Текст книги "Неоконченный портрет. Нюрнбергские призраки"
Автор книги: Александр Чаковский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 53 страниц)
Ангелика по-прежнему молчала.
– Ну что с тобой, дорогая? – охваченный тревогой, на этот раз уже за Ангелику, спросил Адальберт, пытаясь ее обнять. – Я хочу рассказать тебе…
– Я тоже хочу тебе рассказать… – неожиданно прервала его Ангелика. – Я не была сегодня на рынке…
– Ну и что из того? – недоуменно спросил Адальберт.. – Из-за какой-то чепухи…
– Это не чепуха, Ади, – тихо и отрешенно произнесла Ангелика. – У нас будет ребенок.
– Что?! – приподнимаясь на постели, воскликнул Адальберт.
– Я была не на рынке, а у врача, Ади. Сегодня он сказал мне окончательно: я беременна. – Она наконец повернула к нему голову. – Успокойся, Ади. Ты ведь всегда хотел иметь сына…
Да, он всегда хотел иметь ребенка. Мальчика. Ангелика – тоже. Еще давно по взаимному согласию они решили, что у них будет сын сразу, как только Германия победит и все снова встанет на свои места, жизнь войдет в прежнее, нормальное русло… Но сама мысль о ребенке теперь, когда все в стране рухнуло, когда он сам находится на полулегальном положении, казалось ему невероятной, ужасной! Да, Адальберт всегда хотел иметь сына, которого он сможет воспитать в том же духе, в каком был воспитан сам, воспитать его смелым, беззаветно преданным делу, в котором он, Адальберт, видел главный смысл своей собственной жизни…
– Ты уверена, что врач не ошибся? – почти без надежды произнес Адальберт.
– Теперь – да. Уверена, – твердо и даже жестко ответила Ангелика. И опять – напряженное молчание.
– Боже мой! – воскликнул наконец Адальберт. – Но ведь еще есть время, еще не поздно…
– Не поздно – что? Убить ребенка? – еще жестче спросила Ангелика.
– Гели! Как ты можешь?..
Эту ночь они провели без сна. Адальберт говорил, что, наверное, им следует принять предложение Гамильтона и уехать в тихую, далекую страну, но тут же вспоминал об условии Гамильтона: отдать хранящиеся в тайнике записные книжки. Выдать американцам списки гестаповской агентуры и кодовые обозначения денежных заграничных фондов партии – значит стать предателем, и это клеймо ему придется носить всю жизнь, как шрам поперек лица! Он не сможет занять достойное, подобающее бригадефюреру СС место среди соратников, которые уже покинули Германию и теперь готовы посвятить свою жизнь восстановлению рейха. О его предательстве наверняка станет известно там, где ему придется жить, родившийся у него за границей ребенок будет носить клеймо сына предателя, и национал-социалистская деятельность будет для него полностью исключена!
На следующий день Адальберт пошел к Браузеветтеру и рассказал о своем горе. Но чем мог помочь ему старый учитель?
Только один человек – таинственный Мастер – был правомочен освободить Адальберта от клятвы хранить связанную с его работой в гестапо тайну.
Мысленно Адальберт не раз поднимал третью справа от колонки каменную плиту, опускал в образовавшееся отверстие проволоку с крюком на конце, чтобы зацепить плотно завернутый в клеенку сверток, поднимал его наверх и… Он понимал: никто из нынешних тайных национал-социалистских руководителей не позволит ему отдать списки американцам.
Но тогда Гамильтон вправе считать себя свободным от обещания помочь им с Ангеликой, вместе с их будущим ребенком, покинуть страну…
Браузеветтер выслушал Адальберта с сочувствием, сказал, что попробует связаться с Мастером, но, похоже, старик и сам не очень верил в удачу.
Однако день спустя к Адальберту на черном рынке подошел неизвестный человек и, глядя в сторону, негромко сказал, что Браузеветтер просил его зайти сегодня в девять вечера.
МастерВесь день Адальберт бродил по городу, он не мог заставить себя пойти домой, вспоминал заплаканное лицо Ангелики и не знал, что сказать ей, какое решение предложить. Избавиться от ребенка? Сохранить его и покинуть Германию? И то и другое казалось немыслимым, оскорбляло его лучшие чувства. Убить ребенка, о котором он столько мечтал? Отдать Гамильтону записные книжки и всю остальную жизнь чувствовать на себе клеймо предателя? Нет, он не мог взглянуть в глаза Ангелике и потому бродил по городу с одного рынка на другой, чтобы хоть как-то убить время, бродил как неприкаянный, терзаемый тем же ощущением безысходности, которое рвало душу, когда он скитался по развалинам Берлина, не зная, каким будет его следующий шаг.
Бесконечно тянулось время, мучительно теснились в душе Адальберта сомнения, опасения, надежды… Неужели у Браузеветтера его ждет свидание с Мастером?
Дом Дитриха был виден издалека, Адальберт ускорил шаг и тут обратил внимание, что возле дома медленно прохаживается какой-то человек. Наблюдение? Слежка? Адальберт остановился, между ним и домом оставался какой-нибудь десяток метров, и тут человек, что прохаживался у крыльца, неожиданно обернулся и быстро направился к нему. И тогда Адальберт узнал его. Узнал по короткой куртке и рябоватому лицу. Это был тот самый человек, который утром подошел к нему на черном рынке, чтобы передать приглашение Браузеветтера. Приглашение или приказ?
Рябой подошел к Адальберту вплотную и тихо сказал:
– Я только что от Браузеветтера. Вам надо идти со мной.
– А где же сам Брау…? – начал было Адальберт, но рябой прервал его:
– Ему все известно. Он выполняет вашу просьбу. Следуйте за мной.
Рябой быстро двинулся к дому, но до крыльца не дошел, свернул за угол. Адальберт в растерянности шел за ним. И тут он увидел то, что меньше всего ожидал увидеть: позади дома Браузеветтера стоял маленький автомобиль. Рябой открыл дверцу.
– Садитесь! – пригласил и в то же время приказал он.
– Но зачем?! – воскликнул Адальберт. – Куда вы хотите меня везти? И где герр Браузеветтер?
– Я повезу вас туда, куда вам надо и где вас ждут, – сказал рябой и на этот раз уже тоном явного приказа повторил: – Садитесь!
У машины было две дверцы, и вмещала она только двоих.
Они быстро миновали город, лавируя среди руин, – рябой, судя по всему, был опытным водителем, – и вскоре очутились в лесу; меж сквозных деревьев вилась узкая, хорошо расчищенная дорога, голые ветви почти касались ветрового стекла, и Адальберту казалось, что лес и ветви хотят задержать его, предостерегают…
Рябой включил фары. Ехали в полном молчании, оно угнетало Адальберта, он спросил:
– Что это за машина? Явно не немецкая.
– Американская, – односложно ответил рябой. Ехали недолго, минут через пятнадцать машина вырулила на поляну, в центре которой стояла небольшая белая вилла. Окна ее были зашторены, над верандой второго этажа чуть колыхался флаг, в темноте Адальберт не мог разобрать, чей именно. Вблизи виллы вышагивали взад и вперед несколько человек – охрана. Рябой мигнул фарами и затормозил. Два охранника подошли к машине, держа правые руки в карманах пальто.
Рябой открыл со своей стороны дверь и тихо сказал:
– «Паук». К Мастеру.
Сердце Адальберта заколотилось. Он был на пороге тайны. Как вести себя? Будет счастьем, если Мастером окажется кто-либо из бывших руководителей гестапо или партии, тогда можно разговаривать совершенно откровенно. А если это незнакомый, чужой человек, выплывший на поверхность только теперь и ставший во главе подпольной национал-социалистской организации? Можно ли в этом случае полностью доверять ему?
Рябой шел впереди, Адальберт – за ним, а охранники, держа руки в карманах, – по обе стороны от Адальберта. Рябой поднялся по широким ступеням и распахнул белую дверь.
Адальберт оказался в обставленном изящной белой мебелью холле. Двери, ведущие внутрь виллы, были тоже белыми. Рябой открыл одну из них и отошел в сторону.
– Входите.
Адальберт перешагнул порог. Комната, в которой он теперь оказался, была тоже белой, белый с золотом диван, обитый светлым плюшем, небольшой застекленный шкафчик с книгами, стол, на котором горела лампа под низким зеленым абажуром, а за столом, на фоне белой шторы-маркизы, сидел грузный человек в коричневом, похожем на балахон одеянии.
– Разрешите? – тоном военного, входящего к старшему по чину, спросил Адальберт. Коричневая туша шевельнулась, человек повернулся лицом к Адальберту и…
Он едва не вскрикнул, узнав патера Вайнбехера.
– Эт-то вы?! – заикаясь от неожиданной радости, воскликнул Адальберт.
– Я, сын мой, – патер вышел из-за стола и подошел к Хессенштайну.
– Но как… откуда… почему вы здесь?
– Все в руках божьих, – с улыбкой ответил патер.
Адальберт не мог прийти в себя, захотелось упасть перед патером на колени, поцеловать руку, в которой чуть постукивали черные четки, – он хотел сделать это не потому, что верил в бога, а от охватившей его легкости, почти счастья. Вайнбехер поднял руки, возложил их на голову Адальберта, благословляя его, и тот не удержался, ткнулся губами в широкий рукав коричневой сутаны.
– Как живешь, сын мой? – спокойным, мягким голосом спросил Вайнбехер. Но Адальберт был не в состоянии отвечать, мысли, одолевавшие его по дороге, все сразу толкались наружу; не веря себе, он спросил о главном:
– Вы… Мастер?
– Все служители церкви – мастера душ человеческих, – с добродушной улыбкой на мясистом лице произнес Вайнбехер.
– Но тогда… – начал было Адальберт.
– Спрашивай обо всем, что требует твоя душа, – щуря свои маленькие глазки, поощрил его патер.
– Отец мой, я все помню, все! Вы спасли меня в Берлине. Вы излечили мою душу от отчаяния и растерянности, вернули мне веру в свои силы и в будущее Германии. Вы возродили того Адальберта, каким я был до войны.
– Изменилось только твое лицо, – с усмешкой сказал Вайнбехер.
– И этим я обязан вам! Это спасло меня, позволило вернуться в Нюрнберг, снова соединиться с Ангеликой… Но теперь… – Адальберт осекся. – Теперь я в тупике.
– Когда человек оказывается в тупике, он обращается к богу или к его служителю.
– Спасибо, отец! – с неподдельной искренностью воскликнул Адальберт. – Но тупик, в котором я оказался, настолько безысходен, что даже бог…
– Не кощунствуй!
– Но вы просто не знаете…
– Я знаю все.
– Когда я вернулся домой, оказалось, что второй этаж моего дома занят…
– …американцем по имени Арчибальд Гамильтон.
– Верно! – воскликнул Адальберт. – Совершенно верно! Оказалось, что Гамильтон знает обо мне то, что могло знать только мое непосредственное начальство или… или вы, отец. Он предлагает мне, – идя в открытую, сказал Адальберт, – предлагает мне покинуть Германию и переехать в Америку…
– Пока в Южную Америку, – тоном учителя, исправляющего ошибку ученика, сказал Вайнбехер.
– Но я хочу остаться на родине! Хочу здесь бороться за восстановление Германии!
– Все в свой час, сын мой. Начать придется издалека и сызнова. В Южной Америке, в частности в Аргентине, уже находятся многие лучшие люди нашей с тобой Германии. Например, Крингель. Именно там будет создан политический и финансовый центр восстановления рейха.
– Но вы-то останетесь здесь! – пробормотал Адальберт, ошеломленный новостью о Крингеле.
– Я – везде, где идет борьба с безбожниками, – ответил Вайнбехер.
– Но почему именно я должен уехать?
– Потому что ты сильный человек и займешь там, в Южной Америке, подобающее место.
– А здесь, в Германии, остаются только слабые?
– Им нужно еще расти, набирать силу. Лучшие уже истреблены или будут истреблены на другой день после приговора. И тогда оставшимися будут руководить люди оттуда.
– Но разве Гамильтон, разве американцы заинтересованы в возрождении национал-социализма?
– Они христиане, а значит, они с теми, кто борется с врагами господа. Ты меня понял?
Да, Адальберт понял. Вайнбехер повторил то, о чем он сам не раз в последнее время задумывался, о чем говорили и Браузеветтер и Гамильтон: национал-социализм – враг большевистской России, а значит – союзник той Америки, которая, не упуская ни одной из своих выгод, жаждет создать антисоветскую Германию.
– Вспомни: когда ты был вызван в прошлом году в Берлин, от кого пришел вызов?
– От Кальтенбруннера. Крингель сказал мне в Берлине, что шеф собирается провести важное совещание.
– Ты знал его тему?
– Да. Речь должна была идти о ликвидации заключенных в концлагерях в случае приближения войск противника.
– Совещание состоялось?
– Да. Его проводил Крингель, Кальтенбруннер выехал куда-то по неотложным делам.
– Куда?
– Этого никто не знал. По крайней мере ни я, ни Крингель.
– Я знал, – лаконично сказал Вайнбехер. – Кальтенбруннер был в это время во Франции, он проводил сверхсекретное совещание в отеле «Мезон Руж». Там присутствовали люди почти со всех континентов. Темой совещания было обсуждение механизма рассеивания национал-социалистов… С тобой никогда никто не говорил на эту тему?
Вайнбехер смотрел на Адальберта испытующим взглядом. И вдруг Адальберт вспомнил: тогда, на Принц-Альбрехтштрассе, где полупьяные офицеры торопливо меняли одежду, чтобы не быть опознанными, набивали рюкзаки деньгами, золотом, кто-то прошептал прямо у него над ухом: «Кальтенбруннер приказал опускаться на дно…» Тогда Адальберт посчитал слова этого гестаповского офицера проявлением постыдной паники. Но сейчас…
– Я получил в свое время сигнал… но не придал ему значения, – повинился Адальберт.
– Я чувствую, что для тебя недостаточно советов Гамильтона и моих тоже. Считай их отныне не советами, но приказом. Приказом тех, кого бог сделал твоими руководителями.
– Значит, вы велите мне ехать, отец?
– Повелевает бог и передает эти повеления через верных слуг своих.
– Спасибо, отец, – тихо произнес Адальберт, понимая, что Мастер сказал все, что хотел или мог сказать. – Прощайте, я буду помнить о вас и о ваших словах вечно.
– Память человеческая слаба, но на твою память, сын мой, я хотел бы надеяться. – Адальберт поклонился и пошел к двери. И снова услышал голос Вайнбехера; как бы продолжая незаконченную тему, патер сказал: – Мы только что говорили о памяти, Адальберт. Ты надеешься на свою?
– Все, что связано с Германией и вашими советами… – начал Адальберт, останавливаясь и снова поворачиваясь к патеру, но тот не дал ему договорить.
– Ты спросил у меня все, что хотел? – Вайнбехер пристально смотрел на Адальберта.
– Да, теперь все, – несколько растерянно ответил Адальберт, думая при этом: «Ведь не о судьбе же нашего будущего ребенка, не о том, быть ему или не быть, должен был спросить я?» И вдруг вспомнил. Ведь он забыл посоветоваться с патером относительно самого важного – требования Гамильтона! – Простите меня, отец, – поспешно проговорил Адальберт, – вы, как всегда, правы. Я забыл спросить о главном: этот Гамильтон готов помочь нам уехать только при условии…
– Отдай! – сухо и властно прервал его Вайнбехер.
– Но, отец мой, вы же знаете, что по роду моей работы я имел… словом, у меня хранятся списки людей, которые помогали мне тогда… Агентура… В умелых руках она и сейчас может быть использована…
– Отдай! – еще более резко повторил патер. – Все попадет в надежные руки.
– А деньги? Я имею в виду денежные суммы партии, которые хранятся в швейцарских банках. У меня есть коды…
– Неужели ты разучился понимать меня, сын мой? – спросил Вайнбехер с оттенком неодобрения в голосе. – Ты требуешь от меня суесловия, а я предпочитаю краткость. Отдай! Ты понял?
…Они расстались.
Выруливая на лесную просеку, рябой на мгновение включил фары, их свет облил белоснежную виллу, и Адальберт на этот раз отчетливо рассмотрел рисунок на флаге. Это был красный крест.
Конец первой книги
КНИГА ВТОРАЯ
ЧАСТЬ IВ середине сентября 1946 года самолет американской авиакомпании «Пан-Америкэн» летел над безбрежными водами Атлантики по направлению к Южной Америке.
В числе нескольких десятков пассажиров, преимущественно аргентинцев, уругвайцев и американцев, был немец – человек, которого с начала его жизни и до недавнего времени звали Адальберт Хессенштайн. Вместе с ним летела его жена Ангелика.
В течение последнего года Адальберт дважды менял свою фамилию – сначала он стал Квангелем, потом – Альбитом. Так, по документам, именовался он и сейчас: Хорст Альбиг. Этот человек, в прошлом бригаденфюрер СС, занимавший высокий пост в гестапо, – бежал от своего прошлого, от его теней. Он был худощав, на висках его проглядывала появившаяся в последнее время седина, и всем своим обликом он мало отличался бы от остальных пассажиров, если бы не его лицо.
Оно было страшным. Его бороздили глубокие шрамы. Так мог выглядеть студент-дуэлянт в старой Германии или солдат-фронтовик, получивший тяжелые ранения.
Адальберт и Ангелика летели в Южную Америку из Германии. Летели кружным путем. Решением Контрольного Совета побежденной и оккупированной Германии было запрещено иметь даже гражданскую авиацию. И, чтобы добраться до Южной Америки, бывший бригаденфюрер и его жена должны были лететь на самолетах иностранной авиакомпании и по пути сделать три пересадки.
Последняя была в Нью-Йорке.
…Стюардесса указала новым пассажирам места. Из трех кресел в одном из рядов крайнее, у окна, было занято, а два других оставались свободными. Адальберт-Хорст закинул на багажную полку два небольших чемоданчика, усадил Ангелику в кресло у прохода, а сам занял среднее.
Удобно пристроившись, он бросил мимолетный, но внимательный взгляд на соседа, сидящего у окна. Глаза этого человека были закрыты – он, видимо, уже успел задремать. На вид ему было лет сорок пять – пятьдесят. Холеное, гладко выбритое лицо. Никаких особых примет, если не считать очков в массивной золотой оправе.
Адальберту не хотелось иметь соседа – ведь это означало, что раньше или позже с ним придется вступить в разговор. Он помнил прощальное предостережение Гамильтона: «Никаких новых знакомств в пути». И в самом деле, любая беседа предполагает необходимость рассказывать что-то о себе. Но даже самая правдоподобная, тщательно отработанная легенда о своем прошлом внушала Адальберту опасения. Конечно, будет гораздо лучше, если сосед окажется американцем, бразильцем, шведом – одним словом, кем угодно, лишь бы не немцем. Если тот обратится к нему, Адальберт даст понять, что не знает его языка. А совсем хорошо будет, если он так и не проснется до посадки в Буэнос-Айресе. Адальберт снова взглянул на соседа. Тот улыбался и блаженно причмокивал во сне.
«Прекрасно!» – подумал Адальберт. Он прикрыл свою беременную жену пледом и тихо сказал:
– Постарайся заснуть, дорогая. Путь нам предстоит долгий…
Затем он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Ровное гудение моторов убаюкивало его. Ему стало казаться, что вокруг никого нет и он висит в воздухе, где-то между небом и землей. И по мере того как Адальберт погружался в сон, тени прошлого – далекого и совсем недавнего – обступали его плотным кольцом. Теперь ему уже казалось, что он снова лежит в берлинских развалинах в ночной тьме, среди таких же, как и он, бездомных немцев. То ему чудилась большая крыса. Он видел ее рядом с собой, видел ее злые хитрые глазки и острые хищные зубы. Казалось, она только и ждала, чтобы вонзить их в оголенную, из-под задравшейся штанины, ногу Адальберта.
– Прочь! Вон! Уйди! – закричал он во сне, проснулся и долго не мог понять, что находится в самолете.
Потом он заснул снова, и перед ним встала картина «черного рынка». Вот к нему подошел человек в темных очках, державший что-то в зажатом кулаке. Он разжал кулак, и Адальберт увидел несколько маленьких ампул.
– Что это? – недоуменно спросил он. – Морфий?
– Нет, нет, – полушепотом ответил человек в темных очках, – но это именно то, что вам нужно! Я научился разгадывать людей с первого взгляда. Впрочем, мой товар может пригодиться сейчас многим…
– Да что это, черт побери? – чуть ли не выкрикнул Адальберт.
– Цианистый калий, с вашего разрешения, – прозвучало в ответ. – Для тех, кто не приемлет сегодняшний мир. Никаких страданий – ампулу в рот, и спустя мгновение все, что было, останется позади. Верьте мне, я фармацевт, у меня была своя аптека…
– Подавитесь вы своими ампулами! – крикнул Адальберт.
Этот сон повторялся не раз. Увидев человека в темных очках, Адальберт уже знал, что будет дальше. И все повторялось снова и снова.
Адальберту хотелось задушить этого торговца смертью, но, когда он протягивал к нему руки, человек в очках исчезал. Нет, не сразу. Он как бы растворялся в воздухе. По частям… Вот остались голова и верхняя часть туловища. Потом – только ладонь с ампулами. Еще мгновение, и исчезали все следы торговца небытием, и только откуда-то издалека слышался его голос:
– Цианистый калий… Цианистый калий…
Наконец Адальберт проснулся. Он чувствовал себя разбитым, тревожные мысли, как осы, жалили его сознание.
Адальберт бросил взгляд на жену. Она полулежала в соседнем кресле, укрытая шотландским клетчатым пледом, который принесла заботливая стюардесса. Ангелика дремала. Плед на ее вздутом животе тихо колебался в такт прерывистому, затрудненному дыханию. О, как Адальберт боялся преждевременных родов! Ни он, ни сама Ангелика не могли точно высчитать, сколько времени уже длилась беременность. По мнению врача, она приближалась к завершению. Значит, роды могли наступить в ближайшую неделю или даже в любой день…
Еще не так давно Адальберт считал, что с ребенком надо повременить. Сначала – потому, что отдавал все свои силы карьере в нацистской партии и в гестапо, а ребенок мог стать помехой, потом – из-за войны, перевернувшей жизнь в Германии вверх дном. Но теперь-Теперь, приняв по требованию Гамильтона и патера Вайнбехера решение покинуть родину, где после капитуляции над ним нависла угроза суда и многолетнего заключения, если не смертной казни, Адальберт жил надеждой на рождение сына. О дочери он даже не думал. Ему нужен был сын, которого он мог бы воспитать как подлинного национал-социалиста. А в том, что национал-социалистическая Германия возродится из пепла, Адальберт не сомневался.
Что же в конечном итоге побудило его воспользоваться предложением Гамильтона и выехать в Аргентину? Во-первых, страх, не оставлявший Адальберта ни на минуту: он боялся, что его опознают, несмотря на пластическую операцию. Во-вторых, его убедили заверения Гамильтона в том, что в Парагвае и Аргентине собирается сейчас весь цвет национал-социализма. Эти люди понадобятся Германии, когда пробьет час ее возрождения, а пока – пусть на расстоянии – они будут способствовать приближению этого часа.
И Адальберт принял условия Гамильтона, тем более что «Мастер» – патер Вайнбехер – распорядился отдать американцу хранившийся в тайнике список нацистской агентуры, работавшей в концлагерях. Гамильтон был щедр: он разрешил Адальберту взять себе золото и платину, припрятанные там же.
Настаивая на том, чтобы Адальберт немедленно отправился в Аргентину, Гамильтон не раз беседовал с ним об этой стране. Он рассказывал о поселениях немецких эмигрантов, о том, как успешно они занимаются ремесленнической и коммерческой деятельностью, об огромном влиянии пронацистских кругов на аргентинскую политику. Ведь еще в 1931 году в Буэнос-Айресе было создано объединение, назвавшее себя местной организацией НСДАП.
…И вот он приближается к неведомой стране, которая всегда казалась ему почти нереальной.
До сих пор для Адальберта существовало только два мира: немецкий, частью которого был он сам, и враждебный, ненавистный ему мир «красных». Теперь он приближался к миру третьему.
Адальберту было бы трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем он услышал тихое позвяки-вание и увидел в проходе стюардессу, катившую столик, уставленный бутылками и стаканчиками. У каждого ряда кресел стюардесса останавливалась. Адальберту не хотелось вступать с ней в разговор, и когда она подкатила свой столик к креслу, в котором дремала Ангелика, он закрыл глаза. Но было уже поздно – стюардесса успела увидеть, что он не спит.
– Что-нибудь выпить, сэр? – спросила она.
До сознания Адальберта не сразу дошла эта простая английская фраза, и он пробурчал в ответ что-то нечленораздельное.
– Не угодно ли выпить? – снова спросила стюардесса, на этот раз по-немецки.
– Нет, спасибо! – автоматически ответил Адальберт тоже по-немецки.
– А ваш сосед? – спросила стюардесса.
– Не знаю. – Он спит, – неприязненно ответил Адальберт.
– Я вовсе не сплю! – несколько обиженно произнес человек в золотых очках. – Двойное виски с содовой. Без льда, пожалуйста!
Он говорил по-немецки без малейшего акцента.
– Яволь, майн либер герр! – словно обрадовавшись, защебетала стюардессса. Она взяла со столика бутылку и стала наливать виски в высокий стакан.
– Немного простудился, боюсь льда, – неожиданно обратившись к Адальберту, сказал сосед.
«А ведь это немец!» – с опаской подумал Адальберт.
Минуту-другую он соображал, как ему поступить. Этот незнакомец, конечно, слышал, как он, Адальберт, обменялся немецкими фразами со стюардессой. Делать теперь вид, будто он не знает немецкого, было бы еще менее разумно, чем признаться, что это его родной язык. Все сомнения разрешила Ангелика. Она вдруг открыла глаза и спросила:
– Нам еще долго лететь?
– О-о! – воскликнул сосед, разбавляя виски содовой водой из маленькой бутылочки. – Фрау, стало быть, тоже немка? Рад познакомиться. Разрешите представиться: Хайнц Готшальк.
Он вынул из нагрудного кармана пиджака сигару и, чуть приподняв ее, спросил Ангелику:
– Вы не возражаете?
– Нет, нет! – ответила Ангелика.
Готшальк извлек из кармана брюк золотую зажигалку, закурил и, пригубив виски, сказал, обращаясь на этот раз к Адальберту:
– А вы напрасно отказались. Отличное виски! Немного помолчав, Адальберт решил все же представиться:
– Хорст Альбиг. А это моя жена – Ангелика.
– Очень приятно! Лететь нам еще долго, фрау Альбиг! – расплылся в улыбке Готшальк, мельком взглянув на свои часы. – Насколько я понимаю, мы соотечественники?
– Вы живете в Германии? – вместо ответа спросил Адальберт.
– О нет! Я живу в Аргентине. Адальберт ощутил некоторое облегчение.
– И давно?
– Можно сказать, с незапамятных времен, герр Альбиг! Родители переехали в Аргентину, когда мне было семь лет.
«Семь лет!» – мысленно повторил Адальберт, наскоро подсчитывая, когда это могло быть. На вид Готшальку было лет пятьдесят. Значит… если, скажем, сорок три года тому назад… тысяча девятьсот третий!.. Получается, все прошло мимо этого человека. И первая мировая, и рождение национал-социализма, и третий рейх, и разгром Германии…
– А вы? – спросил Готшальк. – Вы живете в Аргентине?
– Нет, но буду жить! – твердо произнес Адальберт.
– Вы… вы из беженцев? – пристально вглядываясь в лицо Адальберта, спросил Готшальк.
И вдруг Адальберт с тревожным чувством осо знал, что как-то незаметно для себя он подошел к «красной черте», к которой не следовало приближаться и которую уж во всяком случае нельзя было пересекать.
– Я раненый офицер вермахта, – торопливо произнес он, – лечу к родственникам в Аргентину… для продолжения лечения…
– Как я вам сочувствую! – проникновенным тоном произнес Готшальк. – Эта ужасная война! Сколько жертв, сколько лишений, сколько страданий!
«Черта с два ты страдал в своей Аргентине!» – со злобой подумал Адальберт.
– Я всей душой с моими соотечественниками! – растроганно продолжал Готшальк. – Бывали моменты, когда я хотел вернуться на родину и воевать.
– Но вы успешно преодолели это желание? – будучи не в силах сдержаться, иронически спросил Адальберт.
– Не надо корить меня, дорогой Альбиг! – чуть ли не жалобно проговорил Готшальк. – Поймите, на моих плечах огромная скотоводческая ферма. Она требует неусыпных забот. Но сердцем своим я всегда был с фюрером. Хайль Гитлер! – снижая голос, произнес Готшальк и слегка приподнял правую руку.
– Хайль! – буркнул Адальберт, все еще кипя злобой. Потом спросил с плохо скрытой издевкой: – Откуда же у вас такая ферма? Досталась в наследство?
– Вы не ошиблись. Но надо сказать, что после смерти родителей я значительно расширил ее.
– И как же вам это удалось?
– Что тут можно ответить? – пожал плечами Готшальк. – Немцы, с давних пор осевшие в Аргентине, имеют сильное влияние на экономику страны. Они вложили большой капитал в химическую промышленность, в сельское хозяйство, в городской транспорт… Словом, мне очень повезло. Меня поддержали соотечественники. Они знали мои убеждения…
«Ах, у тебя еще есть и убеждения! – подумал Адальберт. – Мы за свои убеждения платили кровью. А ты… ты значительно расширял свою ферму!»
Но, несмотря на неприязнь к Готшальку, Адальберт не удержался и спросил:
– А вы не боялись открыто высказывать свои симпатии, когда шла война?
– Почему я должен был бояться? – удивился Готшальк. – Аргентина – страна демократическая. У нас выходят газеты, все эти годы сочувствовавшие рейху. Я их выписываю и регулярно читаю.
Ангелика, внимательно прислушивавшаяся к разговору, неожиданно спросила:
– Простите, а немецкие школы там есть? Готшальк бросил взгляд на прикрытый пледом живот Ангелики, понимающе кивнул и ответил:
– Ну, конечно! И две из них – «Германиа-шуле» и «Гете-шуле» – знает вся Аргентина!
«Очевидно, этот преуспевающий тип не врет, – подумал Адальберт. – Все, что он говорит, совпадает с тем, что Гамильтон рассказывал об Аргентине».
Адальберту хотелось расспросить Готшалька еще о многом, но он промолчал. Многолетняя работа в гестапо приучила его к сдержанности.
– Рад был познакомиться с вами, – пробурчал Адальберт и, немного помолчав, добавил: – У нас еще есть время поспать.
Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Готшальк повернул голову к окну.
«Обиделся! – подумал Адальберт. – Ну и пусть! Не могу же я идти на риск в конце концов».
Радость ожидания охватила его и тут же сменилась щемящим чувством тревоги. Ребенок… Мальчик, конечно! Теперь их трое. Теперь он должен думать о безопасности всей семьи.
«Но разве это зависит только от меня? – мелькнуло у него в голове. – Я же не знаю, что ждет нас в Аргентине. Смогу ли я там бороться за восстановление рейха? Если верить Гамильтону… Впрочем, к чему загадывать? Еще несколько дней, и все будет ясно. Нет, даже раньше! Как нас встретят, куда повезут, что скажут – все это уже будет ориентиром… А что, если Гамильтон обманул меня? Он любой ценой хотел заполучить списки агентуры, а добившись своего, отправил меня за океан, чтобы замести следы. Может быть так?…» Одна тревожная мысль сменяла другую.
Адальберт не заметил, как задремал. Проснулся он оттого, что Ангелика дернула его за рукав пиджака.
– Ади, Ади, смотри! – взволнованно проговорила она.
Адальберт открыл глаза. И увидел светящееся табло: «Закрепите ремни безопасности! Не курить!»
«Значит, скоро, уже очень скоро мы будем на месте!» – подумал он.
Подумал с радостью. И с горечью. С радостью – от сознания, что он уже недосягаем для русских, не-досягаем для немцев, которые предали Германию. Горечь порождалась сознанием, что от родной Германии его теперь отделяют тысячи и тысячи километров.
