
Текст книги "Шевалье де Мезон-Руж (другой перевод)"
Автор книги: Александр Дюма
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)
Глава V
Кто такой гражданин Морис Линдей
Пока Морис Линдей, наскоро одевшись, направляется в секцию на улице Лепеллетье, в которой, как мы уже знаем, он является секретарем, поведаем читателям, кто же предки этого человека, способного на душевные порывы, свойственные только сильным и благородным натурам.
Накануне молодой человек сказал чистую правду, что зовут его Морис Линдей, и что живет он на улице Руль. Он мог бы еще добавить, что был выходцем из той полуаристократии, к которой относят судейских. Его предки еще двести лет назад были в оппозиции к верховному королевскому суду.-
Его отец, добряк Линдей, всю жизнь жаловался на деспотизм, но когда 14 июля 1789 года Бастилия пала от рук восставшего народа, он умер от испуга и ужаса, перед тем, что деспотизм сменила воинственная свобода. И сын его остался один на белом свете – владелец солидного состояния и республиканец в душе.
Итак, революция застала Мориса в силе и мужской зрелости, готового вступить в борьбу. Республиканское же его воспитание крепло благодаря постоянному посещению клубов и чтению всех памфлетов того времени. Одному Богу известно сколько Морис должен был их прочитать. Разумное и глубокое презрение ко всякого рода иерархии, абсолютная неприязнь ко всей знати, беспристрастная оценка прошлого, стремление к новым идеям, симпатия к народу, столкновения с наиболее аристократическими организациями – все это штрихи к портрету нашего героя, достаточно типичные для того времени.
Что же касается внешности, то Морис Линдей был пяти футов и 8 дюймов роста, 25–26 лет, обладал мускулами Геракла. Он был красив той французской красотой, в которой проявляется своеобразие французской породы: чистый лоб, голубые глаза, вьющиеся каштановые волосы, розовые щеки и зубы цвета слоновой кости.
А теперь, после портрета, его гражданская позиция.
Морис был если и не очень богат, то по крайней мере материально независим, его имя знали и уважали. Он был известен своим либеральным воспитанием и еще больше своими либеральными принципами. Мориса поставили во главе партии молодых патриотов-буржуа. Может быть у санкюлотов его считали немного умеренным, а в секции – слегка надушенным. Но санкюлоты простили его умеренность, увидев, как он разбивает узловатые дубины, словно это хрупкий камыш, а в секции его элегантность была прощена после того, как он отбросил человека, взгляд которого ему не понравился, на двадцать метров, ударив того кулаком между глаз.
Остается рассказать, что Морис участвовал в штурме Бастилии, в походе на Версаль. Он как лев сражался 10 августа[28]28
10 августа 1792 года произошло народное восстание в Париже, приведшее к свержению монархии и провозглашению Республики.
[Закрыть] и в этот памятный день, надо отдать ему должное, он убивал как швейцарцев, так и патриотов: он не хотел мириться ни с убийцей в куртке якобинца, ни с врагом республики в красной одежде.
Это он, чтобы призвать защитников дворца сдаться и напрасно не проливать кровь, бросился на жерло пушки, из которой артиллерист собирался выстрелить. Это он первым проник в Лувр через окно, несмотря на огонь, который вели, обороняясь, пятьдесят швейцарцев и дворян. И еще до того, как он заметил сигнал капитуляции, его страшная сабля успела разрубить более десятка защитников дворца. Затем, увидев, как его друзья убивают пленных, которые бросили свое оружие и умоляли о пощаде, протягивая руки, он принялся яростно рубить своих друзей, что сделало его репутацию достойной лучших времен Рима и Греции.
Когда была объявлена война, Морис поступил на военную службу и в звании лейтенанта уехал на фронт вместе с первыми полутора
тысячами волонтеров, посланных в бой городом, за которыми каждый день должны были следовать следующие полторы тысячи.
В первом же бою, в Жемапе, он был ранен, пуля, пробив плечо, засела в кости. Мориса отослали в Париж на поправку. В течение месяца Мориса терзала лихорадка, он корчился от боли. Но в январе уже был на ногах и возглавлял клуб Фермопил, то есть командовал сотней молодых людей, выходцев из парижской буржуазии, вооруженных и готовых противостоять любой попытке реставрации тирана Капета. Морис, гневно сдвинув брови, бледный, с сердцем, сжимавшимся от странного чувства ненависти и жалости одновременно, присутствовал на казни короля и был, может быть, единственным, кто в толпе молчал, когда голова этого потомка Людовика Святого упала, а душа возносилась на небо. И только после казни, он поднял вверх свою страшную саблю. Все его друзья кричали: «Да здравствует свобода!» не замечая, что на этот раз его голос не присоединился к их голосам.
Вот каков был этот человек, направляющийся утром 11 марта на улицу Лепеллетье, и бурную жизнь которого мы постараемся показать во всех деталях, и неожиданных поворотах, характерных для той эпохи.
К десяти часам Морис пришел в секцию, секретарем которой он был.
Волнение было сильным. Обсуждали вопрос о направлении в Конвент обращения с требованием ликвидировать жирондистские заговоры. С нетерпением ждали Мориса.
Много говорили и о шевалье де Мезон-Руже, о смелости, с которой этот упорный заговорщик во второй раз вернулся в Париж, где за его голову, и он знал об этом, была назначена большая сумма. С этим возвращением связывали попытку освобождения королевы, совершенную накануне в Тампле, и каждый выражал свое негодование и ненависть к предателям и аристократам.
Но вопреки всеобщему ожиданию, Морис был мягок и молчалив, он ловко сформулировал воззвание, сделал за три часа всю свою работу, спросил, закончено ли заседание и, получив утвердительный ответ, взял шляпу, вышел из клуба и направился на улицу Сент-Оноре.
Придя туда, он осмотрелся, и Париж показался ему совсем другим. Он вновь увидел угол улицы Кок, где ночью перед ним предстала прекрасная незнакомка, отбивавшаяся от волонтеров. Потом он дошел до моста Мари той же дорогой, что и накануне, останавливаясь там, где их останавливали патрули, вспоминая разговор с незнакомкой, как будто улицы могли сохранить эхо слов, которыми они обменивались. Сейчас в час дня при свете солнца воспоминания ночи оживали на каждом шагу.
Миновав мосты, Морис вскоре пришел на улицу Виктор, как се тогда называли.
– Бедная женщина! – прошептал Морис, – она не подумала вчера, что ночь длится только 12 часов, и ее тайна перестанет быть тайной с наступлением дня. При свете солнца я найду ту дверь, в которую она ускользнула, и кто знает, не увижу ли я ее саму в каком-нибудь окне?
Он вышел на старинную улочку Сен-Жак и стал так, как незнакомка оставила его вчера. На мгновение он закрыл глаза, возможно надеясь – бедный безумец! – что вчерашний поцелуй во второй раз обожжет его губы. Но ничто не обожгло его, кроме воспоминаний.
Морис открыл глаза, увидел две улочки – одну справа, другую – слева. Они были грязными, плохо мощеными, с нагромождением заборов, пересеченные мостиками, перекинутыми через ручей. Виднелись деревянные арки, закоулки, плохо прикрытые двери, гниль. Это была нищета во всем своем безобразии. То тут, то там виднелся садик с изгородью или палисадник с подпорками, кое-где оградами служили стены. Под навесами сушились кожи и распространяли тот омерзительный запах, которым отличаются кожевенные мастерские. Морис искал, и так и этак в течение двух часов, но ничего не нашел, ничего не разгадал. Раз десять он возвращался, чтобы сориентироваться. Но все его попытки были бесполезны, а поиски безрезультатны. Казалось, что следы молодой женщины смыты туманом и дождем.
– Что ж, – сказал себе Морис. – Вероятно мне все это пригрезилось. Эта клоака не могла быть ночью убежищем для моей прекрасной феи даже на минуту.
Этот отчаянный республиканец был достаточно лиричен, он пришел к этой мысли, чтобы не потускнел ореол, сияющий над головой его незнакомки. Домой он вернулся в отчаянии.
– Прощай, – сказал он, – таинственная красавица. Ты обошлась со мной, как с ребенком или дураком. Действительно, разве пришла бы она туда со мной, если бы там жила? Нет! Она лишь пролетела там, как лебедь над смрадным болотом. И подобно следу птицы в воздухе, ее след невидим.
Глава VI
В Тампле
В этот же день, в тот самый час, когда Морис в скорбном разочаровании возвращался к себе через мост Турнель, группа солдат муниципальной гвардии во главе с Сантерром[29]29
Сантерр Антуан-Жозеф (1752–1809) – деятель французской революции, якобинец.
[Закрыть], командующим национальной парижской гвардии, производила обыск в Тампльской башне, переоборудованной с 13 августа 1792 года в тюрьму.
Особенно тщательно этот обыск производился в квартире на четвертом этаже, состоявшей из прихожей и трех комнат.
В одной из комнат находились две женщины, молодая девушка и девятилетний ребенок, все они были в трауре.
Старшей из женщин было лет тридцать семь-тридцать восемь. Она сидела за столом и читала.
Вторая сидела за вышивкой. Ей можно было дать двадцать восемь – двадцать девять лет.
Молодой девушке было лет четырнадцать, она сидела рядом с ребенком, который был болен и лежал, закрыв глаза, притворившись спящим, хотя, конечно, при шуме обыска уснуть было невозможно
Обыскивающие перетряхивали кровати, рылись в белье. Те, кто закончил поиски, смотрели с наглой неподвижностью на несчастных узниц, которые упорно не поднимали глаз, одна – от своей книги, другая – от вышивки, а третья – от своего брата.
Старшая из женщин была высокая, бледная и красивая. Казалось, она полностью ушла в книгу, хотя вероятнее всего, читала она чисто механически, мысли же ее были далеко.
Один из гвардейцев подошел к ней, грубо вырвал книгу и швырнул на середину комнаты.
Узница протянула руку к столу, взяла второй том и продолжила чтение.
Монтаньяр с яростью вырвал второй том, так же, как и первый. При этом узница, сидевшая у окна за вышивкой, вздрогнула, а девушка бросилась к читавшей и, обняв ее за голову, со слезами прошептала:
– О! Бедная мамочка!
Потом поцеловала ее.
Та, в свою очередь, коснулась губами уха девушки, будто тоже хотела ее поцеловать и сказала:
– Мари, в заслонке печи спрятана записка, возьми ее!
– Ну, хватит! – произнес гвардеец, грубо оттащив девушку от матери. – Сколько можно обниматься?
– Сударь, – ответила девушка, – разве Конвент издал декрет о том, что дети больше не могут обнимать своих матерей?
– Нет, но он постановил карать предателей и аристократов, и мы здесь для того, чтобы вас допросить. Ну, Антуанетта, отвечай.
Та, к которой так грубо обратились, не удостоила спрашивающего даже взглядом. Напротив, она отвернулась, и легкий румянец вы ступил на ее щеках, побледневших от горя и слез.
– Не может быть, чтобы ты не знала о заговоре прошлой ночи, – продолжал гвардеец. – Кто должен был тебе помочь?
Узница по-прежнему молчала.
– Отвечайте, Антуанетта, – сказал Сантерр, приближаясь к ней и не замечая дрожи ужаса, охватившего женщину при виде этого человека, который 21 января утром пришел в Тампль за Людовиком XVI, чтобы отвести его на эшафот. – Отвечайте. Этой ночью был заговор против Республики, вас пытались освободить. В Тампльскую башню вы заключены по юле народа и должны ожидать наказания за ваши преступления. Итак, вам было известно о заговоре?
Мария-Антуанетта вздрогнула от звука этого голоса, казалось, она пытается бежать от него, подавшись назад, насколько позволял стул. Но на этот вопрос она не ответила Сантерру, как и гвардейцу на два предыдущих.
– Значит, вы не желаете отвечать? – крикнул Сантерр, сильно топнув.
Узница взяла со стола третий том.
Сантерр отвернулся. Грубая сила этого человека, командовавшего 25-ю тысячами людей, лишившего жизни Людовика XVI, разбилась о достоинство несчастной узницы, которой он тоже мог отрубить голову, но которую не мог сломить.
– А вы, Елизавета? – обратился он к другой женщине, которая оставила свое вышивание, чтобы сложить руки и помолиться, не этим людям, конечно, а Богу, – вы будете отвечать?
– Я не знаю, о чем вы спрашиваете, – ответила она, – следовательно, не могу и отвечать.
– Черт возьми! Гражданка Капет, – сказал Сантерр, теряя терпение, – я ведь ясно сказал, что вчера вечером вам пытались помочь бежать. Вы должны знать виновных.
– Мы ведь не имеем никакой связи с внешним миром, сударь, а стало быть не можем знать ни того, что делается для нас, ни того, что делается против нас.
– Хорошо, – сказал Сантерр, – посмотрим, что знает об этом твой племянник.
И он подошел к кровати дофина.
Услышав эту угрозу, Мария-Антуанетта немедленно встала.
– Сударь, – сказала она, – мой сын болен и спит. Не будите его.
– Тогда отвечай.
– Я ничего не знаю.
Сантерр направился прямо к кровати маленького узника.
– Давай-ка, Капет, просыпайся, – сказал он, грубо встряхнув его.
Ребенок открыл глаза и улыбнулся.
Гвардейцы окружили кровать.
Вне себя от горя и страха, королева подала знак дочери, которая воспользовалась моментом и выскользнула в соседнюю комнату. Там она открыла одну из печных заслонок, вытащила оттуда записку, сожгла ее, и, сразу же вернувшись обратно, ободрила мать взглядом.
– Что вы от меня хотите? – спросил ребенок.
– Хотим знать, слышал ли ты что-нибудь прошлой ночью.
– Нет, я спал.
– Ты видно, любишь крепко поспать.
– Да, потому что, когда я сплю, я вижу сны.
– И что же тебе снится?
– Что я опять вижу отца, которого вы убили.
– Так ты ничего не слышал? – повторил Сантерр.
– Ничего!
– Да, волчата в сговоре с волчицей, – с яростью произнес представитель муниципальной гвардии. – Однако же заговор был.
Королева улыбнулась.
– Она презирает нас, Австриячка, – крикнул Сантерр. – Ну, хорошо же, если так, то применим декрет Коммуны по всей строгости. Вставай, Капет.
– Что вы собираетесь делать? – воскликнула королева. – Разве вы не видите, что он болен, его лихорадит. Вы хотите, чтобы он умер?
– Твой сын, – ответил Сантерр, – предмет постоянной тревоги для Совета Тампля. Именно он является целью для всех заговорщиков. Ведь они думают, что смогут увезти вас всех сразу. Ну что ж, посмотрим. Тизон!
– Позовите Тизона.
Тизон был поденщиком, выполнявшим в тюрьме всю тяжелую работу.
Он пришел.
Это был человек лет сорока, с обветренным суровым и диким лицом, вьющимися черными волосами, падающими на брови.
– Тизон, – спросил Сантерр, – кто вчера приносил арестованным еду?
Тизон назвал фамилию.
– А кто приносил белье? г
– Моя дочь.
– Разве твоя дочь прачка?
– Да.
– И ты позволил ей работать здесь с арестованными?
– А почему бы и нет? Она ведь за это получает, как получала бы любая другая. Ведь эти деньги не принадлежат больше тиранам, это деньги нации. А поскольку нация платит за них…
– Тебе ведь говорили, что ты должен внимательно осматривать белье.
– Да. А я разве не выполняю свой долг? В доказательство могу сказать, что вчера среди белья был носовой платок с завязанными на нем двумя узлами, я отнес его в Совет. Моей жене приказали развязать узлы, разгладить платок и отдать мадам Капет, не говоря ей ничего.
При упоминании об этих двух узлах, завязанных на носовом платке, королева вздрогнула, ее зрачки расширились, и она обменялась взглядом с мадам Елизаветой.
– Тизон, – сказал Сантерр, – твоя дочь – гражданка, в патриотизме которой никто не сомневается, но с сегодняшнего дня она не будет ходить в Тампль.
– Боже мой! – воскликнул испуганный Тизон. – Что вы такое говорите? Как! Я смогу видеть свою дочь только тогда, когда буду выходить?
– Ты не будешь больше выходить, – ответил Сантерр.
Тизон обвел всех блуждающим взглядом.
– Я больше не выйду! – воскликнул он вдруг. – Как же так? А я хочу выходить! Я подаю в отставку. Я не предатель и не аристократ, чтобы меня держали в тюрьме. Я вам заявляю, что хочу выйти.
– Гражданин, – сказал Сантерр, – подчиняйся приказам Коммуны и замолчи или тебе не поздоровится. Это я тебе говорю. Оставайся и наблюдай за всем, что здесь происходит. За тобой тоже присмотрят, я тебя об этом предупреждаю.
В это время королева, думая, что о ней забыли, мало-помалу успокоилась и уложила сына обратно в кровать.
– Пусть твоя жена придет сюда, – приказал Сантерр Тизону.
Тот беспрекословно подчинился. Угрозы Сантерра превратили его в покорного ягненка.
Пришла жена Тизона.
– Подойди сюда, гражданка, – сказал Сантерр. – Сейчас мы выйдем в прихожую, а ты обыщешь арестованных.
– Знаешь, жена, – сказал Тизон, – они не хотят больше пускать нашу дочь в Тампль.
– Как! Они больше не пустят нашу дочь в Тампль? Что же, мы больше ее не увидим?
Тизон покачал головой.
– Вы можете что-нибудь ответить на это?
– Мы подадим рапорт в Совет Тампля, и Совет решит. А пока…
– А пока, – сказала жена, – я хочу видеть дочь.
– Тихо! – скомандовал Сантерр. – Тебя позвали для того, чтобы ты обыскала арестованных, так займись этим, а потом посмотрим…
– Но!.. Однако!..
– Мне кажется, что у нас здесь все идет не так, как надо, – произнес Сантерр, нахмурив брови.
– Делай, что тебе приказал гражданин генерал! Выполняй, женщина. А потом, тебе ведь сказали, посмотрим.
Тизон взглянул на Сантерра с подобострастной улыбкой.
– Хорошо, – сказала женщина, – идите, я готова их обыскать.
Мужчины вышли.
– Сударыня, – сказала королева, – поверьте, что…
– Я не верю ничему, гражданка Капет, – ответила женщина, проскрежетав зубами, – ведь ты, только ты, причина всех несчастий нашего народа. И уж я постараюсь найти у тебя что-нибудь подозрительное, увидишь…
Четверо мужчин оставались за дверью, чтобы в любую минуту прийти на помощь, если королева будет сопротивляться.
Обыск начался с королевы.
У нее обнаружился платок с тремя узелками, который, к несчастью, оказался ответом на тот, о котором говорил Тизон, карандаш, наплечная повязка и воск для запечатывания писем.
– Ага! Я так и знала, – сказала жена Тизона. – Я уже говорила гвардейцам, что она писала, эта Австриячка! Как-то раз я нашла каплю воска на розетке подсвечника.
– О, прошу вас, – взмолилась королева, – покажите только наплечную повязку.
– Ага, ты хочешь, чтобы я пожалела тебя! А кто меня пожалеет? У меня отняли дочь.
У мадам Елизаветы и у принцессы ничего не было.
Жена Тизона позвала гвардейцев, и они вернулись во главе с Сантерром. Она вручила им все, что нашла у королевы, предметы переходили из рук в руки, их рассматривали, высказывая различные предположения. Особое внимание гонителей королевской семьи привлек носовой платок с тремя узелками.
– А теперь, – сказал Сантерр, – мы зачитаем тебе постановление Конвента.
– Какое постановление? – спросила королева.
– Постановление, согласно которому тебя разлучают с сыном.
– Неужели это правда, неужели существует такое постановление?
– Да. Конвент слишком тревожится за ребенка, которого ему доверила нация, чтобы оставлять его в компании такой порочной матери, как ты.
Глаза королевы метали молнии.
– По крайней мере, хотя бы сформулируйте обвинение, звери вы, а не люди!
– Черт возьми, – ответил Сантерр, – это не трудно, вот…
И он произнес гнусное обвинение, подобное выдвинутому против Агриппины.
– О! – воскликнула королева. Она стояла бледная и великолепная в своем негодовании.
– Ну все, – сказал командир муниципальной гвардии, – мы здесь уже около двух часов. Не можем же мы терять весь день. Вставай, Капет, и следуй за нами.
– Никогда! Никогда! – закричала королева, бросаясь между гвардейцами и молодым Людовиком, намереваясь защитить подступы к кровати сына, подобно тигрице, защищающей свое логово. – Никогда не позволю отобрать моего сына.
– О, сударь, – сказала мадам Елизавета, сложив в мольбе руки, – молю именем Неба! Сжальтесь над двумя матерями!
– Говорите, – сказал Сантерр, – назовите имена, расскажите о планах ваших соучастников, объясните, что означают узелки на носовом платке, принесенном вместе с бельем дочерью Тизона, и тс, что завязаны на платке, найденном в вашем кармане. Тогда вам оставят сына.
Казалось, взгляд мадам Елизаветы умолял королеву принести эту ужасную жертву.
Но та, гордо вытерев слезу, которая подобно бриллианту блестела в уголке ее глаза, сказала:
– Прощайте, сын мой. Никогда не забывайте вашего отца, который теперь на небесах, и вашу мать, которая скоро с ним соединится. По утрам и вечерам повторяйте молитву, которой я вас научила. Прощайте, сын мой.
Она в последний раз поцеловала его. Затем поднялась, холодная и непреклонная.
– Я ничего не знаю, – сказала она, – можете делать все, что угодно.
Но в королеве было больше сил, чем в сердце женщины. Тем более – в сердце матери. Она упала на стул без чувств, когда уносили ребенка. По его щекам катились слезы, он тянул к ней руки, но не издал ни звука.
За гвардейцами, унесшими королевского ребенка, захлопнулась дверь, и женщины остались одни.
Прошла минута безнадежной тишины, нарушаемой лишь рыданиями.
Королева первая нарушила молчание.
– Дочь моя, – сказала она, – где записка?
– Я сожгла ее, как вы мне велели, матушка.
– Не читая?
– Не читая.
– Итак, прощай последний проблеск, последняя надежда! – прошептала мадам Елизавета.
– Вы правы, тысячу раз правы, мы так страдаем!
Потом она повернулась к дочери:
– Мари, но по крайней мере, почерк вы видели?
– Да, мама, мельком.
Королева поднялась, бросила взгляд на дверь, чтобы убедиться, что за ними никто не наблюдает, и, вынув из прически шпильку, подошла к стене, вытащила из трещины маленький сложенный кусочек бумаги и показала принцессе.
– Дочь моя, вспомните хорошенько, прежде чем отвечать, почерк на той записке был тот же, что здесь?
– Да, мама, – воскликнула Мари, – тот самый, я узнаю его!
– Слава тебе, Господи! – воскликнула королева с жаром, падая на колени. – Если он смог написать утром, значит он спасен. Господи, благодарю тебя! Такой благородный друг достоин одного из твоих чудес.
– О ком вы говорите, мама? – спросила принцесса. – Кто он, этот друг? Как его зовут, я буду молиться за него.
– Да, дочь моя, вы правы, никогда не забывайте этого имени, потому что это имя храбрейшего и честнейшего дворянина. Он жертвует собой не из-за честолюбия, а в дни несчастья. Он никогда не видел королеву Франции, вернее, королева Франции его никогда не видела, а он готов пожертвовать своей жизнью, чтобы защитить ее. И, может быть, будет награжден за это, как сегодня всех награждают, – ужасной смертью… Но, если он умрет, там наверху я его отблагодарю. Его зовут…
Королева с беспокойством огляделась вокруг и прошептала:
– Его зовут шевалье де Мезон-Руж. Молитесь за него.