сказал он, – я и пришел сюда.

Продолжая говорить, он шагнул вперед, осторожно, но с твердостью, отодвинул засовы двери и, несмотря на сопротивление и даже угрозы мадам Жасинты, вошел в дом и даже в комнату аббата.

Тот, увидев его, удивленно вскрикнул.

– Простите сударь, – тотчас же отозвался молодой человек, – но мне нужно поговорить с вами об очень важном деле. Позвольте сделать это без свидетелей.

Старый священник по опыту знал, как выражаются большие несчастья. На взволнованном лице молодого человека он прочитал страсть, а в прерывающемся голосе – чрезмерное волнение.

– Пропустите его, Жасинта, – сказал он.

Молодой человек с нетерпением следил глазами за экономкой, которая, привыкнув принимать участие во всех тайнах своего хозяина, колебалась – уйти или остаться. Потом, когда она, наконец, закрыла дверь, заговорил незнакомец.

– Сударь, вы, наверное, хотите знать, кто я такой. Я сейчас расскажу все. Я – изменник; я – человек, приговоренный к смерти, живущий уже на пределе сил, я – шевалье де Мезон-Руж.

Аббат, сидя в своем большом кресте, вздрогнул от ужаса.

– О! – не пугайтесь, – продолжал шевалье. – Никто не видел, как я вошел сюда, а если кто-нибудь меня и увидел бы, то не узнал. За два месяца я очень изменился.

– Но что вам угодно, гражданин? – спросил кюре.

– Сегодня вы направляетесь в Консьержери, не так ли?

– Да, меня вызвал консьерж.

– Вы знаете, зачем?

– К какому-нибудь больному, умирающему или, возможно, приговоренному.

– Вы знаете, что вас ждет приговоренная.

Старый священник с удивлением взглянул на шевалье.

– А вы знаете, кто она, эта приговоренная, – продолжал Мезон-Руж.

– Нет… не знаю.

– Ну так вот, эго – королева…

Аббат вскрикнул

– Королева? О! Боже мой!

– Да, сударь, королева! Я навел справки и узнал, кого из священников ей должны дать. Я узнал, что это вы, и прибежал сюда.

– Чего же вы от меня хотите? спросил священник, напуганный возбужденным голосом шевалье

– Я хочу… я не хочу, сударь. Я пришел просить, вас, умолять, взывать к вам.

– О чем?

– Взять меня с собой к Ее Величеству.

– О! Да вы сошли с ума! – воскликнул аббет Но вы меня погубите! Вы погубите меня!

– Ничего не бойтесь.

– Бедная женщина приговорена и ничего нельзя изменить.

– Знаю; я прошу вас вовсе не для того, чтобы попытаться спасти ее, я хочу видеть ее… Вы слушаете, отец мой? Вы не слушаете меня?

– Я не слушаю вас, потому что вы просите невозможного; я не слушаю вас, потому что вы ведете себя, как слабоумный человек, – сказал священник. – Я не слушаю вас, потому что вы приводите меня в ужас.

– Отец мой, успокойтесь, – ответил молодой человек, пытаясь и сам успокоиться. – Отец мой, поверьте, я в здравом уме. Королева погибла, я знаю. Но если бы я мог броситься к ее ногам хотя бы на секунду, это бы меня спасло. Если я не увижу ее, я убью себя, и поскольку вы будете причиной моего отчаяния, то вы убьете одновременно и тело, и душу.

– Сын мой, сын мой, – сказал священник, – вы ведь просите меня пожертвовать своей жизнью. Подумайте об этом, хотя я и стар уже, тем не менее, моя жизнь нужна еще многим несчастным Хотя я и стар, но не могу идти сам за смертью – это значило бы совершить самоубийство.

– Не отказывайте мне, отец мой, – ответил шевалье. – Послушайте, вам ведь нужен викарий, прислужник; возьмите вместо него меня.

Священник пытался призвать всю твердость своего духа, поскольку его сердце было готово уступить.

– Нет, – сказал он, – нет Это значило бы изменить своему долгу; я поклялся Конституции. Я поклялся ей всем сердцем, душой и совестью. Приговоренная женщина – это виновная королева. Я согласился бы умереть, если бы моя смерть могла быть полезной моему ближнему, ни я не могу изменить своему долгу.

– Но, – воскликнул шевалье, – если я вам скажу и повторю, если я поклянусь вам, что не собираюсь спасать королеву, вот на этом Евангелии, на этом кресте клянусь, что иду в Консьержери не для того, чтобы помешать ей умереть.

– Чего же вы тогда хотите? – спросил старец, взволнованный этим непритворным отчаянием

– Послушайте, – сказал шевалье, душа которого, казалось, наполняла его слова, – она была моей благодетельницей. У нее есть ко мне своеобразная привязанность! Увидеть меня в свой последний час, я уверен, было бы для нес утешением.

– Это все, что вы хотите? – спросил священник, уже готовый уступить такому натиску.

– Более ничего.

– И вы не замышляете никакого заговора, чтобы попытаться освободить приговоренную?

– Никакого. Я – христианин, отец мой, и, если есть в моем сердце хотя бы тень лжи, если во мне есть хоть малейшая надежда на то, что она будет жить, если я хоть что-то попытаюсь сделать, то пусть Господь Бог покарает меня вечным проклятием.

– Нет, нет! Я ничего не могу вам обещать! – сказал аббат, – учитывая то, насколько опасна его неосторожность.

– Послушайте, отец мой, – произнес шевалье с глубокой печалью, – я говорил с вами только как ваш покорный сын, и только с христианским чувством взывал к милосердию. Ни одного дурного слова, ни одной угрозы не вырвалось из моих уст; однако, голова моя в горячке, лихорадка сжигает мою кровь, отчаяние пожирает мое сердце, к тому же я вооружен – смотрите, вот мой кинжал.

И молодой человек вытащил из кармана блестящее тонкое лезвие, которое отбросило мертвенно бледный отблеск на его дрожащую руку.

Священник быстро отступил.

– Не бойтесь, – с грустной улыбкой сказал шевалье. – Другие, зная о том, как вы верны своему слову, попытались бы, запугав вас, вырвать согласие Я же умоляю вас и продолжаю умолять, кланяясь в ноги: сделайте так, чтобы я хоть на мгновение увидел ее. Вот вам для гарантии…

Он достал из кармана записку и протянул ее аббату Жирару. Тот развернул и прочитал следующее:

«Я, Рене, шевалье де Мезон-Руж, клянусь Богом и честыо, что под угрозой смерти заставил достойного аббата из Сен-Ландри провести меня в Консьержери, несмотря на его отказ и сопротивтление. В чем и подписываюсь.

МЕЗОН-РУЖ»

– Хорошо, – сдался священник, – но поклянитесь мне также в том, что вы не совершите ни малейшей неосторожности. Это нужно не только для того, чтобы спасти мою жизнь, ведь я отвечаю также и за вашу.

– Не будем думать об этом, – ответил шевалье. – Вы согласны?

– Приходится согласиться, поскольку вы этого так желаете. Будете ждать меня внизу и, когда она пройдет в канцелярию, вы увидите ее…

Шевалье схватил руку старца и поцеловал ее с таким почтением и пылом, словно целовал распятие.

– О! – прошептал он. – По крайней мере, она умрет королевой, рука палача ее не коснется.