Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 53 страниц)
Много лет спустя американские газеты подняли крик о том, что Рузвельт якобы специально послал эсминец за своей собакой Фалой. Очередную речь президент начал так:
– Друзья, я говорю не от своего имени, а от имени моей глубоко оскорбленной ложью собаки Фалы…
Словом, Рузвельт умел действовать как бы из засады, а когда нужно было, открыто выходил под обстрел. Тем более что однажды он действительно был обстрелян: в феврале 1933 года, во время пребывания в Майами, на него было совершено покушение, правда, безуспешное.
Келли, как докладывали Рузвельту, уже не первый день готовил серьезные аргументы против признания России. В этом случае Рузвельт решил провести «разведку боем», чтобы знать, какого рода оружие будет использовано его противниками, когда начнется сражение.
Поэтому, воспользовавшись тем, что государственный секретарь был за границей, Рузвельт пригласил в Белый дом его подчиненного – шефа восточноевропейского отдела Роберта Келли.
– Господин президент! Позвольте мне на некоторое время прервать ваши размышления и попросить вас вернуться к нам, простым смертным!
Это был голос Шуматовой. Он заставил Рузвельта вздрогнуть. Ему вдруг показалось, что он заснул. Это было бы признаком слабости, а проявлять ее на людях Рузвельт не любил.
Он посмотрел на Шуматову. Та поспешно смешивала краски на откидных крышках этюдника, пробовала их на маленькой дощечке, окунала кисть в миску с водой, протягивала ручку кисти по направлению к лицу президента, словно измеряя; не изменилось ли расстояние между мольбертом и натурой.
Потом Шуматова схватила небольшое зеркало в яшмовой оправе, поднесла его к лицу президента и снова вернулась к портрету…
– Изящная вещица, – любезно заметил Рузвельт, указывая на зеркало.
– Да, очень, – согласилась Шуматова и добавила: – Мне подарила его миссис Харви Файрстоун.
– Я не слышал, чтобы старик Файрстоун производил, кроме шин, еще и зеркала.
– Ах, нет, что вы, мистер президент, это просто подарок. Миссис Файрстоун купила его у «Тиффани».
– Тоже неплохое местечко, – с улыбкой сказал президент. – Ну, как, фирма себя оправдывает?
– Ах, господин президент, дело не в зеркале! – с наигранным отчаянием сказала Шуматова. – Вы понимаете, самое трудное для художника – это глаза. Потом рот. Мой родственник, – между прочим, отличный художник, – учил меня, что рот должен быть возможно более… как бы сказать… нечетким. А линия между губами должна быть слегка изломанной. Прямая линия придает лицу выражение напряженного ожидания…
– Напряжение было бы в данном случае оправдано, – сказал президент, – ведь я ждал Келли.
– Простите, кого? – озадаченно произнесла Шуматова. Остальные сидевшие в комнате женщины тоже с недоумением посмотрели на президента.
– Вы задали мне вопрос, как произошло признание России? – обращаясь к Шуматовой, сказал Рузвельт. – Вот я и отправился в путешествие по времени. Келли был тогда шефом восточноевропейского отдела.
– Он выступал за? – спросила Шуматова.
– Пока он мне не сказал об этом еще ничего, – с хитрой усмешкой ответил Рузвельт. – Я пригласил его в Белый дом, и он с минуты на минуту должен войти в Овальный кабинет и доложить свое мнение.
– Что же он доложил?
– Но вы же не дали ему войти. – На этот раз Рузвельт широко улыбнулся.
– Хорошо, мистер президент, – решительно сказала Шуматова, – пусть каждый занимается своим делом. Я попытаюсь справиться с вашими глазами и линией рта. А господину Келли желаю быть более настойчивым…
Войдя в кабинет и подойдя к столу, за которым сидел Рузвельт, Роберт Келли увидел, что весь стол завален альбомами с почтовыми марками.
Конечно, он слышал о филателистической страсти президента, но, ожидая деловой беседы, подумал, что, может быть, спутал время и пришел некстати.
– Здравствуйте, мистер президент, – неуверенно произнес Келли. – Я не вовремя?
– Что вы, мистер Келли! Садитесь, пожалуйста, – гостеприимно произнес Рузвельт. – Лучшие часы моей жизни я провожу за марками. Так что вы пришли в мой лучший час.
– Польщен, сэр. Но не помешаю ли я вам?
– Отнюдь нет. Уверен, что, наоборот, поможете. Видите ли, среди марок, присланных мне недавно, я увидел вот эту…
Президент взял со стола пинцет и с осторожностью подцепил за уголок одну из неприклеенных марок.
– Как вы думаете, что это такое? – спросил он.
Келли протянул руку к марке.
– Ни в коем случае, – с неподдельным ужасом вскричал президент. – Марку нельзя брать руками. Только пинцетом. А вот и лупа, если она вам понадобится.
Рузвельт подвинул ближе к краю стола большое увеличительное стекло в черной оправе и на длинной черной ручке.
Келли был смущен. Ожидая официального приема, он явился к президенту в темном костюме, в галстуке бабочкой и с большим толстым портфелем, набитым различными документами. Разговор о марках несколько выбил его из колеи. Тем не менее он взял пинцет с зажатой в нем маркой и сделал это с такой осторожностью, будто брал в руки бесценный бриллиант.
Келли не потребовалось никакой лупы. В пинцете была зажата выпущенная Временным правительством Керенского зубчатая марка. Она предназначалась для почтовых отправлений, но имела хождение и как денежный знак.
Переведя взгляд с марки на президента, Келли заметил, что тот смотрит на него с уважительно-напряженным, пожалуй, даже тревожным вниманием – взгляд коллекционера на эксперта, которому сейчас предстоит вынести свой приговор.
«Черт побери! – подумал Келли. – Неужели президент– по слухам, опытнейший коллекционер – не может сам определить, чем он обладает: истинной редкостью или расхожим почтовым знаком?!»
Но высказать это свое недоумение прямо в глаза президенту Келли, естественно, не посмел. Он вернул Рузвельту пинцет с маркой и сказал:
– Видите ли, господин президент, я думаю, что эта марка имеет скорее социально-историческое, чем филателистическое, значение.
– Как это следует понимать? – спросил президент, разжимая пинцет и кладя марку на альбомную страницу.
– Это русская марка, сэр. Ее можно было использовать по прямому назначению, а можно было и расплачиваться ею в магазине или на рынке. Ее стоимость – десять копеек.
– Это много? – спросил президент.
– Очень мало. Может быть, несколько центов в пересчете на реальные деньги. Впрочем, в условиях не только политического, но и экономического хаоса, который сопровождал революцию в России, реальную стоимость их денег определить очень трудно.
– Насколько мне известно, там были две революции, – заметил Рузвельт.
– Первую из них можно считать до некоторой степени закономерной. Но я имею в виду вторую революцию, большевистскую, поставившую Россию вне цивилизованного мира.
– А как вы относитесь к признанию современной России? – неожиданно спросил президент. – Насколько я слышал, вы настроены резко против этой страны?
– Господин президент, если хотите, я за признание. Но только после выполнения большевистским правительством ряда наших – то есть американских – требований. Как вы знаете, это правительство исповедует неприемлемую для нас коммунистическую идеологию.
– Стоп, Келли! – Рузвельт хлопнул ладонью по столу. – Значит, вы не любите коммунизм и боитесь его? Так? А я не люблю, но и не боюсь. Понимаете разницу? Кстати, вас не охватывал страх, когда вы оставались один в темной комнате? Ну… еще в детстве. Меня, например, никогда.
Рузвельт сделал паузу и постучал пинцетом по столу.
– Мы никогда не согласимся с коммунизмом как философией, – снова заговорил он. – Захват власти коммунистами в нашей стране я считаю совершенно невозможным. Особенно после успеха «Нового курса». Кстати, Келли, – иронически произнес Рузвельт, – если уж вы хотите чего-либо бояться, почему бы вам не обратить свой взгляд несколько западнее России?
– Вы имеете в виду, сэр…
– Вот именно. Хэрра Гитлера.
– Но пока он не больше чем трескучий барабанщик.
– Пока, Келли, пока!..
Некоторое время длилось молчание. Потом президент сказал:
– Коммунисты твердят о величии своей идеологии. Ну и пусть, история нас рассудит. Но хэрр Шикльгрубер, – кажется, таково подлинное имя того немецкого господина? – призывает в поход. С оружием в руках. Пока он называет это «дранг нах остен». А завтра? Кто знает, куда он решит обратить этот свой «дранг»?
– Я мог бы примириться с красной Россией, если бы… – начал Келли.
– Если бы она стала белой? – с усмешкой прервал его президент.
– Нет, так далеко я не захожу. Но считаю, что в обмен на наше признание нынешние правители России должны публично отказаться от своих мировых революционных целей. И главное – от деятельности, способствующей достижению этих целей.
– У вас есть факты, Келли?
– Само существование большевистской России является таким фактом, сэр! – воскликнул Келлн. – Однако вы, наверное, предпочитаете иметь дело с цифрами…
– Вы запаслись и цифрами? – спросил Рузвельт, и Келли не понял, чего больше в голосе президента – иронии или уважения.
Келли решил играть в открытую.
– Господин президент, – сказал он, – я чувствую, что русский вопрос вам не безразличен, Я понимаю, что вы пригласили меня, во-первых, потому, что сейчас временно отсутствует государственный секретарь и, во-вторых, потому, что Россия числится по моему отделу. Узнав о том, что вы меня вызываете, я, естественно, предположил, что может возникнуть речь о России, и взял с собой основные данные. Если вы разрешите?..
Келли сделал движение, чтобы открыть портфель.
– Конечно, Келли, меня в некоторой степени занимает Россия, – с деланным равнодушием сказал Рузвельт, – он не хотел, чтобы Келли понял, до какой степени его сейчас интересует эта страна. – Одному богу известно, что там происходит. Из газет и поступающих в Белый дом резолюций, обращений, призывов я могу, однако, извлечь два вывода. Первый: многих американцев привлекает мысль о признании России. Многих она приводит в ужас. Все это время я был занят нашими внутренними делами. Но время идет, и мне хотелось бы разобраться…
Даже сейчас, восстанавливая в памяти все это, Рузвельт не без удовольствия думал о том, как водил за нос Келли.
Только ли политические и религиозные убеждения делали этого человека непримиримым врагом признания России?
«Ищите женщину!» – обычно восклицают французы, пытаясь распутать какую-нибудь сложную интригу.
«Ищите деньги!» – могут в подобных случаях призывать американцы.
Рузвельт отлично понимал, что атмосферу антисоветизма создали не только религиозные проповеди, обрушивавшиеся на Америку со всех трибун и со страниц газет, и не только то, что Россия исповедовала коммунистические идеалы. Сюда следовало добавить и проблему так называемых царских долгов.
Продолжая играть роль объективного, беспристрастного судьи, Рузвельт внимательно слушал, как самоуверенный Келли, взявшийся поучать президента, доставал из своего портфеля одну за другой всевозможные справки, докладные записки, при этом непрестанно оперируя множеством цифр.
Он информировал президента, что общая сумма долговых претензий к России, удовлетворения которых требовал государственный департамент, превышала полмиллиарда долларов – именно на этой сумме настаивали банки и эмигранты-белогвардейцы, требовавшие игнорировать советский режим, пока тот не признает свои долги и кредитные сертификаты…
– Долги, конечно, надо возвращать, – прервав Келли, задумчиво сказал Рузвельт. – Кстати, во время войны нам задолжал по меньшей мере десяток стран. За поставки оружия, сырья и продовольствия. Верно? Сколько стран выплачивает эти долги?
– Две, – несколько смутившись, ответил Келли.
– Так, так, – сказал Рузвельт, снова постукивая пинцетом по полированной поверхности стола. – И еще один вопрос: не объявились ли в России такие нахалы, которым взбрело в голову потребовать от нас возмещения убытков за ущерб, нанесенный их стране нашими войсками в восемнадцатом и девятнадцатом году?
– Как будто нашлись, – с некоторой опаской ответил Келли, – но подобные претензии мы, конечно же, отвергаем. Может быть, господин президент…
– Нет, Келли, – поигрывая пинцетом, успокоил его Рузвельт, – господин президент тоже капиталист и предпочитает получать, а не платить. Итак, что же дальше?
Поощренный этой шуткой Келли с еще большим энтузиазмом стал перечислять возражения против признания России. Монополия внешней торговли. Атеизм. Система правосудия, резко отличающаяся от американской и не обеспечивающая защиты американских граждан, которые живут в России.
– Что же, их убивают? – снова прервал Келли Рузвельт.
– Не все так просто, сэр! – воскликнул Келли, удивляясь примитивности вопроса. – Но здесь, в Белом доме, мы не можем закрывать глаза на то, что информация об экономических секретах в стране пребывания – патриотический долг американцев.
– Речь идет об экономической разведке и шпионаже? – спокойно и даже сочувственно спросил Рузвельт.
– Конечно, сэр! – воскликнул Келли, еще более поощренный доброжелательным тоном Рузвельта. – Но русские ввели у себя прямо-таки драконовские законы.
– Не можем же мы заставить их официально разрешить у себя шпионаж?..
– В цивилизованных государствах, сэр, редко прибегают к этому слову. Однако мы могли бы облегчить работу наших доверенных лиц в России, заставив русских принять закон… Ну, скажем, о защите жизни и собственности американских граждан.
Рузвельт положил на стол пинцет, взял свой длинный мундштук и вставил в него сигарету.
Он еще долго слушал Келли.
Но думал совсем о другом. Все детали антисоветской кампании были ему хорошо известны, равно как и громогласные требования промышленников. Большой бизнес мечтал о новых рынках сбыта и готов был торговать хоть с самим чертом.
Знал Рузвельт и о широком общественном движении, особенно в рабочей среде, за признание первого в мире государства рабочих и крестьян.
Но не об этом думал он сейчас…
– Вы ищете спички, господин президент? – голос Шуматовой донесся до Рузвельта сквозь толщу времен.
Любопытное совпадение! Разговаривая тогда с Келли, он, кажется, тоже искал коробку спичек, которая была прикрыта альбомами с марками. Келли поспешно щелкнул своей зажигалкой в виде маленького пистолета. Может быть, потому эта минута и запомнилась президенту.
Дэйзи быстро схватила с журнального столика коробку спичек и помогла президенту прикурить.
Рузвельт автоматически кивнул в знак благодарности, но видение сидящего перед ним Келли не исчезло.
Теперь уже Рузвельту было ясно, что записка Хэлла писалась под влиянием Келли. Рузвельт снова вспомнил, что еще месяц назад конфиденциально обсуждал со своим государственным секретарем будущее американо-советских отношений. Тогда они не пришли к каким-либо определенным выводам, но Хэлл обещал президенту подготовить подробный меморандум, в котором будут высказаны все «за» и «против».
Вскоре Рузвельт получил меморандум Хэлла. Теперь, во время разговора с Келли, президенту стало окончательно ясно, что перед ним сидит подлинный автор этого меморандума.
– Значит, моя бедная марка никакого филателистического интереса не представляет… – с преувеличенным сожалением сказал на прощание Рузвельт. – Что ж, спасибо, Келли. Спасибо за ваши ценные разъяснения.
Келли ушел от президента в твердой уверенности, что Россию признавать не следует. На своем посту в государственном департаменте он решил делать все, чтобы это признание не состоялось.
Но он не видел взгляда, которым проводил его президент. А если бы видел, то мог бы понять его так: «Попробуй только!..»
Келли попробовал. На протяжении трех лет после обмена послами между СССР и США он делал все от него зависящее, чтобы «наказывать» коммунизм. Мешал развитию торговли между двумя странами, проводил линию, которую, пользуясь нынешней терминологией, можно было бы назвать «линией наименьшего благоприятствования».
Келли вел эту линию до лета 1937 года, когда вдруг узнал, что его восточноевропейский отдел переформирован, а ему самому предстоит занять место третьестепенного дипломата в одном из американских посольств.
Он обратился к президенту. Тот пожал плечами. «Штаты государственного департамента? Структура?» Но это же не его компетенция!
Прощаясь с Келли, Рузвельт повернул голову и был тотчас же наказан за это голосом Шуматовой.
– Господин президент, – недовольно сказала она, – куда исчез ваш подбородок? Вы знаете, как трудно сформировать подбородок? Наверное, не менее трудно, чем регулировать отношения с моей бывшей родиной, – простите за сравнение, конечно. Вот носы – это моя слабость. Очень люблю писать носы. А подбородки…
Рузвельт автоматически вернул свою голову в прежнее положение, но ничего не ответил Шуматовой. Он уже слишком глубоко погрузился в воспоминания, чтобы реагировать на пустые замечания «извне».
Что же было потом? Потом Рузвельт решил, что настало время поговорить в открытую с возвратившимся из-за границы государственным секретарем.
Те, кто знал Хэлла лишь поверхностно, удивлялись, чем мог привлечь президента этот худой, истощенный на вид, седеющий человек.
Некоторые газеты иронически отзывались о выборе президента; характеризуя нынешнего государственного секретаря, подчеркивали, что он немолодой, сутулый, что в разговоре с собеседником старается не смотреть ему прямо в глаза и к тому же страдает дефектом речи…
Но Рузвельту, пришедшему в Белый дом в дни, столь тяжелые для Америки, нужен был не ковбой из голливудских «вестернов», не Цицерон, а думающий, опытный политический деятель, не закосневший в чисто американских предрассудках.
Президент был уверен, что тихий голос Хэлла – лишь манера, за которой скрываются сила и цепкость. Иначе мог ли этот человек стать конгрессменом, затем сенатором и, наконец, председателем Национального комитета демократической партии Америки?
Да, Хэлл придерживался консервативных экономических взглядов, но это не пугало Рузвельта. Он и сам был скорее консерватором, чем либералом, но консерватором, не потерявшим здравого смысла, способным учитывать реальную обстановку в стране и в мире.
Вернувшись из Лондона, Хэлл, естественно, явился с докладом к президенту.
Но Рузвельта сейчас больше всего занимал русский вопрос. Особенно после того, как он выслушал Келли. Разговор с Келли убедил президента в том, что большинство препятствий, стоявших на пути к признанию России, следовало отнести к разряду предрассудков. Конечно, было бы хорошо получить с России ее довоенные долги, но это же нереально ни с экономической точки зрения – Россия разорена, – ни с политической – нынешним правителям России показался бы оскорбительным сам разговор об их ответственности за дела царского правительства, которое они же свергли.
Главным аргументом в пользу признания России было, конечно, то, что рынки этой страны представлялись действительно необозримыми.
Но пока «истинные христиане» все громче кричали о безнравственности любых отношений с дьяволом, пока коммерсанты прикидывали суммы их будущих барышей, Рузвельт, зорко следя за колебаниями общественного мнения страны, в то же время думал и о другом.
«Изоляционисты» были убеждены, что океан, как и во время прошлой войны, всегда будет служить надежной зашитой Америки от угрозы со стороны любого внешнего врага. Существование океана лишь подтверждает божие предназначение Америки жить, отгородившись от других континентов, и заниматься своими, чисто американскими делами.
Рузвельт размышлял иначе. Он был одним из немногих американцев, понимавших, что означает приход Гитлера к власти в Германии. «К чему ведет дело этот человек? – постоянно спрашивал себя Рузвельт. – Какова его конечная цель?»
Конечно, для подготовки к новой войне – а, судя по устным и письменным выступлениям Гитлера, он к ней готовится – требуется время.
А что будет, если Гитлер завоюет Европу? Останется он один на один с Англией или поглотит и ее? Кто может «уравновесить» желания и возможности Гитлера? Этот вопрос часто задавал себе Рузвельт, и неизменно отвечал: «Конечно, Советская Россия».
Но дело не только в Гитлере. Постоянный потенциальный враг Америки на Дальнем Востоке – Япония. Признать Россию – значило бы отрезвить Японию, которая к тому же и по отношению к России настроена достаточно воинственно.
Была у Рузвельта и еще одна мысль – не вполне оформленная: где-то в глубине сознания он мечтал о том, что не удавалось ни одному из его предшественников – да они к этому и не стремились. Он хотел создать дружеский, основанный на экономической выгоде союз мировых держав.
Президент еще никогда не высказывал эту мысль публично. Если бы он ее высказал, его непременно подняли бы на смех.
Это был бы злобный смех. На всех перекрестках, с газетных страниц кричали бы, что он витает в заоблачных высях в то время, когда у миллионов американцев нет куска хлеба и крыши над головой.
Нет, время высказать свою идею народу еще не настало. Но поделиться ей с государственным секретарем Хэллом Рузвельт счел возможным.
Разговор на эту тему не мог не свестись и в конце концов действительно свелся к обсуждению русского вопроса.
Сначала Хэлл сопротивлялся. Он повторял те аргументы против признания России, которые уже стали стандартными: «вмешательство во внутренние дела США со стороны Коминтерна», «отсутствие в России свободы религии» и т. д. и т. п.
Хэлл был слишком умен, чтобы не понимать: раз президент пришел к мысли о целесообразности признания России, он эту мысль не оставит. Окончательно поняв это, Хэлл отступил, – о ширившемся в стране движении за признание России было, разумеется, известно не только президенту.
Тогда Хэлл предложил компромиссное решение: восстановлению дипломатических отношений должно предшествовать предварительное обязательство России (непременно в письменном виде!) прекратить коммунистическую деятельность в США, признать наличие долгов Америке (с учетом разных вариантов их выплаты) и, наконец, обеспечить свободу религиозных обрядов для американцев, проживающих в России.
Великий мастер компромиссов, Рузвельт оставался им даже со своими приближенными: зачем таранить уже приоткрытую дверь, если она, пусть медленно, пусть со скрипом, но все равно откроется?
Между тем неугомонный Келли представлял президенту новые меморандумы, в которых продолжал выдвигать все новые условия, подчеркивая, что если Россия не выполнит их, то не может быть и речи о ее признании.
Чувствуя, что его хотят потопить в бумагах, Рузвельт прибегнув к одному из своих излюбленных приемов: он перетасовал карты. Это значило, что, никого не устраняя и не освобождая от ранее порученных заданий (чтобы избежать криков: «Президент меняет линию!»), Рузвельт потихоньку давал такие же задания другим людям. Столь же преданным президенту, но более гибким и лучше его понимавшим.
Короче говоря, он вызвал в Овальный кабинет Генри Моргентау, которого прочил на должность министра финансов вместо нынешнего министра Уильяма Вудина, и напрямик задал ему вопрос:
– Не полагаешь ли ты, Генри, что настало время ввести русский вопрос через парадный ход, вместо того, чтобы втаскивать его черным ходом?
Один из крупных финансистов страны, Генри Моргентау, был не просто соседом Рузвельта по графству Датчесс – он считался любимцем президента. Министр внутренних дел Икес, брюзга и задира, иронизировал, что Моргентау считает своим «божественным правом каждый понедельник завтракать наедине с президентом». А вице-президент Джон Гарнер, бывший всегда в натянутых отношениях с Рузвельтом, чуть ли не на другой день после того, как Моргентау стал министром финансов, назвал его «самым сервильным из всех членов кабинета».
Генри Моргентау был первым, кому Рузвельт прямо заявил о своем намерении обратиться с личным посланием к советскому президенту Калинину и пригласить в США советского представителя для ведения переговоров.
– Хорошо ли ты знаешь историю, Генри? – после долгого раздумья спросил Рузвельт.
– Мое дело – финансы, господин президент, – уклончиво ответил Моргентау.
– Честно говоря, – продолжал Рузвельт, – и мне особенно похвастаться нечем. В Гарварде выше оценки «С» я по истории редко поднимался. Как, впрочем, и по другим предметам.
Конечно же, гарвардские оценки Рузвельта не имели никакого значения: количество книг по истории, прочитанных им, могло бы составить честь любому ученому-специалисту. Но характер Рузвельта мешал ему публично признавать свои достоинства и заслуги (исключение делалось только для предвыборных речей). Он претендовал лишь на то, что лучше других знает глубинную жизнь Америки, ближе, чем кто-либо другой, принимает к сердцу жизнь простого американца и лучше самого заядлого капиталиста знает, что тому следует делать, чтобы наживать – обязательно наживать! – деньги, не разоряя при этом других.
– Я напомню тебе одни эпизод, детали которого и сам знаю не очень хорошо, – сказал Рузвельт. – Лет полтораста назад наш Континентальный конгресс направил в Россию делегацию, пытаясь заручиться поддержкой России в борьбе с Англией. Во главе делегации был, кажется, главный судья штата Массачусетс.
– Любопытно! И что же из этого вышло?
– А вышло то, что делегация даже не была принята из-за отсутствия дипломатических отношении между Америкой и Россией. Установить же эти отношения тогдашняя русская императрица Екатерина Великая наотрез отказалась. Мы были слишком революционны для ортодоксальной монархии.
– Екатерина Великая? А что она вообще собой представляла?
– Гм-м… Насколько мне известно, это была весьма любвеобильная леди.
– О, глубокое знание русской истории!
– Правда, лет тридцать спустя другой царь, Александр, соизволил нас признать. Теперь мы не признаем Советскую Россию уже шестнадцать лет. Получается нечто вроде «паритета».
– Вы опасаетесь отказа России иметь с нами дело? Пикантная ситуация! Полтораста лет назад Россия отвергала нас как бунтовщиков и революционеров. А теперь революционная Россия может заявить, что не желает иметь дело с капиталистами. Вы так всерьез считаете, господин президент?!
– Успокойся, Генри, – сказал Рузвельт, – эта ситуация подходит для политического водевиля, а не для серьезной политики. Можно как угодно относиться к нынешним правителям России, но глупцами их, конечно, не назовешь. Перейдем к делу.
Рузвельт взял чистый лист бумаги и остро отточенный карандаш.
– Сейчас, – хитро прищурившись, сказал он, – мы будем делать политику. Я знаю, что у русских есть в Америке коммерческая организация, через которую они ведут дела с отдельными представителями нашего бизнеса.
– Да, конечно, – согласился Моргентау. – Она называется «Амторг». Вы же знаете, что русские затеяли индустриализацию всей страны. Им требуется разное оборудование и нужны специалисты, которые могли бы научить русских инженеров обращаться с американскими машинами. Торговля идет неплохо, но могла бы идти во много раз выгоднее для нас, если бы между нашими странами были дипломатические отношения… Кроме того, в Нью-Йорке у русских есть так называемое Информационное бюро. Его компетенция – печать, связи с журналистами, ведь официального представителя советского телеграфного агентства в нашей стране нет. А такое бюро есть. Оно расположено на Массачусетс-авеню. Большой дом. Я не раз видел его из окна машины. Даже заезжал. Там бывают наши конгрессмены, журналисты…
– Насколько я знаю, – продолжал Рузвельт, – во главе «Амторга» стоит человек, не являющийся дипломатом?
– Вы прекрасно знаете, что никто из советских дипломатов не аккредитован при государственном департаменте. Но один человек, официально связанный с «Амторгом», – его фамилия Сквирский – является в то же время неофициальным представителем Комиссариата иностранных дел… Я его знаю. В разговоре с ним я как-то раз даже намекнул, ничего, конечно, не уточняя, что со стороны Белого дома может последовать некий дружеский шаг. Сквирский, вероятно, решил, что речь идет о торговом соглашении.
– О'кей, но не будем забегать вперед. Этому учит нас история, – заметил Рузвельт. – Наверное, русские согласятся. Впрочем, чем черт не шутит. Кстати, моя мать убеждена, что идея установить отношения с Россией навязана мне именно чертом, и никем другим.
– У вашей матери много сторонников в Америке, сэр.
– Не больше, чем тех, кто уверен, что мною руководит бог, – саркастически сказал Рузвельт. – Однако вернемся к делу. Как ты считаешь, этот Сквирскнй достаточно авторитетен для своих боссов, чтобы вести с ними переговоры о признании?
– Не знаю, сэр. Но существует такое понятие, как логика. Если в стране только один приход, но возглавляет его не пастор, а, как ни странно, светское лицо, то венчаться все равно идут к нему, лишь бы оно знало соответствующую молитву.
– Ну, это кто как! Во всяком случае, при желании начать предварительные переговоры, видимо, надо обращаться к Сквирскому?
– Ни в коем случае, сэр! – решительно сказал Моргентау.
Президент удивленно приподнял брови.
– Я хотел сказать, – пояснил Моргентау, – что Сквирский годится лишь для того, чтобы выяснить, готова ли Россия вступить в переговоры. Поэтому никаких посланий, никаких документов. Иначе мы можем сесть в лужу.
– Ты хочешь приготовить яичницу, не разбивая яиц?
– Да. Но подняв их над сковородкой.
– Ты противоречишь самому себе. Вспомни твою притчу о приходе и пасторе.
– Я ее не докончил. Предусмотрительные люди информируют чиновника церкви о своем желании и просят узнать, как к этому отнесся бы полномочный пастырь.
– Довольно аллегорий, Генри. Что ты предлагаешь?
– Написать записку, в которой задать вопрос: как отнесется Россия к предложению Соединенных Штатов о восстановлении дипломатических отношений?
– И послать ее через Сквирского в Кремль?
– Ни в коем случае! – повторил Моргентау. – Прочесть ее Сквирскому вслух и ждать ответа из Кремля, обязательно письменного. Если ответ окажется положительным, наша записка, которую мы назовем тогда нотой, будет послана в Москву уже официально.
– Хитро придумано! Мне этот план нравится, – сказал президент. – Ты возьмешь все это на себя? Действовать через государственный департамент пока еще рано.
– А по-моему, самое время. Впрочем, Хэлла я бы пока оставил в покое. Надо взять кого-нибудь пониже рангом…
– Уильям Буллит? – быстро спросил президент.
– Вы прямо-таки читаете мои мысли, сэр, – подтвердил Моргентау.
Но президенту не надо было быть ясновидящим, чтобы назвать Буллита. Этот сорокадвухлетний дипломат был только что назначен на пост специального помощника государственного секретаря. Свою тайную мысль – если с Россией удастся договориться, направить туда Буллита послом – Рузвельт не поверял никому.
Но логика поступков президента, ожидание тех или иных важных политических событий и предшествующие им назначения позволяли близким сотрудникам президента связывать факты в определенную систему. В таких случаях не он читал их мысли, а они – его…
