Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Глава XI
Букет фиалок

Как и следовало ожидать, покой не мог долго царить в той счастливой обители, где скрывались Женевьева с Морисом. Ведь во время урагана гнездо голубков сотрясается вместе с деревом, на котором оно свито.

Женевьева опасалась всего на свете. Теперь она боялась не столько за Мезон-Ружа, сколько за Мориса. Она довольно хорошо знала своего мужа и была уверена в том, что, исчезнув, Диксмер сумел спастись. Убежденная в том, что он спасен, она стала беспокоиться за себя. Она не осмелилась бы доверить свои печали и самому скромному человеку, но все ее печали выдавали покрасневшие глаза и побледневшие губы.

Однажды Морис вошел так тихо, что, погруженная в глубокую задумчивость, Женевьева не услышала его. Остановившись на пороге, он увидел ее, сидящую неподвижно. Взгляд Женевьевы был устремлен в одну точку. Руки безжизненно лежали на коленях, а голова в задумчивости склонена на грудь. Некоторое время он смотрел на нее с глубокой грустью. И все, что происходило в сердце молодой женщины, вдруг стало понятно ему, словно он прочитал ее мысли.

Он шагнул к ней.

– Вы не любите больше Францию, Женевьева, – сказал Морис, – признайтесь мне в этом. Вы готовы бежать даже от воздуха, которым здесь дышат, даже к окну вы подходите с отвращением.

– Увы, я хорошо знаю, что не умею скрывать свои мысли, – призналась Женевьева. – Вы правильно поняли, Морис.

– И все-таки это прекрасная страна! – произнес молодой человек. – И жизнь в ней сегодня обжигающая, как огонь. Это – горящая активность трибун, клубы, заговоры. Они придают особую прелесть даже часам домашнего досуга. И любят сейчас так горячо, как будто боятся, что в последний раз, что до завтра уже можно не дожить.

Женевьева согласно кивнула головой.

– Страна, недостойная того, чтобы ей служить! – прервала она.

– Почему?

– Да потому, что даже вас, который так много сделал для се свободы, даже вас подозревают.

– Но вы, дорогая Женевьева, – возразил Морис, глядя на нее затуманенным любящим взором, – вы – заклятый враг этой свободы. Вы – кто так много сделал для того, чтобы ее уничтожить, вы спокойно спите под крышей республиканца. Так что, согласитесь, все-таки какая-то компенсация есть.

– Да, – ответила Женевьева, – да. Но это же не бесконечно. Не может долго длиться то, что несправедливо.

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что я – аристократка, я, которая тайно грезит о поражении вашей партии и ваших идей. Я, которая готова участвовать в заговорах за возвращение прежнего режима даже в вашем доме, самим своим присутствием приговаривающая вас к смерти и позору, согласно вашим воззрениям, по крайней мере, Морис, я не останусь здесь как злой дух этого дома. Я не поведу вас на эшафот.

– Куда же вы пойдете, Женевьева?

– Куда пойду? Однажды, когда вас не будет, Морис, я пойду и донесу сама на себя, не сказав, откуда я пришла.

– О! – воскликнул пораженный до глубины души Морис. – Такая неблагодарность!

– Нет, – ответила молодая женщина, обвивая руками его шею, – нет, друг мой, все это только от любви, от самой преданной любви, клянусь вам. Я не хотела, чтобы моего брата схватили и убили, как мятежника. И я не хочу, чтобы мой возлюбленный был схвачен и казнен, как предатель.

– Вы решитесь на такое, Женевьева? – спросил Морис.

– Это такая же правда, как то, что Бог есть на небе! – ответила молодая женщина. – Впрочем, это от страха: меня мучают угрызения совести.

Она наклонила голову, словно под тяжестью этих угрызений.

– О! Женевьева! – произнес Морис.

– Вы хорошо понимаете то, о чем я говорю и особенно то, что я при этом испытываю, Морис, – продолжала она, – потому что и сама испытываю те же угрызения. Вы же сознаете, что я отдалась вам, но я вам не принадлежу. Вы овладели мной, но я не имела права отдать вам себя.

– Довольно! – прервал Морис. – Довольно!

Его лоб наморщился, мрачное решение блеснуло в его таких чистых глазах.

– Я вам докажу, Женевьева, – продолжил молодой человек, – что люблю только вас. Я докажу вам, что моя любовь превыше всего. Вы ненавидите Францию, хорошо, пусть так, мы покинем ее.

Женевьева, прижав руки к груди, смотрела на него восторженно и восхищенно.

– Вы не обманываете меня? – прошептала она.

– Когда это я обманывал вас? – спросил Морис. – Разве в тот день, когда опозорил себя, чтобы завоевать вас?

Женевьева горячо поцеловала Мориса, крепко обняв возлюбленного.

– Да, Морис, ты прав, – согласилась она. – Это я обманывала себя. То, что я испытываю, это больше, чем угрызение совести, может быть это перерождение моей души. Но ты, по крайней мере, ты ее понимаешь, и я слишком люблю тебя, чтобы испытывать любое иное чувство, кроме боязни потерять тебя. Давай уедем далеко, друг мой, уедем туда, где никто не сможет нас настичь.

– О! Благодарю! – произнес вне себя от радости Морис.

– Но как бежать? – Женевьева вздрогнула от этой ужасной мысли. – Сегодня нелегко убежать от кинжала убийц 2 сентября или от топора палачей 21 января.

– Женевьева! – сказал Морис. – Бог защитит нас, поверь. Тогда, 2 сентября, о котором ты говоришь, я пытался сделать благое дело, и за него мне воздастся сегодня. Я хотел спасти одного бедного священника, с которым вместе учился. Ходил к Дантону, и по его просьбе Комитет общественного спасения выписал паспорт для выезда этому несчастному и его сестре. Паспорт Дантон вручил мне. Но гонимый священник вместо того, чтобы прийти за ним, как я ему говорил, заперся в Карме, там и умер.

– А паспорт? – вырвалось у Женевьевы.

– По-прежнему, у меня. Сегодня он стоит миллион и даже больше миллиона, Женевьева, – он стоит жизни, стоит счастья!

– О! Боже мой! Боже мой! – воскликнула молодая женщина, – да благословит вас Всевышний!

– Все мое состояние, – продолжал Морис, – поместье. Ты это знаешь. Управляет им старый слуга нашей семьи, истинный патриот, добрая душа, которой мы можем довериться. Он будет посылать мне деньги от доходов туда, куда я захочу. По дороге в Булонь мы заедем к нему.

– А где он живет?

– Недалеко от Аббевиля.

– Когда мы поедем, Морис?

– Через час.

– Никто не должен знать, что мы уезжаем.

– Никто и не будет об этом знать. Я побегу к Лорэну: у него есть кабриолет без лошади, а у меня есть лошадь без экипажа. Мы уедем тотчас, как я вернусь. Ты же пока, Женевьева, подготовь все к отъезду. Не собирай много вещей: все, что нам будет нужно, мы купим заново в Англии. Сейчас я дам поручение Сцеволе и он уйдет. Вечером Лор все ему объяснит, а

мы к этому времени будем уже далеко.

– Нас не задержат по дороге?

– А разве у нас нет паспорта? Мы поедем к Юберу, так зовут управляющего, Юбер – член муниципалитета Аббевиля. От Аббевиля до Булони он будет нас сопровождать и охранять, в Булони мы купим или наймем барку. Кстати, я могу сходить в Комитет, чтобы мне дали поручение в Аббевиль. Только не

надо никакого обмана, правда, Женевьева? Будем стремиться к нашему счастью, рискуя жизнью.

– Да, да, и удача будет сопутствовать нам. Но как ты сегодня благоухаешь, друг мой! – удивилась молодая женщина, пряча лицо на груди Мориса.

– Забыл совсем. Сегодня утром у дворца Эгалите я купил тебе букет фиалок. Но, войдя сюда и увидев, как ты грустна, я мог думать только о том, как выяснить причину твоей грусти.

– О! Дай же мне его.

Женевьева вдохнула аромат цветов с тем фанатизмом, который нервные натуры почти всегда проявляют к запахам.

И вдруг ее глаза наполнились слезами.

– Что с тобой? – спросил Морис.

– Бедная Элоиза! – прошептала Женевьева.

– Да, – со вздохом произнес Морис. – Но давай думать о нас, милая. Оставим мертвых почивать в тех могилах, которые своим самопожертвованием они уготовили сами себе. Прощай! Я уезжаю.

– Возвращайся скорее.

– Не дольше, чем через полчаса я вновь буду здесь.

– А если не застанешь Лорэна?

– Неважно! Его слуга меня знает. И я могу взять у него все, что мне нравится даже в его отсутствие. Точно так же, как и он у меня.

– Удачи тебе.

– Ты же, моя Женевьева, приготовь все, но ограничься самым необходимым. Нам совсем не нужно, чтобы отъезд выглядел, как переезд.

– Не волнуйся, все поняла.

Молодой человек шагнул к двери.

– Морис! – позвала Женевьева.

Он обернулся и увидел, что молоДая женщина протянула к нему руки.

– До свидания, до свидания, любовь моя, и мужайся! – сказал он. – Через полчаса я вернусь.

Женевьева осталась одна и, как мы знаем, должна была подготовиться к отъезду.

Собиралась она как в лихорадке. Оставшись в Париже, Женевьева испытывала двойную вину. Ей казалось, за пределами Франции, за границей ее преступление, которое скорее было стечением роковых обстоятельств, будет менее тягостно. Она даже надеялась, что в одиночестве и изоляции забудет о том, что существуют другие мужчины, кроме Мориса.

Было решено бежать в Англию. Они поселятся в маленьком домике, вдали от всех, одни, скрывшись от посторонних глаз, сменят фамилии – из своих двух сделают одну.

Там они найдут двух слуг, ничего не знающих об их прошлом. К счастью, так сложилась жизнь, что и Морис, и Женевьева говорили по-английски. Ни она, ни он ничего не оставляли во Франции, о чем можно было бы сожалеть. Кроме той матери, о которой сожалеют всегда, хотя иногда она бывает и мачехой, и которая называется родиной…

Женевьева собирала вещи, необходимые для их путешествия, точнее – бегства. Она испытывала удовольствие от того, что среди всего многого выбирала наиболее любимое Морисом: костюм, подчеркивающий его фигуру, галстук, который лучше всего оттенял цвет лица, книги, которые он чаще всего перелистывал.

Не спеша она отобрала то, что хотела взять с собой, оставалось заполнить сундуки. В ожидании их Женевьева разложила все – одежду, белье, книги – на стульях, канапе и пианино.

Неожиданно донесся звук поворачиваемого в замочной скважине ключа.

– Ну, вот и хорошо, – подумала она, – вернулся Сцевола. Но разве Морис не встретил его?

И Женевьева продолжала возиться с вещами.

Сквозь раскрытые двери салона она слышала, как кто-то ходит в прихожей.

Она держала ноты и искала веревку, чтобы перевязать их.

– Сцевола! – позвала молодая женщина.

Шаги в соседней комнате приблизились.

– Сцевола! – повторила Женевьева. – Войдите, прошу вас.

– Я здесь! – раздался чей-то голос.

Услышав его, Женевьева стремительно повернулась и в ужасе вскрикнула.

– Мой муж!

– Он самый, – спокойно ответил Диксмер.

Женевьева стояла на стуле, подняв руки в поисках какой-либо веревочки в шкафу. Тут же у нее закружилась голова. Она протянула руки и чуть не опрокинулась назад, желая найти под ногами пропасть и броситься в нее.

Диксмер подхватил ее, донес до канапе, усадил.

– Что это с вами, дорогая моя? – спросил он. – Неужели мой приход произвел на вас столь неприятное впечатление?

– Я умираю, – откинувшись, пробормотала Женевьева, закрыв лицо руками, чтобы не видеть это ужасное привидение.

– Наверное, вы уже считали меня усопшим, не так ли, дорогая моя? И теперь я кажусь вам фантомом?

Женевьева обвела все вокруг блуждающим взглядом, и заметив портрет Мориса, соскользнула с канапе, упала на колени, как бы прося поддержки у этого застывшего, бессильно улыбающегося лица.

Бедная женщина ощущала весь тот гнев, который скрывал Диксмер за показным равнодушием.

– Да, мое дорогое дитя, издевался кожевенник, – это я Возможно вы считали, что я уже довольно далеко от Парижа, но нет – я остался здесь. Я вернулся через сутки и увидел на месте оставленного дома кучу пепла. Принялся расспрашивать о вас – бесполезно, никто ничего не знал о вас. Тогда я начал розыск – и найти вас стоило большого труда. Конечно, не ожидал встретить вас здесь. Но, признаюсь, кое-какие подозрения у меня были, поэтому я здесь и нашел вас. Как себя чувствует Морис? Вы, уверен, очень сильно страдали. Вы, такая преданная роялистка, вынуждены жить под одной крышей со столь фанатичным республиканцем.

– Боже мой! – прошептала Женевьева. – Боже мой! Сжальтесь надо мной!

– Хотя, – продолжал Диксмер, оглядываясь, – меня успокаивает, дорогая моя, то, что вы здесь неплохо устроились и не выглядите сильно пострадавшей от такой ссылки. Я же после пожара в нашем доме и нашего разорения бродил наугад по городу, жил в подвалах, в лодках, а какое-то время – даже в клоаках, примыкающих к Сене.

– Сударь! – произнесла Женевьева.

– У вас здесь прекрасные фрукты, а я же часто должен был оставаться без десерта, поскольку вообще не имел возможности пообедать.

Женевьева, рыдая, закрыла лицо руками.

– И, поверьте, не потому, что у меня не было денег. Слава Богу, я унес с собой тридцать тысяч франков золотом, что сегодня равняется пятистам тысячам франков. Но как может угольщик, рыбак или старьевщик вытащить из кармана луидор и купить кусок сыра или сосиску! Ах, Боже мой, сударыня, я по очереди переодевался в этих людей. Сегодня, чтобы как можно лучше изменить свой облик, я стал патриотом, рьяным патриотом, марсельцем. Я гроссирую и ругаюсь. Черт возьми! Изгнаннику в Париже не так легко, как молодой и красивой женщине. Я не имею счастья знать преданную патриотку, которая скрывала бы меня от посторонних глаз.

– Сударь, сударь! – взмолилась Женевьева. – Сжальтесь надо мной! Вы ведь прекрасно видите, что я умираю…

– Я объясняю ваше состояние тревогой. Вы ведь очень волновались за меня. Но успокойтесь, я здесь, я вернулся, и мы больше не расстанемся с вами, сударыня.

– Сейчас вы убьете меня! – воскликнула Женевьева.

Диксмер взглянул на нее с ужасающей улыбкой.

– Убить невинную женщину! О! Сударыня, о чем вы говорите? Неужели печаль, терзающая вас из-за моего отсутствия в такой мере помутила ваш разум?

– Сударь, – вновь взмолилась Женевьева, – сударь, я умоляю вас: лучше убейте меня, чем мучить такими жестокими насмешками. Да, я виновна, да, я преступница, да, я заслуживаю смерти. Убейте меня, сударь, убейте!..

– Значит, вы признаете, что заслуживаете смерти?

– Да, да.

– И, чтобы искупить свое не знаю уж какое преступление, в котором вы себя обвиняете, примете эту смерть без сожаления?

– Ударьте, сударь, я не издам ни звука. Вместо того, чтобы проклинать, я благословлю ту руку, которая меня убьет.

– Нет, сударыня, я не хочу убивать вас, хотя, вероятно, вы умрете. Только ваша смерть будет не позорной и бесславной, а вы не можете не опасаться этого, она войдет в историю как одна из самых благородных смертей. Благодарите меня, сударыня, я накажу вас бессмертием.

– Что вы собираетесь предпринять?

– Вы будете по-прежнему идти к той цели, к которой мы стремились все, пока нас не сбили с дороги. Для вас и для меня вы падете виновной, а для всех же остальных вы умрете мученицей.

– О! Боже мой! Если вы и дальше будете говорить такими загадками, то сведете меня с ума. Во что вы вовлекаете, куда поведете меня?

– Возможно, к смерти.

– Позвольте мне помолиться.

– Помолиться?

– Да.

– За кого же?

– Какое это имеет для вас значение? С того момента, когда вы убьете меня, я уплачу свой долг. Но если я его заплачу, то больше ничего не буду вам должна.

– Да, это так, – согласился Диксмер, удаляясь в соседнюю комнату. – Я жду вас.

Женевьева встала на колени перед портретом Мориса, прижав руки к готовому разорваться сердцу.

– Морис, – тихо произнесла она, – прости меня. Я и не ожидала, что буду так счастлива, я лишь надеялась сделать счастливым тебя! Морис, я уношу от тебя счастье, составляющее твою жизнь. Прости мне свою смерть, мой возлюбленный!

Отрезав прядь длинных волос, она обвязала ею букет фиалок и положила его у портрета. Лицо на бесчувственном немом холсте с печалью следило за ее уходом. По крайней мере, так сквозь слезы в глазах показалось Женевьеве.

– Вы готовы, наконец, сударыня? – спросил Диксмер.

– Да! – прошептала молодая женщина.

– Впрочем, не торопитесь, сударыня!.. – отозвался Диксмер. – Я не спешу. Наверное, скоро вернется Морис и я буду рад выразить ему благодарность за оказанное вам гостеприимство.

Женевьева вздрогнула от ужаса, представив встречу мужа и любовника.

Она стремительно поднялась.

– Все кончено, сударь, – сказала она. – Я готова!

Диксмер пошел первым. Дрожащая Женевьева проследовала за ним, полуприкрыв глаза и откинув назад голову. Они сели в фиакр, который ожидал их у входа и экипаж тронулся.

Как сказала Женевьева, все было кончено.

Глава XII
Кабачок «Пюи-де-Ноэ»

Тот самый человек в карманьолке, с которым мы познакомились тогда, когда он измерял шагами Зал Потерянных шагов, и которого мы слышали там во время обхода архитектора Жиро, генерала Анрио и папаши Ришара, точнее, слышали, как он обменялся несколькими репликами с тюремщиком, охранявшим вход в подземелье, тот самый рьяный патриот с густыми усами и в медвежьей шапке, хвалившийся Симону тем, что нес голову принцессы Ламбаль, на следующий вечер после нашего знакомства ровно к семи часам находился в кабачке «Пюи-де-Ноэ».

Кабачок был расположен на углу улицы Вьей-Драпери и принадлежал торговцу, точнее торговке вином.

Патриот сидел в глубине зала, закопченного табаком и свечами, притворяясь, что наслаждается рыбой, пожаренной в прогорклом масле. К чести кабачка следует признать, что столы, покрытые красноватыми, вернее фиолетовыми скатертями, могли приютить немало посетителей. Но на этот раз зал пустовал. Только два или три завсегдатая, пользующиеся здесь привилегиями, проводили свой очередной вечер. Да и те исчезли друг за другом и без четверти восемь патриот остался в одиночестве. И тогда он с отвращением аристократа отодвинул грубое блюдо, которое, казалось, еще минуту назад доставляло ему удовольствие, достал из кармана плитку испанского шоколада и принялся медленно поглощать его уже с подлинным наслаждением без всякого притворства.

Время от времени, хрустя испанским шоколадом и черным хлебом, он бросал взгляды, полные тревожного нетерпения, на застекленную дверь, завешенную клетчатой красно-белой занавеской. Иногда он прислушивался и прекращал свою трапезу с рассеянностью, заставляющей задуматься хозяйку. Она сидела за прилавком недалеко от двери, на которую патриот так часто устремлял взгляды, и женщине, даже не обладающей особым тщеславием, могло показаться, что именно она вызывает у него такой интерес.

Наконец, колокольчик входной двери прозвенел и его звук заставил вздрогнуть нашего патриота. Он вновь принялся за рыбу, но украдкой, чтобы хозяйка не заметила, половину куска он кинул собаке, смотрящей на него голодными глазами, а вторую – коту, набрасывающемуся на пса с частыми и опасными ударами когтистых лап.

Дверь с занавеской в красно-белую клетку открылась, вошел человек, одетый почти так же, как патриот, только вместо медвежьей шапки на нем был красный колпак. На поясе вошедшего висела огромная связка ключей и в дополнение к ним – широкая сабля в кожаных ножнах.

– Мой суп! Мою бутылку! – крикнул он, входя в общий зал, даже не прикоснувшись к своему красному колпаку, довольствуясь тем, что кивнул хозяйке кабачка. Потом со вздохом усталости расположился за столом, рядом с тем, за которым ужинал наш патриот.

Хозяйка из-за давней почтительности, которую она питала к вошедшему, поднялась и сама пошла заказывать то, что он потребовал.

Мужчины сидели, повернувшись спиной друг к другу: один из них смотрел на улицу, другой – в глубину зала. Они не обменялись ни единым словом до тех пор, пока хозяйка не исчезла.

Когда за ней захлопнулась дверь, при свете единственной свечи, установленной на конце железного прута и дававшей достаточно света обоим посетителям, человек в медвежьей шапке увидел в стоящем перед ним зеркале, что комната абсолютно пуста.

– Добрый вечер, – произнес он, не поворачиваясь, своему соседу.

– Добрый вечер, – ответил тот.

– Итак, – продолжил патриот с тем же подчеркнутым безразличием, – как наши дела?

– Все кончено.

– Что именно?

– Как мы и условились, я нашел повод поговорить о службе с папашей Ришаром. Пожаловался на слабость слуха, на обмороки и даже упал в обморок прямо в канцелярии суда.

– Очень хорошо, и что дальше?

– А дальше папаша Ришар позвал свою жену, и она потерла мне виски уксусом, что и привело меня в чувство.

– Потом, как мы и решили, я пожаловался на то, что недостаток воздуха вызывает у меня обмороки и что напряженная

служба в Консьержери, где сейчас содержатся четыреста заключенных, меня убивает.

– И что ответили они?

– Мамаша Ришар меня пожалела.

– А папаша Ришар?

– Выставил меня за дверь.

– Но того, что он выставил тебя, еще недостаточно.

– Подождите. Мамаша Ришар, очень добрая женщина, тут же упрекнула его в бессердечии. Она знала, что я – отец семейства.

– И что он ответил?

– Сказал, что она права. Но что первое непреложное условие для тюремного служащего – это оставаться в тюрьме, с которой он связан. Республика не лечит, а отрубает головы тем, у кого во время исполнения служебных обязанностей случаются обмороки.

– Черт возьми! – выругался патриот.

– И он, этот папаша Ришар, прав. С тех пор, как в тюрьме австриячка, для надзирателей начался сущий ад: готовы подозревать даже родного отца.

Патриот позволил собаке, которую укусил кот, вылизать свою тарелку.

– Заканчивайте, – потребовал он, не поворачиваясь.

– Тут я опять застонал, словно почувствовал себя очень плохо. Попросил прислать врача и стал уверять, что мои дети умрут с голоду, если меня уничтожит моя страна.

– А папаша Ришар?

– Папаша Ришар сказал мне, что тюремным служащим не следует заводить детей.

– Но оставалась еще и мамаша Ришар?

– К счастью! Она закатила сцену мужу, упрекала его в жестокости. Папаше Ришару ничего не оставалось, как проявить доброту своего сердца. Он сказал мне: «Ну хорошо, гражданин Гракх, договоритесь с кем-нибудь из своих друзей о помощи. Согласен: представь мне того, кто будет тебя замещать». Я вышел, пообещав: «Хорошо, папаша Ришар, я сейчас поищу…»

– И ты нашел, «мой удалец»?

В этот момент появилась хозяйка. Она принесла гражданину Гракху его суп и бутылку.

И Гракх, и патриот тут же притворились равнодушными, не интересующимися друг другом.

– Гражданка, – сказал служитель, – я получил небольшое вознаграждение от папаши Ришара. Поэтому позволю сегодня свиную котлету с корнишонами и бутылку бургундского. Отправь служанку к мяснику, а сама сходи в подвал.

Тут же служанка вышла через входную дверь, а сама хозяйка спустилась в подвал.

– Молодец, – заметил патриот, – ты толковый парень.

– Такой толковый, что не прячусь, несмотря на ваши прекрасные обещания, чем бы они не обернулись для нас обоих. Вы предполагаете, чем это закончится?

– Да, конечно.

– Мы оба рискуем головами.

– Не беспокойся о моей.

– Признаюсь вам, сударь, что не ваша голова служит причиной моего живого беспокойства.

– Твоя?

– Конечно.

– Думаю, что это не самая большая потеря…

– Эх, сударь, голова – это драгоценная вещь.

– Но не твоя.

– Как? Не моя?

– По меньшей мере не сейчас.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что твоя голова не стоит и ломаного гроша. Если бы я, к примеру, был агентом Комитета общественного спасения, то тебя уже завтра бы гильотинировали.

Служитель так быстро повернулся, что на него залаяла собака.

Он был смертельно бледен.

– Не поворачивайся и не бледней, – произнес патриот. – Спокойно доедай свой суп: я не агент-провокатор, я – друг. Сделай так, чтобы я попал в Консьержери, устрой меня на свое место, дай ключи и завтра я отсчитаю тебе пятьдесят тысяч ливров золотом.

– Правда?

– У тебя же прекрасный залог – моя голова.

Служитель задумался на некоторое время.

– Ну, – подтолкнул патриот, наблюдая в зеркало за своим собеседником, – не делай глупых выводов. Если ты донесешь на меня, то лишь выполнишь свой долг. Республика за это не даст тебе даже одного су. Если ты будешь служить мне, то есть, забудешь о своем долге, и поскольку в этом мире несправедливо делать что-нибудь задаром, я дам тебе пятьдесят тысяч ливров.

– Все хорошо понимаю, – ответил служитель, – я останусь в выигрыше, если сделаю то, что вы просите; но я опасаюсь последствий…

– Последствий!.. Чего ты боишься? Я ведь на тебя не донесу.

– Не сомневаюсь.

– На следующий день после того, как я устроюсь, ты придешь и сделаешь в Консьержери обход. Я дам тебе двадцать пять свитков, в каждом из них будет по две тысячи франков.

Эти двадцать пять свитков разместятся в твоих карманах. Вместе с деньгами я дам тебе карту, с помощью которой ты покинешь Францию. Ты уедешь, и всюду, куда бы ты не поехал, кроме того, что ты богат, ты по меньшей мере будешь независим.

– Хорошо, сударь, договорились, будь что будет. Я ведь бедняк; я не вмешиваюсь в политику. Франция всегда прекрасно обходилась без меня и в дальнейшем не пропадет. Но если вы сделаете дурное дело, то тем хуже для вас.

– Во всяком случае, – ответил патриот, – я не сделаю ваше положение хуже, чем оно сейчас.

– Сударь позволит мне не судить о политике национального Конвента?

– Ты великолепен в философии и беззаботности. А теперь скажи, когда ты представишь меня папаше Ришару?

– Если хотите, сегодня вечером.

– Да, конечно. И кем я буду?

– Моим кузеном Мардошем.

– Мардошем, так Мардошем. Имя мне нравится. И какого сословия?

– Брючный мастер.

– От брючника до кожевенника рукой подать.

– А вы что, кожевенник?

– Я мог бы им быть.

– Понятно.

– В котором часу ты представишь меня?

– Через полчаса, если хотите.

– Тогда в девять.

– Когда я получу деньги.

– Завтра.

– Стало быть, вы ужасно богаты?

– Я ни в чем не нуждаюсь.

– Вы из бывших, не так ли?

– Какая разница?

– Иметь деньги и раздавать их, подвергаясь риску попасть на гильотину! Действительно, эти бывшие очень глупы!

– Чего же ты хочешь? У санкюлотов так много ума, что другим не осталось.

– Тсс! Вот мое вино.

– Встретимся напротив Консьержери.

– Да.

Патриот расплатился и вышел.

Из-за двери послышался его громовой голос:

– В чем дело, гражданка? Котлеты с корнишонами! Мой кузен умирает с голоду.

– Добрый Мардош! – отметил тюремщик, смакуя бургундское, которое ему только что налила нежно смотревшая на него кабатчица.