Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Глава XIII
Секретарь военного министерства

Покинув кабачок, патриот не ушел слишком далеко. Сквозь закопченые стекла он следил за служителем. Необходимо было убедиться: не свяжется ли тот с агентами республиканской полиции, одной из лучших во все времена. Потому что одна половина общества шпионила за другой не во имя правительства, а ради спасения собственной головы.

Но ничего опасного для патриота не произошло. За несколько минут до девяти, служитель поднялся, потрепал по подбородку кабатчицу и вышел. На набережной Консьержери патриот нагнал его и они вместе вошли в тюрьму.

Сделка состоялась в тот же вечер. Папаша Ришар согласился, чтобы Мардош занял место гражданина Гракха…

А за два часа до этого события, в помещении тюремного смотрителя, оно расположено в другой части тюрьмы,

разыгралась сценка, последствия которой имели немалое значение для главных действующих лиц этой истории. Устав

ший за день секретарь Консьержери сложил свои бумаги и уже намеревался уйти, как какой-то человек, сопровождаемый гражданкой Ришар вошел в его кабинет.

– Гражданин секретарь, – сказала она, – примите своего собрата из военного министерства. Он пришел от имени гражданина министра, чтобы восстановить имена военных, заключенных под стражу.

– Ах, гражданин, – расстроился секретарь, – вы несколько запоздали; я уже убрал все бумаги.

– Простите меня, дорогой собрат, – ответил вошедший, – но у нас так много работы, что мы можем ходить по другим делам только в то время, когда другие уже едят или спят.

– Ну, раз дело обстоит именно так, дорогой собрат, то поторопитесь. Уже время ужина, а я голоден. Покажите ваши документы.

– Вот они, – предъявил свои бумаги секретарь военного министерства, и его собрат, хотя и крайне спешивший, просмотрел их очень тщательно.

– Не беспокойтесь, с ними все в порядке, – заметила жена Ришара. – Мой муж уже познакомился с ними.

– Это не имеет значения, – возразил секретарь, продолжая читать документы.

Секретарь военного министерства ждал терпеливо, как человек, привыкший к строгим формальностям.

– Прекрасно, – произнес секретарь Консьержери, – вы можете начинать работу в любое время. Вам потребуется много постановлений?

– Сотню.

– Это займет уйму времени.

– В таком случае, дорогой собрат, я устроюсь у вас. Если вы, конечно, позволите.

– Что вы имеете в виду? – не понял секретарь Консьержери.

– Это я расскажу во время ужина, на который сейчас приглашаю вас, ведь вы сами сказали, что голодны.

– И не намерен отрицать.

– Вот и хорошо, вы познакомитесь с моей женой, прекрасной хозяйкой, ближе узнаете меня, я – добрый малый.

– Честное слово, вы производите на меня именно такое впечатление, однако, дорогой собрат…

– Не спорьте, соглашайтесь запросто. Я куплю устриц на площади Шатэле, у нас есть цыпленок, взятый у торговца жареным мясом, и два или три блюда, которые мадам Дюран готовит в совершенстве.

– Вы меня соблазняете, дорогой собрат, – смутился секретарь Консьержери, ослепленный меню, к которому он не привык. Революционный трибунал платил ему два ливра ассигнациями, которые в действительности едва равнялись двум франкам.

– Значит, согласны?

– Согласен.

– В таком случае оставим работу до утра – и в путь.

– Отправляемся.

– Так что же вы?

– Одну минуту. Только позвольте мне предупредить жандармов, которые охраняют австриячку.

– Зачем вы их предупреждаете?

– Чтобы они знали, что я ушел. Предупрежденные о том, что секретарская комната пуста, они будут прислушиваться к малейшим звукам.

– Право, очень нужная мера предосторожности.

– И вы так считаете?

– Разумеется, идите.

Секретарь Консьержери вышел и постучал в окошко, которое открыл один из охранников, предварительно спросив:

– Кто там?

– Секретарь, я ухожу. До свидания, гражданин Жильбер.

– До свидания, гражданин секретарь.

И окошко захлопнулось.

Секретарь военного министерства с пристальным вниманием следил за этой сценкой. И когда дверь камеры, в которой находилась королева, открылась, он успел осмотреть первое отделение. Его взгляд выхватил сидящего за столом жандарма Дюшена, и он еще раз убедился в том, что при королеве только два охранника. Но когда секретарь Консьержери вернулся, его собрат постарался придать своему лицу самое что ни на есть безразличное выражение.

При выходе из Консьержери они столкнулись с двумя мужчинами. Ими были гражданин Гракх и его кузен Мардош.

Кузен Мардош и секретарь военного министерства мгновенными движениями, которые, казалось, были вызваны одним и тем же чувством, при виде друг друга надвинули на глаза, один – медвежью шапку, другой – шляпу с широкими полями.

– Кто это? – поинтересовался секретарь военного министерства.

– Я знаю только одного из них – тюремщика по имени Гракх.

– Значит, тюремщики все-таки выходят из Консьержери, – с подчеркнутым безразличием заметил военный секретарь.

– Для этого им отведено определенное время.

Разговор прервался. Новые друзья пересекли мост Шанж. На углу площади Шатэле секретарь военного министерства, как и обещал, купил корзинку с устрицами. Дальше они продолжили путь по набережной Жевр.

Жилище секретаря военного министерства оказалось весьма простым. Гражданин Дюран занимал три маленькие комнаты на Гревской площади в доме без привратника. Каждый жилец имел свой ключ от входной двери. Было условлено, что если у кого-то не оказывалось при себе ключа, то он стучал молотком в ворота один, два или три раза: в зависимости от этажа, на котором жил. И тот, кто ждал или кто слышал этот сигнал, спускался и открывал дверь.

У гражданина Дюрана ключ был в кармане, ему стучать не пришлось.

Секретарю из Дворца Правосудия очень понравилась жена секретаря военного министерства. Ею оказалась действительно очаровательная женщина. Выражение глубокой печали, застывшее на ее лице, вызывало интерес с первого взгляда. Замечено, для красивых женщин печаль является одним из самых неоспоримых средств соблазна; печаль делает влюбленными всех без исключения мужчин. Даже секретарей, что бы там ни говорили, а секретари – тоже мужчины. А среди них даже самый жестокий эгоист, не говоря уже о человеке с чувствительным сердцем, всегда стремится утешить огорченную женщину, сменить белые розы бледного лица на розы, более приятные для глаз, как говорил гражданин Дора.

Оба секретаря поужинали с большим аппетитом. Только мадам Дюран почти ничего не ела. Разговор шел на разные темы.

Секретарь военного министерства расспрашивал своего собрата с любопытством, довольно странным для этого драматического времени, о порядках во Дворце в дни судебных приговоров, о средствах досмотра посторонних. Секретарь Дворца, очарованный тем, что его слушают с таким вниманием, отвечал с удовольствием. Он рассказывал о привычках тюремных смотрителей, о Фукье-Тэнвилле, о гражданине Симоне – главном актере трагедии, которая ежедневно разыгрывалась на площади Революции.

Позже и он попросил коллегу рассказать о военном министерстве.

– Ничего интересного, я осведомлен гораздо меньше, чем вы. Мое положение намного ниже вашего. Я – скорее помощник секретаря, – отговорился Дюран. – Я незаметный служащий, приносящий пользу своей работой людям, занимающим видное положение. Это обычное явление любой бюрократии, даже революционной. Земля и небо, возможно, когда-нибудь изменятся, но канцелярии – никогда.

– Хорошо, я помогу вам, гражданин, – сказал секретарь Дворца, очарованный хорошим вином хозяина и особенно прекрасными глазами мадам Дюран.

– Благодарю, – ответил тот, кому было сделано это благосклонное предложение. – Любое разнообразие в работе – развлечение для бедного служащего. Мне, конечно, хочется поскорее закончить дела в Консьержери и не беспокоиться по поводу того, что они затягиваются. Если бы еще я мог приводить в канцелярию мадам Дюран, которая так скучает здесь.

– Не возражаю, – ответил секретарь Дворца, очарованный приятным развлечением, которое обещал его собрат.

– Она бы диктовала мне списки, – продолжил гражданин Дюран. – Ну, а время от времени, если вы нашли этот ужин не слишком плохим, вы бы приходили к нам сюда.

– Да, но не слишком часто, – самодовольно согласился секретарь Дворца. – Должен вам признаться, что меня будут бранить, если я стану возвращаться позднее обычного в один из домов на улице Пети-Мюск.

– Это устраивает и меня как нельзя лучше, – сказал Дюран, – не правда ли, дорогая?

Мадам Дюран, очень бледная и все такая же печальная, подняла на мужа глаза и ответила:

– Как вам будет угодно.

Пробило одиннадцать, пора было уходить. Секретарь из Дворца поднялся и простился со своими новыми друзьями.-

Его радость по поводу нового знакомства и приятного ужина была неподдельной.

Гражданин Дюран проводил гостя до лестничной площадки. Вернувшись в комнату, бросил:

– Ну, Женевьева, пора спать.

Молодая женщина поднялась, не отвечая, взяла лампу и прошла в другую комнату.

Дюран, а вернее Диксмер, посмотрел, как она вышла, посидел минуту в задумчивости, нахмурив лоб, затем он прошел в свою комнату на противоположной стороне коридора.

Глава XIV
Две записки

этого вечера секретарь военного министерства приходил усердно трудиться к своему коллеге во Дворец. Мадам Дюран делала выписки из документов, подготовленных заранее, а Дюран старательно их переписывал.

Дюран украдкой стремился рассмотреть все вокруг. Он приметил, как ежедневно в девять вечера Ришар или его жена приносили корзину с провизией и ставили се под дверь камеры королевы. И в тот момент, когда секретарь предупреждал охранника: «Я ухожу, гражданин», Жильбер или Дюшан выходили и забирали корзину для Марии-Антуанетты.

Три вечера подряд Дюран дольше обычного засиживался за делами. И все эти часы задержки корзинка простояла у двери – охранники брали продукты только после ухода секретаря, и четверть часа спустя они выставляли ее назад за дверь уже пустой.

На четвертый вечер, происходило это в начале октября, после того, как секретарь Дворца ушел, и Дюран, вернее Диксмер и его жена остались в комнате одни, он уронил перо и прислушался к тишине с таким вниманием, словно от этого зависела его жизнь. Затем быстро встал, подбежал на цыпочках к двери камеры, приподнял салфетку, прикрывающую корзинку, и воткнул в хлеб маленький серебряный футляр.

Так же неслышно, бледный и дрожащий от волнения, а оно проявляется даже у самых сильных натур, совершающих после длительной подготовки рискованный поступок, он вернулся на свое место, прижав одну руку ко лбу, другую – к сердцу.

Женевьева наблюдала за ним, но не произнесла ни единого слова. После того, как муж забрал ее от Мориса, она всегда ждала, чтобы он заговорил первым.

Однако на этот раз она нарушила молчание.

– Это будет сегодня вечером?

– Нет, завтра, – ответил Диксмер.

И снова встал, осмотрелся, тщательно прислушался, собрал списки и, подойдя к камере, постучал в дверь.

– В чем дело? – спросил Жильбер.

– Гражданин, – сказал Диксмер, – я ухожу.

– Хорошо, – ответил охранник из глубины камеры. – До свидания.

– До свидания, гражданин Жильбер.

Дюран услышал скрип засовов, понял, что охранник открыл дверь и вышел.

В коридоре, который вел из комнаты папаши Ришара во двор, он столкнулся с тюремщиком в медвежьей шапке и с тяжелой связкой ключей.

Диксмера охватил страх. Этот грубый человек, как и все из «го сословия, сейчас окликнет его, всмотрится и, возможно, узнает его. Он надвинул на лоб шляпу, а Женевьева спрятала лицо в воротник своего черного пальто.

Но он ошибся.

– О! Извините! – только и произнес тюремщик, хотя его слегка толкнул Диксмер.

Диксмер вздрогнул, услышав этот мягкий и вежливый голос. Но тюремщик торопился, проскользнул в коридор, открыл ведущую к папаше Ришару дверь и исчез. Диксмер и Женевьева продолжили свой путь.

– Странно, – сказал Диксмер, когда за ними закрылась дверь, и свежий воздух охладил его пылающее лицо.

– Да, очень странно, – прошептала Женевьева.

Оставшись наедине, супруги могли поделиться причинами своего удивления. Но Диксмер скрыл свои мысли, пытаясь успокоить себя тем, что он ошибся, саму встречу – галлюцинацией. Женевьева же ограничилась тем, что, сворачивая за угол на мост Шанж, бросила последний взгляд на темное здание Дворца, в котором видение, напоминающее призрак потерянного друга пробудило в ней столько воспоминаний, нежных и в то же время горьких.

Они пришли на Гревскую площадь, не обменявшись ни единым словом.

А в это время охранник Жильбер как всегда вышел и взял корзинку с провизией, предназначенной королеве. В ней были фрукты, холодный цыпленок, бутылка белого вина, графин с водой и половина хлеба. Жильбер поднял салфетку, осмотрел обычный набор продуктов в корзинке, разложенных гражданкой Ришар. Отодвинув ширму, громко объявил:

– Гражданка, ваш ужин.

Мария-Антуанетта разломила хлеб. Едва ее пальцы прикоснулись к нему, она почувствовала холод серебра и поняла, что на этот раз в хлебе что-то спрятано.

Она оглянулась: охранник уже вышел.

Какое-то время королева сидела неподвижно, в ожидании, когда охранник отойдет как можно дальше. И, убедившись в том, что он сел рядом с товарищем, она вытащила футлярчик из хлеба. В нем была записка. Развернув ее, королева прочитала:

«Сударыня, будьте готовы к тому, что завтра в то же самое время, когда вы получите эту записку, в то же самое время, в камеру Вашего Величества войдет женщина. Она переоденется в вашу одежду, а вам отдаст свою. Потом вы выйдете из Консьержери под руку с одним из самых преданных ваших слуг.

Не беспокойтесь из-за шума, который произойдет в первой комнате. Не обращайте внимания ни на крики, ни на стоны, только поторопитесь быстрее переодеться в платье и пальто той женщины, которая должна остаться вместо Вашего Величества».-

– Какая преданность, – прошептала королева. – Благодарю тебя, Господи! Значит не все меня, как о том говорили, проклинают.

Она перечитала записку. Второй абзац поразил ее. «Не обращайте внимания ни на крики, ни на стоны», – прошептала она. – О! Это значит, что моих охранников убьют, бедные люди! Они проявили ко мне столько участия… Никогда, никогда!»

Она оторвана чистую часть листочка и, поскольку у нее не было ни пера, ни карандаша, чтобы ответить незнакомому другу, который беспокоился за нее, она вытащила булавку из своего шейного платка и наколола на бумаге буквы, составившие слова:

«Я не могу и не должна соглашаться на жертвоприношение чьей-либо жизни в обмен на мою.

М.-А.».

Она положила записку в футлярчик и воткнула его во вторую половинку разломанного хлеба.

Едва она управилась, пробило десять часов. Королева, продолжая держать в руке кусок хлеба, с грустью считала удары, падавшие медленно и ритмично. Неожиданно она услышала в одном из окон, выходившем в женский двор, резкий звук. Подобный звук издает стекло, разрезаемое алмазом. Потом кто-то легонько постучал в окно, раз, второй. Явно преднамеренным кашлем человек пытался заглушить стук. К ее удивлению в уголке окна появился сложенный клочок бумаги. Кому-то удалось просунуть его сквозь стекло. Тут же королева услышала бряцание ключей, бьющиеся один о другой и удаляющиеся шаги

Она поняла, что в стекле прорезано отверстие и через него человек, чьи удаляющиеся шаги она слышала, передал ей записку. Бумажка валялась на полу. Королева отыскана ее глазами,

прислушиваясь, не приближается ли кто-нибудь из охранников. Но услышала, что они о чем-то тихо беседуют, как обычно, чтобы не докучать ей. Тогда она тихонько встала и шагнула, чтобы подобрать записку.

Тонкий и твердый, похожий на футляр предмет, выскользнул из нее и, упав на пол, издал металлический звон. Это было тончайшее лезвие, скорее похожее на украшение, чем на инструмент. Одно из тех стальных орудий, с помощью которого даже слабая и неловкая рука способна перерезать за четверть часа железо самой толстой решетки.

«Сударыня, – говорилось в записке, – завтра в половине десятого один человек придет поговорить через окно с жандармами, которые вас охраняют. За это время Ваше Величество подпилит третий прут решетки своего окна, считая слева направо… Пилите осторожно, Вашему Величеству должно хватить четверти часа. Потом будьте готовы выйти через окно… Это сообщение послал вам один из самых преданных ваших подданных, посвятивший жизнь Вашему Величеству, готовый с радостью отдать ее ради Вас».

– О! – прошептала королева. – Не западня ли это? Но нет, кажется, мне знаком этот почерк. Он тот же, таким была написана записка, полученная мною в Тампле. Так и быть. Возможно, Господь хочет, чтобы я бежала.

Королева упала на колени и предалась молитве, этому высшему утешенью заключенных.

Глава XV
Диксмер готовится

Наконец-то наступил этот роковой день, которому предшествовала бессонная ночь. Этот ужасный день, который без преувеличения можно назвать окрашенным в цвет крови.

В тот октябрь каждый, даже самый яркий солнечный день имел свои мертвенно-бледные пятна Королева плохо спала. Сон не дал ей отдыха: едва закрывала глаза, как ей чудилась кровь, крики.

Она уснула с лезвием в руках.

Большую часть дня она посвятила молитве. Тюремщики часто видели ее молящейся, поэтому не придали никакого значения этому приливу набожности.

Время от времени узница доставала спрятанное на груди лезвие, переданное теми, кто пытался ее спасти, и сравнивала изящество инструмента с толщиной решетки. К счастью, она была вмурована в стену только с одной стороны – нижней. Верхняя часть соединилась с поперечными прутьями. Если удастся

подпилить нижнюю часть, то достаточно будет потянуть за прутья, и решетка отойдет.

Но отнюдь не физические трудности останавливали королеву. Она прекрасно понимала, что задуманное – возможно. Но сама эта возможность превращала надежду в кровавое, слепящее глаза пламя. Пройти к ней ее друзья могли, только убив тех, кто ее охраняет. Но все в ней протестовав против такой цены – смерти единственных людей, проявлявших жалость и участие к ней в эти долгие дни заключения.

С другой стороны, за этими решетками, которые ей предстояло перепилить, за телами этих двух охранников, смерть которых прокладывала дорогу ее спасителям, были жизнь, свобода и, возможно, месть! Три таких ценности, особенно притягательных для женщины, просящей у Бога прощения за то, что она так страстно их желала. К тому же она сознавала: охранники ни о чем не подозревают, даже предполагать не могут о той западне, в которую их хотят заманить. Если, конечно, считать заговор западней.

Эти простые люди, по ее представлению, были бы просто преданы, а страдания не только научили ее переносить зло, но и предугадывать, предчувствовать его.

Королева больше не считала два неожиданных предложения о побеге ловушкой. Но по мере того, как крепла вера и исчезал страх быть схваченной в заранее расставленной западне, все с большим ужасом она думала о неизбежности крови и смерти невинных.

– Странная судьба, возвышенный спектакль! – прошептала она. – Двое заговорщиков объединяются для того, чтобы спасти бедную королеву, скорее – бедную женщину-узницу, ничего не предпринимающую для того, чтобы соблазнить или ободрить заговорщиков. И оба заговора намечены на один день, на один час. Кто знает! Может быть они – части одного целого. Может быть, этот двойной заговор и приведет к свободе. И если я захочу – буду спасена. Но бедная женщина заплатит за меня своей жизнью. И еще два охранника своей смертью предварят мою смерть. Нет, Бог и будущее не простят меня. Невинные жертвы, безвинная кровь – чрезмерная цена. Невозможная цена.

И тут же ее мозг опровергал собственный вывод. Напоминал о многочисленных примерах самопожертвования слуг ради благополучия своих господ, об античных традициях и праве господ распоряжаться жизнью подданных, об уходящих призраках королевской власти.

– Анна Австрийская согласилась бы, – уговаривала она себя. – Анна Австрийская поставила бы превыше всего великий принцип спасения августейших особ.

Всю жизнь и во всем королева старалась равняться на Анну Австрийскую. И даже сейчас пыталась предугадать ее выбор в такой трагической ситуации. Хотя и другие мысли, горькое прозрение приходило к ней. Безумным было само ее согласие приехать во Францию с желанием править так, как правила Анна Австрийская. И все-таки она приехала и правила. Не потому, что сама этого хотела. Такова была воля родителей. Это они, два короля, решили, чтобы их дети, никогда не видевшие друг друга, не успевшие полюбить друг друга, соединились браком на одном алтаре, чтобы умереть потом на одном и том же эшафоте.

Как спорить с роком? Но разве моя смерть не повлечет за собой смерть бедного ребенка, который в глазах немногих моих друзей все еще является королем Франции?

В такой постоянно возрастающей тревоге, измученная своими страхами, лихорадкой сомнений королева дождалась вечера. Много раз она украдкой поглядывала на своих охранников и никогда еще, казалось ей, они не были столь спокойными. И мелкие знаки внимания, оказываемые ей этими грубоватыми мужчинами, особенно сильно поражали ее.

Когда в камере сгустились сумерки и прозвучали шаги часовых, а бряцание оружия и ворчание собак уже эхом отдавались под сводами, когда, наконец, вся тюрьма проявила себя во всем своем ужасе и безнадежности, Мария-Антуанетта, покоренная слабостью, свойственной женской натуре, в ужасе поднялась.

– Я убегу, – шептала она, – Да, да, я убегу. Когда они придут, когда заговорят, я подпилю решетку. Я сделаю все, что Бог и мои освободители прикажут. У меня есть долг перед детьми, их не убьют из-за меня, или если все-таки их убьют, а я буду свободна… О! Тогда, по крайней мере…

Она не закончила. Глаза ее закрылись, угас голос. Это был ужасный сон обессиленной королевы в комнате, запертой на засовы и решетки. Но вскоре, во все еще продолжающемся сне, решетки и засовы упали Она увидела себя в середине огромной безжалостной армии и приказала пламени пылать, а железу выйти из ножен. Она мстила народу, который в конечном счете был не ее народом…

А в это время Жильбер и Дюшен спокойно беседовали и готовили себе ужин.

А в это же время Диксмер и Женевьева вошли в Консьержери и, как всегда, расположились в канцелярии. Через час после их прихода, как обычно, секретарь суда закончил свои дела и оставил их одних.

Как только за коллегой закрылась дверь, Диксмер бросился к пустой корзинке, выставленной за дверь в обмен на корзинку с провизией. Он схватил кусок хлеба, разломил его и нашел футлярчик. В нем была записка королевы. Прочитав ее, он побледнел. На глазах у Женевьевы он разорвал бумажку на тысячу кусочков и бросил их в горящий зев печки.

– Поздно, – бросил он, – все решено.

Потом, повернувшись к Женевьеве, сказал:

– Подойдите, сударыня.

– Я?

– Да, мне нужно с вами тихонько поговорить.

Женевьева, неподвижная и холодная, как мраморная статуя, покорно кивнула головой и подошла к нему.

– Вот и настал час, сударыня, – произнес он. – Выслушайте меня.

– Да, сударь.

– Вы предпочитаете полезную смерть, смерть, которая прославит вас и вызовет сожаление в народе, смерти бесславной, не так ли?

– Да, сударь.

– Я мог убить вас, когда застал у вашего любовника. Но человек, который, как я, посвятил свою жизнь праведному и святому делу, должен извлекать пользу даже из своих собственных несчастий, к чему я и стремлюсь, и на что надеюсь. Как вы убедились, я отказал себе в удовольствии самому свершить над вами суд. Я. также пощадил вашего любовника…

Что-то вроде мимолетной, но ужасной улыбки промелькнуло на бескровных губах Женевьевы.

– Сударь, – прервала она, – я готова. К чему все эти речи?

– Вы готовы?

– Да, вы меня убьете. Вы правы, я жду.

Взглянув на Женевьеву, Диксмер невольно вздрогнул. Так величественна она была. Ее как бы освещал ореол, самый яркий из всех возможных, тот, что берет свет свой от любви.

– Я закончу, – продолжал Диксмер. – Я предупредил королеву, она ждет. Однако, вполне возможно, что она окажет некоторое сопротивление, но вы заставите ее сделать все, что нужно.

– Хорошо, сударь, отдавайте приказы, я их исполню.

– Сейчас я постучу в дверь, Жильбер мне откроет. Вот этим кинжалом, – Диксмер расстегнул свою одежду и показал, наполовину вытащив из ножен кинжал с двумя лезвиями, – этим кинжалом я убью его.

Женевьева невольно вздрогнула.

Диксмер сделал знак рукой, приказывая ей сосредоточиться.

– В тот момент, когда я нанесу удар, – наставлял он, – вы броситесь во вторую комнату, туда, где находится королева. Там нет двери, вы это знаете, есть только ширма. Вы поменяетесь с королевой одеждой, а я тем временем убью второго охранника. Затем я возьму королеву под руку и выйду с ней из камеры.

– Очень хорошо, – холодно произнесла Женевьева.

– Вы понимаете? – продолжал Диксмер. – Каждый вечер вас видят здесь в этом черном пальто, скрывающем ваше лицо. Наденьте это пальто на Ее Величество и сделайте все точно так, как вы это делаете каждый раз сами.

– Я сделаю все так, как вы говорите, сударь.

– Теперь мне остается только простить вас и поблагодарить, сударыня, – произнес Диксмер.

Женевьева кивнула головой и холодно улыбнулась.

– Мне не нужны ни ваше прощение, ни ваша благодарность, сударь, – сказала она, протянув руку. – То, что я делаю, а точнее, собираюсь сделать, сглаживает преступление, совершенное, мною по слабости. И не одна я виновна в нем. Вспомните свое поведение, сударь. Вы ведь почти вынудили меня совершить это преступление. Вы прямо-таки толкали меня к нему. Таким образом, вы – подстрекатель, судья и мститель сразу. Это я должна простить вам мою смерть и я вам ее прощаю. Это я должна, сударь, поблагодарить вас за то, что вы лишаете меня жизни. Потому что жизнь стала для меня невыносимой в разлуке с единственным человеком, которого я люблю, а вы своей жестокой местью разорвали все узы, связывающие меня с ним.

Диксмер впился ногтями в грудь; хотел ответить, но голоса не было.

Он сделал несколько шагов по канцелярии.

– Время идет, – произнес он наконец, – на счету каждая секунда. Вы готовы, сударыня? Тогда пойдемте.

– Я вам уже сказала, сударь, – ответила Женевьева со спокойствием мученицы, – я жду!

Диксмер собрал все бумаги, проверил, надежно ли заперты двери, чтобы никто не смог войти в канцелярию. Потом он попытался повторить свои инструкции.

– Не нужно, сударь, – остановила его Женевьева. – Я прекрасно знаю, что нужно делать.

– Тогда прощайте!

И Диксмер протянул ей руку, словно в этот величественный момент все обвинения должны были отойти перед значимостью ситуации и возвышенностью самопожертвования.

Вздрогнув, Женевьева коснулась кончиками пальцев руки своего мужа.

– Вы станете рядом со мной, сударыня, – произнес Диксмер. – И как только я ударю Жильбера, пройдете.

– Я готова.

Диксмер, сжав в правой руке свой широкий кинжал, левой постучал в дверь.